Потапенко Игнатий Николаевич - Не герой

ровать так: я делаю добро без всяких усилий и постоянно ощущаю душевное равновесие.

   Он замолчал и посмотрел ей в глаза, которые, казалось, еще чего-то ждали. Но вот она тихонько вздохнула и произнесла:

   - Я вам завидую, Дмитрий Петрович!

   - Вы? Не понимаю! Вы не должны завидовать мне! - возразил он,

   - Нет, завидую! - настойчиво повторила она.- Почему вы говорите - не должна? Не станете же вы считать меня счастливой только потому, что я богата, много занимаюсь нарядами и принимаю сотни лиц? Не можете же вы допустить, что я этим счастлива, что это дает мне душевное равновесие! А впрочем... что ж... вы меня не знаете... И я не могу требовать от вас, чтобы вы думали обо мне верно, и я должна вам это... я задолжала вам свой рассказ... Я думаю, что трудно будет только начало, а там пойдет легко...- прибавила она, слегка краснея.

   - Да, как на экзамене: сперва запинаешься и краснеешь, потом все идет как по маслу, разумеется, если знаешь свой предмет, вы его знаете ведь?..

   - Еще бы!.. Я думаю!..

   - Кстати, вы сегодня и походите на пансионерку! - смеясь, заметил Рачеев, осматривая ее костюм.- И вам будет очень к лицу отвечать урок!..

   Она улыбнулась.

   - Ну, хорошо! Но сперва я угощу вас чаем. Пойдемте в столовую. А потом я буду отвечать урок...

   - И против этого ничего не имею! - ответил с поклоном Рачеев.

   Они перешли в столовую. В этой обширной, квадратной комнате с темными стенами и цветным потолком, с тяжелой, громоздкой мебелью, было немного мрачно и холодновато. Чай наливала та самая высокая старуха в белом чепце, которую Рачеев видел в первый свой визит. Тогда он подумал, что это немка, что-нибудь вроде экономки, но оказалось, что это родственница хозяйки, говорившая ей "ты" и, по-видимому, пользовавшаяся уважением и доверием Евгении Константиновны. Ее звали Марьей Антиповной.

   - Марья Антиповна - моя благодетельница! - говорила Высоцкая, знакомя Рачеева с родственницей.- Она взяла на себя всю деловую сторону моей жизни, всю прозу. Если хотите, она в то же время и мой палач, потому что губит во мне всякие порывы к благородной хозяйственной деятельности...

   - Очень тебе это нужно! Ты такая молодая и хорошенькая! - возразила Марья Антиповна.- Вот когда доживешь до шестидесяти, как я, тогда я передам тебе все ключи и скажу: хозяйствуй, а я помирать пойду!..

   - Однако! Вот двойная самоуверенность! Она наверно знает, что проживет до девяноста лет, а я до шестидесяти буду срывать цветы удовольствия!..

   - А отчего бы мне не прожить до девяноста лет? - воскликнула Марья Антиповна.- У нас все жили не меньше. Что ж, я, кажется, еще не хилая какая-нибудь...

   И она с гордостью посмотрела на Рачеева, а он пригляделся к ней и подивился ее свежести и бодрости. "Пожалуй, и до ста проживет!" - подумал он.

   Была половина одиннадцатого, когда они вернулись в гостиную.

   - Я боюсь,- сказал Рачеев,- что вы меня скоро прогоните, Евгения Константиновна!

   - Это почему?

   - Вы любите, чтобы ваши гости уходили пораньше?

   - Ах, да, это правда! Но это к вам не может относиться. Мои гости очень милые люди, и я всегда бываю рада, когда они у меня соберутся. Но все же их разговор - не более как праздная болтовня о разных предметах, случайно подвернувшихся, умная болтовня, но праздная... Я дорожу простотой и непринужденностью, какая господствует у меня в этом доме на маленьких вечеринках, и страшно боюсь, чтобы мои друзья не надоели мне. Вот и принимаю свои меры...

   - Что ж, мера очень действительная! - смеясь, заметил Рачеев.- Если хочешь подольше сохранить друзей, старайся пораньше удалять их...

   - Да, но это в силу необходимости... А вот наш с вами разговор не надоел бы мне до утра, и я никаких мер не принимаю...

   - Разговор теперь за вами -- ваш урок!

   - Вы его услышите, но погодите! - сказала она, слегка смутившись - У меня есть для вас один дополнительный вопрос. Может быть, я не имею права... Но если вы это найдете, то просто не отвечайте на него... Я слышала, что вы... что ваша жена...

   Рачеев видел, что она все больше и больше смущается и затрудняется высказать свою мысль, и решил помочь ей.

   - Моя жена почти необразованная женщина! - сказал он.- И это кажется вам странным?

   - О нет, вовсе; нет!- поспешно возразила хозяйка и сильно покраснела.- Неужели вы думаете, что я могла бы высказать это? Нет! Мне хочется знать, вы поступили так по принципу или это вышло случайно?..

   - Никакого принципа, уверяю вас! Я поступил вполне чистосердечно, то есть попросту - влюбился и женился.

   - Ну, вот... Это только и нужно было мне знать! Теперь начинается экзамен.

   - То есть не начинается, а продолжается. Я сдал свой и теперь ваша очередь! У нас должны быть равные права!

   Она подошла к столу и немного уменьшила свет в лампе.

   - Зачем вы это делаете? - спросил Рачеев. Евгения Константиновна тихонько засмеялась.

   - Чтоб лицо мое было меньше освещено...- сказала она.

   - Женщины никак не могут обойтись без привилегий! - заметил, тоже смеясь, Дмитрий Петрович.

   - И так будет до скончания века! - промолвила она, опускаясь в кресло, стоявшее совсем в тени.

  

  

   - Прежде всего - предисловие, Дмитрий Петрович!..- начала, она совсем не тем уверенным, несколько ленивым голосом, каким обыкновенно говорила. Голос ее теперь звучал слабо и слегка дрожал, словно в самом деле она чувствовала себя ученицей, сдающей экзамен. Может быть, это происходило оттого, что вся она поместилась в тени, но Рачееву показалось, что лицо ее слегка побледнело. Она продолжала: - Мы отлично умеем болтать всякий вздор. Тогда у нас речь льется свободно, без запинки; мы даже бываем находчивы и остроумны, так по крайней мере говорят нам другие. Но когда приходится говорить что-нибудь дельное, наше красноречие покидает нас, мы запинаемся и ищем слов. Я думаю, ошибаются, когда говорят, что женщина могла бы быть хорошим адвокатом. Ведь там надо последовательно излагать дело, а это для нас - смерть. Так вы уж не будьте строги к моему стилю... Это первый пункт, а вот и второй. Вы начали с того, что изложили теорию вашей жизни, а у меня никогда не было никакой теории. Моя жизнь сложилась так, а не иначе неизвестно почему, вроде как бы по щучьему веленью. Так я уж буду без теории. Первое, что вы услышите, самое поразительное. Я - русская, то есть мой отец русский помещик и русский по национальности, пензенский помещик... И мать тоже. Мне теперь тридцать два года, и я только четыре года тому назад впервые увидела Россию... Вас это не поражает, Дмитрий Петрович? Значит, двадцать восемь лет я была иностранкой, не знаю только какой национальности... международной, что ли! Я не могу вам объяснить хорошенько, отчего это так произошло. Отец мой был чудный человек - добряк, очень образован, умен, любил меня очень. Мать страдала нервной раздражительностью и иногда бывала несправедлива, но это понятно; в общем же она была прекрасная женщина... Но ее я рано потеряла, когда мне было девять лет. Отец никогда не говорил мне, отчего мы не в России, а так как мне жилось хорошо, то это меня и не интересовало. В доме у нас говорили на всевозможных языках, потому что слуги были разных национальностей. Я даже слышала греческий язык - был одно время повар-грек; но по-русски никто не говорил, и я этого языка не слышала. Мы жили обыкновенно зиму в Париже или в Риме, а летом забирались куда-нибудь в горы, в Швейцарии, в Тироле; раза два ездили на север - в Швецию. Подумайте, как близко я была от России!.. Когда моя мать умерла, отец выписал из России свою двоюродную сестру, вот эту самую Марью Антиповну, с которой мы пили чай... Она тогда уже овдовела, и детей у нее не было, а отца моего очень любила. Как она поражена была, приехавши к нам в Рим! Она заговорила со мной по-русски, я ни слова не понимала! Я помню, она набросилась на моего отца: это преступление! Этого никто не смеет делать! А вдруг она вырастет и захочет любить свою родину, что тогда? Отец махнул рукой. А Марья Антиповна тоже махнула на него рукой и принялась за меня. Она усердно говорила со мной по-русски и только по-русски, и вот благодаря лишь ей я знаю родной язык. Благодаря ей я узнала и многое другое. Марья Антиповна - женщина малообразованная, но удивительная женщина. Она говорила мне: знаешь ли, моя девочка, почему твой отец не живет дома и тебя увез? Потому что у него черствое сердце, потому что он эгоист. Я таращила на нее глаза: мой отец эгоист? Этот добряк, готовый отдать первому встречному бедняку все, что у него найдется в кошельке? "О, душа моя, такие добряки никогда больше двух франков в кошельке не носят, и это еще не доброта, а тщеславие... Впрочем, я не говорю, что твой отец не добр, но он эгоист, эгоист...". "Видишь ли,- объясняла она мне потом,- ты живешь здесь и видишь только свободных людей. Есть богатые, есть и бедные, но каждый себе господин, Слуги твоего отца, если они недовольны чем-нибудь, могут уйти во всякое время... А в России было не так. Там у помещиков были рабы, и с этими рабами обращались, как со скотами. Я не говорю про твоего отца, он никогда не был жесток... Но другие, ах, если б ты знала, что делалось, как мучили этих бедных людей!.. Ну вот, добрый наш государь и подумал об этих несчастных и велел им быть свободными. Подумай, какое это хорошее дело! Ну, а твой отец, как и многие другие, не понял этого, не захотел понять. Обиделся или как... не знаю уж, как он себе это объясняет... Взял да и уехал из России. Не желаю, говорит, при таких порядках... Гордость, видишь, какая!.. Здесь греку какому-то, своему повару, говорит "вы" и "мосье", а там мужика Пахома нельзя в лицо кулаком бить, так это обидно... Нет, он не прав, твой отец, не прав!" Видите, Дмитрий Петрович, что за женщина, эта Марья Антиповна, моя двоюродная тетка! Она первая дала мне некоторое понятие о моей родине... Удивительно, какие с русскими людьми могли, а может быть, и теперь могут приключаться обстоятельства! В России много иностранцев, больше, чем за границей русских. Но все они живут здесь ради добывания средств, и как только добудут, сейчас домой. Видали вы англичанина, француза, итальянца, немца, который приехал бы в Россию проживать деньги? А мой отец, и не один он, оставил родину, чтоб проживать готовые средства за границей. Это делают только русские, больше никто в целом мире. Да, так Марья Антиповна научила меня знать родину и считать себя русской... Она настолько успела в этом, что я дала слово себе и ей, что никогда не выйду замуж иначе как за русского. Ну, это так и случилось. Мой муж постоянно жил в Риме, но не по тем причинам, как мой отец. Ему запретили жить в Петербурге, потому что у него были слабые легкие. Но он страстно любил Россию и скучал по ней. Это была славная светлая личность. Нервный, отзывчивый, бесконечно добрый, искренно увлекающийся, способный на все хорошее, но... и несмотря на это - ни на что не годный! Это странно, но это так. Прежде таких людей было много, а он был из прежних: я сделалась его женой, когда ему было сорок лет, а мне двадцать два... Стремления у него были неопределенные - просто к хорошему, как у доброго человека, и природное отвращение к дурному... Характера никакого, убеждений тоже никаких. Должно быть, это оттого, что он, в сущности, был глубоко больной человек. Любил он все нежное, изящное, красивое, благородное и сам обладал всеми этими качествами. Это был человек, которого нельзя было не любить, но от которого смешно было бы ждать какого-нибудь определенного решительного дела. Четыре года я любовалась им, как бесконечно симпатичным существом, но потом мне стало скучно, просто-таки скучно, потому что жизнь наша была совсем пуста. Эти последние годы омрачились болезнью моего мужа. Он простудился, и его больная грудь не выдержала. Мы ездили на юг, провели пять месяцев в Каире, но это не помогло, он умер в Риме в страшных мучениях. Тут произошло нечто странное. Меня, никогда не видавшую России, страстно потянуло на родину. Это было до того мучительное Чувство, что я после смерти мужа не могла прожить в Риме трех недель, чтобы устроить дела, и помчалась, буквально помчалась сюда. Разумеется, со мной была Марья Антиповна, этого не надо и прибавлять. Она ведь никогда не покидала меня, и, конечно, этим странным влечением к родине я всецело обязана ей. И удивительное дело! Здесь, в совершенно чужом мне городе, с чуждыми нравами, с климатом, который должен был показаться мне отвратительным, я почувствовала себя так, как будто приехала домой. Что это значит? И как вы это объясните? Значит, родина - это все-таки такая вещь, с которой рано или поздно надо свести счеты... Положим, у меня здесь сейчас же нашлись связи, и в какой-нибудь месяц образовалось обширное знакомство. Знаете, я точно попала в другой мир или на другую планету. За границей мы знали очень многих, а нас знали все, но знакомых таких, которые бывали бы у нас запросто, почти не было; а тут все сейчас делаются своими людьми, окружают тебя, говорят о тебе, ухаживают за тобой... Это удивительно! Целый год я провела в каком-то чаду и только летом, когда шум стих и я жила почти одна на даче, я стала думать и вдруг задала себе вопрос: но что же я узнала от них о России? И что в них русского? Ничего! А между тем мне именно хотелось узнать что-нибудь о России, как кому-нибудь в далеком, отсутствии хочется побольше узнать о родных. Первый человек, от которого я услышала серьезные речи, был Зебров. С ним я встретилась у общих знакомых. Я знаю, он произвел на вас неблагоприятное впечатление. Он показался вам фатом. Но это - его несчастная манера, не больше. В сущности же он человек простой, искренний и сердечный, а что он умен и блестяще образован, это вы знаете. Он удивил меня, сообщив, что в России есть богатейшая литература! Из этого вы можете заключить о том, каково было мое воспитание. Вы можете себе вообразить, как я рванулась к этой литературе! Я читала под его руководством и по его указаниям, читала усердно, насколько позволяли мне мои знакомства, и теперь могу сказать, что у меня нет больших пробелов. Зебров же составил для меня особый кружок знакомых, который составляет мое утешение. Теперь - самое главное, Дмитрий Петрович. Не знаю я, откуда это у меня взялось. Книги ли так повлияли, или это совесть заговорила, но дело в том, что вот уже года три, как я переживаю тревожное состояние духа. Чувствую я, что жизнь моя проходит бесполезно, и хочется мне сделать что-нибудь для тех, кто более всего нуждается. Хочется быть полезной для моей родины, которую я так недавно узнала... Не думайте, что это слова... Нет, не слова; я так чувствую!.. Я знаю, что вы можете сказать на это. Вот что: как вы, вы - у которой полумиллионное состояние, не знаете, как сделаться полезной? Отдайте ваше состояние беднякам. Одним словом - евангельский ответ богачу...

   Рачеев отрицательно покачал головой.

   - Никогда я этого не скажу, потому что это не будет ответом! - промолвил он.- Если я понимаю вас, вы хотите быть полезны - сама, своею личностью, и только это может удовлетворить вас!..

   - Да, да, да! - горячо подтвердила она.- Именно своею личностью! Но и это не все. Я не могу отдать своего состояния, потому что не могу жить иначе, чем так, как живу!.. Конечно, это слабость, но... Но я же и не приписываю себе геройства. Вся моя жизнь приспособила меня к широкой обстановке. Вот возьмите это: у меня огромная квартира, безобразно-огромная, я занимаю целый этаж одна. В иных комнатах я не бываю по две недели, и они мне совсем не нужны. Но будь у меня квартира меньше, я чувствовала бы себя несчастной... Что поделаете? Птица любит свободу только потому, что привыкла к ней с материнского гнезда. А пустите лошадь в поле, и к вечеру она прибежит в конюшню. Я сознаю, что общество, которое окружает меня, пусто и ничтожно, но оно мне необходимо, потому что оно отвечает моим дурным, но застарелым привычкам. Мне говорят тысячи пустяков, я сознаю, что это пустяки, и с удовольствием слушаю их; за мной ухаживают и мне поклоняются сотни ничтожных людей, я знаю, что они ничтожны, и все-таки мне это доставляет удовольствие. Я провела бы самый печальный вечер в моей жизни, если бы в течение дня не услышала ни одного комплимента... И вот таким образом во мне и живет эта двойственность, которая может удивить всякого: я, горячо интересующаяся литературой, ищущая сближения с такими людьми, как Зебров, Бакланов, радующаяся встрече с вами, я, ищущая какого-нибудь хорошего дела, которое утолило бы мою жаждущую душу,- с удовольствием, хотя не без скуки, принимаю у себя десятки пустых людей, трачу время на какие-нибудь музыкальные вечера, с любовью занимаюсь нарядами и верчусь в свете... Где тут найти равновесие и где вы нашли тот пункт, на котором можно мне позавидовать? Но что же делать, Дмитрий Петрович, такому человеку, как я? Я не могу оторваться от моих слабостей, не могу... Я не могу прожить без них одного дня... И в то же время как мучительно хочется мне принести хоть какую-нибудь пользу тому, кто больше всего нуждается в ней, кому вы служите!.. Я знаю, что я должна была бы оставить все, поехать в свою деревню и жить там, как вот вы живете в своей... Но я же не вынесу той жизни, я умру с тоски и ничего не сделаю... Единственное, что еще меня утешает, это маленькое дело, которому я иногда отдаюсь, это народные книжки,- я уже издала пять книжек, но надеюсь в будущем расширить это дело...

   Рачеев поднялся и стал ходить мимо нее по ковру медленными, спокойными, небольшими шагами.

   - Я вам скажу правду, Евгения Константиновна! - проговорил он, не останавливаясь.- Когда я был у вас в первый раз и когда я узнал о вашем книгоиздательстве, я подумал: "Как это жаль! Лучше бы она не издавала книжек".

   - Вы это подумали? Почему же? Неужели вы не считаете это полезным делом? - с искренним удивлением спросила Евгения Константиновна.

   - Нет, не считаю! - ответил он по-прежнему.

   Она без слов, одним только взглядом выразила крайнюю степень изумления.

   - Слыхали вы о книгоиздателе Калымове, Павле Мелентьиче Калымове? - спросил Рачеев.

   - Да, как же, слыхала, и даже меня обещали познакомить с ним! - ответила она.

   - Я сегодня был у него. Человек этот двадцать лет занимается книгоиздательством, посвятил этому делу все свои силы и все свои средства. Изучил дело до мелочей и знает свою публику, как мы с вами знаем своих знакомых. Но до сих пор он издавал книги почти исключительно для так называемой образованной публики. В последнее время у него явилось желание издавать книги для народа. И что же вы думаете? Этот почтенный человек, убивший половину своей жизни на книгоиздательство, перед этим предприятием дрожит, как мальчик... Он боится, что, не зная этой публики, то есть народной, деревенской, ее вкусов и потребностей, он даст ей не ту книгу, какую ей нужно, и ищет людей, которые помогли бы ему, научили бы его... Он уважает эту публику столько же, как и всякую другую... А вы, Евгения Константиновна, не имея ни малейшего понятия о книжном деле, а уж и подавно не зная совсем деревенского народа, с легким сердцем издаете для него книжки: на, мол, читай на здоровье, что господа тебе жалуют! И так у нас все делается для народа!

   Он сел против нее и задумался, опустив голову, а она смотрела на него взглядом внимательным, но как будто огорченным. Наконец он поднял голову и опять заговорил:

   - Да, все у нас так делается для народа! Народ до сих пор еще у нас не более как мишень для добрых порывов добродетельных людей. Живет себе человек в свое удовольствие, но вот в нем заговорила совесть. В самом деле: народ темен, невежествен, беден, беспомощен! Стыдно хорошему человеку ничего для него не сделать. И вот хороший человек строит больницу, не зная хорошенько, действительно ли больница в тех местах всего нужнее, основывает школу, не имея понятия о том, какая школа нужна для народа, издает книжки, не спросившись у деревни, станет ли она читать их. Дело сделано кое-как, а совесть спокойна. Перед всяким делом человек подумает, изучит его, взвесит, соразмерит,- но на пользу народа все сойдет, все делается кое-как, потому что это ведь область благодеяний и даровому коню в зубы не смотрят. Нет, это нехорошо, и я был огорчен, узнавши, что и вы, с вашей чуткой душой, не избежали этого...

   - Так и это нехорошо! - как бы раздумывая сама с собой, промолвила Евгения Константиновна.

   - Да, нехорошо, потому что вытекает из заблуждения, что народ все примет, за все спасибо скажет, точно как нищему можно дать все - и копейку, и сухарь, и старую калошу... А народ совсем не нищий. Он бедняк, но не нищий. У него есть свое достоинство, свой характер и свое миросозерцание, к которому надо применяться.

   - Значит, такие люди, как я, должны отказаться от мысли принести какую-нибудь пользу народу? Какая печальная истина! - с грустью промолвила она.- Ну, вот видите. А вы еще завидовали мне.

   - Я и теперь завидую вам, Евгения Константиновна!..

   - Послушайте, Дмитрий Петрович, уж это, право, похоже на злую насмешку! - с горькой улыбкой произнесла она.

   - Да никогда на свете! Никогда! - горячо опроверг Рачеев ее предположение.- Ведь это все та же история, что и с издательством. Сделать что-нибудь для народа - значит непременно сунуть ему в руку калач. Ах, да пора же, наконец, выйти из этого заблуждения! Нет такой области на свете, где нельзя было бы приносить пользу народу. Вы смотрите на дело так, как будто у нас на Руси все расчудесно, только вот одна беда - народ темен, его надо поднять, и тогда у нас будет рай земной. Какое заблуждение! Ну, а те, что наполняют ваши гостиные, те, что пляшут на великосветских балах, приходят в неистовство на скачках, в балете, убивают ночи на дорогие кутежи и т. д. и т. д., те не так же ли темны и невежественны? Разве они меньше народа, то есть народной массы, нуждаются в просвещении? Разве их не так же трудно или еще не труднее заставить прочитать хорошую, умную, благородную книжку, чем темного мужика? Да если б все это было не так, то чего же нам и желать было бы? Право же, еще неизвестно, какая задача нужнее и настоятельнее - мужика ли просветить или высший класс, так называемую интеллигенцию, которая так же нуждается в свете, как и темная масса... Ведь не мужик держит в руках пружины управляющие миром, а они, они... Чем будут просвещеннее высшие классы, тем лучше для народа,- это ясно как день! И нет надобности, чтобы каждый желающий принести пользу народу рвался непременно в деревню, которой он не знает, где жить не умеет и где, может быть, при всей своей искренности, будет только смешон. На всяком месте найдется работа, во всех углах нужен свет. Если ты купец и у тебя загорелась святая искра в груди, просвещай купцов, ты их знаешь, ты умеешь к ним подойти, ты тут мастер своего дела; если ты чиновник, вноси свет в чиновничью среду; если ты аристократ, просвещай себе подобных, ибо и здесь царит такое же невежество, как и внизу. Вся суть в том, чтобы увеличить число истинно просвещенных и истинно благородных людей. Чем больше их будет - все равно в каких сферах,- тем лучше для народа. А вы, Евгения Константиновна, обладаете всеми средствами, чтобы ваша жизнь не проходила даром. Ваш обширнейший круг знакомств вы можете утроить, удесятерить. За вами ум, красота, богатство - все это такие славные помощники! Пусть за вами ухаживают, пусть вам поклоняются, отлично! А вы делайте свое дело, вы влияйте, просвещайте, незаметно, исподволь заставляйте их делаться лучшими, требуйте от них этого! О, если б я был женщиной и красавицей и в таких условиях, как вы, я бы сделал из своей красоты орудие пропаганды!.. Сколько этого божественного дара пропадает бесследно! Вот почему я вам завидую, Евгения Константиновна! Вы со мной не согласны?

   Она подняла голову, как бы очнувшись от задумчивости.

   - Нет, не то, не то... Не несогласна, а... а все это до такой степени ново для меня, и никогда не приходило мне в голову!..- промолвила она взволнованным голосом, и глаза ее при этом смотрели возбужденно.

   - Ну и что же? - спросил он, следя взглядом за выражением ее лица.

   - И я вся охвачена этими мыслями... Вы это сами видите... Они мне кажутся откровением... Знаете... Да, да, это могло бы наполнить мою жизнь!.. Только тут надо много ума... Страшно много ума...

   - У вас он есть! Вы созданы для этой роли, Евгения Константиновна!..

   Она молчала, опустив глаза, но по лицу ее было видно, что она взволнована. Он встал и прошелся несколько раз по ковру.

   - Вот видите, до чего мы сегодня договорились! - промолвил он.

   - Вы когда уезжаете, Дмитрий Петрович? - спросила она, будто не слыша его замечания.

   - Скорее, чем думал!.. Меня уж тянет домой! - ответил он.

   - Но мы еще не раз увидимся... А потом вы... будете писать мне! Не правда ли?

   - Да, мне было бы приятно получать ваши письма...

   Он стал прощаться.

   - Вы наполнили мою голову миллионом мыслей! Я не буду спать всю ночь! - сказала она, пожимая его руку.

   - Это ничего. Это иногда бывает полезно!..

   Когда он вышел на улицу, было около половины второго ночи.

  

  

   Дмитрий Петрович нашел более удобным известить Зою Федоровну письменно. Он написал ей, что передал ее просьбу Антону Макаровичу и что с его стороны последовало согласие на то, чтобы она переезжала к нему, упомянул, что он будет ждать ее во вторник. Письмо было коротко и сухо. Оно излагало сущность дела и этим ограничивалось.

   Но Зоя Федоровна не удовольствовалась таким лаконическим сообщением. В тот же день около четырех часов она пришла к нему в номер, с раскрасневшимся лицом, с пылающими глазами, и, не сняв пальто, не протянув руки, прямо спросила:

   - Голубчик, как же это было? Он так-таки и согласился?..

   Рачеев с удивлением широко раскрыл глаза, увидев перед собою нежданную гостью, которая даже не постучалась в дверь. Она прибавила:

   - Вы извините, что я так прямо ввалилась! Очень уж это любопытно. И даже не протестовал? А? И не смеялся?

   - Вас это удивляет? Меня - тоже, представьте! - сказал Рачеев.

   - Да, трудно было ожидать... Трудно!.. Но как это было? Расскажите, дорогой мой! Он отнесся серьезно? А?

   - Даже слишком серьезно. Замолк, задумался, ходил по комнате, вот именно здесь, у меня, и наконец сказал: я согласен...

   - Как это странно. Я ожидала, что он по крайней, мере выругается... Знаете, это неприятно..

   - Что неприятно? Вы же сами этого хотели! - с удивлением воскликнул Рачеев.

   - Да, в крайнем случае, конечно... Но я бы, разумеется, предпочла, чтобы он выдавал как... Ну, хоть небольшую сумму... Ведь тяжело будет ужиться с ним... Он пьет теперь...

   Рачеев не нашелся, что сказать на это, и промолчал. Она тоже замолчала и стала внимательно осматривать комнату.

   - И знаете,- промолвила она совершенно веселым тоном,- недурной номерок... Для одного это очень недурно!.. Если бы я была мужчиной, я всегда жила бы в гостинице. Свободно! А сколько стоит этот номер?

   - Полтора рубля!

   - О, и как недорого! Однако, какой вы расчетливый, я этого не знала! Раз в семь лет приехали в Петербург и так скромно живете! Ведь вы богаты; я слышала, что у вас большие средства!..

   - Я не жалуюсь! - неопределенно ответил Рачеев, а она почему то рассмеялась и прибавила, что она хотела бы быть помещицей.

   - Ну, когда это кончится, зубоврачебное искусство брошу! - объявила она.- Ах, чему только не заставили обстоятельства радоваться! Кажется, что тут приятного: вновь соединить свою судьбу с таким господином, как мой Антон Макарыч, а вот и этому рада. Не поверите, как трудно перебиваться изо дня в день!.. Однако прощайте... Так во вторник? Да? Ну, хорошо, пусть будет во вторник... До свидания. Благодарю вас за то, что исполнили поручение. Вот видите, как хорошо, что вы приехали. Помирили супругов... Ха, ха, ха, ха!..

   "Фу, как она скверно сегодня смеется! - подумал Дмитрий Петрович, когда она ушла.- А впрочем, и вся эта история скверная, и я не знаю, зачем я попал в нее!"

   В течение недели он два раза встретил Ползикова. Один раз тот гулял по Невскому, останавливаясь у витрин.

   - Ты что тут делаешь, Антон Макарыч? - спросил его Рачеев.

   - А, это Ты, Дмитрий Петрович? - радостно воскликнул Ползиков.- Как что? Присматриваюсь к тому, другому... Нельзя, брат, дело семейное... Вот, думаю, не купить ли мне у Сан-Галли двуспальную кровать...

   И он как-то необыкновенно залихватски подмигнул левым глазом, а потом вдруг разразился неудержимым громким хохотом и прибавил: "Как ты думаешь?"

   Дмитрий Петрович тут только заметил, что он пьян.

   - А может, зайдем куда-нибудь позавтракать, а? - предложил Ползиков.- Я, видишь, выпить - выпил, но не закусил еще... Хочешь в Ярославец либо к Палкину, а?..

   Рачеев отказался и постарался поскорее отделаться от него.

   - Так смотри же, во вторник будь у меня! - сказал ему на прощанье Антон Макарович.- Непременно, слышишь? Часов в одиннадцать приходи! Без тебя никак невозможно, потому это дело твоих рук миротворных!..

   Рачеев обещал. В другой раз он встретил Ползикова где-то в переулке. На этот раз он был совершенно трезв, чрезвычайно мрачен и совсем неразговорчив. Он куда-то шел по делу, односложно приветствовал и еще раз напомнил о вторнике.

   - Непременно будь, очень тебя прошу!.. Да, а ей сказал мой ответ? - вдруг спросил он озабоченно.

   - Сказал. Я написал ей, и потом она была у меня...

   - Ну, вот и прекрасно. Приняла, значит?

   - Разумеется, приняла...

   - Ага... Ну, вот и отлично!..

   Он был страшно бледен, и лицо его ежеминутно перекашивалось.

   - Послушай, голубчик, мне некогда... Пригласи с собой Баклашку, а? Пригласишь? Он пойдет, он любопытный... Ему все надо видеть для книги...

   Рачеев обещал пригласить Николая Алексеевича. Во вторник утром он зашел к Бакланову и рассказал ему, в чем дело. Бакланов сказал:

   - Положим, я ничему не удивляюсь, но все же, все же... Очень уж это дико!.. А меня звал для книги? А? Уж не готовится ли он дать какое-нибудь дикое представление? Ну что ж, поедем... Это правда, что мне все пригодится...

   Они поехали. Ползиков жил в Сергиевской, в чистеньком дворе, во втором этаже. Ему служил лакей, у которого была явно пьяная наружность. Вся квартира, состоявшая из четырех комнат, была уставлена турецкой мебелью и увешана коврами; везде стояли диваны, кушетки, курительные столики. Книжный шкаф был запущен; в нем было выбито два стекла, а книги стояли в беспорядке, иные корешком вглубь, а другие совсем без корешков. Во всех комнатах валялись в полном пренебрежений номера "Заветного слова". По диванам с хозяйским видом расхаживали два жирных кота - один совершенно черный, другой совсем белый, выгибали спины, прыгали и кружились. В окнах первой комнаты висели красивые клетки с какими-то серыми молчаливыми птицами, про которых Ползиков уверял, что они очень умны, но, к сожалению, не поют.

   Они застали у Антона Макаровича одного только господина, толстяка в больших синих очках, который оказался иностранным обозревателем из "Заветного слова". Бакланов поздоровался с ним, как со знакомым. Он сидел в третьей комнате, где небольшой круглый столик был накрыт белой скатертью, и на нем стояли графинчик с водкой, несколько рюмок, хлеб, жестяная коробка с ревельскими кильками, кусок колбасы и кусок сыру.

   - Господа, вспрыснем! - пригласил Ползиков и каждые пять минут прикладывался к водке.

   Он постоянно убегал то в кухню, то в кабинет, а гости вели беседу о посторонних предметах и ни разу не заговорили о причине их собрания. По мере приближения двенадцати часов Ползиков все более и более приходил в движение, в глазах его являлся какой-то неприятный холодный блеск, а щеки становились все бледнее.

   В тот момент, когда в передней раздался звонок, он был с гостями. Мгновенно и, как казалось, непроизвольно, он опустился на диван и закрыл лицо руками. А лакей между тем открывал дверь и громко говорил; "Пожалуйте, вот сюда-с!" В кабинете уже слышались шаги и какая-то возня с узлами. Ползиков отнял руки от лица, и лицо это показалось странным. Оно походило на лицо горячечного. Он начал теребить свои жидкие волосы и поправлять очки, но не вставал с дивана и даже явно старался не смотреть в сторону кабинета. Шаги приближались. Зоя Федоровна - в длинной плюшевой кофточке, в темно-зеленой шляпке с огромным пышным пером, с двумя картонками в руках, с лицом раскрасневшимся, взволнованным и улыбающимся, шла твердыми шагами по направлению к ним. Вот она уже на пороге; она немного удивлена тем, что встретила здесь посторонних и смотрит на всех с легким недоумением.

   Вдруг Ползиков поднялся во весь свой рост и выпрямился. Он весь вздрагивал, а голова его нервно покачивалась из стороны в сторону.

   - Вы? - произнес он хриплым удушливым голосом.- Пож-жаловали? На мое содержание? А? Ха-ха! А что же господин Кир... Киргизов? А?.. Вы бы и его при... прихватили... А? Разом... И всех ваших... Ха-ха-ха-ха-ха!.. Вон отсюда! Вон, подлая... подлейшая тварь... Вон из моего дома, па... па... паску-уда!

   И он, потрясая кулаками, ринулся вперед, как будто хотел наброситься на нее.

   Все это произошло так неожиданно для всех и так быстро, что никто не успел принять меры, и только когда Антон Макарович сделал движение вперед, Бакланов схватил его, за плечи и оттянул в сторону. Зоя Федоровна что-то вскрикнула, уронила свои картонки и зашаталась. Рачеев подбежал к ней, взял ее буквально на руки и вынес в соседнюю комнату, захлопнув за собою дверь. Как ему, так и другим оставалось только одно: принять совершившийся факт. Сквозь запертую дверь слышался хриплый хохот Антона Макаровича и целый поток самых позорных слов, какие только есть на человеческом языке. Антон Макарович спешил упиться своей дикой местью, пока Зоя Федоровна была здесь; он хотел, чтобы она слышала все его оскорбительные слова. Его уговаривали, усовещивали, но это не помогало.

   Зоя Федоровна очнулась и, как кошка, спрыгнула с дивана, на котором лежала. Она инстинктивно бросилась к двери, но Рачеев остановил ее.

   - Полноте! Он сумасшедший... Разве не видите? Напрасно это вы придумали, Зоя Федоровна... Нельзя играть такими вещами...

   - Нет, я ему отвечу!.. Я ему непременно отвечу!..- воскликнула она, задыхаясь, и старалась вырваться из его рук.

   - Но он вас убьет... Он на это способен!..

   Она вся как-то съежилась и замолчала.

   - Свезите меня домой, Дмитрий Петрович! - сказала она плачущим голосом, и глаза ее были полны слез.- А это все потом!..- она указала на узлы и картонки.

   - Едемте!..

   Всю дорогу она твердила: "О подлец! О подлец! Такого подлеца еще в мире не было!.. Но я ему не прощу!.. Он узнает, что значит опозорить женщину... О подлец!"

   Рачеев не спорил с нею, предоставляя ей свободно изливать свою злобу. Он довез ее в 7-ю улицу Песков, ссадил с извозчика и попрощался.

   - Узлы пришлите! - крикнула она ему вслед.

   Когда он вернулся в квартиру Ползикова, оказалось, что Антон Макарович уже невменяем. Он бешено накинулся на графин с водкой, выпил залпом несколько рюмок, и оставалось только одно: уложить его в постель.

   Исполнив эту печальную обязанность, все трое разошлись по домам молча. Только что происшедшая сцена произвела на всех подавляющее впечатление, и в первые минуты ни у кого не нашлось слов для выражения своего чувства.

  

  

   Бакланова нигде не было видно. Дмитрий Петрович, целую неделю не заходил к ним. Все мешали разные деревенские поручения, которые он откладывал на последние дни своего пребывания в Петербурге. Но прежде он встречал Николая Алексеевича то на улице, когда тот перед завтраком гулял по Невскому, то у Высоцкой. Теперь он не появлялся даже на Невском.

   "Уж не заболел ли? - подумал Дмитрий Петрович.- Или не случилось ли чего с Катериной Сергеевной?"

   Катерина Сергеевна, несмотря на ее цветущий вид, всегда почему-то казалась ему непрочной. Эти капризные и слишком резкие переходы от одного настроения к другому не с ветру же приходят, а если так, если причина их гнездится глубоко в ее нервной организации, то это даром не пройдет. Он так и ждал, что когда-нибудь, при входе в квартиру Баклановых, его встретят известием: "Слегла! Нервная горячка! Упадок сил! Очень, опасна!" Или что-нибудь в этом роде.

   - Послушайте,- сказала ему однажды Высоцкая,- я беспокоюсь, не случилось ли чего с Николаем Алексеичем... Вам стыдно не зайти к нему, вы - друзья!..

   - Я все собираюсь. Признаюсь, и сам встревожен! - ответил Рачеев.- Но почему бы вам самой не заехать к нему? Это его обрадовало бы...

   - По всей вероятности. Но, к сожалению, это рискованно... Мы с Катериной Сергеевной не особенно любим друг друга...

   - И вы к ней не расположены?

   - Как вам сказать? Я невольно отвечаю на ее чувства. Мы любим обыкновенно тех, кто нас любит, а любить врагов - это уже подвиг...

   - Врагов?! Полноте! Она такая милая, умная женщина!..

   - Ну, конечно, не врагов... Но, одним словом, она меня терпеть не может... Я бы поехала ради него, но боюсь... Я была у них раза три, и всякий раз она обдавала меня таким холодом, что мне становилось жутко. А в последний раз просто не вышла, хотя, я знаю это наверное, была здорова... Через полчаса я встретила ее в Гостином... Согласитесь, что это риск.

   Рачеев нашел свободный час и отправился к Баклановым за полчаса до обеда. Ему открыла дверь горничная - молоденькая, с веселым лицом, и на его вопросы объявила, что все дома и все здоровы.

   "Значит, ничего не произошло. Напрасно тревожились",- подумал Рачеев.

   В зале возилась Лиза с Таней. Он поздоровался с ними.

   - Это вы, Дмитрий Петрович? - послышался из столовой голос Катерины Сергеевны, а из-за полуоткрытой двери выглянуло ее оживленное лицо, в то время как вся ее фигура пряталась за дверью. А я уже негодовала. Думала, что вы совсем забыли старых друзей ради новых...

   - Каких это новых?! - спросил Рачеев, кланяясь ей издали...

   - Новых, самой новейшей формации!..

   - А! Нет, в моем сердце достаточно места для новых и старых друзей...

   Катерина Сергеевна смеялась.

   - Я не могу выйти к вам. Сейчас буду готова. Обедаете с нами?

   - Если пригласите!

   - Приглашаю!

   Лицо ее скрылось, она притворила дверь.

   - Значит, у вас сегодня прекрасная погода!? - шутя сказал Рачеев Лизе. Лиза улыбнулась и кивнула головой.

   Рачеев прошел в кабинет; здесь произошла маленькая перемена. Сняли двери и повесили портьеру. Бакланов сидел за столом в цветной мягкой рубашке, поверх которой был надет очень короткий серый пиджак. В первую минуту он не заметил приятеля, который остановился у него за спиной и смотрел на написанный лист бумаги.

   - Творишь, дружище? - сказал Рачеев.

   Тот встрепенулся.

   - А-а! Дмитрий Петрович! Как я рад тебе!.. Вот славно! А я уж дней десять не видел мужского лица. Все сижу дома и... пишу!..

   - Неужели даже на улицу не выходишь? - удивился Рачеев.

   - Ни разу. Я, брат, пишу особенным образом. Утром сажусь и сижу до завтрака, завтракаю, сажусь - до обеда, обедаю, сажусь - до чаю, пью чай, сажусь, до... до первого сна...

   - Что ты, что ты, Николай Алексеич? Разве можно так писать? И неужели у тебя при таком способе работы что-нибудь выходит?

   - Что-нибудь выходит, что-нибудь всегда выходит, но выходит ли то, что надо и что хотел, это вопрос. Но дело в том, что экстренно нужны деньги...

   - Так, так!..

   - И порядочная сумма... Я давно уже пишу роман, но пишу иначе - основательно, осторожно, не торопясь... Но тут приехал ко мне господин Опухолев, издатель "Света и тьмы", знаешь, журнал с картинками, и просит, молит к декабрю дать ему вещь... Хорошие деньги предлагает, а тут как раз хорошие деньги и нужны. Ну, я и поддался соблазну. Роман свой отложил в сторону и пишу это... Да как пишу! Курьерским поездом!

   - Ну, а скажи, пожалуйста, если, например, выйдет неудачная вещь, то тогда как ты? - спросил Рачеев, заинтересованный этим "литературным" вопросом, в котором ничего не смыслил.

   - Да ведь удачной вещи и не может быть!.. Я же говорю тебе, как это пишется!..

   - Но тогда издатель не возьмет ее!..

   - Как не возьмет? Почему не возьмет? Да он ее читать не будет, а если прочтет, то все равно ничего не поймет, а если даже поймет и увидит, что она неудачна, то все-таки напечатает, потому что под нею стоит мое имя... Ты возмущен? Я тоже. Это не литература, а лишь техника литературная... Знаю, знаю...

   - Но, наконец, критика что скажет?

   - Критика разругает, конечно... Но дело в том, голубчик, что критика все равно разругает, напишешь ли хорошую вещь, или дурную. Это ее призвание... Иную вещь публика читает взасос и отовсюду слышишь похвалы: ах, как хорошо! Ах, как глубоко! Ах, как художественно! И сам чувствуешь, что вот над этим ты посидел, подумал, пострадал, и действительно вышло хорошо. А критик говорит: а мне не нравится, вот и все! Не глубоко, не художественно, не реально, и делу конец! Мы, братец, давно уже мимо газетной критики проходим. Ничему у нее не научишься, а только печень испортишь!.. Ну, однако, я тебе в самом деле очень рад. Я чертовски заработался. Еще таких три дня, и положу перо... Не знаю, выдержу ли только. В голове какой-то сумбур. Все эти герои, с которыми, собственно говоря, я даже плохо знаком, нахальнейшим образом