Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский сынок

что, и откуда. Он не сын Аракчеева, а подкинутый младенец. Кто его отец и мать - никому неизвестно.

   Квашнин только слегка сдвинул брови и, помолчав мгновение, ответил тихо:

   - Это, барон, безобразная петербургская сплетня, вражеская клевета, про которую не стоит говорить. Кому же лучше знать - Аракчееву самому или нам с вами - кто Шумский? И каким образом человек в положении графа Аракчеева станет называть и даже станет любить чужого ребенка?

   - Да поймите,- воскликнул барон,- что он сам обманут! Сам Аракчеев. Только две женщины знают, кто Шумский - любовница графа и какая-то нянька, которая даже была у меня в доме.

   - Но позвольте, барон. Откуда все это дошло до вас?

   - Мне передал все мой родственник, молодой человек, которого я очень люблю и за которого всегда думал отдать дочь.

   - Фон Энзе? - произнес Квашнин.

   - Да, фон Энзе.

   - Где же он подобрал эту клевету?

   - Он узнал все это от девушки, которая жила у нас, которую зовут Пашутой, и она же была у меня сегодня утром и мне подробно рассказала всю историю происхождения господина Шуйского. И неужели вы думаете, что я бы основал мое решение отказать принятому жениху, если бы не было у меня верных сведений?

   - Но почему же,- возразил, улыбаясь, Квашнин,- крепостная девушка Аракчеева знает то, чего никто не знает?

   - Она узнала это от одной женщины, которая была взята в дом Аракчеева почти со дня рождения Шумского. Кому же знать лучше, как не ей! Она все рассказала Пашуте, и даже передала много подробностей, которых Пашута не хочет покуда рассказывать.

   - И вы всему этому верите?

   - Совершенно,- отозвался барон.- И согласитесь, что всякий в моем положении, несмотря на скандал, немедленно взял бы свое слово назад. Если бы я знал, что граф Аракчеев знает эту тайну и все-таки желает считать господина Шумского своим сыном, все-таки пожелает сделать его наследником своего имени и состояния, то тогда признаюсь вам...

   Барон пожал плечами и прибавил:

   - Не знаю, как бы я поступил. Побочный сын или приемыш - что лучше? По-моему, приемыш лучше. Если бы граф, хотя бездетный, хотел иметь сына, то лучше было бы, честнее было бы, взять приемыша и воспитать, нежели, будучи уже женатым, прижить ребенка с какой-то женщиной. Ну, да это все,- прибавил барон,- рассуждения, к делу не идущие. Я хотел сказать, что когда я писал письмо господину Шумскому, мною руководила уверенность, что сам граф Аракчеев обманут, ничего не знает, а что теперь, когда все раскроется, граф сам прогонит от себя своего обманным образом полученного подкидыша. И тогда - представьте себе мое положение, мое, барона Нейдшильда, потомка древнейшего шведского рода, человека, коего предки отличились во времена Карла XII, один из них даже...

   - Но кто же вам сказал,- перебил Квашнин,- что граф сам обманут?

   - Даже Густав-Адольф,- продолжал барон упрямо и не слушая,- в бытность свою...

   - Но от кого же ваш Густав-Адольф мог это узнать,- возразил Квашнин.

   Барон вытаращил глаза на Квашнина, потом сообразил и вымолвил с иронической усмешкой.

   - Вам, кажется, неизвестно, кто такой Густав-Адольф.

   - Почему же оно должно быть мне известно. Я знаю двоих, фон Энзе и Мартенса, но больше ни одного из офицеров немцев не знаю.

   Барон собрался было разъяснить недоразумение, но потом легко дернул плечом и прибавил:

   - Мы, кажется, объяснились. Я не могу согласиться отдать свою дочь за молодого человека, который завтра будет существовать одним своим артиллерийским жалованьем и сделается для Петербурга la bete noire {ненавистный человек, пугало (фр.).}. Ведь на него все будут пальцем показывать. Наконец, легко быть может, что государь, узнавши, кто этот молодой человек, лишит его звания флигель-адъютанта. Хорошего приобрел бы тогда зятя барон Нейдшильд!

   В это мгновенье Квашнин уже думал о другом. Он собирался спросить нечто, о чем думал еще дорогой к барону. Ему хотелось узнать одно обстоятельство, крайне важное для самого Шумского.

   - Согласитесь ли вы, барон, отвечать мне на один вопрос, несколько щекотливый? Отвечая на него правду, вы бы крайне меня обязали.

   - Если можно, отвечу. Если отвечу, то правду. Если не захочу сказать правды, промолчу. Я не из породы комедиантов,- прибавил барон, прищурив глаза и говоря ими: "я не ты и твои приятели скоморохи".

   - Идет ли ваша дочь замуж за фон Энзе по своему желанию или по вашему приказанию? Простите, я выражусь прямо: к кому больше склонна баронесса - к фон Энзе или к Шумскому?

   - Баронесса,- отозвался Нейдшильд,- молодая девушка, привыкшая почитать и уважать своего отца и слушаться его советов, полагаться на его опытность. Но, во всяком случае, баронесса так воспитана, что прежде, чем быть молодой девушкой, она, понимаете ли, avant tout {прежде всего (фр.).} - баронесса Нейдшильд. Она точно так же обязана перед своими предками...

   Но при слове "предки" Квашнин уже нетерпеливо задвигал руками и ногами. Эти предки, путаясь в его беседу с бароном, до такой степени раздразнили его, что мягкий Квашнин готов был разругать их всех самыми крепкими словами.

   - Из ваших слов,- выговорил Квашнин умышленно,- я заключаю, что баронесса имеет склонность к Шумскому и выходит за фон Энзе по вашему приказанию.

   - Это до вас не касается,- отозвался барон резко.

   - Совершенно верно-с. Это до меня не касается, но тем не менее это правда. Скажите: нет.

   - Не скажу. Может быть. К несчастию. Но это пройдет!

   И при этих словах барон встал с места.

   Квашнин поднялся тоже и поклонился. Барон положил руку в руку и начал слегка потирать их, как бы от легкого холода. Вместе с тем он слегка наклонялся, отпуская гостя.

   Квашнин хотел иронически улыбнуться, но вдруг вспомнил, что один из офицеров их полка, которому товарищи перестали подавать руку, тоже каждый раз горделиво ухмыляется.

   Квашнин холодно, но низко поклонился и вышел.

  

  

   Двигаясь пешком тихими шагами по Васильевскому острову, Квашнин был почти в таком же тумане, в каком был Шумский после своей стычки с фон Энзе. Беседа с бароном имела для него одуряющее значение. Не раз слыхал он в Петербурге кое-где, что якобы всем известный блазень и кутила "аракчеевский сынок" должен бы был по-настоящему называться иначе - аракчеевским подкидышем. Квашнин был всегда убежден, что это была злобная клевета, сочиненная одними из ненависти к Аракчееву, а другими из зависти к молодому человеку, умному, красивому, богатому, но дерзкому. Многие боялись этого дерзкого баловня судьбы и так как попрекать его различными соблазнами и скандалами было мало - кто же тогда в гвардии не делал их! - враги Шумского придумали, что он не сын того, чьим значением пользуется, чтобы безнаказанно шуметь на весь Петербург своими похождениями.

   Чем больше думал Квашнин о том, что слышал от барона, тем меньше верил в правдивость всей этой истории.

   "Ведь это все бабы,- думал он, тихо подвигаясь по панели.- Тут и Пашута и Авдотья и, может, еще какая-нибудь баба. Фон Энзе выгодно верит этому, но барона он обманывает. И можно ли дойти до такой глупости, чтобы думать и верить, что сам Аракчеев обманут, что ему любовница подкинула чужого ребенка, выдав его за своего. Ведь это черт знает что такое! Что же он сам-то, младенец разве! Разве это так легко! Можно обмануть посторонних, но нельзя обмануть человека, в доме которого живешь безвыездно, как жена. Какая гадость! - волновался Квашнин.- И неужели же все это так и останется? И баронесса выйдет замуж за фон Энзе, любя Шумского? А что она его любит и идет за улана по приказанию отца - в этом я теперь совершенно уверен".

   Через мгновение Квашнин остановился и спросил себя, что ему делать? И невольно пришел он к заключению, что делать окончательно нечего, помочь другу никоим образом нельзя. Единственное средство - оттянуть свадьбу фон Энзе, чтобы вся эта клевета пала сама собою, чтобы все объяснилось. Но как, когда?

   Во всяком случае, сам Квашнин считал себя в полной невозможности чем-либо помочь. Он сел на извозчика и велел ехать в Морскую.

   Войдя в прихожую, первым вопросом Квашнина, которого впускал Васька, был, конечно, вопрос о барине.

   - Ничего-с,- отозвался Копчик,- они у себя, не кликали, должно быть, почивают. Я прислушивался к дверям - не слышно.

   - Почему же ты думаешь, что почивают?

   - Да они всегда ходят, трубки меняют, а тут совсем тихо.

   Квашнин прошел все горницы, остановился у дверей спальни Шумского и прислушался. В горнице было совершенно тихо. Он отошел, решившись дожидаться, чтобы приятель проснулся сам.

   Увидя снова Копчика, Квашнин осведомился о Шваньском.

   - Сейчас вернулся,- отозвался Васька.- Сидит у себя. Иван Андреевич тоже не в своем состоянии, даже заперся на ключ.

   Квашнин двинулся к дверям Шваньского, попробовал замок, и так как дверь оказалась запертою, то он постучался.

   - Кто там? - отозвался Шваньский.- Ты, Васька?

   - Я это, Иван Андреевич, впустите.

   - Зачем вам?

   - Нужно, впустите.

   - Дело разве какое?

   - Дело. Да что вы, не одеты, что ли? Так вы не девица.

   - Увольте, Петр Сергеевич,- отозвался Шваньский громче, как бы прислонясь к самой двери, чтобы было слышнее.

   - Что вы? - удивился Квашнин.- Больны вы, что ли?

   - Хуже, Петр Сергеевич!

   - Да пустите, полноте блажить! Говорят вам - дело есть.

   - Ах, ты, Господи! - заворчал Шваньский и отпер дверь.

   Квашнин вошел и, присмотревшись к Шваньскому, удивился. Лицо его было совершенно другое, как бы после трудной болезни или от какого-либо важного происшествия.

   Шваньский тотчас же отвернулся от Квашнина к окошку и произнес в раму:

   - Ну, что вам нужно-с? Говорите.

   - А нужно, Иван Андреевич, чтобы вы объяснились. То, что вас перековеркало, и мне известно. Полагаю я, что это все то же. Объяснитесь. А не хотите, я вам сам скажу.

   - Нет уж, Петр Сергеевич,- отозвался Шваньский, не оборачиваясь от окна и говоря как бы на улицу.- Нет уж - зачем? Я говорить не стану, ничего не стану говорить. Хотите объясниться, сами говорите.

   - Ну, так я вам скажу. Вы встревожились теми сплетнями, что по городу пошли насчет Михаила Андреевича?

   Шваньский молчал.

   - Так ли, Иван Андреевич?

   - Все пошло прахом! .- заговорил Шваньский, постукивая пальцами по стеклу.- Все кверху ногами пошло! Я его все-таки люблю. Я бы теперь в одном драном сюртучке да в портках в кабаке бы сидел пьяный, а вот я барином живу по его милости!

   И Шваньский вдруг обернулся, как если бы ему сказали что-либо и, к тому же, противоречили ему.

   - Не верите-с? - выговорил он, наступая на Квашнина.- А я вам верно говорю: я бы теперь был пропойца! Какое бы я себе место нашел? Меня из полка-то выгнали, чуть в солдаты не разжаловали. А вот на мне чин, я дворянин, да и деньги у меня есть, и живу я в свое удовольствие. Я - Иван Андреевич! А не будь его, я бы был Ванька-пропойца! Я вам говорю - я бы мертвую пил, я бы, видя всю несправедливость судьбы к себе, спился бы и воровать бы стал, грабить бы я стал по петербургским улицам!

   Шваньский снова наступил еще ближе и крикнул еще громче:

   - Говорят вам толком - грабить бы стал! Не смирился бы, глядючи, как другие люди живут... головорезом бы стал, в каторгу бы пошел, в кандалах бы ходил... Я бы...

   Шваньский задохнулся.

   - Я бы... я бы... все! Понимаете вы?..

   Шваньский разинул рот, и вдруг скулы его задрожали, и слезы полились по сморщившемуся лицу.

   - Я... я... я...- начал он, но не мог выговорить ни слова и отошел.

   Он сел на самый кончик дивана, скорчившись и утирая глаза кулаками, точь-в-точь, как ребенок, нашаливший, но не наказанный, а сам раскаявшийся в своей шалости.

   Вместе с тем, Шваньский плакал хрипливо, жалобно, как плачут пожилые бабы.

   Квашнин сел на ближайший стул, дал Шваньскому успокоиться и, когда тот глубоко вздохнул, он заговорил:

   - Вот я и хотел с вами объясниться. Я то же слышал, что и вы. По столице пробежала молва, что Михаил Андреевич не сын графа?

   Шваньский снова вздохнул, перешел горницу и, взяв носовой платок из комода, вытер себе глаза и лицо. Затем он снова вернулся и сел на тот же диван, только несколько спокойнее.

   - Что же вы молчите? Так ведь я сказываю? Вас это встревожило?

   Шваньский затряс головой.

   - Не стану я ни о чем этом разговаривать. Не хочу я об этом разговаривать! - громче, каким-то капризным голосом выкрикнул он,- я о всяких гадостях не хочу разговаривать! Неправда это! А если это правда - все пошло к черту! И он улетит, и я улечу. Он себя со зла пристрелит, а я...

   И Шваньский крикнул во все горло:

   - Прямо в кабак пойду! Я так, Петр Сергеевич, пить буду! так буду пить, что отвечаю вам моим честным словом, в одну неделю с вина подохну! Кабы я был крепок, а то - вишь я какой! Худой, в чем только душа держится! Болезненный! Я в одну неделю непременно подохну.

   - Да вы погодите, успокойтесь. Я вам хочу сказать, что все это одна еще болтовня. Ведь это все вздор. Не из чего и тревожиться. Вы откуда узнали? кто вам сказал?

   - Мне сказал этот поганый уланишка и сказала треклятая Пашка.

   - И вы им верите?

   - Не стал бы я им верить, Петр Сергеевич, да есть некий человек, который вот уже более суток глаз не подымает, носом в угол упершись сидит. Кабы этот человек смотрел прямо - ничего бы я не боялся.

   - Кто это?

   Шваньский махнул рукой, помолчал и прибавил:

   - Больше ни слова не скажу. Говорят вам толком,- вскрикнул он хрипливо,- не хочу я об этих гадостях рассуждать. Буду ждать - что будет, то и будет. Как хватит его и меня вслед за ним, так и полетим. Он там куда знает, а я - вот сюда - около Мойки на углу, два кабака.- Так и буду из одного в другой перебегать, с первого же дня ведро выпью. Да. Я вам говорю - выпью! - вскрикнул Шваньский, хотя Квашнин молчал и даже не глядел на него.

   - Я вам повторяю, Иван Андреевич, что все это выдумки, все это разъяснится - я в этом уверен, потому что...

   Но в эту минуту вбежал Васька и прервал Квашнина.

   - Проснулись! Вас просят,- выговорил он.

   И когда Квашнин переступил порог горницы, Копчик прибавил тихо:

   - Должно, хворают: лежат, очень белы лицом и глаза такие... Должно, хворость какая начинается.

   - Господи Иисусе! Как же ты можешь, разбойник, таить это от меня! - отчаянно воскликнул голос за спиной офицера. Он обернулся и увидел мамку Авдотью, бледную и перепуганную.

   - Родной мой,- заговорила женщина тревожно.- Попросите его меня допустить к себе. Если он хворает, я его выхожу. Не впервой... Будьте милостивы...

   Квашнин глядел на Авдотью молча и не сморгнув, но не слыхал ее слов.

   "Вот кто знает все! - думалось ему.- Если есть что знать - она знает".

  

  

   Войдя к Шумскому в спальню, Квашнин нашел друга на постели, лежащего на спине с подсунутыми под голову руками. Лицо его было бледно, глаза сверкали необычным блеском, но в выражении их не было гнева, а ясно и ярко сказывалось как бы невероятно-мучительное физическое страдание.

   - Нездоровится? - произнес Квашнин, становясь перед ним, но смущенно опуская глаза.

   Шумский глянул на друга пристальнее и выговорил глухо:

   - Смерть! Нет, хуже смерти... Умирать, наверное, легче... Вот когда я узнал, что такое - адская мука... Когда Еву потерял, думал, хуже не будет... А теперь... вот...

   Шумский не договорил и глубоко вздохнул.

   - В чем дело? что случилось? Ведь ты говоришь, что не стрелял по нем...- спросил Квашнин.

   - Как мальчишка дался... Отняли пистолет.

   - И слава Богу! Мог убить.

   - Он меня убил... Не я его... Одним словом убил, простым словом. Да, простое слово. Подкидыш!

   - Что?! - воскликнул Квашнин.- Он тебе это сказал!

   - Ты это знал...

   Квашнин молчал.

   - Ты это знал... Ты не удивился теперь... Вы все... Весь Петербург... Все знали! Зачем же никто мне не сказал это...

   Шумский смолк и глядел перед собой в стену лихорадочно засверкавшими глазами.

   - Не будь фон Энзе - я бы и теперь не знал... Все воображал бы себя...

   - Михаил Андреевич, разве этот немец присутствовал при твоем рождении, разве...

   - Однако я - Андреевич... А граф - Алексей Андреевич.

   - Это клеветническая выдумка... Такие вещи нельзя говорить. Все можно сказать. Надо доказать. Фон Энзе лжет...

   - Нет, не лжет! - оживился Шумский.- Не таковский. Скажи фон Энзе, что я убийца, и я поверил бы. И стал бы вспоминать, когда убил.

   - Надо доказать. Эдак и про меня и про всякого можно то же выдумать. Где доказательства? У кого они?

   - Здесь. У меня!..

   Шумский тихо принял одну руку из-под головы и показал себе на сердце.

   - Здесь доказательство, что это правда... Подкидыш. Чужой... Да...

   Квашнин опустил голову, голос Шумского тихий, томительный, за душу хватающий, потряс все его существо. Квашнин боялся, что слезы явятся у него в глазах, и он отвернулся.

   - Я не верю,- проговорил он чуть слышно, но звук его голоса выдавал неправду.

   - Я знаю... Да. Подкидыш! Недаром я с колыбели презирал эту пьяную бабу и ненавидел этого дуболома. Боже! Что царь нашел в нем? Что Россия видит в нем? Я вижу зверя и дурака. Да. Зверь и дурак! Свирепо жесток, и глуп...

   Шумский приподнялся, сел на кровати и взял себя за голову.

   - Бедная башка!.. Вот ударили-то... Крепка была, а надтреснула...

   Он помолчал и, вздохнув глубоко, заговорил медленно, но более твердым голосом:

   - Ты, думаешь, друг, Петр Сергеевич, что я скорблю о том, что не побочный сын вельможи-зверя и пьяной канальи. Нет, видит Бог, я рад даже, что Аракчеев мне чужой человек и она чужая... Я это всегда чувствовал и теперь рад, что узнал наверное... Но я... Я теряю Еву... Она не может идти замуж за... За кого? Я и сам не знаю. Кто я - кто это скажет... Мальчишка с деревни, сынишка крестьянина, а то... А то и лакея... Да, сынишка даже не простого мужика крестьянина, а дворового хама... Вот как Васька...

   Шумский вытянул руки и стал смотреть на них, потом грустно улыбнулся.

   - Вот... Да... Хамово отродье... Кровь дворянская?.. Нет, хамская, холуйская, лакейская. Я Ваське Копчику говорил еще вчера об этом... А оно и во мне... Да это не... невесело. Ева одно - а я другое. Говорят ученые - в заморских краях все равны, все одинаковы, по образу Божию... Да я то в это не верил! Глубоко, сердцем моим не верил. И вот оно - наказанье! Тяжело, друг Петя.

   - Почему же ты знаешь...- заговорил Квашнин.- Может быть, ты хотя и не Аракчеева сын, но все-таки нашего...- Квашнин запнулся и прибавил быстро,- дворянского происхождения.

   - Нет, не вашего...- отозвался тихо Шумский, странно улыбаясь и налегая на это слово.- И вот теперь надо узнать, кто я... И я узнаю!.. Я дороюсь... Но что пользы будет... Она, все-таки, моей женой не станет.

   - Ты забываешь, что ты офицер и флигель-адъютант государя.- Стало быть, ты сам по себе...

   - Деланный дворянин.

   - Не все ли равно.

   - Отчего же Нейдшильд отказал?

   - Он дурак! - вскрикнул Квашнин.- Я таких дураков редко видал. У него третье слово,- предки да предки, да Густавы какие-то.

   - Надо застрелиться! - тихо произнес Шумский как бы сам себе.

   - Господь с тобой! - воскликнул Квашнин,- стыдись и говорить... А сделать этого ты не можешь. Ты слишком умен для того...

   - Вот этого я и боюсь,- глухо проговорил Шумский.- Мне ничего бы убить себя... Это не так мудрено, как говорят... Но я боюсь, что разум не допустит... А как жить? Какова будет моя жизнь... Ты подумай, какова будет моя жизнь. Любимая девушка - женой другого. Сам холопского происхождения. Средств к жизни никаких... А работать, доставать деньги... Как? Лавочку открыть, торговать свечами и ламповым маслом?

   - Помилуй. Ведь это только этот дьявол улан мог такую гадость сделать... Сказать тебе это в лицо... Но все так и останется. Кто же сунется с этим к графу.

   - Что? - громче произнес Шумский, слегка выпрямляясь.

   - Я хочу сказать, что слухи и прежде были, но до графа же не дошли. И теперь никто не сунется ему это объявить. Все по-старому и останется. Кто же это пойдет, посмеет любимцу государя говорить, что...

   - Я.

   Наступила пауза. Квашнин глядел на друга, широко раскрыв глаза.

   - Зачем? - тихо выговорил он наконец.

   - Он прогонит ту... свою... за обман.

   - Тебе-то что же пользы. Один вред.

   - А чем же другим отомстить мне этой проклятой бабе, этой гадине, которая ради себя играла чужою жизнью. Моей жизнью! Она! Моей! Как смела она меня украсть от моих родных, или купить, или отнять...

   - Но, может быть, ты был сиротой...

   - Давай Бог! Найти теперь Еремку и Маланью, тятьку с мамкой в курной избе, еще того горше будет... Но она вытащила меня из моего крестьянского положения.

   - Все это бредни, Михаил Андреевич,- выговорил Квашнин строго.- Когда ты успокоишься, то бросишь все это... Я тебя не узнаю по твоим теперешним речам. Мало разве приемышей, которые благодарны своим названым родителям за то, что они их взяли и возвысили. А ты проклинаешь за... За доброе дело...

   - Пойми. Я бы никогда не видал Евы.

   - В этом ни граф, ни она не виноваты.

   - Нет, виновны. Они меня с клеймом на лбу пустили по свету. Покуда я пьянствовал да безобразничал, оно мне не мешало, а как только жизнь моя стала было направляться по-человечески... Как я встретил девушку, которую полюбил - клеймо оказалось и я... Что я? Я убит! Я заживо - мертвый! И знаешь ли ты, что будет?!

   Шумский встал с кровати и, медленно подойдя к Квашнину, вымолвил:

   - Я все-таки ее возьму. Я не дам ее фон Энзе. Нет, не дам. Я ее увезу, насильно... Скроюсь с ней где-нибудь, буду держать взаперти, насильно. Буду любить насильно... А там, после застрелю ее и застрелю себя... А он пусть живет. Пусть живет и знает, что она, любя его, принадлежала мне насильно.

   - Она его не любит, а любит тебя...

   - Нет. Его она любит! Я это знаю теперь.

   - А я говорю: нет!

   - Ты не можешь знать. У меня есть доказательства. Портрет, который я рисовал.

   - Я тебе говорю, что она любит тебя и дала согласие идти за фон Энзе по приказанию отца! - громко и твердо выговорил Квашнин.

   - Ты-то почему это знаешь?

   - Мне это сейчас дал понять сам барон, у которого я был.

   - Квашнин?! - вскрикнул Шумский.

   - Да. Я верно знаю! Я его просил сказать мне честно: любит ли баронесса улана или идет за него только по его приказу, а сама любит тебя? Он промолчал, а потом сказал: "к несчастью, но это пройдет".

   Шумский бросился на Квашнина, обхватил его руками и крепко поцеловал.

   - Это все! Все! Больше мне ничего не надо, никого не надо! - тихо произнес он дрогнувшим от чувства голосом.

  

  

   Разумеется, Шумский начал расспрашивать приятеля о его визите к барону и их беседе. Квашнин передал все подробно, и Шумский вдруг понурился и глубоко задумался.

   - Фон Энзе передал барону все со слов Пашуты? - выговорил он как бы сам себе.

   - Да и она сама потом была и то же рассказала,- ответил Квашнин.

   - А Пашута же от кого узнала?

   - Она сказала, что от какой-то женщины, которая в Грузине, и знает тебя с рождения.

   - И теперь эта женщина в Грузине? - странно произнес Шумский.

   - Не знаю... Но я думаю, Михаил Андреевич, что у тебя здесь в квартире есть женщина, которая должна знать многое получше всяких Пашут. Твоя нянька. Расспроси ее и поверь, что она тотчас же сумеет доказать тебе, что все это одни сплетни.

   Шумский вдруг переменился слегка в лице и проговорил едва слышно:

   - На всякого мудреца довольно простоты!

   И затем он прибавил со странной, будто деланной, интонацией и с умышленным равнодушием в голосе:

   - Нет, Авдотья дура... Ничего она не может знать... Вот что, Петя... сделай милость.

   Шумский запнулся.

   - Что? Говори. Я с великой радостью готов тебе служить! - сказал Квашнин с чувством.

   - Нет, я так... Пустое... В другой раз...

   Шумский хотел было просто просить друга тотчас уехать. Мысль об Авдотье только теперь пришла ему в голову и он даже изумился себе самому, что ранее не вспомнил о ней. Но просить Квашнина тотчас же оставить его одного, чтобы объясниться с мамкой, он не решился. Он сразу поверил в особое значение своего объяснения с Авдотьей и не хотел, чтобы Квашнин догадался. Но с этого мгновенья разговор друзей прекратился, и даже на два вопроса Квашнина Шумский, опять глубоко задумавшийся, не ответил ни слова. Наконец, спустя около получаса он решился вымолвить.

   - Ну, друг Петя, ступай домой. Спасибо тебе за все... Я хочу побыть один, а то и спать лягу.

   Квашнин молча, недоверчивым взглядом окинул приятеля и произнес, смущаясь:

   - Я думал и ночевать у тебя... Ты, пожалуй, глупость какую учинить можешь.

   - Застрелюсь, что ль? Нет, брат. Не теперь. После, может быть... А теперь надо прежде... Многое надо. Прощай. Уезжай себе. Спасибо. Навести завтра утром.

   Квашнин стал было упираться, но Шумский настоятельно потребовал, чтобы он уехал, говоря, что хочет сесть писать письмо графу Аракчееву. Приятель уступил и, простившись, вышел в прихожую.

   Но вместо того, чтобы тотчас уехать, он прошел снова через коридор в комнату Шваньского. У него сидела в гостях его невеста Марфуша. Квашнин вызвал его.

   - Иван Андреевич, держите ухо востро,- сказал он серьезно.- Смотрите за Михаилом Андреевичем. Он все-таки не хорош...

   - Что же смотреть? - отозвался Шваньский уныло и не подымая глаз.- Он себе голова. С ним ничего не поделаешь. Меня он прогонит. Я лучше вот Марфушу пошлю к нему. Якобы по делу. Она его скорее разговорит.

   - Ну, хоть ее. Его надо развлекать от дум,- сказал Квашнин.

   Как только офицер отъехал от дома, Шумский двинулся из спальни по направлению к своей гардеробной.

   Но едва очутился он в полутемном коридоре, как вскрикнул и, затрепетав от нечаянности, бросился вперед.

   Ему навстречу тихо двигалась женская фигура в белом платье, беловолосая, стройная... Она!.. Его Ева!..

   - Здесь?! Вы?! - вскрикнул Шумский, задыхаясь и хватая ее за руки.

   Но в то же мгновенье на всю квартиру грянул яростный голос того же Шумского.

   - Ах, дьявол!.. Ах ты... Вон отсюда проклятая... Вон!.. Убью я тебя, если еще раз...

   Фигура в белом платье отскочила и бросилась бежать опрометью от Шумского. В ту же минуту в коридор выскочили Шваньский, Копчик и Авдотья...

   Это была, конечно, Марфуша, посланная, было, Шваньским к барину, чтобы его "разговорить".

   Шумский вернулся к себе в волнении, но озлобленный.

   - Дьявольское сходство! - произнес он, стоя середи спальни.- И нет его, этого сходства... Нету! А есть что-то... в темноте. Ах, дьявол! Как она меня по сердцу хватила.

   И, помолчав, он прибавил спокойнее:

   - И я дурак! Разве может она здесь очутиться. Это было бы чудом. Это было бы... все. Все! Тогда мне ничего более на свете не надо. Ах, проклятая девчонка, как она меня... Будто ножом резнула. Один миг. А какой миг? Я умирал от счастья!

   Шумский сел, долго молчал уныло, задумавшись, и, наконец, прийдя в себя, крикнул Ваську:

   - Скажи Ивану Андреевичу,- выговорил он тихо, когда Копчик появился на пороге,- что если я еще раз увижу у себя его треклятую девчонку, то я его самого выгоню из дому и никогда на глаза не пущу. Чтобы она не смела переступать порога квартиры. Авдотья дома?

   - Тут-с,- ответил Копчик, робея.- Они просили доложить об себе. Желают вас... стало быть... Если мол, хворают, то я бы, сказывают, за ними...

   - Зови! - перебил Шумский так тихо и таким вдруг упавшим голосом, что лакей едва расслышал произнесенное слово.

   Через несколько мгновений дверь снова отворилась, и женщина появилась на пороге...

   - Войди... Затвори дверь... Поди сюда,- выговорил Шумский глухо.

   Авдотья приблизилась.

   - Садись.

   - Что же... Я и так...- проговорила мамка, как бывало всегда, и все с той же интонацией.

   - Садись, дура! - воскликнул Шумский с нетерпеньем.

   Авдотья села на стул против своего питомца. Шумский стал глядеть ей в лицо упорно, тревожными глазами, но Авдотья не могла видеть этого взгляда, так как при наступавших сумерках в комнате становилось совершенно темно.

   - Авдотья, ты недавно сказала Пашуте,- дрогнувшим голосом проговорил Шумский,- что я не сын Аракчеева... а чужой ему. Подкидыш.

   Женщина ахнула и замерла... Наступило молчанье.

   - Сказала это - ты... Я знаю. И ты меня убила. Я не живой теперь... Пашута разгласила это на всю столицу. Говори же теперь... Откуда я? Где меня Настасья достала? Ты это знаешь...

   - Михаил Андреевич...- вымолвила Авдотья, но голос ее так задрожал, что она не могла говорить.

   - Говори, откуда меня раздобыла? Чей я сын?

   - Я же... Ей-Богу... Я... Помилосердуй! - через силу произнесла Авдотья и начала всхлипывать.

   - Слушай же, глупая баба... Пойми хоть раз в жизни, что не все же на свете шутки да прибаутки. Пойми, что если ты мне не скажешь сейчас всей правды, все что ты знаешь, то я тут же при тебе застрелюсь. Не веришь, я пистолет вот достану. Выпалить в башку недолго.

   Авдотья начала громко рыдать и тряслась всем телом.

   - Грузинский я парнишка? С деревни, что ль. Краденый, купленный... Говори!

   - Грузинский,- прорыдала Авдотья и начала почти стонать.

   - Полно реветь белугой! - грозно, но хрипливо от спазмы, схватившей горло, произнес Шумский.- Не до того теперь... Отец мой кто? Хам, лакей, мужик...

   - Михаил Андреевич, Господь видит. Я же не могу... Я же...

   - А?! Тебе надо, стало быть, пример примерить! - вымолвил Шумский и быстро поднявшись с места, он взял со стола пистолет, вынутый из ящика еще с утра, и перейдя снова, сел перед мамкой, держа его в руках. Он знал, что пистолет не заряжен и эта комедия была досадна ему самому.

   - Говори. Кто мой отец? Мужик?

   - Мужик,- с отчаяньем произнесла Авдотья, хватая себя за голову руками.

   - Жив он?

   Авдотья ответила, но от всхлипыванья ее нельзя было разобрать слов.

   - Жив или умер?!

   - Помер... Давно...

   - А мать.?..

   - Михаил Андреевич, Господа ради...

   - Мать жива? - крикнул вдруг Шумский громовым голосом.

   - Жи-ва! - с усилием произнесла Авдотья.

   - Кто ж она? - задыхаясь от волненья, произнес он.

   - Ох, не могу... Не знаю... Никогда я не скажу.

   - Не скажешь. На, вот гляди!..

   И Шумский, не поднимая даже курка, приставил пистолет себе к лицу.

   - Сейчас мертвый буду, шалая баба. Говори! Кто мать?!

   Авдотья простонала и вдруг повалилась со стула Шумскому в ноги, хватаясь за его колени.

   - Говори! Ничем не возьмешь. Говори!

   - Я же... Я...

   - Говори! - вне себя крикнул Шумский, ухватив Авдотью за плечо и с силой потрясая ее.

   - Ох, да я же... Пойми...

   - Не хочешь. Ладно же! Сейчас и готово!

   Шумский взвел и щелкнул курком. Авдотья с безумным криком схватилась за пистолет руками.

   - Да я же!.. Мой ты!.. Мой!..

   Шумский молча пригнулся к женщине и выронил пистолет из рук.

   - Что?!.- едва слышно шепнул он.

   Авдотья рыдала, положив голову на его колени.

   - Твой?.. Я твой... Ты моя... Моя ты...

   Но слово "мать" не сходило с языка. Шумский смолк и дрожал всем телом.

   - Ты моя мать? Ты? - выговорил он, наконец, задохнувшись.

   - Я... я...

   Он откачнулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и тяжело простонал.

   - Господи! Да что же это?..

   И после гробового молчания, длившегося несколько мгновений, он вдруг зарыдал, как ребенок, страстно, горько, но также беспомощно, как и его мамка... его мать.