Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский сынок

ы приносил всякие жертвы... Конечно, и человеческие, если бы того потребовали обстоятельства.

   К удивленью Шумского, его идеал был, казалось, невоплотим на земле... Нигде, ни разу не встретилась ему такая женщина, которая хотя бы немного и издалека могла померяться и сравняться с его мечтой...

   Таким образом, несмотря на то, что ему было уже почти 22 года, а на вид казалось 25 и даже более, он ни разу еще не был увлечен женщиной, не был влюблен и теперь был уже уверен, что он никогда не полюбит никого, так как, очевидно, его природа на это чувство не способна... И он ошибся...

   Пришла ли просто пора любить, или простая случайность подействовала на скучающий разум и впечатлительный мозг или, действительно, его мечта вдруг воплотилась и явилась пред ним в образе девушки? Этого и сам он, холодно рассуждавший и обдумывавший сотни раз свою "первую встречу с ней", не мог решить.

   - Может быть от тоски все это так приключилось и так разыгралось. От глупой, пьяной, пустой жизни! - говорил он иногда, но чувствовал, что лжет себе.

   Месяца четыре тому назад, только что пожалованный в флигель-адъютанты, Шумский не долго тешился и гордился своим новым мундиром и положеньем и скоро начал снова пить, безобразничать и страшно скучать.

   Однажды, в одно воскресенье, он шел по Невскому, как всегда, скучающий и рассеянный, едва кланяясь знакомым и кланяясь по ошибке тем, кто кланялся не ему, а соседу.

   Навстречу ему показался, наконец, один новый его знакомый офицер уланского полка, заинтересовавший его накануне... Он вспоминал о нем даже ночью среди бессонницы, затем увидел его во сне. Улан как-то странно, дико пригрезился ему...

   - Как? Что такое? - старался Шумский вспомнить, глядя на приближающегося офицера.

   Тот подошел, раскланялся...

   - Вспомнил! - вслух выговорил Шумский, рассмеясь.- Здравствуйте! Я вас во сне видел... Праздничный сон до обеда... Мне надо от вас посторониться или бежать.

   - Что такое? - удивился офицер.

   - Мне пригрезилось, что вы меня за грудь укусили. Так и вцепились...

   Оба рассмеялись и стали говорить о вечере, проведенном накануне... Вечеринка эта, у одного из товарищей улана, была не в пример всем тем, которыми наполнена была вся жизнь Шуйского и его приятелей-кутил.

   Улан этот, балтийский немец родом, студент Иенского университета, но отлично говоривший по-русски, так как мать его была не только чистокровная россиянка, но и москвичка, заинтересовал Шумского накануне самым простым способом.

   Улан по имени и фамилии Артур фон Энзе рассказывал все, что знал о Германии, об университетской жизни, о студенческих корпорациях и, наконец, беседа перешла на поэзию...

   - Давно ли вот Наполеон был в Москве! - говорил Шумский.- Если бы мы были все немцами Германами, так Бонапарт и по сю пору сидел бы в Кремле и царствовал... Нет, наши Германы за топоры взялись, а наши Доротеи, бабы и молодухи, кочергами и ухватами французов доколачивали.

   Фон Энзе был страстный поклонник знаменитого старца Гёте, слава о котором хотя и достигла до берегов Невы, но не достигла до всех петербургских обывателей... в особенности тех, в кругу которых вращался Шумский... Сам он, не раз слыхав имя немецкого поэта, только мог прочесть французский перевод "Германа и Доротеи", что показалось ему сочиненьем совершенно глупым. Он и высказал новому знакомому свое мненье...

   Фон Энзе с жаром, увлекательно и красноречиво, стал объяснять Шумскому, в чем заключается прелесть "Германа и Доротеи". Шумский слушал с крайним удовольствием... Его недюжинный ум сразу как бы встрепенулся. В речах фон Энзе ему вдруг почудилось что-то новое, хорошее, будто какая-то музыка.

   Кончилось тем, что немец-улан, зная поэзию Гете наизусть, стал передавать многие стихотворения русской прозой, причем выражался не только правильно и плавно, но и красиво, фигурно, с воодушевленьем, с чувством в голосе...

   Шумский вышел поздно ночью от приятеля в особенно хорошем расположении духа... Когда же, придя домой, он застал у себя компанию пьющих и играющих товарищей, или, по выражению Квашнина: "сущий трактир", то ему стало особенно приятно воспоминанье о вечере, проведенном с фон Энзе. Теперь, встретившись и перемолвившись с балтийцем, он стал сразу веселее и бодрее... Тотчас же позвал он его к себе в гости, но офицер отвечал уклончиво, видимо, не желая воспользоваться любезным приглашеньем. Шумский, не привыкший к подобного рода отказам, был несколько уколот и стал настаивать, звать офицера тотчас же вместе ехать к нему.

   Фон Энзе из вежливости, неохотно, обещал, наконец, быть в тот же день, но никак не тотчас...

   - Сейчас. Прямо ко мне!..- настаивал Шуйский.- Иначе вы меня... Ну, обидите...

   Фон Энзе объяснил, что это совершенно невозможно, так как он отправляется на похороны родственницы, которую мало знал при жизни, но на похоронах которой обязан непременно быть.

   - Я уже и так немного запоздал,- прибавил он.- А после похорон я тотчас приеду к вам...

   Шумский, упрямый и прихотливый в иные минуты до чрезвычайности, почти до болезненности, как все избалованные чересчур люди, сразу стал сумрачен. Его прихоть, и пустая,- не могла быть исполнена.

   Спросив, в какой церкви отпевание покойной родственницы офицера и, узнав, что не в русской, а в католической, Шумский вдруг обрадовался оригинальному способу провести время. Он никогда не бывал в католической церкви и не видал богослужения в ней...

   - Я с вами! - вымолвил он.- Вы за упокой будете молиться, а я так... Во здравие свое, представление буду смотреть. Скандала никакого, конечно, не сделаю... Не бойтесь! - прибавил он, добродушно смеясь на всю улицу.

   Через несколько минут оба офицера уже входили в церковь, портал которой был драпирован черным сукном, с белыми каймами, а перед папертью стояла в ожидании погребальная колесница... Церковь оказалась довольно полна народом, среди которого стоял на возвышении черный гроб. Вся внутренность храма, очень мало освещенного близ престола, была темна, вся толпа протянулась сплошной черной массой, так как все женщины были в трауре...

   И только в одном месте, невдалеке от гроба, было как бы небольшое белое пятно... Это была женская фигура в белом платье, белой шляпке с длинным, белым вуалем, красиво упадавшим с ее головы за спину. Шумский не последовал за офицером в первые ряды, а остался невдалеке от входа и прислонился к стене.

   Отсюда он мог видеть все: народ, богослужение, престол с высокими свечами, причт в странном для него облачении... Но, раз окинув все взором, он перестал наблюдать, а весь обратился в слух... Великолепный хор певчих и орган, исполнявшие очевидно requiem {реквием (фр.).}, сразу пленили его... Сочетание музыки с мертвым телом и похоронами поразило его, было для него курьезной новизной, как бывает с ребенком, который поражен тем, что другие даже не видят в силу привычки...

   Шуйский стоял, не шевелясь, и с наслаждением, жадно прислушивался... Он любил музыку, но слышал ее крайне редко... От окружающей теперь обстановки, новой для него, музыка эта показалась ему осмысленнее и сильнее. В этих звуках были будто бы цель и смысл - совершенно особые... Это не ради только удовольствия и одной забавы публики совершается!.. Эти мелодичные волны звуков льются с выси, то скорбно-сильные, то тихо и робко унылые и будто относятся к тому мертвецу, который лежит в гробу.

   - Чудно это,- думалось Шумскому.- Никогда со мной не бывало такого в театре или на концерте... Взял бы да заплакал!.. Ей-Богу! Одна беда - слез у меня этаких и в заводе нет... Я слезы лью только, когда напылит в глаза.

   Внимательно слушая и раздумывая о том, что какое-то хорошее чувство копошится у него в груди, Шумский невольно, но и бессознательно, остановил рассеянный взгляд на этом единственном предмете в церкви, который выделялся из всей темноты, т. е. на белой фигуре дамы с длинным вуалем.

   - Отчего она в белом? Вся ведь в белом, с головы до пят. Она одна из всех... Кто ж это? Родственница покойной? Что ж это так полагается, что ли, по-ихнему? Обычай это? Чудной обычай!

   Все эти вопросы возникали в голове Шумского невольно, под звуки реквиема, но полусознательно, и объяснение, собственно, не интересовало его.

   - Славно! Ей-Богу, славно! Лучше нашего! - весело воскликнул молодой человек шаловливым голосом, когда музыка смолкла и в церкви все задвигались, готовясь к выносу. Когда меня будут хоронить, хорошо бы тоже с музыкой и пением... Камаринскую бы в честь моего подохшего тела отхватать забористо... Да так, чтобы чертям в аду, на радостях поджидающим меня, тошно стало...

   - "Ну, царство тебе небесное, голубушка",- прибавил мысленно Шумский, увидя гроб, который подняли на руки и проносили мимо него на паперть... "Спасибо, из-за тебя кой-что новенькое видел. В нашей собачьей жизни нового ничего не бывает... Разве вино какое новое, кто из приятелей разыщет... И от него потом еще пуще тошнит, чем от старого... А?! Вот и она, белая барынька!.."

   В числе провожавших гроб из церкви двигалась к нему дама в белом платье и вуале, но была еще вдалеке и в сумраке церкви... Тихо приближалась она, а Шумский невольно глядел на это белое пятно толпы.

   Но вдруг он двинулся и напряг зрение. Затем вдруг двинулся еще и сильнее, толкнул даже двух стоявших перед ним мужчин, чтобы пролезть ближе к ней, к идущей...

   Она подошла, поравнялась с ним, прошла... Только длинный, белый вуаль еще виднелся, играя и развеваясь за спиной ее, так как с улицы в отворенные настежь двери пахнул ветер... Затем идущая вслед толпа скрыла ее с глаз.

   Шумский стоял на том же месте, не двигался, опустил голову и бормотал шепотом:

   - В белом? Обычай, что ли это?.. Из себя очень недурна... Бела уж очень тоже и лицом... Ей бы в цветном или в черном ходить... Глуповатое лицо... Да и походка какая?.. Точно привидение какое, не шла, а скользила тенью... Верно немка или шведка... и дура!

   И чрез мгновенье Шумский мысленно произнес:

   - Однако, какая же ты-то скотина! Ты! Себе самому врешь всякое... Кого ты надуть хочешь? Себя! Зачем? Ну, приглянулась... Сердечко екнуло. Что ж тут? От этакого лица у всякого что-нибудь может случиться... Тебя хватило шибко, сразу, врасплох, как обухом... Ну, и не комедианствуй сам с собой... Хороша! нечего, брат, врать! Хороша! Хороша! Вот как хороша, что черт бы ее побрал! Да и меня тоже. За каким я лешим сюда лазил на похороны какой-то родственницы какого-то немца... А ведь он знает, наверно знает... Она знакомая или родня покойной.

   Быстро двинулся и вышел Шумский из церкви, даже не отдавая себе отчета в движеньи, и стал оглядываться, чтобы найти глазами немца. Но фон Энзе уже шел к нему навстречу...

   - Простите, Шумский, я сейчас не могу быть у вас, потому...

   - Скажите, кто эта дама вся в белом? Вон идет,- прервал он офицера.

   - Баронесса Нейдшильд.

   - Кто ж такая?

   - Единственная дочь довольно известного в столице финляндского сановника и чудака, который...

   - Она незамужняя, стало быть?..

   - Ей семнадцать лет... Богатая невеста и, как видите, красавица, не правда ли?

   Говоря это, фон Энзе вдруг вспыхнул. Его обыкновенно белое и свежее лицо все покрылось пурпуровой краской от глаз и бровей до подбородка. Шумский пристально присмотрелся к нему, ядовито ухмыльнулся и подумал:

   "Только школьники да влюбленные юнцы так краснеют. Стало быть, не я один... И он тоже... Не я один!? Вот и здравствуйте. Да разве я уже влюблен..."

   Шумский громко рассмеялся своей мысли, протянул руку фон Энзе и, крепко пожав его руку, пошел от него, не сказав ни слова. Смех этот кольнул немца. Он принял его за дерзкий намек на ту краску, которую он невольно чувствовал на своем лице.

  

  

   В первый раз в жизни Шумский сам себя не узнавал, сам на себя не мог надивиться. С минуты встречи в церкви с дочерью финляндского барона он думал о ней непрерывно... Мысли его были просто прикованы к ней, и в тот же день вечером он уже сознался себе, что положительно влюблен. Он принялся объяснять себе, как это могло случиться, и объясненье было простое, совершенно естественное.

   Он, как и все мужчины, выше всего ставил в женщине красоту, женственность, грациозность. Но известная кроткая задумчивость в лице, которая свойственна некоторым типам белокурых и добродушных женщин, всегда особенно прельщала его... Все это было в этой девушке, которая только прошла мимо него и было в гораздо большей степени, чем он когда-либо встречал...

   Она была полным воплощеньем его любимой фантазии. Грациозно кроткое личико, с правильно нежными очертаньями, безграничное добродушие и полное отсутствие воли и нрава в больших светло-синих глазах. Какая-то даже робость в этих глазах всего окружающего, боязнь людей. Будто вечная мольба взглядом, чтобы не обидели, не уязвили ее... Мягкий свет этих глаз говорил, что она ни с кем и ни с чем в борьбу не вступит, а всякому уступит, станет повиноваться, ибо это ее призванье, назначенье... Вот что ясно сказывалось в лице, во взгляде и как бы во всех медленно робких движениях этой девушки. И все это сразу увидел, или, вернее, почуял и отгадал Шумский.

   Для него, самовольного, крутого нравом, грубоватого в мыслях и речах, именно и заключалась особая прелесть найти крайнюю противоположность своей натуры.

   Через несколько дней Шумский знал уже все о бароне Нейдшильде и его дочери, как если б уже десять лет был знаком с ними.

   Собрать все сведения даже в один час было ему не трудно, если б он обратился к тому же фон Энэе. Но Шумский почуял в нем соперника... Рассказать все друзьям и просить их содействия было немыслимо, ибо их неосторожность могла быть для него роковою.

   У молодого офицера был под рукой золотой человек на всякие дела и порученья, человек, родившийся, чтобы быть шпионом, лазутчиком и настоящим, не трусливым, а хитрым и смелым Лепорелло.

   Этот человек был поляк Шваньский, недавно исключенный из одного уланского полка прапорщик, и получивший теперь через графа Аракчеева чин коллежского секретаря. Он был причислен к военному министерству, но состоял на действительной службе у Шумского, жил у него и получал даже определенное жалованье, кроме частых подачек. Шумский приказал своему фактотуму Лепорелло в один день все узнать про барона Нейдшильда. Шваньский узнал очень многое. Но этими сведениями он сам не удовольствовался, а взяв бричку и почтовых, отправился в Гельсингфорс и привез через пять дней целую массу сведений о бароне и его дочери.

   Шваньский сделал свой доклад и прибавил:

   - Даже на могиле ихней нянюшки побывал-с! - Он дополнил это полушутя, с невообразимо уродливой улыбкой, которая невольно смешила всех его знавших. Улыбающийся Шваньский был настоящая обезьяна...

   - Как на могиле нянюшки?.. Чьей? - воскликнул Шумский.

   - Ихней-с. Баронессиной нянюшки... Как же?.. На кладбище в Гельсингфорсе... Поклонился...

   - Зачем? - расхохотался Шумский.- Что ты мог узнать от этой ее могилы...

   - А вот-с и ошибаетесь, Михаил Андреевич. Узнал кой-что очень многозначительное и вам интересное.

   - Что же? Дурень... Сторож кладбищенский, что ли, тебе раассказал что-нибудь...

   - Нет-с, памятник нянюшкин мне кой-что рассказал. Памятник богатеющий, в тысячу, поди, рублей, а на нем надпись: Дорогой, значит, моей няне, которая меня, значит, любила и которую я любила, как мать. Ее имя все проставлено и баронессино имя все проставлено... Это нешто ничего не значит для понимания вашего, какая это девица?.. Чувствительная, нежная, благодарная и тому прочее и прочее и прочее...

   - Да, правда твоя,- задумчиво отозвался Шуйский.

   - Ведь стоило сходить на могилу нянюшки? Признаете, что не глупо поступлено?

   - Нет. Не глупо... Ты ведь, я не спорю, иногда по нечаянности и умно поступаешь,- пошутил Шуйский.

   По возвращеньи Шваньского из Финляндии молодой человек тотчас собрался искать кого-нибудь, кто знает барона, чтобы быть ему представленным. К фон Энзе он опять обращаться не хотел. Он подозревал, по собранным сведениям, что не только немец влюблен давно и серьезно в баронессу, но что и она относится к нему благосклонно...

   Познакомиться оказалось очень мудрено. Барон с дочерью почти нигде не бывал, кроме двух стариков, земляков своих. У самого барона приемов не было никаких. Он почти никого не пускал к себе, кроме тех же приятелей финляндцев и кроме родственника покойной кузины своей, т. е. того же фон Энзе.

   Быть представленным барону и баронессе где либо на большом бале во дворце или в собраньи, или в театре, на каком-либо публичном увеселении, гуляньи или зрелище - было невозможно. Барон изредка показывался с дочерью-красавицей в многолюдных сборищах. Но к чему же это знакомство поведет? К одному визиту, причем барон может и не принять его, или приняв и не отдав визита, не звать.

   - Как же быть! Ведь это какая-то чертовщина. Это надо мной дьявол тешится! - думал и восклицал Шумский.- Одна девушка на всю столицу мне понравилась и крепко, сразу... И ее-то и нельзя видеть! Она-то и живет, как в монастыре или в крепости.

   Было одно простое средство. Объяснить все отцу и просить графа Аракчеева явиться посредником в этом и для него удивительном по своей неожиданности приключении. "Его буян Миша, да влюблен?"

   Но зачем? Что просить у графа. Просить его объяснить барону, что некто, его побочный сын, несказанно прельщен баронессой и... Что же? Сватать его?!

   - Да я вовсе не собираюсь свататься или жениться,- смеялся Шумский сам с собой.- Да барон за меня дочь и не отдаст, пожалуй. Эти чухны гордятся тоже своим дворянским происхождением. А они наполовину шведы, стало быть, как говорят бывавшие в Швеции - еще более горды и надменны, чем иные аристократы иных стран. Да я и не хочу жениться на ней... Чего же я хочу? Познакомиться, видеться, понравиться... А там видно будет! Полюбит она меня, мы и без покровительства моего отца и согласия барона обойдемся.

   Прошло еще около недели.

   Шуйский стал настойчиво и решительно избегать своих товарищей, никого не пускал к себе, не сказываясь дома или сказываясь больным и почти перестал выезжать. Сидя один в своей спальне, он ломал себе голову.

   - Что делать? Врешь, башка, надумаешь. Я в тебя веру имею крепкую... Только надо пугнуть тебя. Надумаешь! Извернешься...

   И кончилось тем, что молодой человек, предприимчивый и дерзкий, не привыкший сдерживать себя пред какой-либо преградой, когда затея возникала в его голове - вдруг придумал нечто совершенно невероятное и мудреное... А между тем, оно показалось ему самым простым и легким делом... Действительно, если ему, Шумскому, по пути к цели в дерзком замысле, не останавливаться ни перед чем, смело шагать через все условия принятой морали и принятых обычаев, через крупные и важные преграды и помехи,- то успех может быть несомненно...

   - Была не была! Пан или пропал! Смелость города берет! - весело восклицал Шумский.

   Молодой малый надумал проникнуть в дом барона и сделаться у него своим человеком, воспользовавшись некоторыми странностями его характера, его чудачеством, которое было известно в столице и которое Шумский узнал через посредство ездившего в Финляндию за справками Шваньского. Молодой человек решил верно и метко два вопроса, один по отношению к барону, другой относительно молодой девушки.

   Во-первых, кому дозволит скорее и легче барон, добряк до чудачества, гвардейцу флигель-адъютанту или простому смертному, серенькому человечку, бывать у него часто и видать запросто и его самого и дочь баронессу. Конечно, последнему скорее!

   Во-вторых, способна ли будет запертая в четырех стенах дома, и, очевидно, скучающая девушка полюбить того почти единственного человека, которого она будет видать ежедневно запросто... Гордость будет ее останавливать, но скука будет толкать на сближение с ним. Если она благосклонно относится к немцу-улану, то очевидно от тоски, одиночества и однообразной жизни.

   И Шумский решил перейти порог дома барона не Шумским, сыном Аракчеева, не офицером гвардии, а замарашкой, бедным дворянином, чуть не умирающим с голода в столице за неимением места и работы...

   Родители дали ему, господину Иванову, Михайлову или Андрееву - блестящее воспитание, научили даже отлично говорить по-французски, сделали из него светского человека и умерли, не оставив ни гроша и пустив на все четыре стороны... Круглый сирота - он погибает... А он не глупее, не дурнее других, пожалуй, головой выше многих батюшкиных богатых сынков, гвардейцев и чиновников столицы...

   Барон может и благодеянье человеку оказать и пользу извлечь себе из него...

   И так надо Михайлову или Андрееву,- эти два имени ему все-таки ближе и легче на них отзываться - надо явиться к барону за куском хлеба, Христа ради.

   На первых порах Шумский решился было прямо идти к барону, с улицы проситься пред его ясны очи, но тотчас же раздумал...

   - Для скачка нужен разбег,- пошутил он.- Чем дальше я отойду от цели вначале, тем скорее ее достигну. Надо ехать в Гельсингфорс. Надо быть рекомендованным оттуда каким-нибудь дураком к одному из старичков приятелей барона. А этот уже меня, как своего протеже пошлет к Нейдшильду. И барон не откажет услужить приятелю... А понравиться ему - уже мое дело!..

   Через три дня после этого решения, Шумский исчез из Петербурга и пропадал неделю...

   Никому в его квартире не было известно, где он. Товарищи предполагали, что он в Грузине, и только один Квашнин, узнавший от Копчика, что барин поехал по Выборгской дороге - удивился и был озабочен.

   Шумский, снова появившийся в столице, был неузнаваем. Он был весел, добр со всеми без исключенья, говорлив и по всему... самый счастливый человек на земле. Вдобавок, он совершенно перестал пить, играть и вообще кутить... По утрам он начал рано вставать, чего никогда не бывало прежде и, тотчас выйдя из дому, исчезал до полудня, а иногда до двух часов дня, но вместе с тем за это время нигде никогда никому из приятелей не попался навстречу... Он пропадал в эти часы, а где - не хотел объяснить и всегда отвечал звонким и довольным смехом счастливого человека.

   Так прошел месяц, после чего Шумский стал снова задумчив, озабочен, раздражителен, вспыльчив и всем товарищам было уже ясно, что у молодого человека есть нечто очень серьезное, что он чем-то волнуем донельзя. Какая-то тайна в его жизни мучает его и изводит.

  

  

   Нравственная пытка, которую переживал Шумский и которую заметили его друзья, явилась последствием его знакомства и сближения с пленившей его юной баронессой. Ловко и дерзко одолев все препятствия и проникнув в дом Нейдшильда, Шумский, собственно, не достиг ничего.

   Белолицая и светлоокая финляндка была непобедима, неуязвима... Страсть Шумского, разгоравшаяся с каждым днем, казалось, не могла вовсе коснуться ее, не только зажечь в ней искру сочувствия или взаимности.

   - Что ж это... Мраморная статуя! - восклицал часто Шумский, оставаясь один и обдумывая свои отношения к очаровавшей его женщине.- Нет!.. Это снеговая глыба, принявшая образ молодой девушки...

   Иногда вне себя от злости и отчаяния он восклицал:

   - Она просто восковая кукла! Действительно, баронесса Ева была красива, как может быть красива только искусно сделанная кукла с нежной, прозрачно белой кожей лица и рук, с розовым румянцем на щеках, легким и ровным, который никогда не сходил и никогда почти не усиливался, будто нарисованный. Большие светло-голубые глаза, окаймленные пепельными бровями и почти серебристыми ресницами, имели только одно выражение невозмутимого спокойствия, вечной ясности души и помыслов, а равно и отсутствия воли...

   Пылкая и поэтому нетерпеливая натура Шуйского должна была пройти целый искус терпения и выжидания... Тут столкнулись огонь и лед.

   Сначала, когда к барону Нейдшильду явился бедный и благовоспитанный молодой человек, г. Андреев, с рекомендацией приятеля барона и стал просить занятий ради куска хлеба, барон затруднился... Но доброта его взяла верх... Г. Андреев, элегантный, умный, даже остроумный, притом скромный, наконец, собеседник более или менее занимательный, понравился барону.

   - Такому молодому человеку нельзя не оказать благодеяний! - решил про себя и сказал дочери барон.

   И Нейдшильд стал давать Андрееву разную работу, иногда порученья, иногда он просто сажал его и хотя холодно вежливо, но беседовал с ним подолгу, удивляясь его благовоспитанности и образованию.

   Баронессу Шумский видал не всякий раз, когда являлся, да и то мельком, на мгновенье. И надо было непременно придумать что-нибудь, чтобы видать ее чаще и хотя немного сблизиться.

   По счастью для себя, даровитый и способный малый обладал в числе разнообразных маленьких талантов - одним, который давно бросил... Когда-то, года три назад, он много и хорошо рисовал пастелью и случалось делал удачные портреты. Заброшенный талант теперь мог сослужить службу. Шумский со страстью снова принялся за цветные карандаши и в десять дней сделал два портрета, которые привели его товарищей в искренний восторг.

   - Стало быть, не разучился. Могу! могу! - радовался Шумский, как ребенок.

   Разумеется, на предложение г. Андреева делать портрет баронессы пастелью больших размеров, чуть не en pieds {во весь рост (фр.).}, барон с удовольствием согласился...

   Начались сеансы... т. е. пребывание наедине, вдвоем, по часу и более...

   Шумский теперь мог по праву, не сводя глаз с модели, страстно пожирать глазами свою очаровательницу.

   Баронесса Ева в первые сеансы сидела молча, холодная, как статуя, безучастная, как восковая кукла, строгая, как королева; но понемногу, поневоле прислушиваясь к тому, что без умолку говорил и рассказывал скромный, любезный и умный г. Андреев, Ева, наконец, сама заговорила. Она стала интересоваться судьбой художника-портретиста, его невероятным и тяжелым прошлым.

   Шумский столько налгал и выдумал на себя, что нужно было особое усилие памяти, чтобы не запутаться самому в том романе, который он сочинил и героем которого был сам...

   И Ева стала относиться к Андрееву участливо, мило, снисходительно. Он ее интересовал, ей было его жалко всем сердцем. А от жалости к чувству недалеко.

   - Но к какому чувству? - спрашивал себя Шумский.

   Дни шли за днями. Ева встречала живописца несколько любезнее, чем прежде, подавала руку, чего прежде не делала, улыбалась, как доброму приятелю...

   Затем, глаза ее стали иногда дольше останавливаться на сидящем пред ней за мольбертом молодом человеке. В глазах появлялось что-то большее, чем благосклонность, ясно светилось чувство приязни...

   И Шумскому оставалось теперь изучить характер баронессы, знать всю ее жизнь наизусть, не только все ее привычки, склонности или причуды, но даже, по возможности, все ее тайные помыслы. Тогда уже легко будет бороться с ее гордостью и с ее ледяным хладнокровием.

   - Но как этого достигнуть? - думал Шумский и, конечно, ничего придумать не мог.

   Самый пустой случай помог ему. Однажды баронесса во время сеанса была озабочена и не в духе. На вопрос Шумского, она объяснила, что у нее настоящее маленькое горе. Ее любимая горничная, жившая у нее уже года три, выходит замуж и уезжает с мужем в Свеаборг.

   Шумский даже вспыхнул от мгновенной мысли, которая при объяснении баронессы зародилась нежданно в его голове. Мысль эта, как скользнувший луч среди темноты, даже, как упавшая молния, осветила ему дальнейшее его поведение, дальнейшие козни относительно возлюбленной.

   Он стал расспрашивать баронессу об ее любимице, выходящей замуж, предлагая найти ей совершенно такую же девушку взамен. Ева оживилась, насколько ее натура и раз принятое чопорно-вежливое отношение к г. Андрееву, позволяли это. Из расспросов, искусно и тонко делаемых, Шумский узнал, что в однообразной и скучной обстановке Евы горничная при ней поневоле играла видную роль, была почти наперстницей, которой она поверяла многое задушевное...

   Шумский выслушал все и объявил, что баронесса другой такой же горничной в Петербурге не найдет, а равно и он сам не берется найти.

   - Это невозможно,- объявил он.- Подходящая девушка, полуобразованная, не захочет быть горничной или хоть даже только именоваться таковой. А горничные, существующие в Петербурге из крепостных или из вольных, совсем не годятся, чуть не простые деревенские бабы.

   А, между тем, в тот же вечер полетел гонец в Грузино с письмом молодого человека к матери, в котором он просил немедленно выслать к нему девушку Прасковью.

  

  

   Девчонка, когда-то едва не утонувшая и вытащенная из воды нянькой Шумского, была теперь девушкой уже взрослой, но на вид ей можно было дать не более 20-ти лет, настолько была она моложава, жива и красива. Среди дворни грузинской, Прасковья, или, как все звали ее, Пашута, была совершенно "отметным соболем". Авдотья, спасшая ее, привязалась к ней, считала приемышем, так как у девушки не было налицо ни отца, ни матери. Они были живы, но находились Бог весть где. Отец был сдан за вину в солдаты и бежал, а жена его или разыскала его и жила с ним, или просто пропадала, в свою очередь...

   Оба числились в бегах... Спустя пять-шесть лет, появился в Грузине мальчик, завезенный проезжими и оставленный на селе как бы подкинутым, с запиской на имя нянюшки Авдотьи, в которой говорилось, что ее просят призреть младенца Василия, брата Пашуты.

   Факт говорил ясно, что беглые муж и жена живы и здоровы. Аракчеев строжайше приказал разыскивать их, но пойманы они не были, а ребенок был оставлен на селе.

   Когда мальчику минуло пять лет, его сестре было уже 16 и девушка выхлопотала, чтобы брата взяли в дом, в число дворни.

   Положение самой Пащуты в грузинском доме было исключительное. Няня Авдотья, пользовавшаяся таинственным и непонятным значением у господ, защищала Пашуту от всех, так же, как защищала своего питомца от гнева графа и Настасьи Федоровны.

   Пашута была как бы на правах приемной дочери Авдотьи и поэтому первым товарищем игр молодого барчонка Миши. Девочка, будучи гораздо старше барчонка, часто, когда ей было уже лет 12 или 14, заменяла няню и приглядывала за шалуном. Разумеется, этой подняньке доставалось не мало от капризного и избалованного барчука.

   Когда Мише минуло 16 лет, а Пашуте было уже за двадцать, юноша переменился в своем обращении с бывшей своей поднянькой... Он заметил и понял, что эта Пашута очень красивая девушка... Барчонок начал нежно и ласково относиться к Пашуте, родные заметили это и двусмысленно улыбались. Они не находили ничего против того, чтобы Пашута стала первой прихотью Миши, его первой победой и первой живой игрушкой.

   Но сердечная вспышка, нечто в роде первой любви, поскольку мог быть на нее способен прихотливый и черствый сердцем барчонок, продолжалась недолго.

   Шумский встретил в девушке самый страстный, ожесточенный и крутой отпор в своих намерениях.

   Пашута давно, с первых дней своей тяжелой роли подняньки, возненавидела этого барчонка. Страстно, со слезами и отчаянием явилась она просить Авдотью спасти ее от ухаживания молодого барина. Авдотья, казалось, только того и ждала, обрадовалась просьбе своего приемыша и повернула дело очень хитро... Молоденькая девушка из грузинской дворни была взята ходить за бельем и платьем Миши...

   Авдотья повела все дело так хитро, что Миша, его родные и все в доме были убеждены, что нежданная перемена совершилась сама собой. Молодой барин вдруг изменил Пашуте и быстро увлекся другой, которая была гораздо менее привлекательна, чем Пашута, но более уступчива.

   Прошло несколько лет. Шумский, приезжая в Грузино из Петербурга, не обращал никакого внимания на Пашуту, вследствие того, что девушка всячески избегала молодого барина и когда случайно сталкивалась с ним, то вела себя отчасти сдержанно, а в иные минуты и прямо неприязненно. Она даже довольно ловко сумела заставить молодого барина себя не взлюбить, так как ухитрялась подчас ловко уколоть его самолюбие, чем-либо рассердить и раздражить против себя.

   Когда уже двадцатилетний Шумский наиболее занимался собой, франтил и обращал тщательное внимание на свою внешность, Пашута постоянно, будто нечаянно проговаривалась, что барин удивительно умный и ловкий молодец... "Но уж дурен-то - как смертный грех!"

   Это было, конечно, неправдой, Пашута умышленно лгала, но клялась, что это ее искреннее личное мнение.

   - Да ты дура! - говорил Шумский,- я в пажеском корпусе считался самым красивым из всех. Уж скорее за глупого мне прослыть, а уж никак не за дурнорожего.

   Но Пашута стояла на своем, просила извинения за искренность и божилась, что скорее можно в черта влюбиться, чем в молодого барина.

   И Шумский перестал даже и разговаривать "с дурой Пашуткой", когда видал ее во время своих приездов из столицы и пребывания в Грузине.

   Вместе с тем, Шумский отлично видел и знал, что Пашута красивая, умная и бойкая девушка, "бой-девка на все руки", способная на всякое серьезное дело. И вот теперь в Петербурге, обдумывая свой план действий относительно баронессы, Шумский вдруг вспомнил о Пашуте. Ее надо приставить к Еве.

   Чем более думал он об этом, тем более убеждался, что Пашута будет драгоценным приобретением и его самым полезным и деятельным союзником.

   И Пашута была тотчас отпущена Настасьей Федоровной в столицу по оброку, с приказанием явиться прежде к барину Михаилу Андреевичу, который "может быть" ей и место найдет подходящее.

   Совещания Шумского с Пашутой продолжались целых три дня. Пашута явилась в столицу ни жива, ни мертва, снова от той же боязни попасть насильственно в наложницы к прихотнику, молодому барину. Когда она узнала, что Шумский вызвал ее для помощи в мудреном деле - она ожила, вздохнула свободнее и обещала все!.. Обещала себя не жалеть, а услужить барину.

   В награду Пашута должна была по ходатайству Шумского сделаться вольной и, стало быть, при своем красивом лице и шустрости могла выйти замуж в столице, по крайней мере, за купца или богатого мещанина.

   Таким образом, Пашута очутилась при баронессе, знавшей, что девушка крепостная холопка графа Аракчеева и из грузинской дворни. Но это не могло возбудить подозрений Евы. Что же общего между Аракчеевым и г. Андреевым. Даже брат Пашуты Васька-Копчик, изредка бывая в гостях у сестры, не скрывал в доме барона, что он в услужении у флигель-адъютанта Шумского.

   Сначала брат и сестра ловко и усердно служили барину Михаилу Андреевичу в его замыслах по отношению к молодой баронессе.

   Понемногу, незаметно, по особым причинам все изменилось. Но Шумский не подозревал, что союзники его, оба крепостные его отца, мальчишка 18-ти лет и девушка 29-ти относятся к нему неприязненно, и если не противодействуют из страха его мести, то и не помогают. Он был обманут ими как малый ребенок, и только теперь наступило время, в которое Пашуте, а отчасти и Ваське, приходилось снять с себя личины и, конечно пострадать.

   За последнее время Шумский стал догадываться, что Пашута не повинуется ему, что она привязалась всем сердцем к своей молодой барышне, потому что сама баронесса полюбила Пашуту серьезно. Все искусно подстроенное Шумским не приводило ни к чему.

   Однажды он вызвал к себе строптивую девушку, послав за ней Копчика, но беседа их кончилась тем, что Шумский едва не бросился на Пашуту с чубуком в руках.

   Девушка от страха побоев обещала впредь повиноваться во всем, но затем, вызванная вновь через брата, не явилась вовсе. Через дня три Шумский получил от матери письмо, а с ним вместе и другое от барона к графу Аракчееву с просьбой продать ему крепостную девушку Прасковью.

   Настасья Федоровна писала, что граф и отвечать барону не считает нужным.

   Шумский был вне себя от удивления и гнева. И тут уже пришло ему на ум немедленно вызвать из Грузина себе на помощь няню Авдотью, имевшую большое влияние на свою как бы приемную дочь.

  

  

   Когда Шумский вернулся от Нейдшильда, не видав Евы и зная, что Пашута притворяется больной, он весь день волновался и повторял одну и ту же фразу: - А если девчонка меня выдаст, назовет баронессе. Что тогда делать? Тогда все пропало.

   На заявленное Авдотьей желание повидать барина, чтобы узнать, "что ей делать прикажут", молодой человек только рассердился. Наутро Шумский, конечно, был сперва в доме барона и на вопрос его об Пашуте, Антип опять объяснил, ухмыляясь, что она больна.

   - Чем больна-то? - спросил Шумский.

   - Ейная хворость - пёсья!

   - Что?! - удивился и невольно улыбнулся Шумский, хотя на сердце было далеко не весело.

   - Пёсья болезнь такая есть. Сами знаете. Когда собаку какую господа в холе содержат да балуют, то она с жиру бесится. Вот и наша Пашутка от барышниных ласков чуметь начала и беситься.

   - Да что же она делает? Лечится? Лежит?

   - Ни! Зачем! Она на ногах... Она плачет все только.

   - Плачет?!

   - Да. С придурью! Ходит по дому с красным раздутым рылом... Бесится - одно слово!.. С чего ей надрываться?.. Ест до отвалу. Одета с барышнинова плеча, все платья новенькие ей идут в награжденье. Ездит с барышней по магазеям и по гостям, якобы гобернанка и воет кажинный день...

   - Как воет?

   - Ну, надрывается плачет. Сказываю вам, увидите, не узнаете ее. Все ейное рыло разнесло от плаканья, как если бы обморозилась. С жиру бесится! Не ныне, завтра скакать начнет, опустя хвост, и нас всех перекусает! - уже острил, глупо ухмыляясь, Антип.

   - Нельзя ли мне ее повидать, если она на ногах, а не в постели.

   - Нельзя! - решительно заявил Антип.

   - Отчего? - удивился Шумский.

   - Не пойдет. Ей вчера я сказывал, что вам было желательно ее повидать. А она мне в ответ брякнула: "Чего мне с этим камадеянтом говорить. Меж нас никаких таких делов нет".

   - Комедиантом? - повторил Шумский себе самому, но невольно вслух произнес это слово.

   - Камадеянт. Так и сказала. А ввечеру еще обозвала ряженым волком. Вас же все... Это стало быть выходит, что вы господин такой обходительный и ласковый хоть бы с нами, холопами, а на поверку вишь... Злобственный, что ли? Это когда волк овечью шкуру надевает, чтобы в стадо пролезть и задрать по суседушку овечку какую...

   - Это все Пашута вам так разъяснила?

   - Да. Все она... Мы хохотали до слез от этих ее глупостев, а она бесилась и грозилась. Увидите, говорит, что будет вскорости. Мало смеху будет.

   И Шумский, еще более смущенный, вышел из дома барона.

   Время терять было нельзя.

   С каждым днем Пашута могла выдать его с головой и дверь дома Нейдшильда будет заперта для г. Андреева.

   Шумский невольно дивился дерзости и смелости девушки, вступавшей с ним почти в открытую борьбу. Только одним предположеньем мог Шумский объяснить себе это поведение крепостной девки его отца. Она, очевидно, надеется в скором времени быть выкупленной бароном у Аракчеева. А между тем она должна знать от барышни, что ответа из Грузина на письмо барона нет и не предвидится.

   "Ум за разум зайдет! - думал Шумский и прибавлял гневно.- Нет! Каково я попался! Хорошу я себе помощницу выискал. Дурак эдакий. Надо было подумать, надо было помнить, что она еще прежде была с норовом. Когда она мне, лет семь тому, приглянулась было, то как она себя со мной вела. Чистая барышня-дворянка. Королевна-Недотрога!"

   Прежде всего Шумский позвал к себе Авдотью и встретил словами:

   - Слушан, Дотюшка, в оба, мотай на ус, что я тебе буду говорить. Приходит мне плохо, хоть утопиться или застрелиться. И все от твоей поганой Пашутки! Ты меня выходила, говоришь, любишь, ну и помоги. Просто прямо скажу: спаси меня! Я за это тебя озолочу... Да тебе не то надо... Знаю. Ну, буду тебя обожать, боготворить. Оставлю тебя жить здесь со мной и быть у меня хозяйкой, домом командовать. Все, что хочешь. Что ни придумай, на все я буду согласен. Только помоги.

   Шумский проговорил все это с таким жаром и неподдельным отчаяньем в голосе, что Авдотья оторопела, сердце в ней забилось сильнее и она слегка прослезилась.

 &nb