Равита Францишек - На красном дворе

я едва заметная тропинка, по которой еще недавно кто-то прошел. Молодая травка была примята, орешник поломан, листья и земля как бы истоптаны копытами лошадей. Люда пошла по этим следам.

   Она недолго шла под гору; вдруг перед нею открылась лесная прогалина, посредине стояли два дуба, на которых болтались трупы повешенных. Вершины этих дубов, как и окружавших их деревьев, были покрыты стаями воронов, почуявших добычу. Смелейшие из них сидели на головах повешенных и выклевывали глаза; вороны ссорились и дрались между собою, вспархивали и опять садились; когтями и клювами они рвали одежду на груди несчастных, чтобы скорее добраться до тела...

   Люда, испуганная этим зрелищем, увиденным ею впервые в жизни, попятилась назад, и вдруг ей показалось, что она узнает знакомую одежду... Она невольно подалась вперед, желая убедиться, не ошибается ли, но в тот же момент до ее слуха долетел свирепый рев медведя. Она не видела его, но от этого рева, прокатившегося по лесу эхом, она вздрогнула. И все же Люда подошла ближе и среди повешенных узнала своего отца. Тут же она заметила медведя, который, усевшись на ветвях, лапами раскачивал их, так что тела несчастных колыхались. Медведь явился сюда за медом и, насытившись им, уже слезал с дерева, как вдруг увидел девушку и от удивления застыл на месте.

   Молодая девушка безотчетно смотрела на эту ужасную картину, как вдруг ветвь, на которой висели два трупа и сидел медведь, хрустнула, и медведь вместе с повешенными свалился на землю.

   Люда казалась спокойною и как будто не видела медведя. Не обращая внимания на присутствие косолапого, она наклонилась над отцом, поцеловала его руку и начала молиться.

   Медведь, удивленный, а может быть, заинтересованный всем этим, не убегал. Он отошел на несколько шагов от умершего, сел и не спускал глаз с девушки. Он смотрел на нее с таким любопытством, точно хотел понять наконец, что же вокруг него происходит. Смотрел, пожалуй, добродушно, как бы не имея никаких худых намерений; только ноздри и нос его были в движении. Время от времени она настораживал уши, прислушивался, но не спускал глаз с молодой девушки.

   Между тем Люда, быть может пришедшая в себя и вспомнившая, что она находится рядом с опасным соседом, подняла голову, и ее взгляд встретился со взглядом медведя, смотревшего на нее добрыми глазами. Но тут просвистела стрела и вонзилась в левый бок медведя. Раненый зверь рявкнул от боли и гнева, ударил себя лапою по морде и повалился на спину. Рана оказалась смертельной, стрела попала прямо в сердце. Все это произошло мгновенно. Людомира, пораженная увиденным, отскочила от тела отца и в то же мгновение услышала человеческие голоса и топот коней. Она оглянулась - не свои... По одежде догадалась, что это не половцы, но и не свои... Правда, разговор их был похож на русский, но она его не понимала. За кустами мелькнуло несколько всадников, и она догадалась...

   - Ляхи! - вскрикнула девушка, бессильно опустилась на колени, припав к телу отца.

   Да, это были ляхи: один из опоздавших отрядов Болеслава проезжал ближайшей дорогой к месту своей стоянки на Берестове. Услыхав рев медведя, отряд задержался как раз там, где оставили следы насильники. Несколько всадников отделилось от отряда, и вскоре их глазам представилась печальная картина: висевшие на дубах мертвецы, над которыми кружили вороны, испуганные ревом зверя. В стороне сидел медведь и с любопытством смотрел на девушку, стоявшую на коленях возле мертвого тела...

   Всадники недоумевали, что бы это значило. Спокойно сидевший медведь возбудил желание попытать счастья. Вот один воин и попробовал... Прицелился, и стрела попала в медведя. Именно после этого всадники и выехали на поляну, где Люда и увидела их. Дальше, за ними, в густых кустах орешника, еще мелькали смуглые, обветренные, с длинными усами лица ляхов.

   Ехавший впереди воин, убивший медведя, по-видимому, принадлежал к богатому роду. Его рослый конь имел красивый стальной нагрудник и такой же чешуйчатый наголовник; у всадника на голове блестел стальной шлем, на груди - чешуйчатая кольчуга, на ногах - наколенники; сбоку висел длинный меч, через плечо - лук и сайдак*.

   _______________

   * С а й д а к (саадак, сагайдак) - чехол для лука.

  

   Этот рыцарь был один из приятелей короля Болеслава; он был несколько старше его, считался неразлучным товарищем его ратных дел, звали его Болех, был он из рода Ястржембец. Он спрыгнул с коня, бросил поводья находившемуся при нем отроку и подошел к девушке. Долго недоумевал, что ему делать дальше.

   - Успокойся, девушка, - заговорил наконец ласково Болех, - теперь косолапый безопасен...

   Слыша за собою хруст сучьев, ломавшихся под тяжестью всадников и коней, Людомира еще больше испугалась и молчала. Болех долго стоял над нею в полном молчании, не понимая, что же здесь произошло.

   - Скажи, что с тобой, милая девушка? - спросил он.

   Голос, в котором звучало сочувствие, заставил Люду выпрямиться и поднять глаза. Ее глаза, в которых стояли слезы, показались Болеху нестерпимо тоскливыми.

   - Отец, - произнесла она, показывая на тело, подле которого стояла на коленях. - Я пришла похоронить его...

   Эти слова вызвали сочувствие и у окружающих.

   - Отец... отец! - отозвались несколько человек, но никто из них не понимал, что все-таки случилось и почему здесь столько повешенных.

   На поляну въезжали остальные всадники; они окружили Люду и убитого медведя, все смотрели на лежавшие на земле и болтавшиеся еще на дубах тела несчастных.

   Кто-то из отряда, по-видимому, слыхал от киевлян о расправе Мстислава и знал, как он расчищал своему отцу путь в город.

   - Ого-го!.. - воскликнул этот человек. - Так вот где Мстислав вершил свое правосудие!

   Эти слова вызвали у девушки жалобный вопль, она нагнулась над трупом отца и стала покрывать его поцелуями и слезами.

   - Бедный мой, бедный отец!.. Чем же ты провинился, что они отняли у тебя жизнь?

   Сцена эта произвела тяжелое впечатление на присутствующих, но все хранили молчание, не зная, что делать.

   Один из всадников обратился к Болеху:

   - Не плакать же ей здесь целый день!

   - Надо бы отвезти ее домой! - заметил Болех и потом как бы про себя прибавил: - Дать бы знать на княжий двор... да похоронить старика... и других - тоже... Не ждать же, пока их растерзают дикие звери!

   Кто-то из всадников громко заметил:

   - Изяслав велел своему сыну повесить их, а теперь станет хоронить? Вздор какой!

   Разговор прекратился, но вопрос, что делать с молодой девушкой и мертвым, не был решен.

   - Ну-ну, довольно плакать, красавица! - произнес Болех. - Я прикажу отвезти тебя домой, при мертвых оставлю стражу, а потом пришлю людей, чтобы похоронить твоего отца.

   Речь Болеха привела Люду в чувство.

   - Не пойду, - отвечала она. - Не могу я оставить его здесь на поругание.

   - Но и тебе здесь нельзя оставаться, - заметил Болех.

   Люда как будто не слыхала его слов, но, когда Болех повторил, что он поставит стражу подле мертвых, перестала плакать и недоверчиво взглянула на него.

   Он понял ее сомневающийся взгляд.

   - Мечек! - крикнул он одному из всадников. - Возьми еще двоих и останься здесь, пока я не пришлю людей похоронить умерших.

   От отряда отделилось несколько охотников. Болех посадил Люду к себе в седло. Она не сопротивлялась и не произнесла ни одного слова, точно онемела. Отряд в беспорядке выехал из чащи на тропинку, построился в ряды и медленно двинулся в направлении Крещатика, вступив на мостик, небрежно перекинутый через ручей, который стремил свое течение между вербами к Днепру.

   За ручьем тропинка круто взяла в гору. Проехав порядочное расстояние, отряд спустился вниз, где лес уже редел. Направо тянулась дикая пуща, а налево, между разбросанными там и сям деревьями, отражался Днепр широкой длинной лентой. За ним зеленел Турханов остров и блестел на солнце крест монастыря Святого Николая.

   Здесь дорога разветвлялась: одна развилка вела на Берестово, другая, налево, за Печерскую лавру, на Выдубичи, где стоял княжеский терем, называвшийся Красным двором. Расположен он был над Днепром, в очаровательной местности, всего за год до этого построенный и отведенный для короля Болеслава.

   Людомира блуждающим взором скользила по окрестностям, не понимая и не чувствуя, что вокруг нее происходит.

   По дороге отряд не встретил ни одной живой души; люди прятались в хаты и мазанки, а то уходили с женами, детьми и скотом в Дебри, так как вести о расправе Мстислава облетели все окрестности и нагнали страху.

   Когда отряд выехал на поляну, Людомира спросила;

   - Куда ты меня везешь?

   - На Красный двор, - отвечал Болех.

   В ту же минуту между деревьями замелькал частокол и показались постройки Красного двора.

   Детинец был переполнен солдатами. Когда Болех въехал в него, дружинники, видя в седле женщину, по обыкновению стали шутить.

   - Эге, брат! - говорили они развязно. - Ты, кажись, не зевал.

   Болеху не понравилось шутливое замечание.

   - Да, не зевал... - холодно отвечал он.

   - Где же ты поймал эту лань?

   - Это мое дело!

   - Конечно, если поймал, так твое, и никто у тебя не отнимает...

   Пока Болех огрызался, его спутники успели уже рассказать другим обо всем случившемся и вызвали своим рассказом сочувствие к девушке.

   Молчаливая и задумчивая, Люда стояла неподвижно перед рундуком.

   Дали знать королю, который находился в горнице. Спустя несколько минут он вышел в сени под рундуком и, удивленный, загляделся на красивую девушку.

   Людомира, сложив опущенные руки, безучастно смотрела перед собой и ничего не видела.

   Король обратился к кучке стоявших воинов:

   - Откуда ты взял, Болех, эту пленницу?

   - Это сирота, милостивый король, - отвечал тот, подходя, и принялся рассказывать ему о приключившемся.

   Их беседа вывела Люду из оцепенения.

   Она подняла на короля свои прекрасные голубые глаза и пристально взглянула на него, будто узнавая. Затем окинула взглядом весь двор, и ей показалось, что рыцари, кони и тот, кого называли королем, были знакомы ей, что она уже видела их где-то... Она силилась припомнить.

   Вдруг девушка закрыла лицо обеими руками и вскрикнула:

   - Боже, Боже!..

   В ее воображении возник образ, который еще так недавно был вызван силою заклинаний... Она узнала воинов, коней и короля... Король - это тот самый человек, который представлялся ей ехавшим впереди отряда воинов, когда она в памятный ей вечер смотрела в оконце своей девичьей светелки, и которого она видела стоящим на верхушках деревьев в саду ее отца.

   "Суженый" явился ей во второй раз.

   Однако никто из окужающих не понял ее внезапного возгласа.

   Болеслав подошел к Людомире.

   - Успокойся, красавица! - заговорил он. - Мы не причиним тебе зла. Правда, может, ты опасаешься нас, но мы не так злы, как ты думаешь.

   Девушка хранила молчание, она дрожала.

   - Как же нам звать тебя, милая?

   - Люда, - тихо ответила она.

   - Ну, успокойся, моя днепровская русалка! - И король положил руку на ее плечо. - Я сейчас пошлю людей привезти твоего отца... Где ты желаешь его похоронить?

   Людомира подняла на него голубые глаза.

   - Не... знаю...

   - Где хочешь, там и похороним.

   - У могилы Аскольда... а то на Выдубичах, - отвечала она. - Там ему будет спокойнее.

   Ободренная вежливостью и добротою Болеслава, Люда немного успокоилась.

   Король велел ее поместить в верхних горницах терема, намереваясь отослать к родным, когда немного утихнет военный шум.

   Как только прошел первый страх, вызванный ее присутствием среди незнакомых людей и она уже могла дать себе хоть какой-то отчет во всем происшедшем, у нее возникло чувство, повергшее ее в изумление. Она увидела вокруг богатство, роскошь, точно волшебная рука перенесла ее в заколдованное царство, чтобы она скорее позабыла только что пережитые ею страдания. Ее нарочно окружили всем этим таинственным блеском? А как же еще объяснить эту перемену? Горенка в тереме была украшена мрамором и позолотою, потолок и стены расписаны цветными узорами. Все было так царственно, великолепно, будто какая-то королевна жила в этом заколдованном тереме и лишь на время покинула его, чтобы поохотиться в ближайшем лесу.

   Воображение дорисовывало эту таинственную картину, на которой была изображена сама она. Разгоряченная фантазия девушки нуждалась в ответе на собственную мысль, она копалась в своей памяти, но не могла его найти. Вдруг ей подумалось, что это Изяслав приказал привести ее насильно в его дворец, чтобы замучить, как замучил ее отца, и тогда снова перед нею возникла та ужасная картина, которую она видела в Дебрях. Потом Люда решила, что ее похитил змий крылатый и унес в хоромы королевича Валигоры. Ей даже померещилось далекое пение: это ее убаюкивали для того, чтобы она уже никогда не проснулась.

   По-прежнему загадка оставалась неразгаданной.

   Вдруг она как бы пробудилась от волшебного сна и спросила себя: "Где я?" Подойдя к окну, прислушалась и глядела, глядела - кругом незнакомая местность... Вдалеке блестела какая-то река, вероятно Днепр; шумели в синеве вершины деревьев, и совсем рядом шел разговор на непонятном ей языке. И снова в ее головке зарождался безответный вопрос: "Где я?"

   Неуверенность, неизвестность и тревога сменяли одна другую; перед глазами мелькали таинственные картины, написанные на громадном кровавом полотне поляны, где она отыскала тело повешенного отца. Среди прочих волнений девичьего сердца ей как будто кто-то шептал: "Не бойся... это он, твой суженый, запер тебя здесь... Это королевич Валигора, искавший для себя самую красивую жену... Это он ехал за нею во главе вооруженного отряда, нашел и привез в свои хоромы... Чего тебе бояться! Посмотри, какое здесь богатство и роскошь, сколько золота, тебе будет здесь хорошо... О ком тебе тужить? У тебя был лишь отец, но его уже никто не воскресит..."

   И она на минуту успокаивалась.

   Потом опять, откуда-то из глубины сердца, что-то накатывало... Неужели совесть?..

   Уже смеркалось, а она сидела одна в полумраке светелки и руками сжимала голову, а какой-то голос все шептал настойчиво: "Возвращайся домой, здесь тебе не место! Ты оставила девичий терем в отцовском доме... вернись... не доверяйся обольстительному пению русалок. Они увлекают тебя в хрустальные дворцы подводного царства, усыпляют твою совесть роскошью, приручают, а потом схватят и защекочут и вместо хрустальных дворцов похоронят тебя на дне Славутича... Теперь они манят к себе, а потом, когда ты проснешься, столкнут в глубину, и ты никогда не увидишь горячего солнца, голубого неба и сада, окружающего дом твоего батюшки, где ты играла ребенком и засыпала в тени деревьев, убаюкиваемая матерью и Добромирой".

   Этот невидимый голос сжимал ее сердце и грудь тоской, исторгал рыдания и говорил на понятном ей одной языке: "Вернись, вернись!.." Заслушавшись, она продолжала сидеть в темноте.

   Вдруг дверь тихо отворилась, и в комнату вошли на цыпочках покорные служанки и спросили: не прикажет ли она чего-нибудь? Она не знала и даже не думала о них, они сами пришли, точно их нарочно для нее прислал волшебник.

   Этот долгий и тяжелый день слез, страха и волнений уложил девушку в постель, она - заснула. И снился ей прежний, знакомый сон: ее суженый, тот самый, которого видела она, возвратившись с посиделок, в окошечке своей светелки, видела, как он проезжал над деревьями отцовского сада, видела потом на крыльце Красного двора, окруженного воинами, закованными в доспехи. Ей грезилось, что это королевич Валигора, который похитил ее, унес и спрятал в заколдованных хоромах... Там она жила одна, и ей там было спокойно и хорошо, она чувствовала себя счастливою возле королевича. Убаюкиваемая приятным сном, девушка проспала до утра...

   Людомира поселилась на Красном дворе. Хотя Болеслав обещал отослать ее домой, как только стихнет шум в городе, он этого обещания не выполнил.

   Пережитое так повлияло на девушку, что она не могла себе дать отчета в своем положении, ее охватили равнодушие и тоска - она не могла ни о чем думать.

   В продолжение нескольких дней, кроме девушек, прислуживавших ей как королевне, никто к ней не входил. Из окна она видела только широкий Днепр, уходивший далеко-далеко к горизонту, да на дворе - движение коней и солдат. И больше ничего.

   Через несколько дней она пожелала вернуться домой, просьбу свою передала через одну из девушек.

   Вскоре после этого в терем к ней вошел красивый рыцарь, и она осталась с ним наедине.

   Неизвестное ей доселе чувство овладело ею, когда она встретилась взглядом с этим человеком. Ей опять показалось, что это он и есть, суженый, предсказанный бесчисленными сказками и песнями, на которых она была воспитана. При виде его она не могла вымолвить ни слова. Ею овладел страх, она не знала, что делать, а кто-то все нашептывал ей, что это и есть ее суженый, и он король ляхов.

   Несмотря на свое суровое лицо, он так ласково, так нежно говорил с ней, что его слова казались песнями.

   - Ты хочешь вернуться? - спросил он.

   - Мне скучно здесь, - отвечала она, глядя ему прямо в глаза, и голос ее дрожал от волнения.

   - Подожди еще, - ласково сказал король, привлекая ее к себе и целуя. - Потом, быть может, тебе не будет скучно.

   Она не отвергала его поцелуев, хотя до этой минуты ее лица и даже лба не касались ничьи губы. Ей показалось, что от его поцелуя по ее лицу пробегает огонь, и в волнении она не знала, что ответить.

   - Милостивый... господин... - только и пролепетала она.

   И они встретились взглядом и будто все сказали друг другу.

   - Останься, дитя мое... - проговорил король. - Ты можешь вернуться в любое время, когда захочешь.

   И Людомира осталась. Какая-то могучая сила привязывала ее к этому смуглому лицу и голубым глазам. Она любила короля и скучала по нему. Когда он был дома, искала его взглядом во дворе среди вооруженной дружины. А когда он уезжал, следила за ним глазами, пока его золоченый шлем не скрывался из виду, и, если он долго не возвращался, стояла у окна, смотрела и ждала... ждала с беспокойством каждый день. Зато, когда он возвращался, ей казалось, с ним возвращались спокойствие и счастье.

   Прежде она больше тосковала по дому, а теперь привыкла к новому жилищу и тосковала только тогда, когда король долго не возвращался. Стоило ему появиться на пороге терема, она радостно кидалась к нему. В сердце девушки зарождалась любовь, она все росла и приковывала ее к королю. Люда была благодарна ему за доброту и ласки. Она чувствовала себя одинокой и все больше привязывалась к королю. Она любила его за любовь к ней.

   Ей не было нужды скрывать это чувство ни перед собой, ни перед людьми; она любила и не считала это преступлением, любила, как может любить только молодая девушка. С каждым днем она все больше чувствовала, что эта любовь становится для нее потребностью. Поэтому изо дня в день откладывала свой отъезд с Красного двора в оставленный ею отцовский дом. Потом в конце концов этот отъезд стал совершенно невозможным... Теперь ей нечего было тужить по прежней жизни, она нашла новую, еще незнакомую ей жизнь - в сердце короля: расстаться с нею было чересчур тяжело, просто невозможно.

   Через несколько недель своего пребывания на Красном дворе Людомира вспомнила о своей доброй старой мамушке Добромире и заскучала по ней.

   Между тем мамка одиноко жила в опустевших хоромах Коснячко. Едва услышав, что воеводу увез на княжий двор Славоша, известный всем киевлянам разбойник и палач, все отроки и гридни со страха разбежались. Все еще шло кое-как, пока Люда жила дома, но вот и Люды не стало, она ушла и бесследно пропала.

   Добромира, сидя в светелке Людомиры, по целым дням пряла пряжу и смотрела в оконце, не увидит ли дорогого лица своей Люды. Посередине двора, свернувшись кренделем, лежал верный пес; при каждом шорохе на улице он поднимал голову и прислушивался, уж не знакомый ли это голос, но, убедившись, что нет, клал голову между лапами и опять лежал неподвижно. Добромира и он охраняли дом и добро воеводы.

   Однажды за два или за три часа до захода солнца кто-то робко постучался в калитку. Добромира не слыхала стука, услышал его пес, он поднял голову и зарычал. Вскоре он замолчал и, насторожив уши, повернул голову к воротам; затем встал, потянулся, тряхнул лохматой шерстью и медленно пошел к воротам. Подойдя к калитке и воткнув нос в щель, он понюхал воздух и завилял хвостом... Какое-то беспокойство овладело им: он отбегал от калитки, становился посреди двора и смотрел на окно, у которого сидела Добромира, как бы желая обратить ее внимание; потом опять вернулся к калитке, понюхал воздух, помахал хвостом и наконец завизжал.

   Стук в калитку усилился. Услыхала ли старуха стук на этот раз или ее внимание было привлечено визгом собаки, но она встала, спустилась вниз и подошла к калитке.

   - Кто там? - спросила она.

   - Отворите! - отозвался чей-то женский голос. - Я пришла с весточкою...

   Сердце старухи дрогнуло. С горячечной поспешностью она отодвинула засов и отперла калитку, в нее вошла незнакомая ей девушка.

   - Люда прислала меня за вами, - сказала она.

   - Люда... Люда... Да где же она?! - радостно воскликнула Добромира. - Бедное дитя!..

   У девушки был несколько смущенный вид.

   - Где Люда?.. Говори скорее.

   - На Красном дворе...

   Мамка сразу не поняла.

   - Где, где? - переспросила она.

   - Около Выдубичей... На Красном дворе... в обозе ляшского короля.

   Добромира всплеснула руками от страха и удивления.

   - Бедная Люда! - воскликнула она и вперила свои глаза в девушку, как бы спрашивая о подробностях, но девушка ответила другим восклицанием:

   - О, она так счастлива, так счастлива!.. И только желает, чтобы вы были при ней.

   - Счастлива?

   - Да. Ее король так любит...

   - Король? Какой король? Ляшский?

   - Ну да, Болеслав...

   Все это для Добромиры было загадкой: как Люда очутилась на Красном дворе, где ее увидел король, что это за счастье и любовь, о которых упомянула девушка! Однако сердце старухи преисполнилось радости, потому что ту, которую она вскормила своей грудью, полюбил король и она с ним счастлива.

   - Посиди же, моя голубка, на рундучке, - обратилась она к девушке, - отдохни... Я только запру все двери, и мы пойдем...

   Не прошло и получаса, как Добромира с девушкой уже были в дороге.

   Все произошло так внезапно, что старуха даже забыла зайти к Брячиславовой и поделиться с нею известиями о Люде. Но ей хотелось поговорить, порасспросить!

   Она знала, что Мстислав велел повесить воеводу, что Люда пошла искать тело отца, а нашла ли она его, об этом еще никто ей не сказал. По дороге девушка рассказывала ей чудеса о том счастье и роскоши, которыми окружена на Красном дворе ее питомица Люда.

   - А Люда нашла ли отца-то? - спросила старуха.

   - Да, нашла и похоронила его близ Аскольдовой могилы.

   Она рассказала и о том, каким образом Люда отыскала его и как попала на Красный двор.

   Солнце уже зашло, когда обе женщины выходили из лесу и перед ними замелькали постройки двора.

   - Вот и Красный двор, - заметила девушка.

   Добромира глубоко вздохнула.

   - Замучилась я, - отвечала старуха.

   - Отдохнете у Люды... Она, наверное, нас высматривает с нетерпением.

   Старою мамкою овладели приятные чувства.

   - Какое доброе да ласковое дитя! - сказала она как бы про себя.

   Наконец они пришли на Красный двор.

  

   Пировальная гридница на княжьем дворе могла вместить несколько сот человек. К ней с обеих концов примыкали две другие поменьше. Посередине залы стояли в два ряда колонны, подпиравшие потолок. Княжеская гридница служила исключительно для пиров и приемов, для жилья имелся второй этаж. В данное время княжий двор занимал Изяслав. Обычно здесь князья жили только осенью и зимой, а весной и летом уезжали в свои летние терема, которых в окрестностях Киева было немало: Красный двор, Красница, двор на Берестове, Олегов двор на могиле Аскольда и терем Ольги над Днепром, неподалеку от деревянной церкви Святого Андрея. При настоящих обстоятельствах Изяслав вынужден был жить в городе, именно на княжьем дворе. Кто жил на княжьем дворе, тот и княжил в Киеве. Это вошло в обычай, в поговорку, слагавшуюся сто лет. В нем жила Ольга, Святослав, Владимир и Ярослав. Собственно говоря, этой традиции Изяслав не придавал особенного значения и не она привязывала его к княжьему двору: ввиду сложившихся обстоятельств это место было для него самым удобным, так как он мог свободно следить за всем, что предпринимали киевляне - чтобы они, не дай Бог, не пригласили на великокняжеский стол Святослава или Всеслава. Поэтому вполне понятно, что он предпочел княжий двор всем пригородным теремам.

   В большой гриднице во всю ее длину, как равно и в примыкавших к ней комнатах, были поставлены длинные столы. В большой зале, предназначавшейся для князей, стол покрыли полотенцами, расшитыми цветными нитками; там и сям разбросаны были петухи, лебеди, фантастические грифы. Полотенца заканчивались широкой каймой, украшенной цветами и арабесками, сделанными крестиком. В обеих смежных горницах дубовые столы ничем не покрывались; их гладкая поверхность только по углам была украшена грубой резьбой, по-видимому, местных мастеров.

   Сервировка княжеского стола была замечательно богата и обнаруживала византийскую роскошь, к которой богатые соседи приучили русских князей. По краям стола с равными промежутками были расставлены серебряные тарелки; рядом с каждой положена круглая серебряная ложка и нож, оправленный оленьим рогом. Середину стола занимали серебряные и золотые блюда различной, бросающейся в глаза величины. Одни были узкие, длинные и плоские, с длинными серебряными ушками; другие - поменьше, овальные, а некоторые из них совсем круглые. Каждое из этих блюд имело особое назначение: первое называлось бараньим, второе - лебяжьим, третье - куриным, потому что на первом помещался целый зажаренный баран, на втором - лебедь, а на третьем - куры или дичь. Таких блюд было бесконечное множество. Между ними стояли отличающиеся разнообразием форм чаши, рога и кубки с резными ручками - в виде змеиной головы, головы медведя или клюва совы.

   Один конец стола отличался еще большим богатством: на нем тарелки и ложки были из чистого золота, чаши более изящной резной работы и больше по величине. Этот конец стола назывался княжьим, и здесь сидели князь Изяслав с сыном, Болеслав, Болех Ястржембец и еще несколько выдающихся воевод и посадников, которые были приглашены самим князем. Изяслав и Болеслав сидели на возвышениях.

   Когда все сели за стол, в гридницу вошло несколько отроков, одетых в одинаковое богатое платье: красные кафтаны без рукавов, черные лисьи шапки; на шее у каждого красовалась гривна на золотой цени. Они шли по два в ряд прямо к княжескому концу стола и, поклонившись низко князю и королю, остановились. Один из отроков, шедший впереди всех и исполнявший обязанности крайчего* и виночерпия, украшенный, кроме гривны, золотым кольцом в левом ухе, сделал шаг вперед, снова молча поклонился князю и гостям и громко сказал:

   - Милостивый княже, кушанье готово.

   _______________

   * К р а й ч и й (кравчий) - придворный чин, в обязанность которого входило обслуживать пиры и трапезы.

  

   - Подавайте! - коротко отвечал Изяслав.

   Отроки снова поклонились князю и гостям и начали собирать блюда со стола и уходить парами, как пришли; оставшиеся принялись наливать в чаши и кубки мед.

   Через минуту стали вносить кушанья. На первом блюде был лебедь, который подавался только на княжеских пирах, как неизбежная принадлежность стола в торжественных случаях. Крайчий поставил первое блюдо перед князем и королем; за первым блюдом последовали другие, так что стол в несколько минут заставился разнообразными кушаньями, и каждый из гостей выбирал себе, что ему нравилось. В общем никто не стеснялся присутствием князя или почетных гостей. Для питья подавали хмельной мед; только князю и почетным гостям наливали в рога и кубки дорогие греческие вина.

   Под влиянием выпитого меда и вина у всех развязались языки, застолье становилось шумным.

   В разгаре пира, среди звона ножей, тарелок и чаш, как бы вторивших веселому настроению и свободному выражению чувств пирующих, грянул величальную песнь в честь князя и гостей хор певцов.

  

   То не солнышко светит весело,

   То Изяслав пирует со друзьями;

   То не звездочки светят на землю,

   А огнем блестят княжьи очи:

   Взглянет на кого - тому шубу сулит,

   Молвит слово - точно чашей дарит.

   Возле князя пирует дружина его,

   Рядом гость, круль* полянский, сидит,

   Знают силу его, мощь державной руки

   И отвагу в той земле-то мадьярской,

   Острие меча уж давно притупил

   Он на вражеской шее немецкой.

   _______________

   * К р у л ь - король (польск.).

  

   Бояны замолкли. Оживленный разговор да звуки серебряной и золотой посуды заглушили последние слова песни.

   - Да здравствует князь наш! - крикнул кто-то на "сером" конце, где сидела дружина.

   Варяжко, сидевший недалеко от князя, нахмурился и повел косо глазами на дружинников; мед уже произвел свое действие на его голову.

   - А какого князя вы хвалите? - резко спросил он. - Того ли, который в песне шубами дарит, или того, которого мы должны дарить куницами да соболями?

   Казалось, на эти слова никто не обратил внимания, бояре продолжали шуметь, чокаясь и осушая чаши.

   - Многие лета милостивому князю! - отозвался с другого конца стола боярин Чудин, желавший польстить князю.

   Несмотря на общий шум, слова Варяжко не остались незамеченными князем. Они кольнули в самое сердце; видно было, что он в гневе и старается овладеть собой.

   - Мне кажется, Варяжко, - проговорил он, - что из Белгорода еще не принесли ни одной куницы...

   Варяжко не растерялся.

   - Успеешь, - резко отвечал он, - еще доберешься и до Белгорода... если киевлян успел побороть...

   - Поборол, потому что они хотели бороться со мною, - возразил Изяслав. - Где борются, там один должен быть побежден.

   - Хорошо говоришь, князь! Жаль только, что ты побеждаешь своих, а половцев не умеешь победить.

   - С Божьей помощью одолеем и половцев.

   Варяжко на минуту задумался.

   - А с чем же выступишь на половцев теперь? - спросил он, помолчав. - Ведь старой отцовской дружины ты не уважаешь... Воевод всех перевешал... Разве с Чудиным и Славошей пойдешь на войну? Ты не любишь народ, а народ не любит тебя! Пока этот молодой король сидит у нас, - и он кивнул в сторону Болеслава, - половцы молчат... у них тоже ведь собачье чутье! А едва только гость уедет, и ты не справишься с ними... опять будет беда.

   Эти резкие, правдивые слова вызвали неудовольствие у пировавших: одни сердились на Варяжко за то, что он препирается с князем на пиру, другие говорили, что он отравляет веселье.

   - Эй ты, старик! - крикнул Чудин. - Какой это мед развязал твой язык?.. Не вишневый ли?

   - Тот самый, который вам голову отуманил, - нисколько не смутившись, отрезал Варяжко.

   Словом, и речи обнаружили, что есть две партии: старая, которая не могла забыть и простить Изяславу самоуправства, с каким он насиловал права и обычаи киевлян, пренебрегая боярами и воеводами своего отца; и новая, состоявшая из молодых да зеленых, отдавшихся князю за соболью шубу. Старая партия сторонников все еще была сильна и страшна Изяславу. Сначала ему казалось, что, наказав смертью или тюрьмой тех, кого считал для себя опасными по тем или иным причинам, он избавится от внутренних врагов. Однако с каждым днем он убеждался, что наказать всех невозможно, потому что все киевляне и посадники, которых еще Ярослав посадил на места, были против него. Хотя они покорились ему из страха, но при первом удобном случае возвышали голос. Если бы не посредничество Болеслава, то между киевлянами и Изяславом произошла бы резня еще в тот день, когда он вернулся в Киев и сел на оставленный им великокняжеский престол.

   Молодые сторонники были слабы и невлиятельны, в большинстве своем это были слабовольные льстецы, покорно кланявшиеся Изяславу за соболя и гривны. Но в то же время если старики не особенно жаловали польского короля, то молодые совсем не переносили его пребывания в Киеве. Им казалось, пока Болеслав сидит в Киеве, на Красном дворе, Изяслав должен делить с ним великокняжескую власть, и что тот играет при князе роль опекуна и посредника. Дальше этого они ничего не видели.

   Шутки и препирательства начались с обеих сторон, тем более что мед, подливаемый в кубки, одних побуждал к веселости, а у других вызывал глубоко затаенный гнев.

   Отрок наливал в эту минуту мед в чашу Варяжко; Чудин бросил на него злобный взгляд.

   - Не пей, старик, - громко сказал он, желая обратить на себя внимание князя, - в Белгород не попадешь...

   - На Оболони застрянешь, - прибавил кто-то.

   - Половцы схватят тебя...

   Варяжко нетерпеливо разглаживал бороду и кусал усы.

   - Половцы хитры, - отозвался он, помолчав. - Они знают, когда можно нападать на город... Когда в Киеве такая дружина, как вы, то они каждый день поят своих коней в Лыбеди, а вот теперь, когда в городе дружины ляшские, пусть попробуют... Небось и носа не покажут.

   Вся эта перепалка очень не нравилась Изяславу, но он молчал, продолжая беседовать с королем.

   Между тем Чудин старался выслужиться перед князем.

   - Полно болтать, старик! - обратился он к Варяжко. - Ведь прежде у нас не было ляшского короля, а мы сражались, однако, и с Всеславом и с половцами...

   - Сражались, но были биты...

   Пир принимал неприятный характер для Изяслава; да и положение короля становилось двусмысленным. Приходилось заминать обострившийся разговор.

   - Не меня боятся ваши враги, господин посадник, - сказал король. - У меня и со своими немало хлопот...

   Затем он наклонился и по-приятельски взял Изяслава за бороду.

   - Не меня, - продолжал он, - а вот кого вам надо бояться, этой умной головы!..

   Изяслав усмехнулся, поняв мысль Болеслава.

   - Милостивый король, - спокойно возразил Варяжко, - мы не бояться хотим нашего князя, а любить, поэтому хотим, чтобы и он нас любил.

   Изяслав, пользуясь лучшим настроением присутствовавших, вызванным словами короля, со своей стороны постарался сгладить неприятное впечатление.

   - Иногда и наказать не мешает, - сказал он. - Тяжело бывает наказывать, а все-таки надо. Ты знаешь, Варяжко, что и отец мой наказывал дружинников, когда они не слушались его, а народ любил его. Когда дружина провинилась, он пригласил ее на пир и задал пир кровавый... а когда до него дошла весть о злодеяниях Святополка, он пожалел о содеянном: "Жаль, что вчера я велел перебить мою дружину, теперь она как раз пригодилась бы мне".

   Молодые дружинники, льстя князю, дружно закричали:

   - Ты прав, князь! Кто заслужил, того следует наказать...

   Старики молчали. Слова Изяслава звучали угрозою для них.

   - А вас, киевляне, я позвал не на отцовский пир, - продолжал князь, помолчав. - С вами я хочу жить весело, в дружбе и любви.

   Он кивком подозвал отрока, исполнявшего обязанности виночерпия, и шепнул ему что-то на ухо, чего среди общего шума не было слышно. Отрок наполнил чашу греческим вином и, поклонившись белгородскому посаднику, подал ему.

   - Князь посылает вашей милости, - проговорил он.

   Это было доказательством милости и прощения.

   Варяжко встал, принял чашу и, повернувшись в ту сторону, где сидел князь, произнес с поклоном:

   - Если ты желаешь жить с нами в дружбе, то пусть тебе, милостивый княже, дружба будет наградою.

   И он выпил чашу до дна.

   Подле Варяжко сидел хмурый Вышата, он прислушивался к препирательству соседа с князем и молчал, а когда спор утих, обратился к нему:

   - Ты уж чересчур лаешься с князем.

   - Не по головке же гладить его?.. Не за что...

   - Правда, что своих гладить не за что, но не стоит гладить и пришлецов... разве за то только, чтобы еще гордыни прибавилось.

   Не понравились эти слова Варяжко:

   - А тебя какая змея ужалила? Давно ли ты порицал князя, а теперь хвалить вздумал... Разве у тебя не было глаз и ушей, разве ты не видал и не слыхал, что он проделывал с нами?

   Вышата не знал, что ответить.

   - Надоедаешь ему и дразнишь... - наконец произнес он, - точно нарочно, что ли, злишь?..

   - Я правду говорю, а больше ничего!

   - Зла не исправишь злом, надо поискать чего-нибудь лучшего.

   При этом Вышата засмеялся принужденным глухим смехом.

   - И плакать не каждый сумеет! - прибавил он. - Вот Люда скоро утешилась.

   - Зависть в тебе кипит, - обрезал его Варяжко. - У тебя Люда на уме, а у меня родная земля да народ!

   Застольная беседа сделалась веселее, хотя разговор Вышаты с Варяжко не остался без внимания со стороны Чудина. Между тем князь, чтобы окончательно сгладить неприятное впечатление от перепалки, велел позвать плясунов и музыкантов. Они вошли в сопровождении шутов и скоморохов. Вся толпа потешников подошла к князю и низко поклонилась; один из них выступил вперед.

   - Позволь, милостивый князь, потешить тебя и гостей.

   Изяслав кивнул.

   Так как пир подходил к концу, князь и король встали из-за стола и подошли к окнам, выходившим на рундук, где толпились музыканты. Рундук этот представлял собой род громадного балкона с навесом, где князья нередко задавали пиры своей дружине.

   Прежде всего два силача попробова