Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский сынок

на, то ее схватят в квартире или во дворе и опять запрут.

   - Будьте милостивы, Иван Андреич,- снова раздался голос девушки.

   - Как же я тебе ножик дам? сквозь стену?

   - Под дверь просуньте. Тут рука проходит даже...

   - Ладно, так уж и быть,- отозвался Шваньский, и, достав из буфета столовый ножик, он просунул его между полом и дверью.

   - Ну вот, спасибо вам. Хоть поесть можно теперь. А то ведь, что выдумали,- отозвалась Пашута, тихо смеясь от невольной радости при виде ножа.

   Но, взяв его в руки, Пашута снова задумалась.

   "Что же, что ножик тут,- подумала она.- Что Василий надумал? Я им сама, конечно, ничего поделать не могу. Будь окно больше, вырезала бы рамы и вылезла. Но в это окошко младенец разве пролезет. А дверь и замок ломать эдаким ножом, тут на две недели работы. Увидим, что надумал Василий. Давай Бог! Пора бы, пора. Они, злодеи, действуют".

   В эту минуту за дверью раздался голос брата.

   - Ну, что? Получила, аль нет?

   - Ножик у меня,- отозвалась девушка.

   - Ну слава Богу. Готовься. В ночь и убежишь...

  

  

   Около полуночи Копчик один одинехонек бродил из комнаты в комнату по полутемной квартире. Огонь горел только в спальне барина и в прихожей. Лакей двигался по всей квартире, не находя себе места, потому что волновался донельзя. Ему казалось, что он трусливо упускает дорогое время. Барин выехал со двора, и Копчик слышал, как он собирался на радостях кутнуть с приятелями, следовательно, его можно было ожидать домой только на заре. Шваньский тоже куда-то исчез и объяснил, что ночью разыскивать "эдакое" мудрено и что, если он доищется, то, конечно, не ранее часов трех ночи. Другого лакея, по обыкновению, не было дома, так как Шумский услал его куда-то с письмом. Васька был теперь в квартире полным хозяином, а Пашута сидела в чулане с ножом, удачно выманенным у Шваньского. Казалось, что наступала вполне удобная минута спасти сестру, а, между тем, нечто особенное в квартире останавливало Копчика, пугало. Привыкший к затеям своего барина, он теперь все-таки не мог понять происшедшего в квартире. - Что за притча,- восклицал он.- Черт их знает? Да и сам черт не поймет! Больно уж диковинно.

   Дело в том, что в спальне Шумского на диване лежала незнакомая девушка, приведенная Шваньским. Васька напрасно соображал и ничего сообразить не мог. Девушка эта сидела сначала в гардеробной, переглядывая и собираясь чинить белье барина, но затем ее позвали в спальню, чтобы угостить чаем. Побеседовав с девушкою довольно долго, барин позвал к себе Шваньского... Но все стихло. Голосов не слышно было. Когда Копчик, заинтересованный в высшей степени происходящим, решился войти в спальню, то стал, как вкопанный. Его поразила неожиданная картина. Девушка лежала на диване, барин и Шваньский сидели около нее, перешептываясь.

   Копчик струсил и хотел выскочить, как ошпаренный, ожидая окрика и, пожалуй, даже чего-нибудь худшего от тяжелой руки барина. Но Шумский, увидя лакея, весело подозвал его и сказал:

   - Глянь-ка, вишь, как сладко почивает. Что, удивительно? На-ко, погляди вот.

   Шумский взял руку девушки, поднял ее и бросил. Рука упала и шлепнулась, как у трупа.

   - Подними-ка ногу,- смеясь, приказал Шумский своему Лепорелло.

   Шваньский сделал то же самое с ногой девушки.

   - Мертвая, как есть,- воскликнул Шумский.- Ну, брат Васька, плохи наши дела. Обвинят меня в убийстве пришлой девицы. Я на себя не возьму. Скажу, ты убил. И пойдешь ты в каторгу. И Иван Андреевич покажет тоже под присягой, что озлился, мол, Васька, хватил ее поленом по маковке, она упала, да вот и лежит.

   И оба, и барин, и его наперсник, громко расхохотались.

   Лакей долго стоял молча и глупо, выпуча глаза и на них, и на лежащую девушку.

   Теперь ни того, ни другого не было дома. Копчик же точно также, входя теперь в спальню, глядел на незнакомую девушку, уже раза два нагнулся близко над ее лицом, трогал ее за руку и за голову. Он понял теперь, что девушка была жива, но, однако, в каком-то странном состоянии, ему не понятном.

   "Стало быть, опоили чем. Пьяна, что ли. Нет, эдаких пьяных не случалось видать,- думалось Копчику.- Но зачем оно им понадобилось. Вот диковинно. Опоили и уехали". Сотвори они с ней что-либо иное, Копчик еще понял бы дьявольскую затею барина. Но привезти девушку незнакомую, опоить, бережно уложить на диван, посмеяться и разъехаться, казалось Копчику чем-то совершенно нелепым. Между тем, это приключение мешало ему исполнить свое предприятие. Будь он один в квартире с сестрой, он освободил бы ее тотчас же. Он мог бы сказать, что отсутствовал из квартиры, а теперь это невозможно, так как уезжая, Шумский строго приказал ему не отлучаться ни на минуту и ни на шаг от спящей девушки. А если она проснется, то не выпускать ее ни за что из квартиры до его возвращения.

   - Проснется! - вспомнил Копчик, тряся головой.- Где ей! Видать, что эдак сутки пролежит, коли совсем не помрет.

   Побродив еще около получаса по коридору, малый вдруг схватил себя за голову и ахнул.

   - Ах, ты дура, дура! Дурья ты голова! Да когда же и дело-то делать, коли не теперь. Скажу: вы приказали не отлучаться. Она, мол, руками двигала. Я побоялся, все и сидел. Слышал я шум, да отойти не смел.

   И Копчик, потеряв в раздумье и нерешимости около полутора часа, вдруг с лихорадкой во всем теле, слегка пощелкивая зубами от боязни и трепета, принялся за дело. Он вдруг бросился, как бы рванулся с места, прямо в кабинет барина и взял ключ от чулана; отперев дверку, он выпустил сестру. Пашута вышла, бросилась на шею брату, расцеловала его и, задыхаясь от волнения, не вымолвив ни слова, махнула только отчаянно рукой и тотчас же вышла во двор. Ни слова не успел Копчик ни спросить, ни сказать сестре. Не до того и было... Он взял топор, вошел в чулан, переместив ключ, заперся изнутри и с небольшим усилием разломал и оторвал замок от двери. Замок вместе с ключом упал на землю, а дверь отворилась.

   - Ладно, там разнюхивай. Ножом ли, топором ли! Я или Пашута! - нервно, судорожно шевеля губами, проговорил Копчик.

   Вынув ключ из замка, он бросил его в самых дверях, а ключ быстро отнес и положил на то же место письменного стола. Затем он снова быстро двинулся, спеша сделать еще что-то неотложное, поскорее, но вдруг опомнился и произнес:

   - Все! Что же больше-то? Все сделано? Да, все. Только что мне будет? Убить может.

   И малый опустился на ближайший стул, так как ноги у него подкашивались. Однако, через несколько минут, он вспомнил про опоенную швею и перешел в спальню, и снова сел на стул близ самого дивана, где точно так же, как мертвая, лежала незнакомая девушка. Копчик поглядел ей в лицо. Она была бледна по-прежнему, но дыхание казалось свободнее и ровнее.

   - Господи! Дела-то какие творятся тут,- произнес Копчик вслух.- Что это за проклятый дом. Мало я каких мерзостей в этом доме насмотрелся. Вот теперь сестра убежала и, пожалуй, через час тут и смертоубийство будет. Я мертвый буду валяться. А эта вот уже лежит и, может, помирает, к утру на том свете будет. Если Господь Бог все это видит, то что же вам на страшном суде будет? Даже и не придумаешь, что с вами быть может. Черти на вас кататься будут вперегонки, как сказывает наш лавочник. Да этого мало. Жарить бы вас веки вечные на сковороде, вот что нужно.

   Копчик понурился, упер локти в колени и опустил на руки голову. Долго ли он просидел тут, тяжело обдумывая все случившееся и все, что грозит ему каждую минуту по возвращении барина, он сам не знал.

   - Дрыхнешь, скотина! - раздался вдруг над ним голос, грозный, но визгливый.

   Копчик очнулся и встал. Перед ним был Шваньский, а за ним какая-то незнакомая личность со светлыми пуговицами на кафтане.

   - Знаешь ли ты, пропащая твоя голова, что в доме приключилось,- закричал Шваньский вне себя.- Ты тут дрыхал, а там знаешь ли что?

   Копчик молчал и умышленно таращил глаза.

   - Где Пашута? - прокричал Шваньский.

   Копчик молчал.

   - Тебе говорят, проснись, чертово рыло. Где Пашута?

   - В чулане,- отозвался Копчик шепотом.

   - В чулане? На вот, пойди, гляди.

   И Шваньский в первый раз с тех пор, что Копчик знал его, решился на то, чего никогда не позволял себе. Он схватил Копчика за шиворот и, толкая перед собой, пихнул в коридор.

   - Пошел, гляди.

   Шваньский несколькими толчками довел Копчика до чулана и показал на дверь.

   Копчик стоял, не двигаясь, но тотчас сообразил, что он действует неосторожно и глупо. Он всплеснул руками над головой, потом схватил себя за волосы и стал кричать на всю квартиру:

   - Ах, черт! Ах, подлая! Как же это? Что же это?

   Но голос Копчика был настолько неестественен, малый так плохо сыграл отчаяние, что только один Шваньский мог попасться на удочку. Будь здесь сам барин, он по этому одному голосу лакея догадался бы, что он играет комедию.

   - Искать, искать надо! - закричал Копчик и стремглав выскочил на двор. Здесь он остановился, вздохнул и невольно усмехнулся.

   - Вышло гладко, эдак я и надеяться не мог,- шепнул он.- Вышло отлично. Первый увидал, сам меня нашел, якобы спящим. Очень гладко вышло. Давай, Господи! Помоги, Господи!

   И Копчик среди темной ночи стал креститься, поднимая глаза на несколько мигавших на облачном небе звездочек.

   Между тем, Шваньский ушел снова в спальню, где остался и теперь молча сидел около лежавшей на диване девушки, тот незнакомец, которого он привез. Господин этот в сюртуке с металлическими пуговицами был, конечно, доктор, но не для людей.

   Это обстоятельство немало забавляло Шваньского, когда он ночью разыскал и повез в квартиру незнакомого ему человека, и вдобавок ветеринара.

   "Для эдакой-то девочки, да коновал. Подумаешь, что она лошадь или корова",- думалось Шваньскому по дороге.

   Ветеринар, уже тщательно освидетельствовавший лежавшую девушку, объявил теперь, что положительно ничего сказать не может.

   - Бывают эдакие припадки,- заговорил он.- Падучая, что ли. Сказываете, сидела, шила?

   - Ну, да, да.

   - И вдруг повалилась и вот в этом виде все?

   - Ну, да, да,- повторял Шваньский.

   - А когда повалилась, било ее, ноги закручивало, пена изо рта шла?

   - Не помню. Кажись, что нет.

   Шваньский не хотел лгать, так как это не входило в его план. Он не хотел сбивать с толку человека, которого позвал для разъяснения опасности положения и, пожалуй, для подачи необходимой помощи.

   - Какое же ее состояние? Спит она, что ли? - спросил он.

   - Да что ж, почитай, спит. Видите, спит,- отозвался ветеринар.- Сердце стучит, как следует, дыхание, видите, тоже как следует. Лицом бела, да, может, она всегда такая бледнокровная.

   - Как же по-вашему, проснется она?

   - Надо думать, что проснется, а может...

   - Что?

   - А может, и не проснется...

   - Да, это верно,- невольно усмехнулся Шваньский,- что коли проснется, то проснется, а коли не проснется, то не проснется. Да, это очень верно сказано! - прибавил он, подделываясь под тон голоса и манеру Шумского.

   - Да ведь позвольте, господин, не знаю, как ваше имя и отчество, позвольте вам доложить, что и мы тоже не Духом Святым пользуемся. Наука сама по себе существует, а мы обрабатываем...

   - Ну да,- прибавил Шваньский тем же резким тоном,- свои делишки обрабатываете. Не об науке дело, сударь, а вы извольте мне сказать прямо и толком, спит она и проснется, или с ней что нехорошее, и она не проснется. Помрет, что ли. Вот что мне важно знать!

   Ветеринар снова нагнулся, прислушался к биению сердца, пощупал пульс, потрогал голову, присмотрелся к дыханию девушки и пожал плечами.

   - Кажись, просто спит. Да вы пробовали будить? - выговорил он.

   - Ах, Создатель мой,- воскликнул сердито Шваньский.- Ведь вы мне, сударь, этот вопрос, пойди, раз сто делали. Ну, будите сами. Ну, что же? Будите!

   Но ветеринар будить девушку не стал.

   - Давайте пробовать все, что можно...- сказал он.

  

  

   И тотчас же "звериный врач" - как мысленно окрестил коновала Шваньский - потребовал себе горчицы, уксусу, кисейки, холодной и горячей воды, муки и перцу, льду и спирту, тряпок, миску, сито, нож, ложку и т. д., бесчисленное множество всякой всячины. Спальня чуть не обратилась в кухню. Началась возня и стряпня, дым коромыслом. Разумеется, пришедший Копчик помог тоже, чем и как только мог.

   Много всяких фокусов проделал коновал над девушкой, но толку оказалось мало. Прошло около часа возни с ней, а Марфуша по-прежнему лежала на спине без движения и без сознания, как безжизненный труп.

   Однако Копчик первый заметил одно новое явление и передал свое наблюдение господам. Ему показалось, что девушка дышит легче, ровнее. Коновал и Шваньский присмотрелись внимательнее и согласились с замечанием лакея. Девушка дышала видимо лучше, грудь поднималась ровнее и выше, дыхание стало спокойнее и свободнее.

   - Верно! Видать, что лучше! - воскликнул радостно Шваньский.- Молодец, Василий! Тебя за это замечание наградить след. А то я было совсем и руки опустил. Доложу Михаилу Андреевичу, что ты первый меня успокоил. Он тебя за это... Эх, я и забыл про Пашуту. Тебя ведь другая награда ждет... Да-а! - протянул Шваньский.- На-а-гра-а-дит он тебя за Пашуту. Будешь ли ты еще к завтрему жив-человек и на этом свете.

   И от этих слов, сказанных полушутя и равнодушно, у Копчика дрогнуло сердце. Он сам тоже каждую минуту ожидал с прибытием барина такой расправы, от которой можно было внезапно очутиться мертвым. Копчик задумчиво вышел из спальни и уселся в прихожей, стараясь надумать что-нибудь.

   Шумский в пылу гнева, который вдруг вспыхивал в нем и необузданно проявлялся в первое же мгновенье - всегда схватывал и вооружался тем, что оказывалось на подачу руки... Если же не было ничего, он кидался на человека и, схватив за волосы, встряхивал и тотчас же с силой отбрасывал от себя. На этом все и прекращалось, гнев остывал так же быстро, как вскипал.

   Копчик знал все это по рассказам, и отчасти по опыту. Редко Шумский бил человека кулаком в лицо, хотя именно это и производилось постоянно всеми господами без исключения.

   Вся суть была теперь для лакея в том, чтобы в минуту гнева барина не нашлось бы ничего под рукой его. В противном случае, конечно, он мог легко и убить.

   Копчик решил поэтому объявить о побеге сестры тотчас же, как только Шумский войдет в прихожую. Вместе с тем, он нашел трость барина и положил ее на столе, в прихожей, на виду.

   - Непременно за нее схватится...- решил Копчик.- А ничего не окажись, пожалуй, бросится в гостиную да схватится за шандал о семи рожках. А в нем полпуда. Ну и убьет!

   Шандал о семи рожках, по названию лакея, был, собственно, большой бронзовый канделябр, который, рассказал Копчику кучер, был уже раз "в деле" был и в починке. А лакей, испробовавший его на своей голове, был свезен в больницу.

   Тревожно и лихорадочно обдумывая все это, по мере приближения минуты возврата барина домой, Копчик охал и вздыхал, прибавляя вслух:

   - Вот жисть-то пёсья. Почему есть на свете мы - холопы крепостные. И лучше бы нам совсем не родиться на свет, или бы родиться зверями, лошадьми да коровами.

   Наконец, у подъезда раздался стук дрожек, барин подъехал... Лакей бросился отворять двери...

   - Что девчонка? Жива? - спросил Шумский, войдя в прихожую и сбрасывая шинель на руки лакея.

   - Жива. Ей лучше.

   - Спит все-таки?

   - Спит, но вздыхает хорошо... А у нас, Михаил Андреич, беда стряслась. Я не виноват. И не знаю как. Сидел по вашему приказанию около швеи, не отлучаясь... А покуда вся беда и приключилась...

   - Обокрали?

   - Ох, много хуже... Беда страшнеющая...

   - Говори что, дьявол! - рассердился Шумский.

   - Пашута убежала,- дрогнувшим голосом выговорил Копчик.

   - Пашута!! - вскрикнул Шумский и, схватив себя за голову рукой, замер на месте.

   - И не знаю-с... Не понятно... Ножик добыла...

   - Пашута! - повторил Шумский тихо, не слушая лакея.- Все пропало! Все...

   Копчик бормотал что-то уже совсем бессвязное и дрожал всеми членами, ожидая сейчас взрыва гнева и расправы...

   - Когда? Как? - выговорил Шумский таким упавшим голосом, который поразил Копчика, несмотря на его собственное смущение.

   - В ночь... Иван Андреевич... дали ей ножик. Я не давал. А больше некому... Извольте спросить Ивана Андреевича. Я не знаю-с.

   - Убежала! - выговорил Шумский растерянно и как бы сам себе.- Все прахом... Все расскажет... Все пропало. Всему конец! Что же это?

   И не тронув лакея пальцем, Шумский двинулся в гостиную... Затем он остановился среди горницы и обернулся снова к лакею...

   - Если ты это... Если твоя работа, я тебя застрелю...- глухо выговорил он.- Бить не буду. Мало! Застрелю! Завтра же... Или сейчас. Зови Шваньского,- прибавил Шумский, но тотчас же сам крикнул на всю квартиру:

   - Шваньский!

   Но его наперсник уже давно стоял в дверях и слышал весь разговор барина с лакеем.

   - Действительно, Михаил Андреевич, я виноват, дал ей ножик ввечеру,- заговорил Шваньский, робко выступя...- Но я так полагаю...

   - Ты нож дал? Зачем? А?!

   - Я-с. Она просила, чтобы хлеб резать... Но я...

   - А ты где был... Ты не слыхал, как она дверь ломала,- обернулся Шумский к лакею.

   - Я сидел около швеи. Вы приказали ни на шаг...

   - Ах, вы мерзавцы! Губители вы! - воскликнул Шумский.- Ведь вы меня зарезали.

   И молодой человек вдруг опустился на первый попавшийся стул.

   - Что же это? - тихо заговорил он снова как бы сам с собой.- За что же это судьба меня... Фу! Дай воды.

   Копчик бросился в буфет за водой. Шваньский подступил ближе.

   - Чего же это вы так расстраиваете себя. Плевать нам на Пашутку. Пускай бегает. Что же нам...

   - Дурак. Ведь она прямо к барону побежала и все, все расскажет... Все...

   - Ничего не расскажет! Было ей времени много для рассказов, а молчала же... Боялась. Ну, и теперь не посмеет пикнуть... Она и не туда убежала, не к баронессе... Вы себя зря расстраиваете!..

   И Шваньский начал красноречиво, толково и дельно доказывать, что Пашута не могла, по его мнению, бежать среди ночи в дом барона для того, чтобы завтра быть взятой ими вновь через полицию. Если она бежала, то ради боязни отправки в Грузино. И будет она скрываться в Петербурге, сколько возможно долее, если не скроется тотчас совсем, уйдя на край света... в Новороссию... на Волгу... в Брянские или Муромские леса... к раскольникам в скиты...

   - А что не к баронессе она убежала,- прибавил Шваньский,- за это я голову вам свою прозакладываю...

   - Выискал сокровище в заклад! - спокойнее и уже полушутя произнес Шумский, так как уверения Шваньского убедили его в неосновательности опасений.

   - Ну... А ты гусь,- вымолвил Шумский при виде вернувшегося со стаканом воды Копчика...- Марш в сарай, в конюшню что ль, в подвал... Запри его, Иван Андреич, где-нибудь. С ним расправа впереди, если он сестру выпустил по уговору, я его застрелю, как собаку. Запри его, покуда дело не разъяснилось совсем. Спать пора!..

   Шумский поднялся и двинулся, но Шваньский одним словом остановил его снова, напомнив про швею, лежавшую в спальне на диване.

   - Так что ж мне, дежурить около нее, что ли, как больничному лекарю. Где коновал твой?

   - Все еще с ней-с... там... у вас.

   - Так тащите ее сейчас вместе в гардеробную. Я устал, как собака гончая... Спать хочу. А наутро, смотри, как только она проснется, так и меня разбуди. Проморгаешь, я тебя... ей-Богу, изувечу... Вы мои мучители! Вы меня до смертоубийства доведете!

  

  

   Наутро, однако, никто не приходил будить Шуйского. Когда он проснулся сам и взглянул на часы, было около полудня. Он готов был рассердиться, но тотчас же сообразил, что его ослушаться не посмели бы и, следовательно, девушка еще не просыпалась.

   - Дрянь дело,- смутился Шумский.- Больше двенадцати часов спит.

   Его смутило не столько то, что могло случиться со швейкой, сколько мысль, что может произойти от этого питья в ином случае. На его зычный крик тотчас появился в спальне Шваньский.

   - Ну! - вымолвил офицер.

   - Что прикажете?

   - Да, дубина эдакая, что я могу приказать? Понятно, о чем спрашиваю. Что она?

   - Не просыпалась. Шевелилась, а проснуться, не проснулась. Я не смел трогать, а полагаю, что если потормошить, проснется. Извольте посмотреть сами.

   Шумский быстро поднялся, надел халат и вышел в гардеробную. Девушка лежала на боку, лицом к стене, и спокойно, ровно дышала.

   - Буди,- вымолвил он, обращаясь к Шваньскому.

   Шваньский начал тормошить девушку за руку и кликать. Она несколько раз глубоко вздохнула и, наконец, открыла глаза.

   - Вставать пора, заспалась. Знаешь ли, который час? - говорил Шваньский.- Нешто эдак работают.

   Девушка бессмысленно смотрела в лицо Шваньскому, как бы спросонья, потом, ничего не говоря, приподнялась, села, но тотчас же взялась за голову.

   - Чего? Аль голова болит? - спросил Шваньский.

   - Болит,- тихо произнесла Марфуша.

   - Сильно? Стучит, что ли?

   - Тяжела,- отозвалась девушка.

   - Ну, ничего, пройдет. Вставай, да выйди прогуляться по двору. Больно уж заспалась. Вставай, что ли. Ведь уж двенадцать часов. Обедать людям пора, а ты спишь.

   - Двенадцать! - воскликнула, оживясь, Марфуша.- О Господи!

   И это простое обстоятельство, по-видимому, всего сильнее подействовало на девушку, которая, быть может, в первый раз в жизни проснулась в такой час. Она поднялась на ноги, хотела шагнуть, но покачнулась. Шваньский поддержал ее. Шумский приблизился тоже и выговорил:

   - Аль на ногах не стоишь?

   Марфуша взглянула на молодого человека, которого сначала не заметила, и тотчас же смутилась.

   - Говори,- вымолвил Шваньский.- Ноги, что ли, слабы?

   - Да. Чудно. Отлежала, что ли. Совсем, как чужие!..

   - Ну, это пройдет.

   - Чудно. Никогда эдакого со мной не бывало.

   - Выйди во двор, живо все пройдет. На вот, надевай.

   Шваньский живо надел на Марфушу лежавший поблизости салопчик ее, накинул ей платок на голову и повел к входной двери. Девушка шла неровной походкой, слегка как бы пошатываясь. Шваньский бережно свел ее по лесенке и, выведя на воздух, продолжал поддерживать. Но через минуту Марфуша уже твердо и свободно стояла на ногах и с наслаждением вдыхала свежий воздух.

   - Что? - спросил Шваньский.

   - Ничего. Эдак лучше. Угорела я у вас.

   - Вот! Вот! Именно и есть! - воскликнул Шваньский.- Все угорели, а ты пуще всех.

   - Ничего, пройдет,- отозвалась Марфуша.- Я раз не так-то угорела, сутки без памяти была. А это что! Вот уж теперь совсем хорошо.

   И Марфуша вдруг задумалась. На два или на три вопроса, предложенных Шваньским, она не отвечала ни слова и, наконец, он тронул ее за руку.

   - О чем задумалась-то?

   - Да так. Не знаю. Так. Чудно. Ничего что-то не помню.

   - Чего не помнишь?

   - Да ничего не помню. Помню, после шитья пила чай у барина; про сливки он все говорил... А как я пришла и легла, ну вот ничего не помню, точно как отшибло память.

   - Ну, это пустое, не стоит и вспоминать. Угорела и шабаш. Тошнит, что ли?

   - Нету.

   - Голова-то болит?

   - Ничего.

   - А ноги? Стоят твердо? Ходить можешь?

   - Могу.

   - Ну, вот и погуляй по двору, а потом приходи в дом.

   Шваньский довольный, почти сияющий, вернулся в квартиру и нашел Шумского внимательно осматривающим чуланную дверь и замок.

   - Не понимаю,- сказал он при виде Шваньского,- совсем не понимаю. Эдакий замчище отодрать ножом совсем невозможно. Тут дело нечисто. Говори правду, кроме ножа, ты ей ничего не давал?

   - Ей-Богу, ничего-с. Что же мне лгать. Да что же я за дурак такой. Я и столового ножа-то не хотел давать.

   - Черт ее знает! Проклятая девка,- злобно произнес Шумский.- Что теперь будет, и ума не приложу. А Авдотья не идет. Не могли же ее заарестовать там. Ей первое дело уходить, если Пашутка опять явилась к барону.

   - А я, Михаил Андреич, все-таки свое вам докладываю, не пойдет она туда. Просто убежала, и в городе где скрываться будет и мешать вам не станет.

   Шумский не ответил ничего и прошел к себе. Шваньский молча последовал за ним и, очевидно, собирался начать разговор о чем-то особенном, так как он улыбался своей обезьяньей улыбкой, "во всю рожу", по выражению Шумского.

   - Михаил Андреич, позвольте вам доложить,- начал Шваньский,- о таковом моем намерении, которое вас может очень удивить. Но вы меня не осудите, дело благое, хорошее.

   - Ну, какое такое дело?

   - А насчет именно вот этой девицы-швеи. Насчет этого, как вы изволили ее обозвать, создания.

   - Ну,- нетерпеливо отозвался Шумский.

   - Вот я и хочу вам доложить, что Марфуша эта девушка тихая, кроткая, доброты бесконечной, характера совсем овечьего,- тонким и ласковым голосом начал Шваньский.

   - Глупа, как пень, остолоп с головы до пят,- тем же голосом продолжал Шумский, как бы подделываясь.- Ну дальше-то что же? - прибавил он.

   - Вот я все, Михаил Андреич, обсудив, и решился на благое дело.

   - Жениться, что ли на ней? - усмехнулся Шумский.

   - А хоть бы и так.

   Шумский громко расхохотался и, наконец, вымолвил:

   - Ах, ты дура, дура! Право, дура!

   - Почему же-с?

   - Почему? Ну, это, брат, в три дня не расскажешь. Во всяком случае...

   И Шумский, глядевший в это время в окно на улицу, вскрикнул так, как если бы его ударили ножом. Шваньский вздрогнул от этого крика и остолбенел.

   - Авдотья! Авдотья! - прокричал Шумский, бросившись к окну.

   Действительно, к крыльцу дома подъехала на извозчике его мамка.

   - Ну, вот! Где Пашута? - грозно обернулся Шумский, подставляя кулак к самому лицу своего Лепорелло.- Где Пашута? В городе?! скотина эдакая? Иди, беги, тащи ее сюда. Она, черт, целый час расплачиваться будет с извозчиком. Тащи!

   Но последнее слово Шумский уже крикнул вдогонку, так как Шваньский рысью пустился к парадной двери. Шумский стоял в халате в дверях гостиной и, понурив голову, тихо шептал себе под нос:

   - Все пропало! Прибежала Пашута, все рассказала, а эту прогнали...

   Но в то же мгновенье Шваньский опрометью вбежал из передней в гостиную и воскликнул:

   - А вот нет же. Не было ее там. Не приходила туда. Авдотья к вам сама явилась.

   Шумский встрепенулся.

   - Она не приходила! Не была! - кричал Шваньский, чуть не прыгая от радости.- А коли за всю ночь не пришла и до сих пор ее не было, то и не будет, по-моему. Побежала просто куда в город, а не к барону.

   При виде Авдотьи, тихо шагающей из передней, Шумский вскрикнул:

   - Да иди же! Иди! Что у тебя ноги-то отнялись, что ли?

   И он тотчас же закидал женщину вопросами. Она об Пашуте ничего не знала и только широко раскрывала глаза.

   - Да нешто она у вас ушла? - выговорила, наконец, Авдотья.- Каким же это способом? Как же это вы не доглядели?

   - Ну, ладно,- махнул рукой Шумский.- Ты тут будешь еще других учить. Иди, рассказывай.

   И приведя Авдотью к себе в спальню, Шумский начал подробно расспрашивать мамку обо всем, что есть нового. Вести были самые лучшие. Баронесса очень жалела свою любимицу, но вполне верила во все и ожидала возвращения Пашуты через два или три дня. Авдотью она согласилась оставить тотчас же, обращалась к ней ласково и, вообще, ничего не подозревала.

   - Ну, слава Богу! - несколько раз повторил Шумский и, произнеся эти слова в десятый раз, прибавил:

   - Тьфу, прости Господи! И я тоже, как Шваньский, за всякую гадость славословлю Творца Небесного.

   И Шумский расхохотался.

   - Ну, Дотюшка, теперь коли все обстоит благополучно, то принимайся за главное дело, для которого я тебя из Грузина выписал. Время терять нечего. Вот тебе прежде всего пузырек, береги его, яко зеницу ока. Помни одно, что эта скляница с бурдецой сто рублей стоит.

   - О-ох! - вздохнула Авдотья.

   - То-то, ох! Тебе это главное. Оттого я и говорю. Есть ли у тебя красный платок, хоть маленький, что ли?

   - Нету, родной мой. Откуда же ему быть?!.

   - Ну, сейчас купить пошлю. Ну, слушай, теперь.

   - Вот что, родной мой,- перебила Авдотья.- У меня с утра маковой росинки во рту не было. Позволь мне чаю напиться. Я живо, в одну минуту, а там и рассказывай.

   - Ну, ладно.

   Шумский отпустил мамку и совершенно довольный, насвистывая какую-то цыганскую песню, начал шагать из угла в угол. Через несколько времени он вышел в коридор и увидал вдали за чайным столом три весело беседовавших фигуры - мамку, Шваньского и швейку.

   - Жених с невестой,- выговорил Шумский и рассмеялся.- Эка дура! Во всем-то Питере лучше не разыскал,- прибавил он, глядя издали на Марфушу.

   Но затем, помолчав с минуту и пристальнее приглядевшись к девушке, он задумался.

   - Нет,- произнес он,- я вру, а не он врет. Издали она еще пуще смахивает на Еву. Только волосы обыкновенные, белокурые, а будь они светлее, совсем бы на нее смахивала. Вестимо вдурне. Так если Ева для меня пара, то Марфуша для Шваньского и совсем пара. Даже, пожалуй, Шваньский ей не пара. Стало, Иван Андреич мой,- губа не дура. А что швея она, так ведь и он не генерал-фельдмаршал.

   Шумский вернулся к себе, оделся в мундир и, выйдя в кабинет, крикнул Копчика.

   "Тьфу забыл, что заперт,- подумал он.- Но за что же я его посадил? Ведь все-таки же виноват Шваньский. А, может, и он. Дело нечисто. А выпустить все-таки надо, без него как без рук. Все в квартире вверх дном станет".

   Шумский вышел снова в коридор, кликнул своего Лепорелло и приказал немедленно выпустить заключенного. Через минуту Васька, смущенный, появился на глаза барина. Он, очевидно, ожидал побоев. Лакей испуганно и робко переступил порог, готовый каждую минуту броситься на колени и, по-видимому, то, что он намеревался сказать, было уже у него приготовлено заранее.

   - Слушай ты. Если ты тут ни при чем, ничего не будет тебе, но мне сдается, дело нечисто, замок не ножом оторван.

   - Помилуйте, Михаил Андреич,- начал Копчик слезливым голосом.- Верьте Богу, что я...

   - Молчи. Я не из тех, что верят всему, что с языка сбросит всякий болтун. Язык без костей. Я знаю не то, что мне говорят, а знаю то, что знаю. Если это дело твоих рук, то оно окажется после. И когда окажется, быть тебе в Сибири. И это еще слава Богу. А то похуже приключится. Быть тебе запоротым насмерть в конюшне грузинской. Ну, пошел и покуда делай свое дело. Зови сюда Авдотью.

   Через минуту женщина несколько более в духе, так как успела выпить несколько чашек чаю, который она обожала, явилась к своему питомцу.

   - Ну, садись, Дотюшка, и слушай в оба. Самая теперь суть пошла у нас, самое что ни на есть светопреставление начинается.

   - Ох, типун вам! Что это ты, родной мой,- перекрестилась Авдотья.

   - Ну, ладно. Слушай.

   - Грех эдакие шутки шутить.

   - Слушай, тебе говорят,- перебил Шумский серьезнее.

   Собравшись с мыслями, молодой человек подробнее, чем когда-либо, повторил три раза подряд то, что должна была мамка сделать в тот же вечер. По мере того, как он говорил, доброе расположение духа мамки исчезло. Она снова понурилась и снова лицо ее было печально и тревожно.

   - Ну, пугайся сколько хочешь,- прибавил Шумский.- Это твое дело. А все-таки все, как я приказываю, должно быть сделано ныне ввечеру. А что из сего светопреставления выйдет, это не твоя забота. В сотый раз тебе говорю, я в ответе, а не ты. Ты была здесь, и нету. Что ни случись, уедешь в Грузино, и никакими собаками там тебя никто не достанет. Настасья Федоровна не выдаст. Да и кто посмеет хвататься за человека графа Аракчеева. Да и мне-то, что ни случись, ничего не будет. Неужто ты по сю пору не понимаешь, что мы с тобой, чего ни захотим, то все в столице и сделаем. Хоть народ вот станем грабить на Невском проспекте, и нам никто ничего не сделает. Пойми ты, что я сын царского друга, графа Аракчеева. Значу в Питере больше, чем он сам. Он ради срама дрянного дела не затеет, а я все могу и никто тронуть меня не смеет. Мало ли, какие я тут фокусы проделывал, еще когда был в Пажеском корпусе. Все с рук сходило. Теперь говори, поняла ли ты, что тебе делать.

   - Вестимо, поняла,- глухо отозвалась Авдотья.

   - Говори, главная в чем суть? Повтори.

   - Что же повторять-то?

   - Повтори, тебе говорят.

   - Ну, значит, дать испить этих сливочек в чаю или в питье каком вечернем.

   - Предпочтительно - в чаю, помни это. Не захочет чаю, отложи до другого дня. А затянется дело, тогда уж в питье.

   - Понятно, знаю.

   - Ну, потом? Повтори.

   - Ну, красный платок, стало быть, на окошко повесить, как заснет, и дверь из дома во двор оставить незапертую.

   - Ну, вот умница! - усмехнулся Шумский.- Не забудь ничего и не перепутай. А теперь собирайся...

   Авдотья поднялась, но при этом вздохнула глубоко.

   - Что из всего этого будет вам? - пробурчала она вдруг.

   - Сегодня же ввечеру, т. е. около полуночи, я наведаюсь,- произнес Шумский, как бы не слыхав слов мамки.

   - Беда из всего этого будет! Твоя погибель,- сказала Авдотья.

   - Ну, это не твоя забота. Ты не рассуждай, а действуй! - резко и грубо отозвался Шумский.- Твоих советов мне не надо. И не твое это дело. Ты за себя боишься... не финти!..

   - За вас... а не за себя. Бог с вами!..

   - Ну, вот что, Авдотья,- медленно вымолвил Шумский.- Будет тебе, положим, хоть распросибирь, хоть распрокаторга и распродьявольщина всякая, хоть подохнуть тебе придется через день после содеянного... а все-таки ты все по моему приказу исполнишь.

   Слова эти были произнесены таким голосом, что мамка, привыкшая все слышать от своего питомца за двадцать пять лет, все-таки невольно почувствовала теперь в его голосе грубое оскорбление. В звуке его голоса и равно в каждом слове звучало насилие. Шумский пристально взглянул на женщину, прошелся по комнате и затем, остановясь перед своей мамкой, выговорил мягче:

   - Я тебя заставить, собственно говоря, не могу насильно. Хочешь ты это сделать, сделай, не хочешь, не делай. Но вот тебе крест,- Шумский перекрестился,- что если ты не сделаешь этого нынче ввечеру или завтра ввечеру, как будет удобно по обстоятельствам, то знай... Я тебя позову сюда, притворю вот эту дверь и тут же на твоих глазах прострелю себе башку из этого вот пистолета. В этом даю тебе священную клятву перед Господом Богом.

   - Ах, что ты, что ты! - завопила вдруг Авдотья и замахала руками.

   - Будь я проклят на том и на этом свете, если я не застрелюсь перед тобой. Ты дура баба. Ты не понимаешь, что когда человек влюбится в девушку, как я, в первый раз от роду, то ему или добиться своего, или не жить.

   - Господи помилуй, да разве инако нельзя! - воскликнула Авдотья.- Так женись на ней!

   - Жениться! Нет, мамушка, дудки. Я не сделаю того, что всякий дурак умеет сделать. Ну, а теперь нам с тобой толковать не о чем больше. Сейчас принесут красный платок, бери его и марш восвояси служить и услуживать верой и правдой и баронессе, и мне. Прощай. В добрый час! Ввечеру часов в одиннадцать или около полуночи я буду у дома. Коли нет платка на окошке - вернусь. Коли есть платок - в дом шагну.

   Авдотья тихо пошла из горницы, держа пузырек с жидкостью.

   - Помни. Дай меньше половины,- весело прибавил Шумский ей вслед,- а остальное сохрани, как зеницу ока. На другой раз может пригодиться.

   И, оставшись один, он подумал:

   "Не люби меня эта дурафья, ничего бы не поделать с ней. Беда - бабы!.."

  

  

   В одиннадцать часов вечера Шумский выехал из дома. Несмотря на полную тьму в улицах, он ехал довольно быстро по направлению к Васильевскому острову. Молодой человек волновался чрезвычайно и часто жадно вдыхал свежий ночной воздух, как если бы у него были припадки удушья. Происходило это от тех мыслей, что роились в его разгоряченной голове, заставляя нервно-порывисто стучать сердце.

   "Наконец-то!"

   Вот слово, которое не сходило с его языка, не выходило из головы и сердца.