Салиас Евгений Андреевич - Фрейлина императрицы

шись и все обдумав, не отказывать Софье в ее просьбе, а во что бы то ни стало отнять у дочери друга и вельможи ее жениха, а ей найти другого.

   "Надо умолить Александра Даниловича! - решила она.- А для его дочери найти кого-нибудь не хуже магната".

   Государыня не решилась посылать в этот же вечер за князем Ижорским, и только наутро он был вызван к ней в кабинет, где наедине произошла беседа, о сугубой важности которой узналось только впоследствии.

   Меншиков пробыл с царицей около двух часов; сначала сидел он угрюмый и печальный, а царица говорила красноречиво, убедительно и даже прослезилась два раза. Затем князь заговорил, а царица, оторопев, молчала...

   Между ними состоялся уговор, который должен был прогреметь по всей России, как удар грома.

   То, что было наполовину решено между императрицей и первым вельможей государства, долженствовало иметь историческое значение.

   После аудиенции князь гордо прошел мимо толпы придворных.

   На улицах столицы, отвечая на поклоны прохожих и проезжих, хорошо знавших временщика в лицо, он думал с радостным трепетом на сердце:

   "Да!.. Скоро не буду я для вас Годуновым. Не будете вы и его равнять с царевичем Дмитрием... И все это благодаря тому, что судьба послала в Петербург польскую крестьянку. Не будь ее здесь - ничего бы не мог поделать и ты, Александр Данилович... Вот оно, что зовет молвь народная суженым... И благо, коли это суженое посылается Богом, а не врагом человеческим!.."

   Так думал, чуть не говорил восторженно вслух князь Ижорский... И сердце его не чуяло, что это теперешнее, якобы суженое, именно и посылается ему - сатаною.

  

  

   Через два дня после беседы князя Ижорского с государыней во дворце замечалось особенное волнение.

   Эта тревога вскоре передалась в дома высших сановников государства, наконец распространилась по всему городу.

   Поднявшее всех на ноги в столице должно было вскоре взволновать всю Россию.

   Императрица сама объяснила своим двум дочерям, что ради пользы "статских дел" и из любви к отечеству она решила соединить брачными узами молодого царевича Петра с дочерью князя Ижорского.

   Это был первый громовой удар великой политической важности, который переживала новая столица.

   Впоследствии самые крупные события, как падение людоеда Бирона, переворот лейб-кампании, июньские дни и воцарение Екатерины II - менее, казалось, смутили Петербург, нежели теперь это известие, что дочь ненавистного князя-пирожника станет русскою императрицей.

   Петербург не знал мотивов, которые подвигли царицу и временщика на такое решение государственной важности.

   Князь и без того, за малолетством будущего государя, должен быть поневоле во главе всех дел, у кормила правления. Так не лучше ли обставить дело так, чтобы этот несовершеннолетний государь был для него родственником, дабы благоденствие его царствования стало благом и для его тестя-регента.

   Государыня не скрывала от себя самой и от других, что здоровье ее сильно пошатнулось и вряд ли остается ей еще жить более двух, трех лет. Если же судьба захочет, чтобы ее преемник заменил ее на престоле еще ребенком, то кого же, как не Меншикова, всемогущего, опытного и искусного мужа, выбрать пестуном малолетнего императора, причем еще теснее связать их родственными узами.

   Когда князь Меншиков в первый раз произнес имя одиннадцатилетнего ребенка как желаемого им жениха для дочери, государыня смутилась и даже думала, что князь шутит. Но затем по разъяснении всего дела она поняла и убедилась, что умнее и надумать было трудно. Конечно, из высших государственных соображений.

   Красноречие Меншикова скоро убедило ее, и особенно подействовало на государыню то обстоятельство, которое она в первый раз слышала теперь.

   - Вы не знаете,- сказал князь,- что я Годунов для всего двора, для столицы, для всей империи, а Петра Алексеевича уподобляют новому царевичу Дмитрию. И что изо всей молвы народной может произойти?.. Злыдни, которым понадобится царевич или царь Петр Алексеевич, совершат свое лихое дело и легко свалят это на нового Годунова - на меня... И вся Россия поверит этому. Когда же моя дочь будет его супругой и императрицей, а его наследник и будущий царь - моим родным внуком, никто не посмеет называть меня Годуновым.

   Решась объявить пока еще частным образом о состоявшемся решении насчет немедленного обручения одиннадцатилетнего мальчика с семнадцатилетней дочерью Меншикова, государыня поневоле сама удивилась тому волнению, которое началось повсюду.

   Прежде всего обе цесаревны, наученные своими приверженцами, явились к матери и бросились ей в ноги, умоляя не губить отечество и поставляя ей на вид, что она расчищает путь честолюбцу вельможе к престолу.

   Чем ближе будет он стоять около царя Петра Алексеевича, тем больше опасности предстоит для отрока.

   После цесаревен явились другие личности.

   Через день после этого, когда Петербург уже начинал ликовать, что козни князя Ижорского разбиты и уничтожены, Меншиков имел новое продолжительное свидание с государыней и снова вышел от нее довольный и сияющий лицом, имея в кармане белый лист бумаги, внизу которого стояла подпись государыни.

   Над этой самодержавной подписью на чистом листе князь Ижорский получил словесно право написать все, что ему заблагорассудится.

   Если бы он захотел, то мог бы поставить здесь несколько строк, повелевающих немедленную ссылку или заточение самого молодого царевича.

   Между тем во дворце и в городе восторжествовавшая многолюдная партия Петра Алексеевича еще ничего не знала и пожинала лавры своей победы.

   Всюду, где только проходил князь Меншиков, он встречал злобно-радостные лица, везде все взгляды говорили ему:

   "Что, брат, и на тебя есть рука. Не все коту масленица... Силен ты, а вот первый блин уже скушал".

   Некоторые персоны смотрели на князя с таким выражением, что он читал в них угрозы на будущее время.

   "Это еще цветочки, ягодки впереди будут",- говорили ему злобно-красноречивые взгляды.

   После второй аудиенции князя у императрицы Петербург снова узнал, что государыня вторично и уже бесповоротно решила немедленно обручить княжну Меншикову с ребенком-царевичем. Волнение усилилось. Все были готовы на борьбу с временщиком и шли на нее радостно и смело.

  

  

   В эти смутные дни один из наиболее смелых придворных сановников стал как бы центром всеобщего движения, недовольства и ропота. Это был собственный зять князя - граф Девьер, португальский выходец, женатый на его сестре Анне Даниловне.

   Девьер ненавидел Меншикова за то, что любимец покойного царя за все прошлое царствование недостаточно, по его мнению, помогал своему зятю выйти в люди. Девьер в конце царствования Петра тщетно добивался, и едва мог только за полгода пред тем добиться, графского достоинства.

   С другой стороны, Девьер шел против всемогущего князя, тайно надеясь, что, в случае упорной борьбы, князь Меншиков все-таки не решится круто действовать с мужем родной сестры.

   Прошло несколько дней, но волнение не улеглось. Меншиков видел, что цесаревны с их приверженцами, вся многочисленная партия приверженцев молодого царевича что-то предпринимают, о чем-то деятельно хлопочут Меншиков вдруг увидел, что произошло то чего он никак ожидать не мог.

   Он перешел из одного лагеря в другой, в сильнейший. Но этот лагерь его не принял! Приверженцы молодого царевича отшатнулись от него, а лагерь цесаревен возненавидел его тоже и считал изменником, перебежчиком. И на глазах одиноко стоящего, властного человека два дотоле враждебных лагеря подали друг другу руку

   Цесаревны заявили, что если когда и мечтали о престоле, то теперь покидают всякую мысль о нем, а удовольствуются приличным приданым и отказываются от всяких притязаний за себя и своих наследников...

   И вдруг в Петербурге наступила редкая минута отсутствие враждебных партий. Теперь все и всё было за молодого царя, но все и всё против Меншикова.

   Жена князя, твердо верившая в счастливую звезду мужа, смутилась и спросила, что он намерен делать.

   Князь улыбнулся и отвечал:

   - Не робей, родная моя. Я боялся за всю мою жизнь только одного человека, да и тот, Великий, ныне спит мертвым сном. А ныне мне некого бояться и никто мне не страшен.

   - Что же ты будешь делать?

   - Не знаю. Пускай шумят - чем больше, тем лучше, а я пока буду глядеть. Мое дело прицеливаться... Вот прицелюсь и выпалю!

   Через несколько дней после разговора с Меншиковым государыня снова почувствовала себя особенно нехорошо. Призванные медики-иностранцы объявили, что на этот раз болезнь принимает крайне опасный вид.

   С каждым днем силы больной слабели, часто являлось бессознательное состояние и бред.

   Меншиков, конечно, постоянно бывший около больной, снова видел вокруг себя то же озлобление, ту же ненависть. Ни единой души не встречал он во дворце, за исключением лишь фрейлины Скавронской, которая отнеслась бы к нему доброжелательно. Одна Софья прямо, ласково смотрела в лицо князя и гордилась тем, что выбором Сапеги сделала его дочь невестой государя.

   За эти же дни смуты и волнений было объявлено о сговоре Софьи с сыном польского магната. Предполагалось совершить их обручение, как только государыня будет в состоянии встать с постели.

   Однако судьба судила иначе.

   Однажды в сумерки все горницы дворца были переполнены придворными, везде была мертвая тишина. Доктора, выходившие от больной, прямо говорили, что государыня кончается. Многие ходили с заплаканными глазами, но все без исключения, во всех горницах, сидели тихо, в унынии или в задумчивости.

   В одной из ближайших горниц к опочивальне около сумерек собралось несколько важных сановников. Здесь же время от времени появлялись выходившие из опочивальни обе цесаревны; и наконец явился юный наследник престола и тоже сел тихонько посреди большого дивана.

   В числе прочих вельмож находился тут и генерал Девьер; здесь же был и молодой князь Никита Трубецкой, за которым слыло странное прозвище Егор, известное на всю столицу.

   Девьер, натура южная, нервная, пылкая, несмотря на возраст, не мог усидеть на месте. Его волновала опасность, в которой находилась государыня. Как натура отчасти упрямая, он не мог легко покинуть мысль о том, что одна из цесаревен могла бы быть императрицей помимо малолетнего царевича, и что тогда его судьба стала бы совершенно иною.

   Девьер, взволнованный, нервно переходил от одного лица к другому и тихо переговаривался.

   Вышла из опочивальни цесаревна Елизавета, прижимая платок к глазам; сердце Девьера дрогнуло.

   "Уж не умерла ли",- подумалось ему, и он нервно подбежал к цесаревне, узнал от нее, что государыня в бреду, и стал ее утешать, что нечего плакать, "зачем свое красивое личико и глазки портить, Бог даст, еще все обойдется счастливо".

   Когда появился в горнице царевич, Девьер подсел к нему и стал что-то шептать ему на ухо; царевич слушал и вдруг улыбнулся.

   Все видели беседу шепотом, все видели эту улыбку детскую, и многим показалось, что неприлично в такие минуты говорить молодому царевичу такие речи, от которых он может улыбаться. А, между тем, Девьер даже не видал этой улыбки.

   Говорил он на ухо ребенку такие вещи, от которых улыбнуться было можно.

   Он говорил, что нечего горевать, что, Бог даст, все будет счастливо, что вот обручат его с княжной Меншиковой, будет занят он только своею молодою невестой, и все его заботы будут в том, чтобы ходить за ней да ревновать к ней всякого, кто подступится.

   Когда вышла из опочивальни фрейлина государыни графиня Скавронская, Девьер подошел к ней, стал расспрашивать: каково положение царицы, когда последний раз приходила она в сознание? Софья Карловна едва могла отвечать. Она рыдала! Быть может, за исключением цесаревен, она рыдала искреннее всех среди этого многолюдного общества.

   Она действительно могла потерять в лице государыни истинную благодетельницу, которая подала ей руку и вывела из крестьянок в царские приближенные.

   Так как девушка не могла справиться со своими рыданиями и пошатывалась, до Девьер обхватил ее за талию, взял за руку и хотел довести до стула. Но девушка с трудом справилась сама, отошла и села.

   - Воды бы выпить...- произнесла она едва слышно.

   В этот момент в противоположных дверях появилась фигура придворного лакея, по имени Егор.

   Девьер, отойдя несколько шагов от фрейлины, крикнул:

   - Егор! Воды стакан, поскорее!

   Последние слова были сказаны тише, но имя прозвучало громче.

   Князь Трубецкой, стоявший лицом к окошку, быстро обернулся, сделал несколько шагов к тому месту, где послышалось его прозвище, но, не зная, кто сказал это обидное слово, стал гневно всех оглядывать. Все сидевшие в приемной, как бы по уговору, невольно фыркнули и рассмеялись. Но тотчас же вспомнив, где они и в какие минуты находятся, все сделались серьезными.

   Но скандал произошел.

   До вечера чередовались здесь вельможи петербургские. Ввечеру показались симптомы, подававшие надежды.

   Наутро императрица чувствовала себя уже гораздо лучше, была в полном сознании. Через сутки уже прямо объявлялось и говорилось на всех улицах столицы, что государыня вне опасности и, Бог даст, недели через две встанет с постели.

   Но в то же время, когда многие и многие радовались, кто искренно, а кто и лукаво, выздоровлению царицы, пошла по городу весть, смутившая весь придворный и боярский круг.

  

  

   Граф Головкин как первое лицо Верховного тайного совета получил приказ, подписанный императрицей и переданный ему из рук в руки самим князем Меншиковым.

   По указу этому следовало действовать немедленно. А заключался он в том, чтобы арестовать генерала графа Девьера и допросить, что происходило в день 16 апреля в горнице дворца, ближайшей к опочивальне, в те минуты, когда государыня была между жизнью и смертью.

   "Буде господин генерал-лейтенант Девьер,- говорилось в приказе,- будет упорствовать, то комиссии, назначенной для следствия над ним, не возбраняется прибегнуть к пытке".

   Девьер, думавший, что князь Меншиков никогда не решится ничего предпринять против него, жестоко ошибся.

   Князь своею властью, полученной на чистом листе подписью государыни, отдал его под суд.

   Разумеется, на этой пытке, после двадцати пяти ударив плетьми, Девьер заговорил так, как заговаривали и все.

   Он не только сознался во всем, в чем его обвиняли, во всех клеветах, на него возводимых, но и назвал всех своих сообщников. Этих сообщников называла, конечно, сама комиссия, а Девьер подтверждал, "не стерпя побоев", мнение комиссии.

   Таким образом оказалось, что существует заговор с какими-то тайными, неизвестными целями. Какие цели заговорщиков, комиссии знать было не нужно. Вина была не нужна, нужны были лишь виновные. Имена, которые объявил Девьер, были: Толстой с сыном, Бутурлин, Ушаков, Нарышкин, Долгорукие и другие лица.

   Все эти люди были самыми главными ораторами за последние дни, громко говорившими против обручения княжны Меншиковой с Петром.

   Не входя в подробности заговора, комиссия обвинила Девьера лишь в возмутительном поведении в те минуты, когда государыня была при смерти.

   Его обвиняли в пяти пунктах: первое, что он уговаривал цесаревну Елизавету Петровну не плакать, говоря что "не стоит" свое личико портить. Второе, что предлагал, шутя, Анне Петровне ради печали выпить вина. Третье, говорил неприличные слова на ухо великому князю и заставил ребенка в такие печальные минуты рассмеяться. Четвертое, забыв всякое благоприличие и долг верноподданного, ухватил плачущую фрейлину графиню Скавронскую за талию и "тащил танцевать", чтобы ее якобы развеселить. И пятое, чтобы заставить всех смеяться, обозвал князя Никиту Юрьевича Трубецкого известным на всю столицу прозвищем Егор.

   Разумеется, сам Девьер и все его друзья знали, что оправдываться нечего. Его виновность была необходима. Многие были свидетелями помощи, оказанной им фрейлине императрицы, и нечаянного совпадения того, что явившийся лакей действительно назывался Егором.

   На беду Девьера, все, на кого он ссылался в свое оправдание, отозвались не в пользу обвиняемого. Цесаревны ничего не помнили; князь же Трубецкой, человек трусливый, отозвался, что убежден в умышленном произнесении Девьером этого глупого прозвища.

   - Это случалось со мною не раз,- говорил он.- Часто бывало так: вызовут лакея, действительно Егора, да около меня его и позовут. То же случилось и в оный день во дворце.

   Наконец, к ужасу обвиняемого и соблазну многих его друзей, фрейлина графиня Скавронская подтвердила, что граф Девьер, обхватя ее, говорил ей: "Давай плясать. Чего тут плакать!"

   Некоторые лица бросились к фрейлине, умоляя ее взять эти показания назад как клевету и ложь, но дохабенская Яункундзе плакала, даже рыдая сознавалась, что это клевета и ложь, однако взять своих слов из судной комиссии она по одной сокровенной причине не может. Разумеется, не могла потому, что это был приказ Меншикова. Между этим приказанием и ее будущей судьбой, даже судьбой ее возлюбленного Цуберки, была тесная связь.

   Не сразу согласилась на лжесвидетельство добрая девушка, но князь убедил новую приятельницу, что она не усугубит положения Девьера, что дело его пропащее.

   Суд над Девьером и его сообщниками произвел то действие, которое было нужно для Меншикова.

   Волнение по поводу обручения и будущего бракосочетания его дочери с великим князем сразу улеглось, и все стихло и присмирело сразу.

   - Поджали хвосты! - говорил, смеясь, князь Меншиков.- Как мало нужно, чтобы заставить всех вас замолчать и попрятаться каждому на свой шесток!

   Между тем, пока судились виновные, государыня вдруг снова почувствовала себя гораздо хуже - снова была при смерти.

   На этот раз доктора уже совершенно отчаивались. Та же болезнь с сильнейшими приступами повторялась и видимо уносила последние силы.

   Наступило 6 мая, и по странной случайности в один день произошли два события, изменившие совершенно положение властного князя Ижорского.

   Днем состоялся указ: "Девьера с сообщниками лишить чинов, чести и деревень данных и сослать: Девьера в Якутск, а других в разные окраины империи". В конце приказа было прибавлено: "Девьеру перед ссылкой учинить наказание, бить кнутом".

   А в девятом часу вечера не приходившая за несколько дней в сознание государыня - скончалась.

   Один вопрос, одна забота, одна мысль тревожила всех: кто будет наследником, кто вступит на престол, так как воли своей покойная государыня не выражала.

   Но в ту же ночь ближайшие сановники, ближе всех стоявшие к кормилу правления, узнали, что завещание есть.

   Наутро 7 мая при всеобщем сборе во дворце, где присутствовала вся царская фамилия, все члены Верховного тайного совета, все члены сената и синода и весь генералитет, было прочитано завещание покойной императрицы, по которому ее преемником назначался великий князь Петр Алексеевич.

   Князь Меншиков стал наконец нареченным тестем царствующего государя, дочь его поминалась во всех храмах как обрученная невеста царствующего государя... А приказом Верховного тайного совета были сосланы и разъехались по разным дальним трущобам все его главные враги. Единственное, чем утешались тайные враги, оставшиеся невредимыми, было то обстоятельство, что императору лишь одиннадцать лет.

   До той минуты, когда он может сделаться супругом Меншиковой, а она императрицей, должно пройти, по крайней мере, лет шесть. А за это время еще много воды утечет.

   Может умереть и сам Меншиков, а брак расстроится.

   В тот же день 7 мая после торжественного чтения завещания было назначено генеральное поздравление новому императору со вступлением на престол. А затем вельможи и сановники поголовно сделали визит, которого от них никто не требовал, никакой закон и никакой этикет. Требовали этого их личная безопасность и нежелание со дня на день разделить судьбу Девьера и многих других лиц, еще недавно бывших среди них.

   Все отправились поздравлять "ея высочество", невесту молодого государя императора.

  

  

   Изо всех важных домов Петербурга был один дом, где кончина императрицы произвела наибольшее впечатление. Это был, конечно, Крюйсов дом.

   Все три семьи - Скавронских, Ефимовских и Генриховых, взрослые и дети, равно притихли, потерялись, оробели, даже порядок в доме пошел другой.

   Граф Карл Самойлович был убежден, что им всем грозит горькая участь. Он передал свои мысли всей семье.

   - Слава Богу,- говорил он,- если нас возьмут и отошлют обратно в Ригу, а затем велят водворить на прежние места... А то и хуже: лишат всего и сошлют куда-нибудь к Белому морю, в Соловки или заточат в крепость.

   Разумеется, изо всех членов семьи всего более потерялась, была в полном отчаянии Анна Ефимовская.

   - Шутишь ты,- говорила она брату.- Что с нами будет, если вернут нас к старостихе Ростовской, после того что я с ней сделала!

   - Да,- признавался Карл Самойлович,- твое дело самое пропащее, тебе уж лучше проситься в ссылку.

   - Проситься... Хорошо, если послушают. Разумеется, нам лучше в крепости быть или в монастыри постричься всем, нежели возвращаться к старостихе.

   Бывшая фрейлина покойной императрицы в день смерти своей покровительницы переехала в Крюйсов дом. Она горько и искренно плакала по своей благодетельнице.

   Вместе с тем она обнадеживала отца и родню, что, по ее мнению, худого ничего с ними не будет. Но сама она не была вполне убеждена в том, что говорила.

   Будет ли относиться к ней по-прежнему, как бывало, всемогущий властелин князь Александр Данилович? Или же теперь, когда мечты и желания его осуществились, он не захочет и поглядеть на нее.

   Только раз встретила Софья князя Меншикова во дворце, на другой день после кончины царицы. Он странно взглянул на нее, сурово, гневно. Или это ей так показалось, или, может быть, озабоченный чем-то, он и не узнал ее?

   Но дело в том, что князь Меншиков, глянув на девушку свысока, прошел мимо и даже не кивнул головою на ее поклон.

   Праздные люди, любящие мешаться не в свои дела, любящие выдумывать и разносить всякий вздор, появлялись и в Крюйсовом доме. Все они одинаково уверяли графа Карла Самойловича, что его положение, а равно положение всех его родственников крайне печальное.

   Для нового царя, по их словам, недавно привезенные в Петербург члены "оной фамилии", конечно, ничего не значат. От них постараются как можно скорее отделаться. Очень дурного с ними ничего не сделают, но уж из Петербурга вышлют непременно, и, по всей вероятности, на старые места.

   Все советовали графу Скавронскому, а равно и его дочери идти искать заступничества и покровительства у цесаревны Елизаветы. Но и на это была плохая надежда: цесаревна к членам семьи относилась сдержанно, а зачастую, как говорили, называла их часто "мужиками и мужичками".

   С Софьей цесаревна обращалась во дворце ласково, но хотя они были почти одних лет, тем не менее дружба между ними не возникла.

   Так прошла неделя. Однажды в полдень к подъезду Крюйсова дома подкатил великолепный раззолоченный экипаж. Обитатели, жившие все последнее время, как сказывает народ, начеку, бросились к окнам и, увидя, кто выходит из колымаги, сиявшей позолотой, оторопели и не знали - радоваться или ужасаться... Появился и вошел в дом могущественный Меншиков, тот самый человек, по слову которого в эти же дни отправились в ссылку лишенные чинов, чести, дворянства и имущества многие столбовые дворяне: Толстые, Нарышкины, Бутурлины и другие.

   Князь Ижорский опросил людей и, не дожидаясь, конечно, внизу, стал подниматься в верхний этаж.

   Все население дома встретило вельможу с низкими поклонами, робея и трепеща. Князь холодно оглядел их всех, улыбнулся, но не ласково, а скорее насмешливо.

   - Ну, вы, графы и князья светлейшие, как поживаете?- выговорил он и, не дождавшись ответа, спросил у Карла Самойловича, где его дочь.

   Все бросились было за Софьей Карловной в ее горницу, но князь остановил их одним словом:

   - Не надо. Я сам пойду к ней. Мне ее нужно.

   Князь прошел несколько горниц. В той самой, угловой зеленой комнате, где когда-то Ефимовская жестоко распорядилась со старостихой Ростовской, жила теперь бывшая фрейлина. Она смутилась при виде князя, но, пристально глянув ему в лицо, не испугалась, а, напротив, хорошее чувство проникло ей в душу.

   Князь запер за собой дверь и подошел к девушке. Протянув руку, он погладил ее по гладко причесанным волосам, улыбнулся и произнес:

   - Ну, сядем, потолкуем, я рад с тобой побеседовать. Видишь - не забыл. Хоть много у меня забот государских, а вот не прошло недели, как я к тебе приехал о твоем деле беседовать. Я ведь тебя очень полюбил... Знаешь ли ты это?

   - Благодарствую,- отозвалась Софья.- А то я теперь потеряла все.

   - Ничего ты не потеряла,- отозвался Меншиков.

   - У меня была только одна покровительница - государыня. А теперь я совсем одна.

   - Ну, это ты, голубушка, не так сказываешь и не так думаешь. Есть у тебя покровитель, пожалуй, сильнейший, чем была царица. Она была все-таки женщина с прихотями и с причудами... Знаешь ли ты, за что я тебя люблю?

   - Нет,- солгала Софья, потому что отлично понимала, чем услужила Меншикову.

   Князь поглядел на нее и угадал ее мысль.

   - Ты думаешь, глупая, что я за то тебя люблю, что ты отняла у дочери графа Сапегу и помогла мне у царицы выпросить другого жениха, получше... Нет, моя милая, не оттого. Ты, правда, помогла мне, и немало, но все-таки я бы и без тебя добился того же... Я тебя люблю за то, что ты единственный человек на весь Петербург, кроме жены моей да дочери, единственный чужой мне человек на всю столицу, который не желает мне всякого зла и погибели. Все, кого я знаю, меня ненавидят. Я это вижу по глазам их... Ты одна вот сейчас встретила меня с таким лицом, что я вот дам тебе в руки нож, засну тут и буду спать спокойно, зная, что ты меня не зарежешь. Такового же я ни с кем во всей столице да, поди, даже во всей империи учинить не могу, смелости не хватит... И вот за это я тебя и полюбил... Ну, давай теперь говорить о деле. Ты все-таки невестой Петра Сапеги почитаешься?

   - Да. Но, кажется, они оба, и отец и сын, на попятный двор собираются!- улыбнулась Софья.

   - Верно! Графы мои боятся, что государь тебе не даст того приданого, что царица дать хотела. Когда вы виделись?

   - Да после кончины государыни только всего один раз, да и то мельком, с великим спехом.

   - Виду не подаешь ему, что мы с тобою лиходействуем и обманываем его?

   - Нет.

   - Ну, то-то же. Так и продолжай. Пускай он сам отказывается...

   - Фельдмаршал хотел просить сам государя разъяснить дело о приданом за мною.

   - Пускай просит! Нам какое дело,- усмехнулся князь.- Послезавтра я пошлю ему сказать, что твое приданое под сомнением. Ты должна ведь получить несколько вотчин, из коих есть конфискованные у сосланных. Следовательно, надо еще многое упорядочить, перевести законно все на твое имя. Вот дела и затянутся на все лето. А пока мы пошлем человека два-три достать, добыть и привезти сюда твоего возлюбленного. Здесь мы переменим ему кличку. А та очень уж мудрена, да и, кажись, помнится, смешная какая-то. Мы выдумаем ему другое прозвище, в графы, конечно, не произведем, но в полк его напишем и сделаем офицером и дворянином. Довольна ли ты будешь?

   Софья в порыве восторга бросилась к князю, схватила его руку и поцеловала.

   - Ну, так вот все, что я хотел тебе сказать. Веди себя с Сапегами, и с сыном, и со стариком, осторожно, показывай вид, что ничего против брака сего не имеешь, что оттягивается он не по твоей воле... Пойми, Софья Карлусовна, что это нужно для тебя самой, да к тому же нужно и для меня. У графа Сапеги-старика есть за пазухой такой камешек, который он может достать и швырнуть в меня. А я боюсь этого камешка. Поняла ты?

   - Нет,- отозвалась Софья.

   - Граф Сапега знает одно такое дело, которое он пока держит про себя. Если он огласит сие, то мне великий причинит ущерб... Хоть силен я, а это вредительство Сапеги мне страшно. Пока он будет молчать, ожидая, что я, твой сват, выхлопочу у государя для тебя, будущей его невестки, большущее приданое... А знай он, что мы с тобой лицедействуем, скоморошествуем и их надуваем,- беда! Как раз слазает он за пазуху и пустит сим булыжником в меня... Так вот будь же с ними обоими осторожна. Со стариком ласкова, а с молодым, делать нечего, прикидывайся его любовью.

   Меншиков встал, и только тут Софья вспомнила о том, что надлежало узнать у властного князя. На вопрос ее, опасаться ли всем им, родичам царицы, "дурного с ними поступления", Меншиков рассмеялся:

   - Ничего вам не будет... За что? Вы сидели и сидите смирно. Отец твой и дядя не мешались ни во что, ни в какие переплеты не попадали, друзей не приобрели себе, да и зато врагов не нажили. Вас никто не тронет. Может быть, все вы получите меньше вотчин и иждивения, чем предполагала покойная царица, правда!.. Но худого вам ничего учинено не будет. А разве они все опасаются?

   - Да,- отвечала Софья.- Они боятся, что всех возьмут и водворят на старые места в крепость к прежним помещикам: Лауренцкому, Вульфеншильду и Ростовской. А то, говорят, засадят всех в острог или сошлют в Соловки.

   - Пустое! Пойдем, я им скажу сейчас, чтобы они не тревожились.

   Князь вышел из горницы в сопровождении Софьи. Вся семья была в сборе в большой столовой и снова с поклонами встретила князя, менее робея и трепеща, чем прежде, так как долгая беседа его с Софьей предсказывала нечто хорошее. Но ласковое лицо Меншикова снова сделалось серьезнее и холоднее.

   Он оглядел всю толпу взрослых, подростков и детей и произнес сухо, преимущественно обращаясь к Карлу Самойловичу:

   - Вы бросьте тревожиться. Опасаться вам нечего: никакой беды вам не приключится. Будет с вами поступлено по совести и по закону. Что обещала вам покойная государыня - то и будет. Получите вы разные подмосковные и замосковные вотчины и поедете в них хозяйничать и управляться со своими рабами. А вот Яункундзе выйдет замуж за графа Сапегу.

   И Меншиков, поглядев в лицо Софьи, остался доволен ею. Она не смутилась при этой лжи князя, смело смотрела на всех, как бы подтверждая слова его.

   Князь Меншиков уехал, а в Крюйсовом доме снова стало весело. Анна Ефимовская, приходившая в отчаяние все эти дни и только не плакавшая потому, что не умела делать этого, теперь снова начала воевать с сестрой, с мужем и детьми. Но более всего доставалось, конечно, прислуге.

  

  

   Вскоре после этого дня в семье Скавронских случилось событие немалой важности: появился в доме привезенный из польской Лифляндии беглец Дирих.

   Офицер, доставивший графа Федора Самойловича Скавронского, передал его с рук на руки графу Карлусу Самойловичу. Вся родня едва узнала привезенного беглеца: он, казалось, постарел лет на десять.

   На расспросы всех, даже на просьбы брата Карлуса, даже на ласки Марьи Скавронской Дирих отзывался только односложно, но ничего не говорил о себе, ничего не рассказал. Где он был? Что делал? Нашел ли свою Трину и виделся ли с ней? Он ни словом не обмолвился.

   Родня, не добившись ничего, махнула рукой. Беглеца снова свели в отдельную комнату и стали уже теперь сторожить. Был отдан строжайший приказ даже всей прислуге не спускать графа Федора Самойловича с глаз. Всем детям было тоже поручено следить за дядей Дирихом, и если будет замечено, что собирается со двора, то сейчас же дать знать или Карлу Самойловичу, или, за его отсутствием, старшему сыну его Антону.

   С этого дня граф Федор Самойлович жил как бы под крепчайшим караулом. Но как в первый день, так и в последующие никто от него ничего не добился. Даже Марья Скавронская, которую он наиболее любил, напрасно приставала к нему, расспрашивая ласково и сердечно и стараясь вызвать его на откровенную беседу,- Федор Самойлович только тихо тряс головою и ничего не говорил.

   Чрез неделю после его возвращения явился к нему Карлус, сел подле него и выговорил:

   - Ну, брат, я к тебе по важному делу. Приказание тебе вышло, коего ослушаться ты не можешь. Я знаю, ты опять не будешь отвечать мне, будешь только мычать по-коровьи да головой трясти!.. Но это твое дело. А то, что тебе приказано, мы должны всячески стараться тебя заставить исполнить... И заставим! Тебе строжайше вышел приказ - жениться.

   Дирих, сидевший, как всегда, немножко сгорбившись и опустив белые глаза в пол, вдруг встрепенулся и с ужасом глянул брату в лицо.

   - Жениться!..- проговорил он.

   - Ага, заговорил!..- усмехнулся Карлус.- Ну вот и слава Богу!.. Да, братец ты мой, приказ тебе жениться... Мало того, великая княжна цесаревна Елизавета Петровна тебе уже и невесту выискала. Не очень она молода, да и не очень собой хороша - да тебе это и не нужно. Зато она старинная российская дворянка. Девица золотого сердца и прекрасная хозяйка. Имя ей Екатерина, стало быть, тоже Трина, по отчеству Родионовна, а по прозванию Сабурова.

   - Не хочу,- отозвался Дирих глухо.

   - Хочешь ты, не хочешь, об этом речи не будет. Приказано тебе жениться, невесту нашли, и будем мы тебя венчать не ныне-завтра.

   - Я ее зарежу,- так же глухо отозвался Дирих.

   - Тогда тебя отстегают плетьми! - строго произнес Карл Самойлович.

   - И пущай!

   - Да еще отрубят голову чрез палача.

   - И пущай! - снова отозвался Дирих.

   Карл Самойлович начал уговаривать брата, убеждать, даже начал ласкать его, гладить по плечу и по колену, как малого ребенка. Он стал уверять его в том, как вся родня его любит, как цесаревна заботится о его счастии. Затем граф Скавронский начал яркими красками описывать Дириху, как он будет счастлив, когда будет женат на российской дворянке из старинного рода.

   - У невесты Сабуровой,- говорил Карлус,- родня большая. И братья, и сестры, и всякие родичи. Все они будут уважать тебя, якобы старшего. Пойдут у тебя дети, будут такие же вот сыновья, как у меня. Будешь ты российский дворянин - и по видимости, а не так вот. Граф Скавронский настоящий, с многочисленным семейством... Может, у тебя будет двенадцать сыновей и двенадцать дочерей,- расписывал Карл Самойлович.

   - Черт с ними!..- отозвался Дирих.

   - С кем?

   - А с этими твоими сыновьями и дочерьми.

   - Да не с моими... Глупый! у тебя их будет столько.

   - Не хочу... Не нужно... Я их всех передушу как котят.

   Карлус невольно усмехнулся:

   - Ишь ты какой!.. Они еще и не родились, а он их душить хочет.

   - Все равно, что не родились!- бессмысленно проговорил Дирих.

   - Так как же с тобой быть? -- спросил, наконец, Карлус.- Что же я скажу цесаревне?.. Стало быть, силком мы тебя будем венчать, свяжем да и повезем в церковь... Ведь это негоже. Ведь это срам будет.

   - Я утоплюсь! - отрезал Дирих.

   - Ну, вот! Утоплюсь... То всех резать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка. Подумай-ка обо всем, что я тебе говорил. Может, Бог даст, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы тебе не жениться на невесте, которую разыскала сама цесаревна?.. Какие причины?

   - А Трина?..- выговорил вдруг громко и отчаянным голосом Дирих.

   - Трина... Заладил про свою Трину. Ты должен о ней забыть, как если бы она никогда и на свете не жила. Да ведь и эта Сабурова - Катерина, стало быть, Трина. Вот в утешение себе и зови ее Триной. Оно будто все то же и будет.

   - Нет, не то же. То одна Трина, а это другая Трина.

   - Все одно. Зато энта мужичка, а эта дворянка. Ты вот подумай и мне ответ дай, а я доложу цесаревне.

   С этого дня в продолжение целой недели Карлус, а в особенности Софья и ее брат Антон, ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласие.

   Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть с рук своего арестанта на руки в семью Сабуровых и браком этим пресечь возможность новых попыток к бегству.

   Наконец, однажды Марья Скавронская уговорила Федора Самойловича. Целый вечер проплакал он, как малый ребенок, затем заявил желание видеться с ксендзом. За неимением такового в городе позвали в дом пастора, человека уже пожилого и почтенного.

   Федор Самойлович исповедался и причастился, готовясь к женитьбе как якобы к смерти. Ему не перечили.

   Вернувшись из церкви, Федор Самойлович заговорил совсем другим голосом, тихим и грустным. Он объявил, не то шутя, не то серьезно, причем губы его улыбались, а на глазах стояли слезы:

   - Дирих Сковоротский помер! Нет его на свете... А граф Федор Самойлович женится и зовет вас к себе на свадьбу.

   Вся родня не знала, смеяться ли словам этим или тревожиться. Балуется ли Федор Самойлович, или разум у него стал мешаться. В действительности не было ни того, ни другого. Разум его просветлел... И Федор Самойлович не шутил, говоря, что Дирих умер. Он похоронил в себе чувства к любимой женщине, которая изменила ему, и решил поэтому, что Дирих уже не существует якобы на свете, а теперь надо быть графом Скавронским, мужем госпожи Сабуровой.

   Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невесты. Все прошло порядливо и богато. На свадьбе обещала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. Зато было много сановников и богатых дворян.

   В толпе народа, затеснившей со всех сторон паперть и наполнявшей соседние улицы, чтобы поглазеть на золотые кареты и чудных коней свадебного поезда, бежала молвь одна и та же по всем устам:

   - Ну, уж не позавидуешь невесте!.. Этакого белоглазого да белобрысого в мужья получить! - говорили одни.

   - Ну, уж не позавидуешь жениху... Этакую дурную да старую жену получить! - говорили другие.

   - Ну, уж и сам-то хорош! - прибавлялось к этому.

   - Да и сама-то тоже хороша! - прибавлялось еще.

   Разумеется, молодые супруги поселились в отдельном доме со своим штатом дворовых. Но в доме этом через несколько дней уже стало очень людно: была целая куча господ, распоряжавшихся всем имуществом. Все это была родня молодой супруги.

   Цесаревна, выбирая невесту для графа Федора Скавронского, которому предполагалось дать большие средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила целое семейство обедневших дворян, которому она покровительствовала.

   Разумеется, при таком хозяине, каким стал граф Федор Самойлович, мог легко забрать власть в руки и в доме, и в вотчинах всякий, кто бы ни пожелал. Впрочем, с главным членом семьи, графом, все Сабуровы и их прихлебатели обращались вежливо и ласково, величая его и дядюшкой, и дедушкой, и сиятельством... И понемножку прежний ямщик Дирих, преж