Салиас Евгений Андреевич - Фрейлина императрицы

й, незаметно, понемногу начал привязываться к красавице и умнице жене, нежной и страстной во всем, ко всему и ко всем - кроме него.

   Через три месяца после свадьбы и жизни в Петербурге, когда Софья уже страстно обожала своего Цуберку - Петр Сапега страстно обожал жену.

   Софья только удивлялась перемене в муже, она даже не догадывалась или не допускала и мысли об ином чувстве, кроме простой дружбы. Она готова была назвать эту новую нежность к ней мужа притворством и игрой. Повод был у него! Старик магнат вместе с сыном собирались покинуть Россию, ехать на родину, и поэтому нужно было продать, конечно с согласия Софьи, все ее вотчины, чтобы капитализовать состояние.

   Скоро молодой Сапега уже мучился как истый влюбленный от холодной приветливости обожаемой женщины. Его чувство - была "первая любовь", искренняя и пылкая, к тому же к собственной жене... А она не верила этому, не могла и не хотела верить. Прежнее высокомерие его и надменность будто закрыли ему навсегда доступ в ее сердце. К тому же ей как бы приходилось сказать теперь мысленно:

   "Поздно! Я снова люблю, и сильнее, чем когда-либо, того, кто с детства обожал меня, был моим женихом".

   Однако вследствие перемены в муже графиня понемногу привязалась к нему, но как к близкому другу или милому брату.

   Сапега затаил в себе свое разгоравшееся чувство, отчасти грустил, но надеялся и думал:

   "Завоюю я тебя все-таки! Заставлю любить себя!.. Потому что твое чувство к деревенскому ганцу - самообман!.."

   Бесед об их отношениях они избегали, и только раз Сапега решил объясниться с женой, но это объяснение чуть не стало роковым для обоих. Оно заронило в голову Софьи бессмысленный план и пагубное намерение.

   - Что же мне делать, если я по-старому люблю того, кого всегда любила, с первых лет жизни,- тихо и грустно объяснила Софья, как бы винясь в невольном, независящем от нее проступке.- Если тебе это оскорбительно, тебя гневит, дозволь мне постричься в монашество, а сам выбери девушку достойную тебя и женись вновь. Состояние мое, конечно, оставь себе. Мне в монастырской келье нужно будет столько же, сколько нужно нищенке: кусок хлеба и ковш воды.

   Граф Сапега не ответил на это ни слова, крепко обнял и поцеловал жену, но быстро, без оглядки, выбежал из горницы...

   "Обрадовался возможности отделаться от меня!" - подумала Софья тоскливо.

   Но, тотчас почувствовав что-то щекочущее на щеках, она провела рукой по лицу своему и удивилась: оно было мокро... от слез. Но это были не ее слезы.

   "Что же это такое?" - подумала она.

  

  

   Между тем сборы в путь шли деятельно, и наконец наступил день отъезда в королевство, которое для "польской фрейлины" было не чуждо. Она без сожаления покидала Петербург и Россию, куда уже не суждено ей было вновь вернуться.

   Фельдмаршал Сапега, желавший побывать в Голштинии, уехал вперед и морем, а граф Петр с женой двинулся неделю спустя на своих лошадях в дорожной великолепной карете.

   Уже верст за сто от Петербурга граф смутил жену вопросом:

   - Можно взять два пути... Один из них идет через твои края и Вишки. Как ты пожелаешь, моя дорогая?..

   Софья знала, что Вишки на пути их, и была уверена, что муж постарается миновать ее родину.

   - Я не знаю... Все равно...- отозвалась она, взволновавшись...

   - Тебе все равно?

   - Да.

   - Зачем же, милая моя, лгать? Тебе не может быть это безразлично.

   - Да ведь "его" нет там. Он на том свете или пропадает без вести! - искренно и горячо воскликнула Софья.

   - Нет. Я уверен, что все это вздор!..- значительно произнес Сапега.- Он, твой приятель, по всей вероятности, жив и невредим.

   После паузы в несколько секунд Софья произнесла глухо и потупляясь:

   - Нет. Не хочу.

   - Ехать на Вишки?

   - Не хочу. Не надо. Надо мимо...

   - Хорошо. Будь по-твоему,- отозвался граф.

   Прошло несколько дней однообразного пути по долам и лесам, по селам и местечкам, и наконец латышское сплошное население, появившееся кругом них, говорило графине Сапеге, что она уже в тех пределах, где родилась и где была когда-то счастлива... Счастливее!

   Однажды на одном ночлеге до ее слуха коснулось знакомое название.

   - Покорми лошадей в Юрровом боре! - сказал кто-то. "Где же мы едем!" - подумала Софья и встревожилась.

   Оказалось, что графиня Сапега не ошиблась.

   Они ехали чрез родные места и на другой день в сумерки, должны были остановиться для ночлега в том самом "виасибас намс" - постоялом дворе, где служил когда-то Карлус.

   - Мы едем на Вишки? - решилась она сказать мужу.

   - Да,- отозвался Сапега коротко и сухо.

   - Зачем же?

   - Не все ли равно.

   - Нет. Не все равно. Мне это не "все равно"! Зачем же тогда...- дрогнувшим от волнения голосом произнесла графиня.

   Сапега не ответил ни слова, но затем, чрез несколько минут, выговорил как бы в объясненье чего-то:

   - Приедем к вечеру, ночуем в гостинице, а рано утром выедем. Что ж тут...

   Графиня только подавила тяжелый вздох.

   Она думала: "Да, конечно... Только проедем. Но я увижу дорогие места, и это только растравит мне сердечную боль..."

   Чрез мгновенье молодая женщина видимо взволновалась.

   "А если он жив?! Если он случайно очутится в Витках? Он всегда хотел наняться пастухом в Вишки. После нашей свадьбы мы тотчас должны были перейти туда".

   "Если он жив, то непременно в Вишках",- решила наконец Софья, и сердце замерло в ней.

   Когда чрез сутки карета графа Сапеги катила по живописной местности, графиня пытливо выглядывала в окно, и вдруг яркий румянец покрыл ее лицо. Она не удержалась и показала мужу...

   - Вот!.. Я знаю... Это Красный холм... Это Саркан Калнэс! Так зовут! Я здесь бывала. Отсюда двенадцать верст до Вишек...

   Сапега промолчал.

   Графиня не произнесла более ни единого слова, но вся как бы ушла в зрение и не спускала глаз с окрестности; Все кругом становилось ей знакомее и знакомее...

   - Акменс! Мой камень! - вскрикнула она вдруг.

   Задумчивый Сапега невольно вздрогнул, но промолчал опять.

   - Я на этом камне часто Яункундзе исполняла в игре...- произнесла Софья тихо, и сердце ее стало как-то странно стучать и замирать... "Сейчас Вишки! Сейчас Вишки! Сейчас Вишки!" - будто отстукивало оно в ней и сжималось томительно.

   За ровным полем показалось жилье... Серенькие домики... Церковь... Вправо - лес...

   - По этому лесу дорога в Дохабен! - произнесла графиня громко, но она уже не замечала, что говорит вслух. Она не владела собой.

   Чрез полчаса церковь и серые домики, разбросанные среди ровной местности, были уже пред глазами путников, направо и налево от них, ибо карета въезжала в местечко.

   Графиня, волновавшаяся все более, вдруг порывом двинулась и высунулась в открытое окошко кареты... За четверть версты, в поле, подымалась столбом пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту серо-красным облаком, с золотыми краями и как бы с заревом в выси. Дохабенская Яункундзе, как и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. В деревнях ввечеру его ожидают и выходят навстречу ему подростки, мальчишки, девчонки, а где их нет - и взрослые. К нему выходят радостно, приветливо, как бы с любовью.

   Это облако поднимается стадом, возвращающимся с пастбища на ночлег домой.

   Графиня уже различала вдали весь скот; ясно и отчетливо доносилось до ее уха мычанье, блеянье и вся дикая, но, милая музыка этих любимцев крестьянских, в которых половина всего достояния и благосостояния деревни.

   "Но если он нанялся в Вишках?!"

   Графиня Сапега всей силой воли напрягала свое зрение... Под этим серо-красным, будто зловеще сияющим облаком шевелилась, приближаясь, сплошная масса. Но понемногу она могла уже различить коров, овец, телят и свиней. Масса эта движется прямо, дорогой, лишь кой-где телята отбиваются в сторону...

   Но вдруг большой бык вылетел на рысях вон из стада. За ним метнулась фигура... Человеческая фигура! Это пастух с кнутом... Пастух широкоплеч, высокого роста!.. Он на бегу двинул едва заметной рукой, и около него, на красноватом горизонте, мелькнула как бы длинная змея - кнут. Раздался сухой, четкий удар... Той раза развилась эта змея, и три звонких удара двинули стадо еще быстрее. Но в этой высокой фигуре пастуха, в движении его руки, привычно действующей кнутовищем, и в этих сухих звуках удара кнута сказалась что-то особенное для дохабенской Яункундзе, потому что графиня Сапега тихо ахнула и, лишившись чувств, опрокинулась в глубь кареты...

   - Софья! Софья!- воскликнул граф в перепуге, и, высунувшись, Он отчаянно крикнул кучеру: - Пошел! Скорее!

  

  

   Графиня быстро очнулась от легкого обморока.

   Когда карета подкатила к постоялому двору, носившему громкое название "виасибас намс", бывавшая когда-то часто в этом доме графиня уже сознательно осматривалась и узнала дом.

   Она тоскливо улыбнулась.

   - Как ты себя чувствуешь? - дрогнувшим от волнения голосом уже в третий раз спрашивал граф.

   - Ничего... лучше!.. Это так!.. Это в первый раз в жизни... и в последний...

   - Да! Я надеюсь крепко, что в последний! - вдруг гневно вырвалось у Сапеги. И в голосе его прозвучало что-то особенное... То была будто угроза. Но не жене, а кому-то или чему-то другому! Обмолвка о каком-то намерении, до нее будто не касающемся.

   Графиня вошла в дом, озираясь грустно. Все было то же, так же повсюду: и горницы, и стены, и обстановка... Но все это стало гораздо беднее, грязнее, невзрачнее, и странно... все стало - меньше, уже, теснее.

   Всюду было когда-то хорошо и красиво, а стало теперь скверно, почти омерзительно...

   Графиня дивилась и вздыхала...

   "Вероятно, хозяин другой... Все запустил..." - подумала она, но вдруг ахнула. Пред ней появился бывший хозяин ее отца...

   Он был тогда важный и почтенный зажиточный человек, которого она отчасти боялась, которого отец ее уважал и тоже побаивался. А теперь это какой-то мужик, грязновато одетый.

   Он с низкими поклонами, подобострастно встретил знатных проезжих и сам провел в лучшую большую горницу.

   Чрез мгновенье молодая женщина осталась в горнице одна и озиралась с тем же удивленьем на лице и в глазах. Лучи заходящего солнца золотили стену этой комнаты, и ее сероватость, неприглядность и убожество еще резче бросались в глаза графине Сапеге.

   Она поникла головой, опустила глаза и глубоко, даже тяжело задумалась, будто вопрошая себя о чем-то, будто решая загадку, внезапно поставленную ей окружающим.

   А граф в эти минуты был уже далеко. Он быстро шел пешком по улице и шагал так решительно, двигался на край местечка, как если бы у него было самое важное и неотложное дело.

   С приезда именитых путешественников прошло уже более получаса, а никто не появлялся в горнице, где была графиня... Люди не хлопотали и не сновали, как всегда бывало на привалах. Никто ничего не выносил из кареты и из фургона, следовавшего за ней; ничего не готовилось для ужина и для ночлега... Все в горницах и на улице было тихо... И было все так по строгому приказу самого графа.

   Два раза приходила в себя графиня и, полусознательно осмотревшись, удивлялась и затишью, и отсутствию не только людей, но даже мужа.

   Наконец, вдруг скрипнула дверь. Графиня подняла глаза и невольно вскрикнула, но осталась на стуле, как бы окаменев в испуге... На ее глазах, будто втолкнутый насильно, влетел в дверь и тотчас снова попятился назад широкоплечий, высокий и лохматый мужик, в засаленной посконной рубахе и в коротких штанах с рваными краями на голых грязных ногах. Рубаха без пояса висела балахоном, а расстегнутый ворот обнажал грязно-сизую грудь. В руке его был длинный, собранный в кольцо пастуший кнут... Он молча и растерянно стал пред ней, весь в лучах золотящего горницу солнца. Из этих ярких лучей, из пыли, грязи, а равно из взлохмаченной бороды глянуло на Софью что-то знакомое... Наконец она пригляделась и снова вскрикнула, но иначе и тише. Будто от легкой боли или от роковой вести!

   - Что же это?- едва слышно произнесли ее губы.

   Мужик стоял истуканом и удивленно таращил глаза на важную барыню... Он не понимал и боялся, какую затею с ним замыслил сердитый барин, приведший его и втолкнувший сюда без всяких объяснений.

   Графиня вдруг, в силу неуловимого чувства, опустила глаза в пол, как опускает их женщина лишь от стыда, а лицо ее запылало румянцем. Опущенный взор невольно приковался теперь к босым ступням пришельца.

   Пальцы этих здоровенных ступней, облепленные слоем грязи, растопырились на полу, а большие пальцы, оттопырясь от остальных, как-то торчали вперед...

   - Цуберка? Ведь это ты? - произнесла наконец графиня по-латышски.

   - Цуберка... Я... Что укажешь, лельматэ? Барыня!- произнес ганц.

   - Ты не узнаешь меня? - прибавила она дрогнувшим голосом.

   Ганц пригляделся, разинул рот, охнул протяжно и, улыбнувшись вдруг широкой глуповатой улыбкой, поднял от смущения руку и начал чесать свою лохматую голову.

   - А я гляжу... гляжу...- заговорил он, фыркнув.- Вот, думаю, похоже. Очень похоже!.. Точно будто леший балуется, глаза отводит... А оно и вправду - Софья Сковорощанка...

   Цуберка рассмеялся на всю горницу, и от этого смеха лицо графини вспыхнуло еще более, а в глазах стали слезы...

   - Ты что делаешь? Ганцем?- чрез силу произнесла она, почти не зная, что говорить.

   - Ганцем в Вишках...

   Наступило молчание.

   - А ты что делаешь? Ты лельматэ стала?

   - Давно я не видала... Давно...- проговорила графиня глухо, как бы сама себе.

   - Да, с тех пор, что меня в Рижский циатумс стащили москали и розгами все...

   "Что же это такое? - повторяла мысленно графиня.- Что же это? Это не мой Цуберка. Это не он! Или это он же, но не тот, которого я... в сердце... Да что же это? Это колдовство!.."

   Она тихо откачнулась, прислонилась к спинке стула, и вдруг крупные слезы полились по ее лицу... Она закрылась платком и тихо заплакала...

   - Ты не плачь... Тогда больно было... А теперь ничего... Прошло! Я и думать забыл...

   Графиня вдруг порывисто поднялась и подошла к ганцу. Достав из кармана вязаный кошелек с десятком червонцев, она стала на шаг от него.

   - Эйт ност! Уходи вон! - глухо произнесла она, протягивая руку с деньгами.

   - Это мне?..

   - Бери... Ступай. Диес артевим! Бог с тобой!..

   - А "он" не заругает? Не побьет?..- взволнованно колебался Цуберка брать кошелек.

   - Бери... Женись скорее и...

   - Ладно. За меня Хевуска замуж хочет...

   - Эйт ност. Эйт ност! - повторила тихо графиня, отвернувшись в сторону.

   Ганц сжал кошелек в своем громадном кулаке и отчасти растерянно двинулся к дверям.

   - Бог с тобой! - шепнула Софья по-русски ему вслед.

   Мужик пролез в двери, а женщина осталась среди горницы, стояла недвижно и все смотрела на эту затворившуюся дверь...

   Ей почудилось, что в груди ее будто оторвалось что-то, камнем упало на сердце и придавило его.

   Солнце исчезло за краем земли, яркая позолота сошла со стен горницы, и все потемнело сразу... И как здесь кругом стало вдруг темно, так же темно сделалось будто и на душе Софьи. Будто кто-то умер вдруг! Или что-то умерло для нее, умерло в ней...

   Но где же Цуберка? Где ее милый, обожаемый Цуберка, образ которого носила она в сердце своем? Здесь сейчас был не он. Так где же он? Неужели его не было никогда? Да что же это? Это колдовство!

   Графиня трепетно, дрожащей рукой перекрестилась три раза и стала пугливо озираться...

   - Что же мне делать? - шепнула она вслух.

   Дверь отворилась, в горницу вошел граф и, тихо приблизясь, молча остановился пред женой. Софья вздрогнула, потом опустила голову, потупилась и так стояла.

   Граф подошел ближе, но молчал...

   Наконец Софья тихо двинулась к нему и, не поднимая головы, с опущенными руками, как бы не смея тронуть его, медленно прислонилась этой поникнутой головой к нему на грудь... Граф порывисто обнял жену и, страстно целуя, вымолвил:

   - Полюбишь ты меня теперь?

   - Да. Да... Так же, как любила его... Его! Не этого! Прости меня. Я не виновата! Это колдовство... Пойдем в церковь... Пойдем молиться. Я боюсь...

   - Не бойся, дорогая... Я тебе поясню это колдовство! Я угадал верно... Ты любила не ганца Цуберку, а свою картину, портрет, не похожий на него, который нарисовали в твоем сердце - разлука и мечты...