Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский сынок

о доверием, а затем так понравилась самой баронессе, оказалась самым негодным существом. Шумский выразил уверенность в том, что Пашута Бог весть что рассказывала о нем и барону, и его дочери.

   Барон вскинул глазами, затем снова опустил их и едва заметно пожал плечами, как бы прося Шумского оставить эту подробность в стороне. Стоит ли толковать о том, что могла налгать или насплетничать прислуга.

   Кончив рассказ, Шумский прибавил, что когда он собрался уже объясниться с бароном и бросить имя Андреева, сам барон вдруг перестал принимать его.

   Наконец, Шумский смолк, потупился и подумал про себя:

   "Ну, а теперь прыгай!"

   Взглянув снова через мгновение на барона, он увидал, что тот ждет последнего слова, ждет объяснения, всего объяснения.

   Шумский вздохнул, как бы набираясь сил, и вымолвил:

   - Я надеюсь, барон, что вы понимаете, к чему клонится вся моя речь. Я явился теперь, чтобы иметь честь...

   Шумский приостановился и подумал: "Робеешь, брат? Теперь поздно!"

   - Я имею честь просить у вас руки баронессы,- проговорил молодой человек таким упавшим голосом, как если бы просил барона взять пистолет и на месте застрелить его.

  

  

   Барон встрепенулся. Он ждал уже, конечно, этих слов, но тем не менее произнесение их подействовало на него, как сильный толчок. И в первое же мгновение глазам честолюбца Нейдшильда представилось, как он обнимается и целуется с графом Аракчеевым, как он говорит ему "ты" и "наши дети".

   Через мгновение барон уже увидел себя в громадном дом Грузина близким родственником временщика-владельца, дедом родным будущего владельца. Еще через мгновение этот домик на Васильевском острове уже наполнился густой толпой просителей - военных и штатских генералов, ждущих покровительства и милостей от всесильного в Петербурге аракчеевского родственника, сановника Нейдшильда.

   От этого умственного прыганья у барона закружилась голова, и он невольно откачнулся и прислонился спиною к креслу.

   Наконец, он услыхал смущенный голос Шумского, говорившего:

   - Ваше молчание, барон, меня тревожит.

   Нейдшильд пришел в себя, хотел заговорить и не знал, что сказать.

   - Я так... Не знаю, право. Конечно, я польщен. Мне эта честь... Но я буду просить вас...

   И барон смолк.

   Опять целая толпа всяких сановников нахлынула сюда в кабинет из столовой с поклонами, просьбами и бумагами, и, обступая, теснясь, чуть не придавила его к креслу. Нейдшильд провел рукой по лбу, отогнал от себя все видения, взглянул более осмысленным взором на Шумского и вымолвил, протягивая руку:

   - Благодарю вас. Я рад, что этим, конечно, прежде всего все извиняется, уничтожается. Но я никакого ответа не могу дать. Мне надо спросить дочь. Я ее люблю, она - мое единственное счастие в жизни. Она... Ева...

   И барон вдруг прослезился и полез за носовым платком в карман.

   - Конечно, барон. Но зачем откладывать? Зачем не поступить гораздо проще. Попросите баронессу сюда и объявите ей. Или я скажу...

   - Нет, нет, как можно!

   - Отчего же?

   - Нет, право. Я не знаю... Я лучше сегодня скажу Еве, переговорю с ней и дам вам знать. Вы приедете. Или завтра...

   - Нет, барон. Я не могу. Войдите в мое положение. Эти сутки ожидания измучают меня насмерть. Это пытка. Что бы ни было, но лучше сейчас же услыхать из уст самой баронессы свою судьбу. Так, по крайней мере, я тотчас же стану счастливейший из смертных, или же к вечеру буду уже на том свете.

   - Как! - вскрикнул барон.

   - Конечно. Неужели вы думаете, что если баронесса откажет навек соединить свою судьбу с моею, то я могу оставаться на белом свете! - горячо произнес Шумский и прибавил про себя:

   "В любом романе не скажут лучше". Шумский встал с места, взял барона за обе руки и, ласково глядя и улыбаясь, приподнял его с места.

   - Идите, барон, зовите сюда вашу дочь и решайте. Будьте моими спасителями или моими палачами.

   Барон поднялся и сразу, быстро, как бы желая поскорее убежать от настойчивости Шумского, вышел из кабинета.

   Молодой человек стал среди горницы, растопыря ноги, и, глядя в пол, прошептал, кисло ухмыляясь, но взволнованно:

   - Лечу! Да, лечу! Или попаду на тот край, или вверх тормашками в бездонную пропасть! А что хуже - самому дьяволу чертовичу, господину сатанинскому неизвестно. Нет, уж лучше перескочить! А оттуда обратно найдем тропиночку потайную, кустиками, ночью, чтобы никто не видел и не приметил.

   Помолчав немного, он снова забормотал вслух:

   - Удивительное создание человек Божий! Собираешься вместе и жениться, и умертвить... Или это я такой уродился! Должно быть, все таковы, только из ста человек девяносто девять блудливы, как кошки, да трусливы, как зайцы.

   Но в эту минуту Шумский вздрогнул, смутился и, приблизившись к креслу, оперся на него. Ему показалось, что у него от волнения подкашиваются ноги. Из столовой через отворенную дверь ясно послышались шаги барона и шуршанье платья.

   Дверь отворилась. Нейдшильд вошел быстро, и Шумский увидел фигуру, которая сразу сказала ему все. Лицо барона сияло сквозь смущение.

   Вслед за ним тихо появилась, как привидение, Ева. Она была в своем неизменно белом платье и неизменно красива. Только румянец сильнее горел на ее щеках и глаза были опущены.

   Шумский поклонился, но Ева не видела его поклона. Она была, действительно, крайне смущена и двигалась неровной походкой.

   - Садись, садись,- заспешил барон, как бы опасаясь, что дочь упадет середи комнаты.

   И взяв Еву за руку, он посадил ее на кресло, около которого стоял Шумский. Подставив ему стул, барон, также спеша и растерянным движеньем, сел на свое место.

   Шумский ждал, что он заговорит, но, увидя его смущенную фигуру, сам прервал молчание.

   - Баронесса! Прежде чем отвечать мне,- тихо заговорил он,- подумайте. Не убивайте меня одним словом - роковым словом! Если вы теперь не можете сделать меня счастливейшим из смертных, то лучше подождать; у меня будет надежда в смущенном сердце... Я лучше буду ждать и долго ждать, лелея мысль, что я вам не чужой, нежели тотчас услыхать свой смертный приговор.

   И, несмотря на волнение, в котором был Шумский, в его голове промелькнула мысль:

   "Вот эдак-то, слово в слово, кто-то такой изъясняется в романе "Злосчастный Адольф".

   И, вместе с тем, Шумский, смотря на девушку, пожирал ее глазами и снова убеждался в сотый раз, что она, действительно, замечательно красива собой, что красивее ее он никогда не встречал никого. За то время, что он не видал ее, Ева стала еще прелестнее. Она подняла глаза на Шумского, как бы осветила его на мгновение очаровательным синим светом, и, зардевшись, снова потупилась.

   - Я не знаю,- залепетала она едва слышно, хотя взгляд ее уже сказал Шумскому многое. Он вздохнул и подумал:

   "Нет. Неправда. Тебя можно будет любить долго!"

   - Вы нам дадите два дня на размышление, Михаил Андреевич,- проговорил барон робко.

   - Я уже вам объяснял, барон, и повторяю, что в таком важном вопросе - что может значить размышление? На это нужен год или одно мгновение. Если вы, баронесса, никого не любите и ваше сердце свободно, то я сумею заставить вас полюбить себя! Вся моя жизнь будет посвящена на то, чтобы сделать вас счастливой и заслужить вашу любовь.

   - Все это так неожиданно,- заговорила Ева едва слышно,- что я не могу... я не знаю.

   - Но могу ли я надеяться! - вскрикнул Шумский.- Дайте мне хоть тень надежды, что скоро я буду счастлив. Скажите мне, что вы почти согласны. Или скажите, что я вам ненавистен, что своим дерзким появлением и поведением у вас в доме г. Андреев сумел заслужить только одно ваше презрение или ненависть!

   - Нет! - твердо произнесла Ева, не подымая глаз, и прибавила чуть слышно: - Напротив...

   Это отрицание по отношению к Андрееву все сказало Шумскому. Он сразу понял, почти почувствовал по ее голосу, что она была неравнодушна к Андрееву и только сдерживала себя, а теперь рада сознаться...

   Шумский вдруг поднялся с места, упал на колени перед Евой и воскликнул:

   - Одно слово! Ради Бога! Сейчас.

   Барон при движении молодого человека вскочил с места и бессмысленно задвигал руками.

   - Барон! Просите! Умоляйте вместе со мною! - воскликнул Шумский и почувствовал, что голос его звучит без малейшего оттенка страсти и чересчур театрально, напыщенно.

   Ева наклонила голову на грудь и, тихо двинув рукой, протянула ее молодому человеку. Шумский схватил ее со страстью, поцеловал два раза и, поднявшись, двинулся к барону, Нейдшильд уже был около него и принял его в свои объятия.

   - Мой fils! {Мой сын! (фр.).} - слезливо произнес он, как бы начиная длинную речь, но смолк и заплакал...

  

  

   Шумский шибко подкатил к своей квартире только в сумерки. Коляска была совершенно сплошь забрызгана грязью, а лошади, красивые и породистые, страшно взмылены. Кучер, отъезжая от подъезда, закачал головой и проворчал что-то укоризненно. Шумский вернулся домой, объездив человек десять прежних товарищей, чтобы созвать их к себе вечером.

   На крыльце он зазвонил так, что после второго звонка железный прут остался у него в руках. Копчик стремглав бросился отворять и оробел, ожидая грозы. От выражения лица барина, вошедшего в переднюю, Копчик тоже просиял и посмелел.

   - Хорошие вести, Михаил Андреевич,- смело заговорил он.

   - Ты почем знаешь? - весело отозвался Шумский.

   - Иван Андреевич сказали.

   - Что врешь, дурак! Нешто Иван Андреевич мог знать то, чего я не знал! Да, хорошие вести! Придется мне и тебя, и Пашуту простить.

   Копчик с удивлением взглянул на барина.

   - Ты как же догадался? - произнес Шумский.

   - Иван Андреевич сказали.

   - Да полно врать! Нешто он знал, что я свататься буду!

   На лице Копчика выразилось такое изумление, он так растопырил руки, что Шумский сообразил все.

   - И я тоже хорош,- выговорил он смеясь.- Воображаю, что у меня на лбу написано то, чем голова и сердце полны! Какие твои хорошие вести?

   - Пашуту накрыли.

   - Где?

   - Иван Андреевич сегодня разыскал и накрыл подлую тварь.

   Но несмотря на все старание Копчика, голос его звучал фальшиво.

   - Где?

   - Укрывается у этого самого офицера.

   - Какого офицера?

   Копчик хотел отвечать, но в эту минуту на пороге появился Шваньский с важным, но и довольным лицом.

   - Да-с! Меня хоть обер-полициймейстером столичным назначить! Каково быстро дело обделал!

   - Где же она?

   - У г. фон Энзе. Вишь, какой новый притонодержатель выискался! Воровской притон в столице содержит. Мы его теперь прошколим. Он, немец, узнает от нас, что значит чужих холопов укрывать! Мы ему зададим!

   Шумский вошел в гостиную и молча остановился среди комнаты, как бы соображая и обдумывая нечто, что его удивило.

   Он только теперь вспомнил об улане и думал:

   "Что такое фон Энзе? Что он для Евы? Ведь казалось по всему, что он ее нареченный. Стало быть, она его не любит и никогда не любила. Откуда же его претензия на защиту Евы? Почему Пашута, любимица баронессы, убежав, укрылась у улана, а не у кого-либо другого? Стало быть, есть нечто общее между Евой, фон Энзе и Пашутой. Теряет ли это "нечто" свое значение теперь или нет? Ева не знает, однако, что Пашута укрылась у улана!"

   Шумский пожал плечами и вымолвил вслух:

   - Ничего между ними быть не может! Теперь видно ясно, что Еве нравился Андреев. Она счастлива, что он стал Шумским.

   Прислушавшись к словам своего патрона, Шваньский изумился. Через мгновение он спросил:

   - Как же прикажете, Михаил Андреевич, получить беглую девку? Через полицию требовать или просто мне за нею съездить? Я могу и один.

   - А упустишь?

   - Помилуйте! Побежит если по улице от меня, закричу: "караул! держи!" и поймаю опять.

   - Ступай, пожалуй. Только, Иван Андреевич, знай, обстоятельствам перемена. Мне Пашута ни на какого черта не нужна и, пожалуй, пускай гуляет.

   - Что такое?

   - Я, братец мой, жених.

   - Ох! - воскликнул Шваньский так, как если бы его ударили палкой по голове.

   - То-то - "ох". Удивительно?

   - Еще бы не удивительно, Михаил Андреевич! Даже, извините меня, я не верю. Не такой вы человек, чтобы вам жениться. Ну, какой же вы супруг! Помилуйте! Изволите вы шутить! - прибавил Шваньский и начал хохотать, как бы услыхав какую остроту.

   - Дурак ты, и больше ничего! Толком тебе говорю, что я сейчас просил руки баронессы и - жених.

   - А когда же вы благословения родительского просили,- вымолвил Шваньский уже серьезным голосом.

   - Какого? - проговорил Шумский, вытаращив глаза, и тотчас же прибавил:

   - Ах ты! Черт побери! Ведь из ума вон!

   И молодой человек вдруг расхохотался звонко на весь дом.

   - Вот штука-то! Ведь я батюшке-родителю-то, в самом деле, ни слова не говорил! Фу, ты, какая будет теперь катавасия! Ведь барон-то, так же, как и я, небось уж домов десять объездил и всем рассказал. Дойдет до графа - черт его знает, как он примет известие. Надо скорее к нему. Скажи на милость, как все это вышло! Из ума вон! Вели скорее подавать лошадей! Да нет, не надо. Загнал и так. Возьму извозчика. А ты будь тут. Придет Квашнин, задержи его. Если еще кто приедет из офицеров, всех задержи. Будет у нас сегодня всю ночь девишник или мальчишник. А я к этому, к тятеньке своему. Надо ему скорее объяснить. А то обозлится, коли со стороны узнает. Ах, черт их возьми! Из ума вон!

   Шумский быстро двинулся в переднюю, накинул шинель и вышел на улицу.

   Но едва он сделал несколько шагов, как вслед за ним выскочил с крыльца Шваньский и догнал его.

   - Михаил Андреевич! Время терять не гоже! Ведь она может от него удрать куда.

   - Что ты? Про что?

   - Да Пашута же! Ведь она может укрыться от улана. Что же я - хлопотал, искал, а дело прахом пойдет! Прикажите взять ее оттуда.

   - Бери, черт с тобой! Привязываешься с пустяками.

   - Как же прикажете: одному или через полицию?

   Шумский хотел сказать: "ступай один", но запнулся и подумав, выговорил:

   - Нет! Скандал, соблазн надо! Бери полицию, набери побольше! Понял? И будешь брать Пашуту у фон Энзе, наделай там черт знает чего. Понял? Такого шума и таких гадостей наделай, чтобы во всем квартале разговор пошел. Я все на себя беру. Да понял ли ты?

   - Понял-с, понял-с! - заговорил Шваньский, ухмыляясь.

   Шумский двинулся, но снова остановился и жестом подозвал Шваньского.

   - Слушай, Иван Андреевич! Серьезно сказываю. Дело важнеющее. Ступай туда с полицией и придумай,- ты у меня умница,- придумай, каких бы тебе самых пакостных пакостей напакостить в квартире улана. Нашуми, накричи, выругай его на все лады. Действуй по моей доверенности и на мою голову. Наделай там всего, чего только можно - хуже. Ну, хоть подожги квартиру, да спали все!

   - Как можно-с!

   - Да, знаю, что нельзя. А ты надумай, что хуже пожара, и чтобы тоже дым коромыслом на всю квартиру пошел. Услужи, голубчик! Век не забуду. И покуда не надумаешь какой первейшей и знатнейшей мерзости, по тех пор не ходи. Понял ли ты?!.

   - Понял-с.

   - Да хорошо ли ты понял?

   - Да уж будьте, Михаил Андреевич, спокойны. Не первый раз.

   - Мне нужно, чтобы в его квартире, этого проклятого улана, произошли чудеса в решете, чтобы сам черт в ступе и всякая дьявольщина на всю столицу разнеслась. А за мною считай за это самое деяние ровнехонько сто рублей.

   - Слушаю-с.

   - Ну, вот, докажи еще раз, что ты умница и меня любишь. Могу ли я надеяться?

   - Помилуйте, Михаил Андреевич,- уже обидчиво произнес Лепорелло.- Я так распоряжусь, что даже вот как...- Шваньский стукнул себя кулаком в грудь.- Вот как-с скажу: самому мне потом стыдно будет на людей смотреть.

   - Ну, вот, спасибо!..

   И Шумский, рассмеявшись на всю улицу, быстрым шагом двинулся по Морской.

   - Молодец на это,- бурчал он себе под нос.- За это я и люблю. Глупое животное, а на иную мерзость - о семи пядей во лбу.

  

  

   Взяв извозчика и направляясь к Зимнему дворцу, Шумский вспомнил, как уже давно не видал он временщика-отца. И при этом молодой человек иронически усмехнулся и подумал: "Ничего! Я его приучил. Он у меня в решпекте, почти ручной стал. Вот уж можно сказать, что я его нежностями не набаловал".

   Вступив в апартаменты, которые Аракчеев занимал временно, когда приезжал из Грузина на короткий срок в Петербург, Шумский узнал от служителей, что граф с утра занят, но не в своих горницах, а на внутреннем дворе в пустой "кордегардии".

   Привыкший ко всяким диковинкам в поступках своего отца, Шумский невольно все-таки удивился при этом известии.

   - Что ж он там делает? - спросил он резко.

   - Они заняты,- отвечал один камер-лакей с почтительной таинственностью в голосе.- С малярами.

   - Что ж они стены кордегардии малюют, что ли? - спросил Шумский, невольно улыбаясь.

   - Никак нет-с. Полагательно рассуждают.

   - С малярами рассуждают?

   - Точно так-с.

   - Ну, пойду и я с ними рассуждать,- произнес Шумский шутливо важным голосом и, сойдя с подъезда, двинулся во внутренний двор дворца.

   По многим служителям и полицейским, по кучкам солдат без оружия, стоявшим в разных местах, Щумский мог догадаться, какое направление взять, чтобы найти отца. И он не ошибся. Пройдя двор, крыльцо и сени, он наткнулся на дежурного офицера в кивере.

   - Граф здесь? - спросил он.

   - Точно так-с - отвечал офицер и, узнав Шумского в лицо, прибавил:

   - Прикажете доложить графу или изволите так пройти?

   - Нет, уж обо мне докладывать, полагаю, лишнее.

   И Шумский отворил дверь, но, переступая порог, он все-таки должен был внутренне сознаться, что легкие мурашки пробежали у него по спине.

   "И давно не был,- думалось ему,- и ушел тогда, якобы от кровотечения носом?.. Ругаться будет. Ну, и черт с ним"!

   Глазам Шумского представилась очень большая горница совершенно пустая. Вдоль одной стены были стойком расставлены, приперты к ней длинные доски, а около них, на полу, стояло несколько ведерок. Вокруг них двигались трое крестьян и один солдат, все с кистями в руках, а между ними, спиною к Шумскому,- был сам граф Аракчеев, в сюртуке без эполет.

   При звуке запертой двери он обернулся. Увидя сына, Аракчеев уперся в него своими безжизненными стеклянными глазами. Ни единый мускул в лице его не шевельнулся.

   Молодой человек почтительно приблизился. Граф поднял и протянул руку. Шумский, едва коснувшись до нее пальцами, как всегда чмокнул край рукава. Затем, ни слова не сказав сыну, Аракчеев повернулся опять к малярам и заговорил с ними, кратко, однозвучно, сухо выговаривая слова. Маляры отвечали вперебивку и говорили довольно свободно.

   Было очевидно, что вследствие вольного обращения с ними всемогущего вельможи, они видели в нем только простого барина.

   - Ну, ты, теперь малюй вот эту! - выговорил Аракчеев, указывая солдату одну из досок.

   Солдат взял ведерко, опустил кисть и, приблизившись к доске, начал мазать.

   Тут только Шумский заметил, что доски, припертые к стене, были уже наполовину вымазаны. Штук десять лоснились, выкрашенные разноцветными красками, и штук пятнадцать оставались еще чистыми.

   Покуда солдат мазал доску, на этот раз темно-коричневой краской, Аракчеев обернулся к одному из маляров и выговорил:

   - Стало быть, коли через год шпаклевка оказалась, то прямо - драть насмерть?

   - Дери, ваше сиятельство! Задирай! Я за свою ответствую на десять годов. А это уж какой маляр!

   - Прямо такого драть? - повторил Аракчеев.

   - Прямо драть, ваше сиятельство!

   - Насмерть?

   - А уж это как вам будет благоугодно,- улыбнулся маляр, принимая слова за шутку.

   - Ты что ухмыляешься? - с оттенком снисхожденья, но сухо произнес граф.- Полагаешь, не запарывал я вашего брата досмерти?

   - Как можно-с! Знамое дело. Без этого как же-с?

   - У меня, голубчик, в Грузине так порют, как нигде нпо всей России - скажу - не умеют. У меня нет этого заведения, как у дворян-помещиков: всыпают зря по триста да четыреста розог. У меня двадцать пять дадут, да таких, что лучше сотни!

   - В этом деле тоже наука нужна! - отозвался маляр.

   - Ну, вот, и врешь! -- громче воскликнул Аракчеев, обращаясь к солдату, который уже кончал доску.- Гляди! Раскрой бурколы-то свои! Нешто это тот колер? Глядите, что он делает! - обернулся Аракчеев к малярам.

   - Переложил малость бакану,- отозвался один из мастеровых.

   - Какой теперь надо прибавить? - спросил Аракчеев у солдата.

   Солдат вытянулся в струнку и глупо пялил глаза. По лицу его казалось, что он даже не собирается ответить.

   - Какой краски добавить?!- громко выкрикнул Аракчеев.

   И солдат вдруг еще громче графа развязно и бойко рявкнул.

   - Не могу знать, ваше сиятельство!

   В голосе его была та твердость и уверенность, как если бы он прямо и точно определял требуемое вопросом.

   - Молодец! - выговорил граф.- Начинаешь привыкать. Терпеть не могу, когда ваш брат путает да брешет! Отвечай прямо, ясно: "не могу знать" - и конец.

   - Не могу знать! - еще громче и охотнее брякнул солдат.

   - Ну, вот что ребята. Вы мне его в месяц времени обучите. Чтобы он у меня по первому слову всякие колеры пускал, а чтобы из всякого колера хоть десять разных выходило. А обучишься,- прибавил граф, обращаясь к солдату,- унтер-офицером будешь, а то и фельдфебелем будешь! Какой ты губернии?

   - Костромской, ваше сиятельство!

   - А уезда?

   - Не могу знать, ваше сиятельство!

   - А как сказывают? Чай слыхал от людей?..

   - Кш... Кишмяшенского!

   - Кинешемского?

   - Точно так, ваше сиятельство!

   - А сколько тебе лет?

   - Не могу знать, ваше сиятельство!

   - Молодец! А как батька с маткой сказывали?

   - Как лоб забрили, сказывали - двадцать второй шел.

   - А когда забрили?

   - Об Миколы зимние три года будет.

   - Сколько ж тебе ныне лет?

   - Не могу знать, ваше сиятельство!

   Аракчеев поднял руку и потрепал солдата по плечу.

   - Из тебя толк будет. Я уж вижу...

   - Рады стараться, ваше сиятельство!

   - Ну, ребята, кончайте мне все эти доски, а завтра утром я приду погляжу: чтобы так, как я сказывал. Хорошо ли вы поняли? Радугой!

   - Точно так-с!

   - Вот, с этой самой с угольной доски и до последней, чтобы у меня радуга развернулась! Если какого колера не хватит, я вас велю выпороть.

   Аракчеев обернулся к сыну и выговорил отчасти насмешливо:

   - Вот ты - офицер, флигель-адъютант, в Пажеском тебя всяким наукам обучали - а вот пойди-ка, вымажь мне доску фиолетовой краской.

   - Что ж мудреного,- выговорил Шумский.

   - Что! - строже выговорил Аракчеев,- мудреного?! Мажь!

   Шумский стоял в нерешительности, не поняв слова.

   - Мажь! Бери кисть вот и малюй, благо храбр. Ну, валяй! А мы посмотрим! Дай ему кисть!

   Шумский получил в руки большую мохнатую кисть и стоял с нею почти разиня рот. Каждое мгновение он мог расхохотаться, как сумасшедший, но взглянув в лицо отца, сразу сообразил, что дело гораздо серьезнее, нежели он предполагает. У Аракчеева уже слегка сдвигались брови, опускаясь на переносицу, а стеклянные глаза начали быстро моргать. Крестьяне-маляры добродушно ухмылялись, а солдат, стоя истуканом, глядел на Шуйского, выпуча глаза, и тоже как бы думал: "какой ведь прыткий выискался!"

   - Слышал, что говорят,- произнес Аракчеев,- вон тебе свежая доска.- Валяй мне фиолетовую!

   Шумский, внутренне смеясь, двинулся к ведеркам, расставленным на полу и стал искать фиолетовую краску. Ведерок было около десяти с разноцветными красками, но фиолетовой не было.

   - Такой нету,- обернулся он к графу.

   - А! - вскрикнул Аракчеев на всю кордегардию.- Нету! То-то... Умная голова.- Нету! - А когда Господь-Бог сотворил небо и землю при начале творения - были рыбы? были дерева и плоды? была прародительница Ева?

   Шумский стоял перед отцом, оттопыря руку с кистью, и не понимал ничего. Единственное, что коснулось с силою его слуха, было имя Евы.

   "Чудно это,- подумалось ему,- пришел я сказать об моем намерении, заговорить с ним об Еве, а он сам первый раз в жизни сказал мне это имя. Как это странно!"

   И, вероятно, Шумский на несколько мгновений задумался, потому что его привел в себя уже нетерпеливый и громкий голос отца:

   - Да что ты, одеревенел, что ли, таскаясь день деньской по трактирам? Тебя спрашивают: как достать фиолетовый колер?

   - Его тут нету,- сухо вымолвил Шумский, несколько оскорбленный окриком при мастеровых.

   - Да, нету. Для тебя, умница, нету! Олух ты, господин флигель-адъютант, глупее ты вот этих сиволапых мужланов! Глупее даже вот этой выпи болотной, хоть он только начал еще у них обучаться! Гей, ты, выпь,- ласковее прибавил Аракчеев солдату,- пусти мне фиолетовый колер!

   Солдат быстро окунул кисть в одну краску, и набрызгал на доску, потом достал другой, третьей, и стал мазать. Из соединения их получился темно-фиолетовый цвет.

   - Ну, вот, видел? - выговорил Аракчеев.- Вот кабы вас разумнее воспитывали, так ваш брат всегда и ответствовал: "не знаю", а не врал бы! Давно слыхал, что не люблю я всезнаек, а не можешь свою глупую повадку бросить.- И граф прибавил мастеровым: - Ну, ребята, кончайте доски!

   И круто повернувшись, он вышел из кордегардии во двор и медленным шагом направился к подъезду своих горниц.

   Шумский пошел за отцом, отступя шага на два. Уже приближаясь к подъезду, Аракчеев, не оборачиваясь, выговорил на воздух:

   - Ко мне идешь?

   - Если изволите? Есть одно дело,- отозвался Шумский, настигая.

   - Знаю, что есть! Тебя только и увидишь, когда у тебя это дело.- Это дело ты аккуратно справляешь. Сколько надо?

   - Нет-с, мне денег не надо.

   - Это еще что за новости! Ты, к довершению, вольнодумничать еще начнешь. Денег не надо? Скажите пожалуйста, какой важный барин!

   - У меня, батюшка, дело совсем иное, много важнее денег. Дело первой важности.

   Аракчеев приостановился на ходу, слегка обернулся назад через плечо и выговорил:

   - Убил кого?

   - Как можно-с!

   - Как! Под пьяную руку, вестимо. А коли трезвый начнешь людей убивать, так уж совсем хлопотливо будет. Какое же такое дело?

   - А вот, позвольте - доложу подробно.

  

  

   Оба тихо и молча двинулись снова. Пройдя швейцарскую между двух рядов вытянувшихся в струнку служителей и солдат, а в другой горнице мимо также вытянувшихся офицеров в полной форме и чиновников в вицмундирах, они вошли в маленькую горницу, где была спальня. Большая казенная кровать красного дерева была сдвинута с места к печке, а тяжелые гардины постельные из толстой материи были скручены, подобраны и привязаны к гвоздю на стене. Вместо дворцовой, стояла маленькая складная кровать графа с тонким матрацем и красной сафьяной подушкой, без наволочки, а поверх вязаного одеяла лежала растянутая военная шинель. Остальная мебель была, очевидно, вынесена и оставался только один стул, обитый такой же материей, как спальные занавеси кровати. В переднем углу стоял столик, покрытый белой салфеткой, и на нем были три иконы, перед которыми горела лампадка. Невдалеке был другой столик, точь-в-точь такой же, также покрытый белой салфеткой, и на нем стояли темные лакированные лоханка и рукомойник, были разложены разные принадлежности бритья, а около полотенца на стене висел здоровый арапник. Эти иконы, составлявшие вместе большой складень, английские лоханка и рукомойник из войлока и арапник были предметы, всегда сопутствовавшие графу повсюду. Аракчеев собственноручно бил кого-либо крайне редко, но зато всякому - от домашнего печника, кучера, повара или иного служителя до обер-офицеров, и мелких чиновников включительно - часто указывал на этого постоянного своего спутника и говорил:

   - Арапник видишь?

   И на всегдашний ответ: "вижу-с" прибавлял:

   - То-то же!

   Войдя в спальню, Аракчеев сел на единственный стул. Шумский остался на ногах.

   - Ну, объясняйся да не тяни! - выговорил он.

   Шумский начал свое объяснение все-таки очень издалека. При первых же словах лицо Аракчеева несколько изменилось и стало изображать некоторое недоумение. Он мысленно бегал и искал, хотел догадаться, о чем хочет говорить сын, о чем будет просить, но чем больше говорил Шумский, тем менее он догадывался.

   Шумский уже говорил о бароне Нейдшильде, об его дочери-красавице, о том, как она сразу пленила его в церкви на чьих-то похоронах, а граф все еще не догадывался, в чем будет просьба. И это было совершенно естественно. Аракчеев слишком хорошо знал сына и, следовательно, теперь, прежде всего, предположил именно то, что, собственно, и было до того дня, когда Шумский вдруг решился жениться.

   Он ждал, что сын признается в совершенном им каком-либо безобразии по отношению к семье Нейдшильда. Он точно так же был далек от мысли о женитьбе, как сам Шумский был далек от нее дня два тому назад.

   Рассказывая, каким образом он, затем, проник в дом барона, Шумский нечаянно проговорился, хотя сначала не предполагал упоминать о секретаре Андрееве.

   - Ну, так! - прервал его Аракчеев.- Больше не надо! - Понял все. Так я и думал: пробрался лисой в курятник и скушал курочку! Ну, что ж! Теперь ведь Нейдшильд государю пожалуется, а то уж и нажаловался, а ты ко мне прибежал. Что же я тут могу?

   - Как можно, батюшка! Вы совсем меня иначе поняли,- выговорил Шумский, но видя, что Аракчеев предполагает именно то, что и должно было быть, если бы не ночное дежурство фон Энзе, Шумский невольно усмехнулся догадливости отца:

   - Я проник в дом барона,- прибавил он,- чтобы только чаще видеть ее и заставить себя полюбить.

   - Так в чем же дело? - все-таки с удивлением произнес граф.

   - Я хочу просить вашего благословения.

   - Жениться?! - воскликнул Аракчеев.- Ты? На год не венчают. Ведь на всю жизнь венчают.

   - Точно так-с, но я... я ее люблю...

   Аракчеев замолчал и думал. Наступила пауза.

   - Да ведь она же чухонка, не нашей веры! - выговорил он наконец.

   Шумский слегка пожал плечами.

   - Что ж из этого-с? Все-таки христианка.

   - Христианка? - выговорил Аракчеев и стал качать головой.- Вот что значит ничему-то не учиться и ничего не ведать. Да знаешь ли ты, что есть христиане хуже татарина и жида. Знаешь ли ты, молокосос, что такое протестант, что такое лютеранин, знаешь ли ты, что будь я Всероссийский Царь, я бы всех их искоренил, а уж изгнал бы из империи беспременно.- Аракчеев подумал и заговорил глубокомысленно.- Слушай меня. Войдем мы с тобою,- к примеру буду я говорить,- в храм Божий, и будут православные люди стоять, креститься и земные поклоны класть. Ну, вот, мы стоим с ними и тоже молимся. Понимаешь?

   - Понимаю,- протянул Шумский, ничего, конечно, не понимая. Он знал только, что Аракчеев любил изредка говорить затейливыми аллегориями, и они всегда выходили у него чрезвычайно своеобразными.

   - Ну, вот, мы стоим в храме и видим: стоит в уголке человек, не крестится, не молится, стоит, разиня рот, приглядывается и прислушивается - ничего не понимает, совсем он тут, как отрезанный ломоть, не про него, стало быть, служба, литургия ли, вечерня ли - все равно. А другой человек в другом углу стоит, кулаками на алтарь грозится, рычит, ругается, надо всеми насмехается. Как ты думаешь, который из них хуже?!

   Шумский едва заметно двинул плечом и крепко сжал губы, чтобы скрыть невольно проскользнувшую улыбку, а затем выговорил сдавленным голосом, чтобы не рассмеяться:

   - Хуже вестимо... который ругается.

   - Ну, вот! который стоит в уголке смирно, это, будем к примеру говорить, мухамеданин, он своей веры, ему в нашей ничего не понятно, а человек, который богохульничает да ругается, это протестант - лютеранец, он же и вольтерьянец, или сквернослов и сквернодумец. Он, стало быть, был христианин, но свихнулся сердцем и разумом навольничал, всю религию наизнанку вывернул, или свою собственную измыслил, да и бахвалится ею. Он изувер, еретик, его повесить мало! Язычники, коих Господь Иисус Христос, во ад сойдя, взыскал ради спасения, будут в раю, а этим лютерьянцам и всяким иным поганцам никогда царствия Божия не удостоиться. Вот тебе что такое твоя чухонка-невеста. Соберись ты на турчанке жениться, я бы сказал: окрестить ее и концы в воду. А лютерьянка твоя, считая себя христианкой, не захочет веру менять. Ведь не захочет?

   - Я об этом, батюшка, еще не спрашивал.

   - Так спроси.

   - Не думаю,- тотчас же прибавил Шумский, боясь, что может возникнуть новая помеха, и предпочитая тотчас же разрубить, завязываемый Аракчеевым узел.

   - Полагаю, батюшка, она от своей веры не отступится ни за что на свете.

   - Ну, так как же тогда? Я уж не знаю...

   - Мне, батюшка, хоть пулю в лоб.

   - Какую пулю?

   - Если мне не жениться на баронессе, так просто хоть застрелиться.

   - Я тебе, сударь мой, раз тысячу сказывал, когда еще ты махонький был,- вдруг мерно, и оттягивая, заговорил Аракчеев и начал пристукивать согнутыми пальцами себе по колену как бы в такт словам.- Всегда сказывал: не смей ты меня пужать! Я не баба, и ты не из таких молодцов. На это дух нужен, хоть оно и грешное дело. А у тебя такого духу никогда не бывало. Настасью Федоровну пужай пистолетами и саблями, хоть пушками. А меня оставь. Да и что ж! Застрелишься, я только плюну. Самоубийца - дурень, а дурням и родиться бы не след.

   - Я не пугаю,- тихо произнес Шумский.- Я так, к слову сказываю, что очень мне будет мудрено. Я не могу себе представить жизнь без нее, я ее обожаю.

   - Так и сказывай, а не грозись. Это мы дело разберем. Если я вызовусь быть ее крестным отцом, да государь пообещается быть на свадьбе, то, известно дело, обернется иначе и легко, может быть, что твой чухонец на все согласится. А она, девица, ничего в этом не смыслит и ей, конечно, все веры равны. Девица в религии и в других науках ни уха, ни рыла не смыслит: это совсем не про бабу и писано.

   Но Шумский, слушая, думал:

   "Ева в религии побольше тебя смыслит".

   - Ну, а главное...- продолжал граф.- Скажи мне: что, кроткая она нравом, тихая и скромная?

   - Как ангел! - воскликнул Шумский.

   - Ангел! Так! На один лад! Как втюрился, так ему и ангел. А я тебе скажу: всякая девка - щенок, а всякий щенок - будущий пес. И всякая-то баба - завсегда пес. Вот я женился на девице Хомутовой, стало, из истинного семейства дворянского. А сам знаешь, где она. Пожила со мною два года, да и ушла - и соломенная вдова. А и приди она ко мне, так я ее полицией спроважу на сторону. А ведь тоже венчались, в храме стояли, вокруг аналоя ходили, все, что полагается проделали, всякие клятвы приносили. А что из этого вышло? Мне она тоже была до свадьбы ангелом, а затем тотчас же стала рычать и лаяться псой. Вот так-то, смотри, и ты не женись.

   Шумский молчал, совершенно не зная, что отвечать, так как очень хорошо знал, что жена графа покинула мужа вследствие его грубого обращения с ней.

   - Все-таки, Михаил, обождем,- заговорил Аракчеев мягким голосом, которым говорил с сыном крайне редко.

   Одно уже имя Шуйского, произнесенное им, свидетельствовало, что на графа вдруг напал стих нежности, который был как-то даже и не к лицу ему.

   - Спешить не будем. Они - дворяне, хотя достояния у них мало, но это не нужно. Мое будет твоим. Все-таки они - прирожденные бароны, хоть и чухонские. Она точно, на чьи глаза красавица. На мои глаза она смахивает на какую-то овцу белобрысую. Видал я за границей - такие золоторунные овцы есть. Но нравиться она может;