Салиас Евгений Андреевич - Названец

ило молчание, после которого Шварц выговорил несколько холодно:

   - Позовите его! Я только взгляну на него.

   Тора, смущаясь или, вернее, волнуясь за судьбу молодого человека, которая должна сейчас решиться, поднялась и вышла в другую комнату. Через несколько мгновений она вернулась снова, а за ней в дверях показался Зиммер и, не двигаясь далее, стал около порога. Он был страшно смущен и стоял как потерянный, как если бы предстал пред судом и ожидал решения не только своей участи, а приговора, жестокого и беспощадного.

   Шварц, сидевший в кресле лицом к дверям, в которые вошел молодой человек, пристальным, твердым и зорким взглядом мерил его с головы до пят, раза три морщил брови и наконец проговорил:

   - Подойдите ближе! Вот сюда.

   Зиммер двинулся и стал шагах в четырех от сановника. Этот задал ему несколько незначащих вопросов. Молодой человек смущенно ответил. Плохой сравнительно выговор удивил Шварца.

   - Все, что я могу сказать,- произнес он наконец,- что вы говорите по-немецки, как русский, недавно языку обучившийся. Даже хуже Торы и Карла. Но вообще вы мне нравитесь.

   Молодой человек поклонился и, видимо, посмелел.

   - Итак, господин фон Зиммер, завтра явитесь ко мне в управление поутру и прикажите о себе доложить. По первому разу, так сказать, с первых слов вы мне кажетесь пригодным вообще на службу государыне императрице и его светлости. Завтра мы обсудим, куда именно мне вас определить и какое дело вам дать.

   И Шварц наклонил голову, а Тора и Карл поднялись с мест, так как Зиммер, очевидно, не догадывался, что он должен снова выйти из гостиной.

   - Отлично! Все слава Богу! - весело, почти восторженно проговорила Тора, когда все трое были в другой комнате.

   Господин Шварц, оставшись с хозяйкой, объяснил ей, что молодой человек, действительно, довольно привлекательной наружности и, по-видимому, благовоспитанный и порядочный. Он, судя по глазам - несмотря на его смущение,- должен быть энергичным, даже упорным в деле, за которое возьмется.

   - Меня удивило то, что он сказал, и, по правде, я впервые слышу подобное,- заговорил Шварц.- Каждый раз, что обруселые немцы жаловались мне, что они забыли несколько свой родной язык вследствие невозможности где-либо в глуши говорить на нем, в особенности бессемейные, мне никогда и на ум не приходило, что они могли делать то же, что, со слов Зиммера, делал он,- читать. Это очень умно! Он, очевидно, умный малый. А теперь у меня есть, по крайней мере, готовый совет всем обруселым немцам из глуши России. Скажу вам по секрету, Frau Амалия, что я этого молодца, по всей вероятности, завтра же определю к себе. И мне почему-то представляется, что он для одного особого дела окажется случайно самым подходящим и надежным из всех, какие у меня есть. Да, он не похож на всех тех шалопаев, которых вы и Тора мне рекомендовали часто.

   Госпожа Кнаус весело рассмеялась.

   - Ну а крестница сильно увлечена им?

   - И да, и нет. Вы знаете, как она непостоянна. Вспомните, как она быстро утешилась, когда вы ее жениха выслали из Петербурга.

   - А знаете что, моя дорогая? - воскликнул Шварц.- Ведь этот Зиммер похож на того черномазого.

   - Да. Мы все это находим.

   - Стало быть, крестнице еще легче в него влюбиться. По старой памяти или за сходство. Что же? Если он окажется таковым, каким мне теперь сдается,- пускай. Все-таки "фон". А этим пренебрегать нельзя.

  

  

   На другой же день Зиммер явился в управление, где властвовал г-н Шварц. Прошло около двух часов, прежде чем он был вызван в свой черед. Комната, в которой он дожидался, была предназначена для просителей и для всех лиц, являвшихся к Шварцу со своим делом.

   В числе прочих дожидался старик лет семидесяти, очевидно дворянин и, вероятно, не из последних в Петербурге. Он был настолько благообразен и привлекателен своими большими, старчески-спокойными глазами, в особенности грустью, будто разлитою во всем лице, что Зиммер невольно присматривался к нему. Если бы не обычай бриться и носить пудреный парик, то, конечно, этот благообразный незнакомец был бы с большой снежно-белой бородой и снежно-белыми волосами.

   Когда два человека, вызванные один за другим к Шварцу, образовали пустое пространство между Зиммером и стариком, молодой человек невольно, сам не зная почему, пересел ближе к нему и заговорил с ним. Разумеется, разговор был о пустяках. Касаться каких-либо вопросов, помимо погоды, было опасно, а тем паче в стенах самого управления, где чинилась жестокая расправа, быстрая и беспощадная, надо всеми, кого произвольно причисляли к врагам герцога.

   Несмотря на то что старик ничего особенного не сказал, молодой человек понял, что старик попал в беду. Он является почти поневоле объясниться, но надежды спастись от беды, которая над ним стряслась, конечно, не имеет никакой.

   Зиммер, вероятно, тоже понравился старику, потому что он назвался и просил его к себе в гости.

   Это был отставной полковник Бурцев. Он прибавил, несколько грустно улыбаясь, что видит теперь очень мало людей, новых знакомых страшно избегает, но что Зиммер ему особенно понравился - Бог весть почему.

   Пока они говорили, Шварц продолжал принимать, и наконец в комнате осталось только три человека. Первым из трех был вызван Зиммер. Пройдя небольшую комнату-полукоридорчик, где дежурил чиновник, вызывавший всех по очереди, Зиммер вошел в большую комнату и был сразу несколько удивлен тем, что нашел в ней. Господин Шварц сидел за длинным письменным столом, где лежали кипами бумаги, но что поразило Зиммера - это были шкафы с бесчисленным множеством книг. На столе, на окнах, даже на полу виднелись большие печатные листки. И только благодаря тому, что Зиммер сам был человек грамотный и отчасти просвешенный, он понял, что эти печатные листки - газеты.

   Когда он появился в дверях, Шварц выговорил тихо ту же фразу, что и у г-жи Клаус:

   - Подойдите ближе! Вот сюда! - И он показал через стол.

   Когда Зиммер подошел, он своими маленькими, проницательными глазами долго всматривался в молодого человека, как бы впился в него. Постороннему наблюдателю показалось бы, что молодой человек нравится умному и дальнозоркому человеку, искушенному во всякого рода путаных делах, но вместе с тем его опыт, или дальновидность, или способность читать чужие мысли, рыться глазами в потемках чужой души заставляют его поневоле относиться к этому молодому человеку несколько недоверчиво.

   Помолчав несколько времени, Шварц опустил глаза и вымолвил,- конечно, по-немецки:

   - Расскажите мне всю свою жизнь с рождения и до сего дня. Где вы родились, где вы жили, что делали? Предупреждаю вас, что впредь я буду изредка задавать вам те же вопросы касательно вашего прошлого, и если в чем-либо, хотя бы в какой мелочи, явится вдруг противоречие, то вы немедленно будете уволены от той должности, в которую я вас теперь определю. Память у меня хорошая, все, что вы скажете теперь, я запомню и даже вкратце запишу. Ну-с, говорите!

   Зиммер был готов к этому, предвидел, с чего начнется разговор с Шварцем. Доротея еще вчера вечером предупредила его об этом. Всю ночь, плохо спав, вернее, почти не смыкав глаз, Зиммер приготовил мысленно свое жизнеописание, даже с подробностями, и теперь он бойко, сжато, ясно рассказал все свое прошлое пытливому и хитрому сановнику.

   - Ну, я вижу, господин фон Зиммер, что вы дельный молодой человек. Даже не по годам разумный и рассудительный. Тем лучше для меня. Объясните мне теперь подробно, каким образом могли вы забыть язык ваших дедов и прадедов? По вашему ответу я буду, может быть, в состоянии по крайней мере вас оправдать. До чего иной выговор может изменить и обезобразить наш прекрасный немецкий язык! - воскликнул Шварц с неподдельным ужасом в голосе.- Ну-с, говорите.

   Зиммер заговорил твердо, но изредка делая ошибки в произношении: все-таки волновался.

   - Я не виноват в том, что позабыл свой родной язык. Я маленьким мальчиком попал в Россию, и вокруг меня не было ни единого человека, с которым бы я мог говорить по-немецки и от которого мог бы слышать тот же язык. Но так как я любил свой язык, то я сам с собой наедине разговаривал. Если бы не это, то я бы теперь, быть может, не знал даже ни единого слова по-немецки. Когда я стал несколько старше, мне было лет пятнадцать, то я старался доставать себе с величайшим трудом немецкие книги и много читал. Это помогло мне не утерять способности объясняться, но книги не могли мне помочь усвоить и сохранить настоящий немецкий выговор. Позднее, когда мне было уже около двадцати лет...

   - Довольно!- перебил Шварц.- То, что вы сказали, делает вам честь. А ваш выговор, по совести, по правде... порядочный...

   Разумеется, лицо Зиммера просияло... Он сразу вполне овладел собой и смотрел уже иначе.

   - И правду сказать,- продолжал Шварц,- если ваш выговор не хуже выговора Карла, то вы менее виноваты, чем он. Живя в своей семье, он мог бы говорить по-немецки ежедневно, с утра до вечера, а между тем, я знаю, он говорит постоянно по-русски и только со мной да вечером кое с кем объясняется на родном языке. А вы, как оказывается, живя один-одинешенек, могли совершенно свой язык забыть. Ну-с, господин фон Зиммер, близкой родни у вас нет, говорите вы?

   - Нет-с! - отозвался молодой человек.

   - Сирота? - вымолвил, улыбаясь, Шварц.

   - Точно так-с...

   - Тогда надо поскорее вас женить! - засмеялся сановник милостиво, но покровительственно, как бы снисходя...

   Господин Шварц был, однако, видимо, доволен исповедью молодого человека. Затем он стал еще довольнее, когда узнал, что Зиммер очень порядочно читает и пишет, равно и по-русски, и по-немецки. Только за немецкое правописание Зиммер вполне ручаться не мог, прибавив, однако, что за полгода постарается сделать успехи.

   - Ну, писать вам много не придется,- сказал Шварц,- а все, что придется, будет так похоже одно на другое, что можно сказать, что вы в продолжение целого месяца будете на бумаге повторять одни и те же слова.

   Затем он объяснил, что он берет Зиммера в управление и отдаст его под начальство человека еще молодого, но опытного дельца и советует Зиммеру с ним поладить и у него уму-разуму поучиться.

   - Вы его, вероятно, знаете? - сказал Шварц.- Он постоянно бывает у госпожи Кнаус. Это мой любимец - господин Лакс.

   - Так точно! - ответил Зиммер.- Я много раз встречал его у госпожи Кнаус.

   И в то же время Зиммер подумал про себя: "Странная судьба! И не будет добра..."

   Отпустив Зиммера, Шварц принял другого просителя, а вышедший Зиммер остался глаз на глаз со стариком Бурцевым. Они стали прощаться, и Бурцев вымолвил:

   - Итак, не забудьте меня, милости прошу! И не откладывайте, а то Бог весть что еще может быть. Может быть, меня в Петербурге уже и не найдете.

   - Вы уезжаете? - спросил Зиммер.

   - Нет, но, может быть, меня заставят выехать... Впрочем, может быть, и вы в том же положении. Оттого и удивились?

   - Нет! - ответил молодой человек.- Я приехал в Петербург ненадолго, но теперь, очевидно, совсем останусь в нем. Я поступаю на службу.

   - Куда?

   - А вот именно в это управление!

   Старик как будто вздрогнул, выпрямился, гордо закинул голову. Его печальные глаза стали строги, он оглянулся кругом себя и, убедившись, что они остались наедине, произнес:

   - В таком случае, молодой человек, не трудитесь навещать меня! Человеку, служащему в этом гнезде кровопийц, я - древнерусский дворянин и христианин - не позволю никогда переступить порог моего дома.

   Зиммер был, видимо, поражен. Бурцев снова сел и отвернулся от него, но после недолгой паузы Зиммер быстро двинулся, сел на стул около старика и выговорил:

   - Вы человек старый, много видели на свете. Вы не должны судить дела и обстоятельства по тому, как они сдаются на первый взгляд, по первому разу. Я прошу вас, умоляю вас позволить мне быть у вас, хотя бы только один раз и на несколько минут. Я скажу вам, вероятно, кое-что, что заставит вас отнестись ко мне иначе.

   Старик молчал и только слегка отрицательно дернул головой.

   - Что вам стоит? Умоляю вас позволить мне быть на несколько минут, сказать вам только несколько слов.

   - Это излишне! - ответил Бурцев.- Я уже сказал вам и повторяю: молодой человек, служащий тем злодеям, которые решились рубить неповинную голову Артемия Петровича, он сам в числе злодеев, искариотов, каинов, кровопийц российских. Сатанинское наваждение на Руси! Если бы я знал ранее, что у вас недаром немецкое имя и что вы наполовину, хотя бы только по отцу, немец, то я бы и не заговорил с вами, не только что стал звать вас к себе. Впрочем, утешьтесь, молодой человек, будущий бироновский прислужник. Утешьтесь! Вам бы и не пришлось долго бывать у меня в гостях, так как я, старый служака великого императора, раненный два раза - и шведом, и туркой, вскоре буду причтен к изменникам и выслан из Петербурга. Вот этими же злодеями! - И он показал на дверь в комнату Шварца.

   - Тем паче умоляю вас,- воскликнул вдруг Зиммер,- принять меня! Я пробуду у вас несколько минут и знаю, что вы дозволите мне остаться дольше и бывать часто. Ведь вы не можете знать вперед, что услышите от меня.

   - Если хорошее,- отозвался Бурцев угрюмо,- то это будет ложь!

   - Нет, вы увидите, поймете, вы почувствуете, что я...

   Но Зиммер не успел договорить... В дверях показался принятый Шварцем господин, а за ним чиновник, который попросил старика "пожаловать".

   - Видите,- прошептал Бурцев,- какой я важный человек в столице. Меня принимают последним! Меня, обласканного великим, первым императором, немец ставит ниже приказных и подьячих. Какая же польза вам, начинающему службу в столице, заводить знакомство с таким, как я?..

   И старик, отвернувшись, двинулся к двери...

  

  

   На другой день утром Зиммер уже сидел в канцелярии, за большим столом, в числе двух других чиновников - одного старого, а другого молодого, а напротив них сидел их общий ближайший начальник Лакс. Он встретил Зиммера с любезно-горькой или ядовитой улыбкой, объяснив, что очень рад иметь его своим помощником, что он уже давно оценил его, видя у г-жи Кнаус.

   Все, что говорил Лакс, было просто шипением змеи, и после первого же дня, проведенного на службе в этом управлении под его начальством, Зиммер стал не только сумрачен, но был, по-видимому, в отчаянии.

   Злая судьба действительно насмеялась над ним, толкнув его под начало именно к тому человеку, который из всех знакомых г-жи Кнаус относился к нему особенно ненавистно. Это была роковая случайность, или же - как мгновеньями казалось Зиммеру - случай не играл тут никакой роли. Все это, быть может, дело хитрого, ехидного и даже загадочного Шварца.

   Зиммер, бывая всякий день в канцелярии, разбирал дела и делал о них доклады, краткие и обстоятельные, которые Лакс передавал Шварцу. Дела эти были все на один покрой: суд и допрос разных арестантов, виновных всегда в одном и том же - в нелюблении немцев, противодействии властям и неуважении к герцогу.

   За время сидения в канцелярии Лакс почти не разговаривал с новым подчиненным, только изредка косо взглядывал на него. Зиммер читал в этом взгляде, что этот человек думает лишь об одном: как бы ему не только избавиться от молодого человека, но и совсем похерить его, выжить не только из управления, но и из Петербурга.

   Одновременно всякий вечер Зиммер, разумеется, виделся со своим начальником и у г-жи Кнаус. Здесь при хозяйке и при ее дочери Лакс бывал любезен со своим подчиненным, но Зиммер чувствовал, что тот лукавит. Если губы его улыбались, то глаза ехидно впивались в него.

   Наконец однажды, через неделю после того, как Зиммер поступил на службу, г-н Лакс вдруг нежданно заговорил с ним любезнее и пригласил вечером к себе в гости. Зиммер удивился, хотел было отказаться, но тотчас же понял, что не принять приглашения значило нажить себе страшного врага в своем ближайшем начальнике.

   И в тот же вечер Зиммер в указанный час явился на квартиру Лакса на Невском проспекте. Он ждал увидеть много гостей, но, к своему крайнему удивлению, не нашел никого, а хозяин объяснил ему, что у него вечера никакого нет, что ему хотелось побыть с ним вдвоем и переговорить о некотором важном деле, не относящемся к службе. Зиммер несколько смутился.

   Переговорив о разных пустяках, Лакс задал вопрос и сразу заставил молодого человека успокоиться. Лицо его просияло настолько, что хозяин, заметив это, был крайне удивлен. Но после ответа Зиммера лицо Лакса тоже прояснилось.

   Его постоянно злые, ехидные глаза, ядовитая улыбка - все исчезло... Пред Зиммером был другой Лакс, простой, добродушный человек. И это была не маска. Одно слово, сказанное попросту и искренно, преобразило сразу их взаимные отношения. Так луч солнца пронизывает черную тучу и озаряет целую окрестность, которая среди окружающего мрака сияет еще ярче и будто искрится чистым золотом.

   Вопросы Лакса, на которые отвечал Зиммер, были простые, но имели громадное значение для первого. Он спросил, нравится ли ему Fräulein Доротея, признается ли он в том, что она к нему неравнодушна, по всеобщему убеждению всех знакомых, и, наконец, думает ли он воспользоваться ее расположением, чтобы жениться на ней?

   Вместо того чтобы отвечать уклончиво, Зиммер в свой черед спросил Лакса, дает ли он ему честное слово держать про себя то, что он ответит? Лакс дал слово.

   - В таком случае я скажу вам откровенно, что Fräulein Доротея - чрезвычайно милая, умная и привлекательная девушка, но я ее любить не могу, а жениться и тем паче не могу.

   - Почему?! - воскликнул просиявший Лакс.

   - Не могу!.. Довольно с вас этого ответа.

   - Нет, мне этого мало! Вы должны объясниться, если вы хотите приобрести во мне настоящего друга. Мне нечего объяснять вам, почему я пригласил вас к себе и завел эту беседу. Вы отлично понимаете, вероятно, уже заметили, что руководит мной... Вы говорите теперь, что не хотите и не можете жениться на Доротее, если она хочет этого, но ведь вы можете переменить ваше мнение... Через месяц вы можете думать совершенно иначе. Поэтому я и хочу знать настоящую причину, чтобы судить, может ли эта причина перемениться.

   - Извольте! - ответил Зиммер, улыбаясь.- Я не могу согласиться на брак с Fräulein Доротеей по той причине, что я уже давно люблю одну молодую девушку. И никто, кроме нее, никогда не будет моей подругой жизни. Достаточно ли вам этого?

   - Да! Но давно ли вы ее любите и давно ли ждете возможности жениться?

   - Семь лет! - сказал Зиммер.

   - О, тогда я совершенно спокоен! Тогда я объявляю вам, что я - ваш друг, готовый для вас на все.

   - Следовательно, вы мне поможете,- сказал Зиммер,- и в том, о чем я сейчас же буду просить вас?

   - В чем хотите! Во всем!

   - Прежде всего я буду просить вас помочь мне в таком деле, в котором, помогая мне, вы будете действовать в свою пользу.

   - Каким образом? - удивился Лакс.

   - Как только все семейство заметит, что я избегаю вопроса о браке и не могу жениться на Доротее, я боюсь, что госпожа Кнаус будет действовать мне во вред и повлияет снова на господина Шварца, но уже иначе: не на пользу, а во вред мне. И вот вы должны мне в данном случае помочь.

   - Будьте спокойны! - воскликнул Лак.- Наш Шварц - умнейший человек. Он сейчас же поймет все. Кроме того, знайте, что у него дела людские, общежитейские и дела служебные, государственные не смешиваются вместе. Он мог бы вам запретить жениться на Доротее, не признавая вас достойным ее, и вместе с тем дал бы вам важную должность в своем управлении. И наоборот, вы бы женились с его согласия на Fräulein Кнаус, он бы явился праздновать ваше бракосочетание, а на другой день за какую-нибудь оплошность прогнал бы вас со срамом из этой канцелярии. Следовательно, если семья Кнаус станет вдруг к вам враждебна, то вы не должны ничего опасаться.

   После этого объяснения Зиммер едва узнавал Лакса... Это был добрейший, вполне радушно и искренно относившийся к нему человек.

   Разумеется, одновременно Зиммер сразу стал реже бывать у Кнаусов. Тора стала угрюма и озабоченна. Каждый раз, как он являлся, девушка энергично, но и грустно просила его объяснить свое исчезновение. Зиммер всякий раз ссылался на дела, работу, на поручения от Шварца, серьезные и неотложные.

   Наконец через дней десять Зиммер действительно исчез из Петербурга. Шварц дал молодому человеку важное поручение в Нарву.

   Но Зиммер выехал в Шлиссельбург и там застрял. По какому делу - он один знал. Он познакомился и даже подружился с главным начальником и комендантом крепости, где было так много заключенных. Знакомство это произошло как будто случайно, а вполне приятельские отношения возникли сами собой.

   Пробыв неделю в Шлиссельбурге, Зиммер съездил в Нарву, исполнил поручение Шварца и, вернувшись, объяснил ему, что замешкался по порученному делу. О своем пребывании в крепости и дружбе с комендантом он, однако, ни единым словом не обмолвился своему начальнику. Очевидно, это было его личное дело.

   По возвращении в Петербург он встретился вновь в своей канцелярии со стариком Бурцевым, который так понравился ему. Старик являлся по вызову Шварца. Зиммер заговорил с ним, но Бурцев отвечал неохотно и сурово, как бы желая прекратить знакомство, сделанное опрометчиво. Эта уклончивость еще более расположила Зиммера в его пользу, и через два дня он вдруг отправился по адресу, который еще в первый раз дал ему Бурцев, решив настоять быть принятым. Зачем, собственно,- он хорошо сам не знал. Бурцев чрезвычайно был ему по душе, а с другой стороны, у старика было, очевидно, какое-то дело, недавно приключившаяся беда. Недаром его вызывали к Шварцу. Молодой человек надеялся хоть отчасти помочь в этой беде привлекательному старику.

   За последнее время, приглядевшись к Петербургу, Зиммер вообще решил, что ему бы надо сделать несколько новых "русских" знакомств. До сих пор он ограничивался сидением на вечерах г-жи Кнаус, где бывали одни немцы и где бывало ему довольно скучно.

   Раз уже зачисленный на службу и пользуясь некоторым расположением Шварца, Зиммер положил понемножку совершенно отделаться от этого семейства и тем даже услужить своему ближайшему начальнику. Что касается до новых знакомств, то Зиммер решил заводить их и в среде немцев, и в среде русских без различия, хотя были русские, которых всякому следовало избегать.

   В эти дни было немало лиц и целых семейств, которые жили от зари до зари в страхе вдруг пострадать. Это были все те, которые считались в родстве или в близком знакомстве с приближенными павшего кабинет-министра. Суд над партией казненного Волынского все еще длился и не приходил к концу, а в Петербурге со страхом и трепетом все еще ходил слух, что все бывшие его любимцы постепенно должны поплатиться даже головой или, по крайней мере, подвергнуться дальней ссылке. В числе этих лиц называли и Бурцева, но Зиммера все-таки тянуло к старику. И он отправился...

   Дом Бурцева оказался на набережной Невы, большой, деревянный, с большим двором, но в соседстве с простыми лачугами. Это было именно то место, на которое власти уже обратили внимание. Было уже известно, что все эти домики на набережной будет приказано снести и заставить домовладельцев строить приличные каменные палаты, а купцов и мещан совершенно не допускать к постройке домов в этой части города.

   Зиммер, войдя во двор и затем на большое крыльцо, спросил Бурцева. Двое дворовых лакеев, сидевших в передней, заявили ему, что барина дома нет. На вопрос Зиммера, когда легче застать дома их барина, лакеи отвечали согласно, как нечто заученное, что барин Алексей Михайлович никогда не бывает дома.

   - Что ты тут поделаешь?! - проворчал Зиммер, сходя с крыльца.

  

  

   В глуши Калужского наместничества, верстах в пятидесяти от маленького городишка Жиздры, живописно расположилась небольшая усадьба, где по всему видно было, что живет помещичья семья средней руки, но с достатком.

   В доме и во флигеле, вообще во дворе было уже с месяц мертво-тихо, так как все живое притихло. Все обитатели имели вид пришибленных людей, не то хворых, не то пораженных обстоятельствами.

   Действительно, здесь случилось нечто ужасное, роковое, страшное... Очень недавно явились власти из Калуги, явились солдаты. Дворянин-помещик вместе с своим сыном были взяты и увезены в Петербург без объяснения причин.

   Теперь в усадьбе оставалась молодая девушка Софья Львова с теткой - пожилой вдовой Брянцевой и ее двумя детьми, двенадцати и четырнадцати лет.

   Разумеется, девушка плакала от зари до зари по отцу и брату, которых могла считать наполовину похороненными. Брянцева точно так же плакала и отчаивалась, но, кроме того, тревожилась еще и по другой причине, о которой умышленно умалчивала, не желая окончательно поразить племянницу.

   Женщина умная, жившая долго в Москве, понимала, какие времена наступили на Руси, понимала, что брат и племянник взяты по доносу вследствие ябеды, и знала, что надо ожидать результатов, обыкновенных в этих случаях. И старика, и его сына, очевидно, засудят, сошлют неведомо в какие пределы, на границы Сибири, имение все опишут, а девушку и ее с детьми просто выгонят на улицу.

   Дворовые люди, даже крестьяне, тоже ходили тоскливые, жалея доброго барина и доброго барчука, которого, несмотря на его двадцать пять лет, продолжали звать так. Люди предвидели и предусматривали то же, что чудилось и г-же Брянцевой.

   В их уезде уже случилось... Молодой барин был увезен точно так же с солдатами в Москву или в Петербург неведомо за что и пропал без вести, а вотчина его родовая принадлежала теперь по закону какому-то рыжему немецкому барину, ни слова не говорившему по-русски.

   И со дня, вернее, с часа отъезда Львовых с солдатами здесь в доме и в усадьбе водворилась грустная тишина и тоскливое уныние. Молодая барышня ходила с опухшим лицом, заплаканными глазами, почти не притрагивалась к кушанью, почти не спала по ночам и изводилась.

   И так прошло около месяца.

   Однажды в сумерки в усадьбе появился крестьянин и велел доложить о себе барышне, что у него есть до нее дельце. Идет он из Москвы в Иерусалим на поклонение Гробу Господню и хочет по дороге переговорить с барышней.

   Люди догадались, что мужик просто хочет просить помощи, и, конечно, тотчас же доложили Софье Павловне. Печальная Соня даже обрадовалась известию. В том положении, в котором она была, всякому захотелось бы что-либо сделать богоугодное, а тут вдруг является паломник з Иерусалим. Помочь ему - даже себе польза: Господь за это наградит.

   Когда мужика, рослого, бородатого, молодцеватого на вид, лет сорока, впустили в дом, он заявил при всех, что не может говорить при них, что хочет говорить с глазу на глаз с барышней. Все подивились, но и согласились на его просьбу. Славное у него было лицо. Да и что же он может сделать барышне? Не убьет же ее? О таком деле не слыхано.

   Когда Соня позвала за собой крестьянина в свою комнату и притворила по его просьбе дверь, то спросила:

   - Ну что же тебе? Денег небось? Много дать не могу, а все-таки рубля два дам.

   Крестьянин, усмехаясь, потряс головой:

   - Прости, барышня! Все это - выдумки, все это - враки! Никогда я ко Гробу Господню не собирался, хотя, знамо дело, кабы пришлось, то и пошел бы. А вот дело какое.

   И, расстегнув свой зипун, слазав за пазуху, он вытащил оттуда замасленную бумагу, развернул ее и из нее вынул сложенный лист бумаги, исписанный.

   - Вот зачем я, барышня, пришел: передать тебе эту писулю и уйти тотчас обратно. Только попрошу меня накормить.

   Софья протянула руку, взяла сложенный листок и изумленно глядела в лицо мужика, ничего не понимая.

   - А вот разверни, родная моя, и узнаешь.

   Соня взяла лист, развернула и стала глядеть. Было страницы три, исписанных нетвердым почерком, но довольно ясно. Подержав лист в руках, она сказала:

   - От кого же это? Кто это?

   - Того я не знаю! Догадка есть у меня, да что же про это сказывать? Разбери писулю - и сама узнаешь.

   - Ну, хорошо! Спасибо! Больше ничего?

   - Как есть, барышня, ничего! Только прикажи меня накормить.

   Соня спрятала полученное послание, не заглянув в него снова по той простой причине, что была неграмотна. Отпустив крестьянина в людскую и приказав его накормить, она, разумеется, тотчас же побежала к тетке с письмом.

   Анна Константиновна тоже была не очень прытка в чтении и письме. С детства ее этому не обучили. И только уже в тридцать лет она сама, овдовев, чуть-чуть обучилась, и если довольно свободно читала печатное, то писаное разбирала с великим трудом. Однако тотчас же встревоженные женщины, догадавшись, откуда может быть это письмо, принялись за чтение.

   С величайшим трудом Анна Константиновна кончила тем, что прочла все письмо, за исключением двух-трех слов. И женщина, и молодая девушка сразу повеселели, приободрились и смотрели радостнее. Письмо было от молодого Львова, было подписано "Петр", без фамилии.

   Львов в общих чертах рассказывал о своем побеге около Новгорода, говорил, что он находится в безопасности и намерен во что бы то ни стало, хотя бы пришлось пожертвовать жизнью, спасти отца от суда и какой-либо беды. При этом он говорил, что, надеется на успех вследствие того, что надумал удивительно хитрую затею, так как с немцем силой не возьмешь и только хитростью можно что-либо сделать.

   Он кончал письмо, говоря, чтобы помолились Богу, чтобы Господь помог ему в его трудном деле - спасти и отца, да и самого себя, чтобы снова вернуться невредимыми в родное гнездо. При этом Львов прибавлял, что каждые две недели сестра и тетка будут получать от него известия. Если же пройдет долгое время без известий, то это не будет значить, что дела идут худо, а будет значить, что трудно приискать посланца, так как подобные письма - дело опасное.

   Разумеется, и крепостные люди тотчас увидели, что и барышня, и барыня повеселели. Самым преданным и верным была сказана правда. Остальным объявили, что просто получены хорошие вести и что если Бог милостив, то оба барина вернутся в усадьбу.

   И после этого знаменательного, счастливого дня молоденькая Соня, быть может, в первый раз крепко и сладко проспала всю ночь.

   Кто другой, мужчина, конечно, не очень бы обрадовался и ободрился, узнав, что один арестованный все-таки под судом, а другой в бегах и совсем вне закона. Но девушка, еще полудевочка, поверила брату на слово, что все - слава Богу.

   Вдобавок теперь молоденькая Соня приободрилась уже и потому, что знала, как ей действовать.

   Ее отвергнутый отцом претендент, ей ненавистный полунемец, после ареста и увоза отца и брата снова через какую-то барыню-помещицу повторил свое предложение руки и сердца, и на этот раз он - в случае согласия Сони - обещал свое покровительство и помощь, уверял, что тотчас поедет в Петербург и освободит обоих Львовых.

   Соня была сильно смущена и не знала, что делать. Брянцева затруднялась подать племяннице какой-либо совет. Назойливый полунемец-жених мог просто обмануть. Наконец, каким образом девушка в отсутствие отца и якобы ради его спасения решит такое важное дело?

   Соня рада была бы пожертвовать собой, но не смела этого сделать без ведома отца. Теперь девушка знала, что надо ждать, ничего решительного жениху не отвечать и только Богу молиться.

  

  

   Перестав проводить свободные часы дня и все вечера в доме г-жи Кнаус, Зиммер начал бывать в разных домах. Скоро накопилось у него довольно много новых знакомых, из коих некоторые были сановниками. И вдруг он заметил, что к нему самому большинство стало относиться с большим почтением.

   Придя к заключению, что известного рода знакомство в столице может только быть полезно, он уже взялся за дело, как брался всегда за все, решительно и пылко. И теперь, всякий день бывая в разных домах, он ежедневно знакомился с новыми и новыми лицами. При этом он старался равномерно знакомиться с немцами и с русскими.

   Среди немцев он слыл за обруселого немца и, конечно, вторил тому, что слышал кругом себя, начиная с подобострастного восхваления герцога. Среди русских он держался осторожно, так же, как и они сами. Он не высказывал ничего против немцев. Равно не принимал тоже под свою защиту русских. А о скомпрометированных в деле бывшего кабинет-министра даже и не заикался, якобы не зная их по именам.

   Однажды он был позван к Шварцу, и, как сказали ему, по какому-то важному делу. Зиммер нашел начальника за писанием бумаг и настолько углубившегося в свою работу, что тот не заметил присутствия молодого человека; наконец, остановившись и задумавшись над написанным, он бессознательно оглядел комнату, увидел Зиммера и удивился.

   - Давно вы тут? - спросил он.

   - Несколько мгновений! - отозвался Зиммер.

   - В другой раз,- сурово заговорил Шварц,- я вас попрошу, если вы войдете и найдете меня таким же рассеянным, немедленно заявить о вашем присутствии. У меня дурная привычка - разговаривать вслух с самим собой, и я вовсе не желаю, чтобы вы подслушали что-нибудь, что случайно может иметь и значение. Я вас вызвал по делу. Я хочу вам дать поручение, как умному и светскому человеку. До меня дошло, что вы теперь много вращаетесь в петербургском обществе, как среди наших соотечественников, так и среди русских. Вы даже настолько неосторожны и наивны - ничему иному я приписать этого не могу,- что знакомитесь даже с клевретами бывшего государственного преступника, справедливо и заслуженно обезглавленного. Если бы я вас не знал лично и не был вполне убежден в вашей преданности, то, конечно, не оставил бы этой дерзости без должного взыскания. Я знаю, что вы познакомились с одним стариком, по фамилии Бурцевым. Вы, вероятно, и не подозревали, что он - родственник Теплова, а Теплов был любимец Волынского. Мы только потому теперь его не трогаем, что он, собственно, пустой человек, готовый служить и русским, и немцам, и хотя бы голландцам, и американцам. Человек легкомысленный, которого можно купить всячески, кому угодно и для чего угодно. И вот, ввиду того, что вы, оказывается, светский человек по природе, я вам дам самое простое поручение. Но знайте, что оно в то же время и крайне важное. То, что я вам сейчас скажу, почти государственная тайна. Если вы ее разболтаете, то, конечно, вы не ребенок и поймете, что вы очутитесь где-нибудь на границе Сибири, если не в крепости. Если вы сумеете услужить мне, то получите очень высокое место в моем управлении и будете моим вполне доверенным лицом. А быть моим фаворитом, господин Зиммер, все равно что быть фаворитом его светлости - самого герцога, так как то, что вы будете делать и докладывать мне, будет мною немедленно передаваться самому герцогу. Поняли вы все, что я сказал?

   - Понял-с,- тихо ответил Зиммер.

   - Слушайте теперь внимательно и поймите всю важность того, что я сообщаю вам! Садитесь. И знайте, что это особая честь. Я редко кого сажаю с собой в моем кабинете, а из подчиненных мне лиц никогда никого не посадил.

   Зиммер, сильно взволнованный, сел. Воображение его уже рисовало ему почему-то всякие беды. Он ожидал, что Шварц даст ему такое поручение, которое в качестве честного и сердечного человека исполнить будет немыслимо, и, следовательно, ему только придется бежать из Петербурга.

   - Итак, слушайте, мой милый Генрих,- мягко заговорил Шварц.- Отныне я буду называть вас так, считая уже теперь в числе мною особо покровительствуемых молодых людей. Вы будете как можно больше знакомиться и как можно больше вращаться в обществе. Я даю вам право знакомиться с такими стариками, как Бурцев, который брюзжит на правительство и на нас, иноземцев. Мы его не трогаем отчасти и потому, что он - старый служака, когда-то лично известный государю Петру Алексеевичу. Иначе, конечно, мы бы его упрятали или выслали из Петербурга за невоздержность на язык. Я вам даю право знакомиться в Петербурге даже с людьми самыми скомпрометированными, с такими, которых не нынче завтра арестуют и посадят в крепость. Скажу более, с такими преимущественно вы и должны познакомиться. Тогда будет больше пользы.

   - Стало быть, я должен сделаться сыщиком и доносить вам на тех лиц, которые...

   И Зиммер запнулся.

   Он заговорил таким дрожащим голосом и с таким чувством на сердце, как если бы бросался с высоты в пропасть, чтобы разбиться насмерть.

   - Довольно! Стойте! - воскликнул Шварц.- Я знаю, что вы хотите сказать! Вы хотите заявить, что вы честный человек и в шпионы не пойдете. На это отвечу вам, что шпионов у нас достаточное количество. От одного короля прусского мы получили партию чуть не в полсотни человек. Помимо того, много и своих, курляндских да петербургских.- Шварц рассмеялся сухо и продолжал: - Смею вас уверить, что я не дурак. А вы, кажется, обо мне приблизительно такого мнения.

   Зиммер хотел что-то сказать, но Шварц перебил его:

   - Помолчите! Да-с, вы вообразили, что я хочу вас сделать шпионом в высшем кругу или в среде петербургского дворянства, относящегося к нам враждебно. Ну, вы очень ошибаетесь! Это мог сделать только дурак! Я знаю, что вы настолько порядочный человек, что в шпионы не пойдете, да вдобавок еще выдавать русских, когда вы сами какой-то, по правде сказать, сомнительный немец или, вернее, немец, обруселый настолько, что способен был бы отнестись враждебно к немцам, если бы не был умным малым. Вас спасает ум от этой подлости. Поручение, которое я вам даю, гораздо важнее! Вы вашими глупыми соображениями отвлекаете меня в сторону и заставляете говорить о пустяках. Итак, молчите, пока я не кончу! Слушайте!

   - Слушаю-с! - отозвался Зиммер несколько бодрее и с лицом более спокойным.

   - Вы будете везде бывать - чем больше, тем лучше! В канцелярию можете хотя бы и не приходить или заглядывать на минуту, хотя бы ради одного приличия, чтобы вас считали служащим в ней. Вы будете знакомиться со всеми, и преимущественно с личностями видными, будете бывать в гостях и будете звать к себе. Для этого вы с завтрашнего дня будете получать в пять или в шесть раз больше, чем получаете теперь. А на такие средства вы можете тотчас нанять большую квартиру и делать обеды и вечера. И всех лиц, мало-мальски имеющих значение в Петербурге, вы постараетесь привлечь к себе, сделаться их другом, нисколько не фальшивить и нисколько - с целью предательства. Поймите это хорошенько, мой милый Генрих! Вам, вероятно, известно, что государыня очень опасно больна, что дни ее, можно сказать, сочтены. Это имеет огромное значение для судеб России и для судьбы нас - немцев. Права на российский престол принадлежат лишь двум лицам: дочери императора Петра, цесаревне Елизавете, которую в Петербурге любят, у которой есть своя партия, но ведущая себя скромно, и которую не за что придавить, и затем, те же права принадлежат малолетнему - почти новорожденному - принцу Брауншвейгскому. Мы хотим, чтобы мальчик, под именем Иоанна VI, стал императором. Но мать его не способна быть регентшей по крайнему своему скудоумию и еще по многим причинам, о которых я умолчу и которые вам знать не нужно. Скажу только, что она способна завести какого-нибудь любовника, который будет править вместо нее. Следовательно, по провозглашении младенца-принца императором необходим руководитель - полновластный и всемогущий - всеми делами. Мы хотим, понятно, чтобы это был герцог - единственный человек во всей России, способный на такое важное дело. Он должен быть при воцарении императора Иоанна VI объявлен полновластным регентом империи, но мы очень опасаемся сильного противодействия не только со стороны партизанов цесаревны, но и со стороны всех русских. Устранить от престола молодую цесаревну нам не будет стоить никакого труда. И лаской, и угрозами мы заставим ее быть тише воды, ниже травы и почти отречься от своих прав. Но увидеть нашего герцога регентом будет гораздо мудренее. И вот вся задача, простая и сложная вместе, которую я вам даю, заключается в одном; разузнавать в Петербурге побольше людей влиятельных, знакомиться с ними, сходиться близко и, разделив их на три категории, записывать их имена. Первая категория - будут люди, безусловные сторонники герцога и всех нас; вторая - будут люди колеблющиеся; третья - безусловные противники.

   Зиммер при последних словах опустил голову, будто смущаясь.

   - Вы воображаете,- усмехнулся Шварц,- что вот эта третья категория, этот лист или реестр, вами составленный, будет предательство с вашей стороны и что все лица этой категории будут нами жестоко наказаны? Вы ошибаетесь! Единственная мера, которую мы примем по отношению к ним, будет закупить их. И не одними деньгами, а и чем-либо иным. Следовательно, я вам не предлагаю ничего, что бы вы не могли, как честный человек, на себя принять. Согласны ли вы? Отвечайте прямо, честно...

   - Готов служить,- отозвался Зиммер тихо.

   - Я, стало быть, могу на вас рассчитывать?

   - Приложу все силы быть вам угодным. Буду всячески стараться угодить, но я не знаю...

   - Ну, хорошо... знайте только,- перебил Шварц,- что за такого рода службу, по-видимому незначащую, вы вскоре же получите должное вознаграждение. Начать с того, что завтрашний день состоится приказ о выдаче вам большого оклада жалова