Равита Францишек - На красном дворе

p;    На общем совете решено было идти к Изяславу с повинною. Во главе посольства стал Варяжко, а так как времени нельзя было терять, послы уже на следующее утро отправились в лагерь под Белгород.

   Еще не доезжая до города, издали увидели лагеря Изяслава и Болеслава, расположенные на берегу Ирпени под защитою небольшого леса. Послов тоже увидели издалека, и едва они приблизились к лесу, как стража, стоявшая в цепи, дала знать в лагерь. Там подумали, что киевляне выехали на разведку, так как в лагере еще не знали о бегстве Всеслава с дружиною. Однако кое-кто догадывался, что это посольство.

   Стража задержала послов в цепи до прибытия усиленного отряда, который и конвоировал их в лагерь.

   Послы просили свидания с Изяславом и королем польским.

   Их отвели в шатер, в котором, кроме Изяслава и короля, находился старший сын киевского князя, Мстислав.

   В палатке стоял на козлах сосновый стол, привезенный из Польши, который по надобности складывался и раскладывался; на земле были разостланы медвежьи шкуры; на них лежали седла, прикрытые войлоками, служившими вместо подушек. На скамьях лежали тяжелые кирасы, шлемы, кольчуги и панцири.

   Когда послы вошли в шатер, окруженный стражниками и отроками, одетыми по-мадьярски, они низко поклонились сидевшим у стола. В одном из сидевших они узнали Изяслава; другой был молодым человеком не более двадцати двух или двадцати трех лет, со смуглым загоревшим лицом, небольшими черными усиками, которые лихо закручивались, и карими глазами, беспокойно смотревшими на пришельцев. Хоть он не носил никаких знаков, которые бы указывали на то, что он король, тем не менее его осанка, взгляд, выражение лица об этом свидетельствовали. Видно было, что этот человек уже перешел границы юношества, преждевременно созрел в условиях трудной лагерной жизни и научился распознавать людей с первого взгляда. Действительно, это был польский король Болеслав Смелый.

   В ответ на глубокий поклон послов он спокойно кивнул головою, проницательно посмотрел на них и ждал, что они скажут.

   Изяслав окинул их взглядом победителя, и ироническая улыбка мелькнула на его лице, как-то особенно зашевелились рыжие усы.

   Послы молча остановились.

   - Это польский король Болеслав, - сказал Изяслав, мотнув головою в сторону короля. - Господь прислал его мне, чтобы доискаться правды.

   Послы поклонились королю.

   - Все в руце Божьей, милостивый княже! - отвечали они.

   - Разумеется, - сказал князь, улыбаясь, - но с какою вестью прислали вас киевляне? - Голос его звучал строго.

   Варяжко сделал шаг вперед.

   - Милостивый князь, - начал он, - киевляне приносят тебе повинную... корятся тебе... просят вернуться в твою отчину... Сядь на стол и княжи нами по-прежнему.

   На лице Изяслава появилась довольная улыбка.

   - Поздненько вы пришли просить прощения... Я ведь знаю, Всеслав хотел отнять мой престол, ему всегда всего мало. Я уж не раз побеждал его, одолею и теперь, потому что король польский поддержит меня против него.

   - Милостивый княже, - отвечал Варяжко, - у тебя нет более неприятеля... Всеслав с дружиной своей убежал в Полоцк.

   Изяслав широко раскрыл глаза.

   - Бежал! - с удивлением воскликнул он и посмотрел на Болеслава, как бы спрашивая взглядом, что теперь делать.

   Король не сказал ни слова и ни одним движением не выдал своего удивления, точно он ожидал этого бегства. Он внимательно слушал послов, не сводя с них своего проницательного взгляда.

   - Да, бежал, милостивый княже! - повторил Варяжко. - Теперь уж нет врага, а потому не иди силою на Киев и не разоряй города твоего отца.

   Эта покорность усилила высокомерие Изяслава.

   - Вот, теперь вы сами видите, до чего довел вас народ и ваше вече! Только зря волнуетесь, кричите - ничего хорошего не выходит... Как покажется на Лыбеди половец, вы говорите, что вас грабят, а князь не защищает. Вы освобождаете из заточения тех, кто смущает спокойствие Руси, и заставляете князей, спокон веков сидящих на дедовских столах, обращаться за помощью к дальним родственникам, а потом кланяетесь и просите: не разоряй города твоего отца! Почему же народ не защищает вас от половцев? Почему вас не защищает тот, кого вы освободили и посадили на великокняжеский стол?

   - Милостивый князь! - серьезно произнес Варяжко. - Господь управляет умом народа, как и самим народом. Это правда, что Всеслав бежал, но народ ведь остался в Киеве. У него есть сила, и он может защищаться, да не желает... Для тебя твой город - только наследство от отца и деда, а народ живет в нем спокон веков, и ему жаль, если в междоусобной войне сгинет его добро, имущество, если огонь испепелит его жилища, если его нивы, недавно вспаханные, снова превратятся в лесные заросли.

   Изяслав начал волноваться.

   - Нужно искоренить бунтовщиков, - сказал он, - да так, чтобы и детям их неповадно было менять князей, словно шубу на плечах.

   Варяжко смело посмотрел Изяславу в глаза.

   - Воля твоя, милостивый князь, - возразил он, - но народ, который послал меня к тебе, думает не так: он просит простить его, просит не приводить в свой город чужой дружины и не разорять его. Однако если ты, княже, не желаешь смилостивиться и простить и если пришельцы хотят уничтожить то, что создали наши деды и прадеды, лучше уж мы сами все уничтожим, сожжем дома, уничтожим поля, возьмем жен, детей и имущество и уйдем в Грецию. Тебе, княже, останется лишь пепелище, над которым тебе и придется княжить.

   По-видимому, Изяслав не ожидал от послов такой смелости, поэтому бросил вопросительный взгляд на короля, который, подумав, произнес:

   - Это делает вам честь, что вы искренне защищаете ваше отечество, остается только пожелать, чтобы вы в более трудных обстоятельствах сумели защищать его, как в данную минуту... Но теперь в этом нет необходимости, потому что и я, и те, которых я веду за собою в помощь моему свояку, родственны вам по крови и духу. Какую вы ведете войну с половцами, такую мы ведем с немцами; и я держу войска не для того, чтобы разорять народ и его имущество, а чтобы защищать его в случае нужды. Я веду свои войска на врагов князя Изяслава, но если их нет, то ни я, ни он не станем нападать на безоружных... Подождите час, другой, мы посоветуемся, и, может быть, вы принесете киевлянам добрые вести.

   Послы вышли, а король обратился к Изяславу.

   - Верно, ты не рассчитываешь долго сидеть в Киеве, - сказал он, - если обещаешь отомстить киевлянам... Сегодня они приглашают тебя, а завтра опять прогонят... Разве ты не знаешь народа?.. Для него не существует никакой политики: за любовь он платит любовью, за ненависть - ненавистью. Становится он послушным по необходимости, а потом заревет по-своему и выпустит когти.

   Изяслав почувствовал себя обиженным.

   - Ошибаешься, милостивый король, ты знаешь свой народ, но не наш... У нас все делается иначе: мы затыкаем рот своему народу мечом, а кого он боится, того и слушается.

   - Зачем ему слушаться из страха, пусть лучше слушается из любви.

   Князь усмехнулся.

   - Видишь, король, как он любит: полгода не прошло, как он прогнал меня, а сегодня просит вернуться. Он выгнал меня, потому что ему казалось, будто Всеслав его защитит, а когда Всеслав бежал, кланяется и просит прощения...

   - И ты должен простить. Не забывай, что у тебя бояр и дружины очень мало, а людей - сила. Людей надо беречь, потому что в них-то и наша сила.

   Изяслав задумался и молчал.

   - Не могу же я простить их, - сказал он. - Если я прощу их, то они решат, будто я боюсь, тогда мне покоя не видать.

   - А если отомстишь, - перебил король, - то наживешь врагов, и хотя легче будет покорить их, но они затеют заговоры и будут ждать удобного случая, чтобы тебе отомстить. Натуры народа не изменишь, а сам никогда не найдешь покоя... Я не боялся бы народа, потому что он жаждет правды и справедливости: его можно успокоить и из врага сделать другом, но боялся бы этих бородачей из дружины и тех, которые ходят в сафьяновых сапожках и золотом шитых кафтанах. Этим гордецам никогда глотки не заткнешь, они считают себя силою, требуют делиться с ними властью и забывают о том, что сила и власть даны для того, чтобы защищать слабых и безоружных.

   Речь эту Изяслав понял по-своему: ему показалось, что Болеслав подстрекает его наказать сильных бояр, которые возмутили против него народ и лишили его княжества. Он спокойно обдумывал свое положение и наконец сказал:

   - Во всяком случае, для примера я должен наказать хотя бы несколько человек из самых буйных.

   Послов опять позвали в шатер.

   Изяслав мрачно посмотрел на пришедших и, указывая рукою на короля, произнес:

   - Я советовался с моим свояком и другом: он жалеет вас.

   Послы поклонились Болеславу.

   - Я прощаю вас, - грозно продолжал он, - но виновных я должен наказать.

   - Воля твоя, милостивый княже, - отвечал Варяжко, - но будь уж отцом родным и для виновных, которые от скудоумия осмелились возвысить голос и поднять руку на твою княжескую особу...

   Покорность послов произвела приятное впечатление.

   - Всех прощу, кроме самых буйных, но не войду в город, пока виновные не будут наказаны; иначе ни вы, ни я не будем спокойны... Пусть в тюрьмах и монастырях оканчивают свой век, как Судислав, тогда дети их и внуки научатся почитать князей... Я не стану сам наказывать, чтобы вы не подумали, что я желаю мести, а не справедливости. Пусть едет в Киев мой сын Мстислав, он исполнит поручение, и тогда я вернусь к вам с дружиною.

   Послы поклонились в знак согласия.

   - Однако, княже, наказывай так, чтобы наш народ благословлял тебя, а не проклинал. Мы согласны на то, чтобы Мстислав явился в Киев и наказал виновных, но пусть пощадит невинных, если уж не хочешь быть милостивым для всех; волю твою мы объявим киевлянам. Но в то же время просим исполнить еще одно наше желание: отпусти дружину ляхов домой.

   - На это я никак не могу согласиться, - отвечал Изяслав. - Многим обязан я был королю польскому. Во время моего скитания вдали от дома он был мне другом и советчиком и со своею дружиною помогал вернуть мой удел - отобрал его у врагов. Он мой гость в моей отчине, и если он разделял мои заботы и печали, то пусть разделит и мою радость.

   - Милостивый княже, - осмелился возразить Варяжко, - зачем тебе вводить ляшскую дружину в город? Ведь народ не успокоится, пока будет находиться под страхом.

   - А нужно, чтобы успокоился. Благодаря мудрым распоряжениям короля ляшская дружина не сделает вам ничего худого. Однако пусть киевляне видят и знают, что у меня есть друзья, всегда готовые защитить.

   Послы легко поняли опасения Изяслава и поэтому больше не упоминали о ляхах. Волею или неволею приходилось согласиться принять их в стенах своего города.

   Было решено, что Мстислав поедет с небольшим отрядом дружинников в Киев и учинит там суд и расправу над виновными, заставившими князя бежать, а потом даст знать отцу, что киевляне успокоились и готовы открыть перед ним ворота.

   Послы возвращались с невеселою вестью: приходилось впустить нелюбимого князя не только в город, как волка в овчарню, но и принять его со всеми почестями. По дороге они грустно беседовали между собою.

   - И зачем он ведет Болеслава?.. Чтобы кормить наших врагов нашим же хлебом?..

   - Да, это не какой-нибудь король! Предстоит новая потеха... и князь не даром ведет за собою ляшскую дружину...

   - Но, конечно, не для того, чтобы они обижали нас, - заметил Варяжко. - Король не обижает людей у себя и здесь не будет. Только не его нам надо бояться, а этого рыжего бородача...

   - Не говори так, посадник! Если от его могучей руки дрожат немцы, то и нам не поздоровится от нее.

   - Немцы - особь статья, а мы - особь... Мы такие же поляне, как и они... Слышал, что говорил король о народе, а этот заячий хвост только усами шевелил...

   На следующее утро, после отъезда послов, Мстислав собрался в Киев. Перед отъездом Изяслав позвал его к себе и сказал:

   - Ты, сынок, не очень обращай внимание на то, что говорит Болеслав... Не ему княжить на Руси, а нам с тобою. Следует наказать всех виновных, до последнего... не жалей даже и этого старого пса Коснячко. Пусть помнит, нельзя служить в одно и то же время князю и народу... Этого человека ты должен укоротить прежде других, потому как, пока жив Коснячко, ни я, ни ты в Киеве долго не засидимся.

   С этими советами Изяслав отправил своего сына в Киев, и киевляне широко распахнули перед ним городские ворота.

   Прежде всего Мстислав приказал дружине занять ворота Золотые, Ляшские и Кожемякские, затем потребовал от киевлян сложить оружие. Этому последнему требованию народ легко подчинился, так как вернувшиеся послы объявили о таком решении на вече.

   Покончив со сдачей оружия, Мстислав принялся за кровавую расправу: никто из киевлян, имевших положение или богатство, не избегнул его рук. Наказывал и правых и виноватых. Если это был боярин, Мстислав казнил его из опасения нажить врага; если же это был богач, казнил, чтобы его имуществом пополнить истощившуюся княжескую казну. Такова была его справедливость.

   Настал наконец черед и воеводы Коснячко. Старик спокойно ожидал очереди. В его хоромах царила такая зловещая тишина, какая обыкновенно бывает перед бурей.

   Однажды утром Людомира сидела подле отца на вышке и разговаривала с ним потихоньку, как бы предчувствуя что-то ужасное.

   - Ах, тятя! - сказала она. - Чем все это кончится?..

   - Одному Богу известно! - отвечал старик.

   Девушка тревожно прижалась к груди отца.

   - Теперь в городе как на поле брани, - говорила Люда. - Куда ни посмотришь, везде трупы... Откуда бы ни слышался какой-нибудь голос, это непременно плач родных, стон недобитых и умирающих... Вороны летают стаями, каркают...

   - Видно, Господь послал нам это несчастье за наши прегрешения. Его надо молить, чтобы сменил гнев на милость, дитятко мое!

   В эту же минуту послышался голос человека, кричавшего в оконце у ворот:

   - Отоприте ворота! Посол от князя Мстислава!

   Отрок, стоявший у окна, доложил о том воеводе. Старик спокойно поцеловал дочь в голову, покоившуюся на его груди, и сказал отроку:

   - Отопри ворота и проси послов в гридницу.

   Люда обняла отца за шею, в глазах ее была мольба:

   - Не ходи, тятя, не ходи... Этот посол предвещает нам несчастье.

   Воевода погладил девушку по щеке.

   - Успокойся, моя ласточка! Худшего несчастья, чем позор, я не дождусь.

   И он спокойно спустился вниз. В ворота въезжал вооруженный отряд из десятка дружинников Мстислава; Коснячко взглянул на них с рундука и тотчас догадался, какие это были послы.

   Один из них подошел к воеводе и дерзко сказал:

   - Князь прислал меня за тобою, он просит тебя пожаловать на княжеский двор.

   В это время в окошечко выглянула Добромира и, всплеснув от ужаса руками, громко крикнула:

   - Славоша!

   Голос ее звучал такою тревогою и почти отчаянием, точно это имя предвещало несчастье.

   Она поспешно сбежала вниз.

   Воевода окинул проницательным взглядом весь отряд; дружинники в свою очередь смотрели на воеводу вызывающе.

   - Хорошо, - спокойно отвечал воевода, - сейчас буду к вашим услугам, только зайду в горницу и прихвачу меч и шапку.

   Возглавлявший отряд Славоша, которого так испугалась Добромира, зло улыбнулся.

   - Не надо, воевода, - сказал он. - Все равно во время танца придется снять и меч и шапку.

   - Не наряжайся для князя, - отозвался другой, - князь и так узнает, он добрый... подарит тебе новый кафтан и наградит соболями...

   Славоша кивнул головою, и в тот момент двое дюжих конюхов подскочили к воеводе, схватили его под мышки и потащили.

   - Иди же, воевода! Уж и конь для тебя оседлан.

   Воевода взглянул на них с презрением, но не сопротивлялся.

   - Да будет воля Всевышнего! - сказал он. - Знаю, на какой пир ведете меня.

   При этом он подал знак головою Добромире.

   Сцена эта произошла возле рундука, и Люда, хотя и смотрела в оконце, не могла видеть ее из-за крыши; к ней лишь долетали оскорбительные слова в адрес отца. Послушная его воле, она сидела на вышке и плакала.

   Добромира, стоя в дверях, молча наблюдала за этой сценой, вызвавшей на ее глазах бессильные слезы. Заметив знак воеводы, она поняла его желание и послала служанку за Людомирой.

   Испуганная служанка вбежала в светелку Люды и бросилась со слезами к ее ногам.

   - Воеводу увозят на княжий двор! - простонала она.

   Людомира бросилась на рундук.

   У воеводы уже были связаны руки, и он сидел на коне; лицо его, однако, было спокойно и покорно. Весенний ветерок развевал его седые волосы на голове и бороде.

   Люда подбежала к нему и прильнула к отцовским ногам.

   - Тятя! Мой бедный тятя! Куда же тебя везут? - закричала она, обхватив его ноги.

   Славоша отдернул ее руку от стремени.

   - Прочь, - мягко сказал он, - потом узнаешь.

   - На пир зовут к князю, - ехидно прибавил другой.

   Людомира, казалось, не слыхала этих насмешек и, держась за стремя, с отчаянием восклицала:

   - Ах, тятя, тятя!

   Добромира не могла больше сдержать гнева; она сбежала с рундука и стала между Людою и конем, на котором сидел воевода.

   - Живодеры княжеские! - крикнула она, обращаясь к конюхам и поднимая сжатые кулаки. - Палачи! Вы не умеете уважать ни седин старца, ни слез ребенка! Погодите! Придет и ваша очередь...

   - Замолчи, старая ведьма! - крикнул на нее Славоша, подскочив и схватив ее за горло. - А не то я сейчас отправлю тебя ко всем чертям.

   Добромира барахталась в руках конюха и глухо хрипела:

   - Палачи!.. Живодеры!.. Мясники!..

   Старый Коснячко смотрел в немом молчании на плачущую дочь. Лицо его выражало неизъяснимую боль, какую может чувствовать только родительское сердце. Две крупные слезы скатились по его старческим щекам.

   - Не плачь! - сказал он ей ласково. - Отведи ее в светелку, - прибавил он, обращаясь к Добромире, - спасибо тебе... Сидите дома и ждите моего возвращения...

   Хотя воевода предчувствовал, что не вернется домой, тем не менее утешал Люду, но девушка продолжала стоять.

   - Нет, я пойду за тобою! - сквозь слезы говорила она.

   Воевода сурово посмотрел на нее и решительно ответил:

   - Сиди дома!.. Слышишь!..

   Конюхи насильно оторвали ее от ног отца, и отряд двинулся в путь.

   У ворот дома воеводы собралось множество народа, который печально и участливо смотрел на сцену, происходившую во дворе. Люди, еще так недавно кричавшие на вече, теперь стояли в немом молчании, провожая бедного воеводу лишь взглядом. Они тяжело вздыхали, не смея выразить своего негодования или сочувствия. Они ожидали той же участи.

   Воевода, проезжая мимо своего дома, оглянулся еще раз на окошечко, у которого стояла Людомира, глядя, как отряд увозил ее отца на княжий двор, и кивком головы послал ей последний привет...

   Мстислав сидел со своими дружинниками на террасе княжеских палат и ожидал прибытия воеводы. Когда отряд, конвоировавший воеводу, въехал во двор и остановился возле террасы, Мстислав встал и, сделав несколько шагов вперед, с насмешкою сказал:

   - Отец приказал поблагодарить вашу милость за оказанную ему услугу... и... спросить, почему вы не привезли митрополита Георгия, когда отец послал вас за ним с дружиною?

   И молодой князек, лихо подбоченясь, с вызывающей и презрительной миной ждал ответа.

   Воевода со связанными руками по-прежнему сидел на коне. Его задел оскорбительный тон князя, и он холодно ответил:

   - Дал бы я тебе ответ, да не много тебе с него будет корысти. Не умеешь ты уважать старость, так не сумеешь уважить и правду!

   Мстислав надменно произнес:

   - Воевода! Я не для того приказал привести тебя, чтобы слушать твои советы и наставления, а только для того, чтобы узнать правду.

   - Вот ее-то ты и не узнаешь, потому что не умеешь подойти к ней... Что касается советов и наставлений, то я и не думал давать их... горе само научит тебя. Ярослав Мудрый неоднократно пользовался моими советами, слушал их и не стыдился...

   Смелость воеводы удивила всех.

   Мстислав вскипел гневом. К отцовскому поручению прибавилось личное оскорбление. Этого было даже слишком много, чтобы прекратить всяческие разговоры с воеводой. Расспрашивать старика прилюдно - значило потерпеть поражение, ослабить свою силу и власть. Кто знает, к каким бы это привело последствиям? Его ничто не связывало с воеводой: ему было приказано казнить его не мешкая, следовательно, какие тут могли быть разговоры?

   - Знаем мы твои советы, - с презрением отвечал Мстислав, - довольно научены ими... князьям ты советуешь одно, а на вече другое... Довольно!

   - Воля твоя, князь, а правда не твоя!

   - Славоша! - крикнул Мстислав, бросая вокруг гневные взгляды и не находя, кого нужно, - позвать сейчас же Славошу!

   Все знали, кто был Славоша, и что значило это приглашение, поэтому воцарилось молчание.

   Спустя минуту ушедший Славоша, который так напугал Добромиру, явился, и Мстислав, отведя его в сторону, шепнул несколько слов.

   - В Дебри! - прибавил он громко, обращаясь к отряду, окружавшему воеводу, и бросил на последнего взгляд, преисполненный презрения и ненависти.

   - Куда ты посылаешь меня, княже? - спросил старик.

   - В Дебри... посоветоваться со Славошею! - смерив его взглядом, отвечал Мстислав.

   Воевода легко догадался, зачем его туда поведут.

   - Господи! - воскликнул он, поднимая взор к небу. - Велико Твое милосердие... Прости меня, многогрешного... Будь покровителем моему бедному ребенку, сохрани его от рук нечестивых ворогов!..

   Отряд в мертвом молчании направился к воротам, находившимся подле княжеского двора, по дороге, ведшей в Берестово и к Печерской лавре.

   Воевода продолжал тихонько молиться, иногда прерывая тишину глубокими вздохами. Все молчали, и в этом молчании вскоре проехали в ворота, а затем скрылись в густом высоком лесу.

   Через два часа этот же отряд вернулся на княжеский двор, но воеводы с ним не было.

   Все знали, что случилось со стариком.

   Киев был тревожно спокоен, все притихло, с ужасом ожидая завтрашнего дня. Сегодня людей тиранил и вешал Мстислав, а завтра, быть может, будет делать то же самое Изяслав или Болеслав.

   По крайней мере киевляне так думали: защищаться уже было поздно, потому что сын успел проторить отцу дорогу к великокняжескому престолу.

   Поэтому неудивительно, что народ трепетал в напряженном ожидании расправы. Более ничего не оставалось, как гнуть свои спины все ниже и ниже: надо было принять князя и чужеземцев.

   Ввиду такого положения духовенство с мощами, хоругвями и образами вышло далеко за Золотые ворота. Посланцы несли хлеб-соль и ключи от города. За ними тянулись бесконечными толпами люди всех званий; они были испуганы, встревожены, каждый дрожал за свое имущество и жизнь и готов был броситься в ноги победителю, моля о пощаде. Идя за сонмом черного и белого духовенства, народ плакал и молился, посматривая на златоглавые церкви и на город, где остались только старики, женщины и дети.

   Пока духовенство приближалось к реке Лыбеди, войска Болеслава и дружина Изяслава, конные и пешие, начали переправляться через реку. Киевляне остолбенели от страха при виде многочисленного войска в блестящих шлемах и панцирях, вооруженного длинными копьями и огромными немецкими луками.

   Впереди - Изяслав с Болеславом. Остановились. Духовенство осенило их крестами, а весь народ, как один человек, упал на колени, и хор, который напоминал глухой стон, выдохнул:

   - Милости, милости просим!..

   От толпы отделился тысяцкий и с поклоном поднес князю на серебряном блюде ключи от городских ворот.

   - Милостивый князь, - сказал он, - киевляне просят прощения и справедливости. Твоя праведная месть удовлетворена, те, кого ты должен был наказать, наказаны, поэтому не разоряй город твоего отца. Мы станем повиноваться тебе, возьми ключи от города и изволь княжить!

   Послы вручили князю ключи. Теперь только покорностью они и могли усмирить бурю, грозившую им.

   Изяслав принял ключи и торжественно вошел в город.

   Князь и король уже давно расположились на княжьем дворе, а войска все еще продолжали входить; казалось, что им не будет конца. За ляшскими латниками, закованными в тяжелые немецкие доспехи, двигалась легкая кавалерия, за ними шла дружина Изяслава, потом княжеская и боярская рать, а затем, без конца, ляшская и полянская пехота, вереницу эту замыкал обоз и запасные лошади.

   Эта многочисленность рати поражала киевлян, которые еще никогда не видели столько войска, столько блеска и силы. Ими овладел страх, и им казалось, что с наступлением ночи вся эта масса блестевших латами воинов бросится на их дома и имущество, спалит город.

   Желая смягчить гнев князя и расположить к себе короля польского, киевляне понесли на княжий двор богатые подарки, и не прошло нескольких часов, как просторный двор был завален грудами собольих и куньих шуб, яркими тканями, искрившейся на солнце золотой и серебряной утварью. Все это валили у ног победителя с мольбою о пощаде и милости.

   - Видно, ты порядочно насолил киевлянам, - сказал король Изяславу, - если они так низко тебе кланяются.

   - Как видишь, кланяются, - отвечал князь, - но я не особенно верю их поклонам... Знаю я их!

   - Боишься? - пошутил Болеслав.

   - Не боюсь, а знаю! - подчеркнул князь. - Кажется, все спокойно, да только крикнет кто-нибудь: "Зачем впустили этого рыжебородого в Киев? Хотите, чтобы он тиранил ваших детей и грабил ваше добро? Да разве не найдется лучших князей?" - и этого будет достаточно, чтобы все изменилось... Тут тебе и готов бунт, искра брошена, народ повалит на вече и станет орать.

   Болеслав усмехнулся.

   - Ты ссоришься с народом - сказал он, - а у меня неприятности с панами да князьями. Народ добивается только ласки, спокойствия и справедливости, а паны да князья требуют денег, должностей, положения, власти. Народ должен работать на них, потому что панство любит легкий хлеб и не любит работать.

   Приближался вечер. Большая часть войска уже была расставлена по квартирам. Для Болеслава и приближенных Изяслав определил Красный двор над Днепром; король намеревался отправиться туда только завтра, а первую ночь переночевать на княжеском дворе.

   Не успело еще все успокоиться на княжеском дворе, как князю доложили, что на Подоле ударил вечевой колокол.

   - Я ожидал этого! - сказал князь, обращаясь к королю. - Видишь, не долго пришлось нам ждать...

   Посланный на вече отрок вернулся и доложил:

   - Киевляне боятся ляхов, милостивый княже, и желают, чтобы ты приехал на вече и поручился за их безопасность... Иначе угрожают взбунтоваться все до последнего человека и драться с войсками до тех пор, пока всех ляхов не перебьют.

   Выслушав отрока молча, Изяслав отослал его.

   - Ну вот видишь, - обратился он к Болеславу, - мы не ограждены от опасности, пока еще нет спокойствия!

   - Ты слишком уж много позволил Мстиславу, - задумчиво отвечал король.

   - Этого не воротишь... Знаю, они боятся не столько ляхов, сколько вот этой руки!

   При этом князь поднял свою руку.

   Настало минутное молчание.

   - Надо тебе, милостивый король, - продолжал он, - съездить к ним... Скажешь им словечко и убедишь, что приехал ко мне как гость и что скоро уедешь... словом, скажи, что хочешь, только бы успокоить крикунов, иначе придется собирать войско...

   Болеслав не долго думал. Позвав отрока, велел седлать коней и в сопровождении конного отряда отправился на вече.

   У него достаточно было смелости, чтобы удовлетворить свое любопытство. Ему хотелось видеть бушующую народную волну, которая, расходившись, свергала князей с престола.

   Киевляне были уведомлены, что сам король приедет на вече. Весть молнией облетела Подол...

   Королевский отряд остановился на площади, где висел вечевой колокол. Старшины, окружавшие колокол, уже ожидали прибытия короля. Как только отряд остановился, к королю подошел Варяжко и спросил:

   - С миром или с войною приехал ты к нам?..

   - С миром, с миром, киевляне! - отвечал польский король. - Мой свояк Изяслав просил меня защищать его от Всеслава, и я ему обещал. Но теперь, как всем известно, Всеслав бежал, а я не намерен воевать с народом.

   - Умны речи твои, король, - отозвался белгородский посадник. - Народ виноват разве только в том, что желает спокойствия и добра.

   При этом он повернулся к народу, толпившемуся вокруг колокола, и громко крикнул:

   - Слышите, что говорит король? Он не желает нашей гибели...

   - Не желаю, киевляне, вашей гибели, - повторил Болеслав, - напротив, хочу жить мирно и ищу вашей дружбы. Теперь я только ваш сосед, а хочу быть и вашим приятелем, потому что силою и богатством народа сильны короли и царства!

   - Да вознаградит тебя Господь, - крикнул кто-то, - что ты уважаешь сермяжников! Да послужит тебе наградою любовь народа! Мы нанесем тебе подарков и гривен, только пощади наш город и землю, матушку нашу!

   - Я приехал к вам не за подарками и гривнами. Живите себе спокойно и пользуйтесь своим имуществом, нажитым трудами, а мне позвольте только отдохнуть в вашем городе, мы ведь проехали большое расстояние от Польши, и люди, и лошади нуждаются в передышке. Отдохнем и вернемся восвояси, не причинив вам никакого вреда.

   Варяжко торжествовал.

   - Мы верим тебе, - сказал он королю. - Если ты ручаешься за нашу безопасность, будь нашим гостем и оставайся с нами, пока тебе не надоест. А если - на то Божья воля - на нас обрушится гнев князя нашего Изяслава, просим и молим быть нашей защитой. Если ты любишь свой народ, то и нам зла не пожелаешь.

   Король поклонился и уехал. После отъезда короля на княжий двор народ, успокоенный его ласковыми словами, помаленьку разбрелся по домам.

   - Польский король будет нашим милостивым защитником перед князем, - раздавались голоса вокруг.

  

   После ареста воеводы Коснячко Люда и Добромира остались в девичьей светелке на вышке. Люда сидела и плакала. Проходили долгие часы ожидания, а отец все не возвращался домой. На Горе было тихо, как в могиле. Люди сидели дома, и никто не смел показать своего носа на улицу. Только на Подоле народ шумел и кричал на вече.

   Люда посылала отрока на княжий двор узнать об отце, но тому неопределенно ответили: "Воеводу задержал князь..." Уже Болеслав и Изяслав вошли в Киев и заняли княжеский дворец, уже начали разводить войска по квартирам, а воеводы все не было и не было. Никто не знал, куда девался старик: все видели, как его насильно увезли на княжий двор, но никто не видел, чтобы он уехал оттуда.

   В таком беспокойстве Людомира дождалась вечера. И вот теперь, как и в прежние времена, она услыхала звуки вечевого колокола. Она невольно задрожала при одном воспоминании о том, какое чувство возбуждали в ней эти звуки.

   "Что же это значит? - подумала она. - Неужели опять бунт? Неужели новая междоусобица?"

   А колокол все гудел и стонал. Там и сям по дороге двигались вооруженные отряды польских дружин и рати Изяслава; они шли на ночлег. Время от времени люди крадучись выбирались за ворота собственных домов и, влекомые любопытством - а что там, на вече? - стремительно бежали к Кожемякским воротам.

   Наконец звон утих, собрав на площадь столько народа, что на ней было теснее, чем в муравейнике.

   Добромира послала на Подол отважного челядинца узнать от кого-нибудь о воеводе, расспросить людей и послушать, что говорят на вече. Посланный вернулся поздно и рассказал, что случилось: чего хотели киевские выборные, что говорил король и как он успокоил народ, но о воеводе не было ни слуху ни духу.

   Людомира плакала и молилась целую ночь.

   На следующее утро взошло прекрасное весеннее солнце и рассеяло туман, расстилавшийся над водою и лесами, но оно не развеяло тоски молодой девушки. Снова была разослана челядь по всему Киеву, и Люда ожидала вестей.

   Киев начал оживляться. Со всех сторон тянулись вооруженные польские отряды, конные и пешие; одни уже въезжали на княжий двор, другие останавливались у Десятинной церкви, третьих отсылали на Красный двор, куда именно сегодня собирался отправиться на продолжительное время король Болеслав. Часть войск было велено разместить на Берестове и в прилегающих погостах* и деревнях.

   _______________

   * П о г о с т - здесь: часть территории; волость, сельский приход.

  

   Люда ни у кого не могла узнать об отце. Добромира давно ушла бы сама на разведку, но боялась оставить девушку под присмотром одних служанок. Она ждала, пока войска окончательно расквартируются.

   Людомира продолжала смотреть через окно на дорогу и вдруг увидела Богну Брячиславовну. Девушка торопилась и шла, нагнув голову, так быстро, что служанка едва поспевала за нею. Поравнявшись с теремом воеводы, она, точно тень, проскольнула в калитку, вбежала в сени и исчезла. Еще момент - и она была в светлице Люды. Богна казалась испуганной, даже почти в отчаянии; по-видимому, она хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать. Тревога эта была очевидна и для Люды.

   - Что с тобою? - спросила она.

   - Ничего... Я бежала к тебе... - Девушка осеклась.

   - И что же? Ты знаешь что-нибудь об отце? Говори!

   - Да, знаю, - отвечала та, глядя с состраданием на Люду, но все еще не произносила того, что знала.

   Люда испытующе посмотрела на Богну.

   - Он все еще на княжьем дворе?.. Ведь он туда поехал...

   Богна бросилась на шею приятельнице и со слезами начала целовать ее.

   - Да... поехал... но уже больше... не вернется, - пролепетала она.

   Люда все еще не понимала, в чем дело.

   - Почему не вернется?

   Богна нежно поцеловала подругу.

   - Не может... Мстислав отомстил ему... он умер...

   Людомира залилась слезами. Когда обе настолько выплакались, что могли разговаривать, Богна рассказала толково, что случилось с воеводою с минуты его ареста. Обо всем этом поведал ее матери Путята, а мать послала уведомить о том Люду.

   Через некоторое время после нервного потрясения Людомира призадумалась над своим сиротским положением; она перестала плакать, но перед ее глазами постоянно стоял отец, который ее так сильно любил, нежил и лелеял. Надо было отыскать хотя бы тело его и похоронить, но где искать? В какую сторону идти? От Богны она узнала, что его повесили в Дебрях. С тяжелыми мыслями, неподвижно сидела она долгое время, взор ее блуждал.

   - Пойду искать его, - произнесла она как бы про себя.

   - Куда ты пойдешь? - перепугалась Добромира. - Ведь Дебри велики...

   - Верно, за княжьим двором... Туда пойду...

   - Подожди до завтра... Пусть все успокоится... пусть войска и дружина разойдутся по квартирам, и тогда... Слышишь... опять бьют в котлы и литавры...

   Но Люда как бы не слыхала предостережений Добромиры.

   - Пойду... еще хоть раз увижу его... попрощаюсь с дорогим моим тятенькой... похороню его по-христиански...

   Никакая сила не могла удержать Люду. Она обняла Богну, вырвалась из рук Добромиры и побежала прямо к воротам позади княжеского двора.

   По дороге она встречала людей, с удивлением смотревших на нее. Прохожие обращали внимание на ее бескровное лицо, длинную расплетенную косу, развеваемую ветром, который, словно железным обручем, сжимал ее белую шею и она еле переводила дыхание. Добромира бросилась было за нею, но ее старые ноги не могли поспеть за девушкой, и она вскоре потеряла ее из виду.

   А Людомира все бежала, не говоря никому ни слова и даже не глядя на прохожих. Миновав калитку за княжеским двором, она побежала по узкой лесной тропинке, ведущей к Печерской лавре, и вдруг остановилась от усталости. Лесной холод освежающе подействовал на ее разгоряченный мозг, она пришла в себя и осмотрелась кругом. Везде стоял гигантский лес, упиравшийся вершинами в небо. С обеих сторон прижимались к громадным берегам и осинам кусты орешника, покрытые молодыми, пушистыми и еще не совсем распустившимися листьями; на мягких почках спокойно висели крупные капли росы, отливавшей на солнце всеми цветами радуги. Тут же, у ее ног, из-под прошлогодних пожелтевших и почерневших листьев вырывались фиолетовые головки колокольчиков и фиалок и целые островки подснежников, робко глядевших на солнце. Дальше стояли, одно подле другого, деревья, высокие, внушительные; они молчаливо смотрели в синеву небес и чуть слышно вели между собою беседу. Длинные сучья, сплетаясь в сердечных объятиях, представляли собой род зеленого балдахина, сквозь который проникали острые стрелы солнечных лучей. Они освещали и согревали воскресавшую мелкую поросль, ютившуюся у подножия гигантов.

   Остановившись на тропинке, Люда начала вслушиваться в торжественную тишину. Вместе с легким дуновением ветерка до ее слуха доносилось какое-то эхо. Девушка подняла голову, прислушалась: не то человеческие голоса, не то отдаленный топот лошадиных копыт смутно мерещились ей... Она напрягла слух и вдруг поняла, что это было ни то, ни другое: шумело мельничное колесо на Крещатике.

   Стоя на дороге, она не знала, куда идти; однако, подумав и как бы решившись, пошла налево. Долго шла она в лесной тишине, нарушаемой лишь звуком ее собственных шагов. Но вдруг из-за холма мелькнул золотой крест; она сделала еще несколько шагов и вышла на небольшую поляну - ей открылся вид на Днепр. За широкою темною зеркальною поверхностью реки тянулся громадный луг, называемый Туруханьим островом; далее блестело какое-то другое водное пространство - это был второй рукав Днепра; еще далее, на горизонте, зеленел лес, над которым как бы висел голубой, безбрежный шатер небес.

   "Там город... отсюда не далеко", - подумала она и вернулась назад.

   Людомира переступила через тропинку, ведшую к монастырю, и остановилась: ей показалось, что перед нею змеитс