Потапенко Игнатий Николаевич - Не герой

деньги; но я уже тогда заметила, что он был какой-то апатичный, со всем, что я ни скажу, соглашался, и все закрывал глаза, словно собирался вздремнуть. И ему надо было пораньше лечь спать, а я увлеклась и все тараторю, тараторю, как мы поедем в Рим, да что я себе куплю... Одним словом, всякие глупости!.. А он видит что я весела и прекрасно настроена, и перемогает себя... Вы не можете себе представить, какой это чудный человек - Николай Алексеич, для меня, для меня по крайней мере... Я не знаю, чем он не пожертвовал бы, чтобы видеть меня здоровой и веселой... Ах, а я... Это ужасно!.. Я его не щадила... Нет, зачем жить таким людям...

   - Будем говорить о нем, Катерина Сергевна! - промолвил Рачеев. Он заметил, что как только она переводила речь на себя, то волнение ее подымалось до высшей степени.

   - Да... так вот он тогда лег часа в два. Ночью он вдруг вскочил... Кошмар... Ну что ж, это обыкновенная вещь. Я не придала значения... Жаловался, что в голове какая-то тяжесть и нервы расстроены. Но лег и заснул. Спал до утра. Утром опять жаловался, что все его раздражает. Говорил, что не может мешать чай ложечкой. Звон этот ему невыносим. Я подумала: это каприз. Просто разнервничался и все преувеличивает. Человек судит по себе. Я часто нервничаю, и у меня много капризов. Часов в пять он получил записку от одного знакомого. У них сегодня соберутся, журфикс. Просил зайти. Коля выразил желание пойти. Зачем? - спросила я.- Да так, проветриться, освежиться. Я и придралась к этому. Теперь понимаю, что это было очень глупо и... несправедливо. Проветриться? Освежиться? Две недели сидел в кабинете, со мной не говорил... Не можешь двух вечеров подряд провести с женой!.. Конечно, это скучно... Прежде, бывало, когда надо было освежиться, шел ко мне, а теперь - любовь прошла, это уж неинтересно... Мне стыдно вспомнить, Дмитрий Петрович, что я говорила! Но когда у меня нервы расходятся, я иногда говорю против воли, сознаю, что вот это глупость, пошлость, а говорю, говорю... Не могу удержаться... Я не кончила обед и ушла в спальню. Он сейчас же прибежал ко мне, встревоженный, начал успокаивать... А я еще хуже... Ах, нет, я должна убить себя... Знаете, это будет хорошо, и никто ничего не потеряет...

   - Нет, вы вот что: перестаньте рассказывать. Переведите дух. Я вижу, что вас расстраивают ваши же слова! - сказал Рачеев.- Налейте-ка мне чаю...

   - Чай холодный! Может быть, подогреть?

   - Нет, ничего. Я страшно пить хочу. Я только что был на литературном чтении. Видел всех ваших корифеев...

   - А, да, да! Колю звали туда участвовать, но он отказался...

   - Нет, сахару не кладите. Я пью вприкуску. И самый слабый, чуть-чуть, для цвета только.

   - Вот так?

   - Вот так, благодарю вас... Ну, теперь продолжайте ваш рассказ!

   В продолжение этого короткого диалога Катерина Сергеевна в самом деле значительно успокоилась и заговорила теперь ровным голосом.

   - Одним словом, я довела его до того, что он схватился за голову и выскочил из спальни. Он лег у себя в кабинете на диване и долго лежал, потом заснул и проспал часов до одиннадцати. Мы ужинали с Лизой, как вдруг слышим: он что-то говорит, и так отрывисто, тревожно; мы к нему... Он сидит на самом краю дивана, бледный, дрожащий, с испуганными глазами и плачет, рыдает, как ребенок... Коля был страшен: лицо совсем желтое, глаза воспаленные... Малейший шум раздражал его... Просил унести свечку, а когда унесли, стал бояться темноты... Ужасно... Мы послали за доктором... Полунин, наш знакомый, по нервным болезням... Он немного успокоил его, раздел, уложил на диван и как-то усыпил его. Но мне он сказал, что нужна большая осторожность; выбранил за то, что я допустила его так усиленно работать, что я не берегла его... И прав, он прав! Я казню себя, я страшно виновата... Но когда ж я такая... сумасшедшая!.. Вы простите, что я за вами послала. Но я боюсь к нему на глаза показываться... Мне кажется, что он встретит меня укором... Я думаю, он при одном моем появлении вспомнит, как я виновата, и опять расстроится... Ах, я так сегодня несчастна, так несчастна!.. Вдруг вздумала за границу ехать! Ведь это он из-за меня!.. Нет, теперь баста! Я беру себя в руки, укрепляю нервы, и мы поедем в деревню! Там жизнь стоит впятеро дешевле, и он будет работать меньше и лучше... Доктор сказал, что у него неврастения какая-то, в острой форме... Бог знает что такое!..

   Дмитрий Петрович слушал ее, и ему казалось, что он попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Николай Алексеевич - писатель, он живет литературой. В сущности говоря, это безобразие - жить литературой. Это значит торговать вдохновением, чистыми, святыми порывами души. Но так делается во всем мире, люди пригляделись к этому и считают это естественным и справедливым. Но у человека с чуткой душой всякий раз, когда он берет плату за создание своего таланта, должно быть, бывает тайное угрызение совести, и это уже одно вносит нервозность в жизнь писателя. Между тем брать нужно, потому что жизнь ставит свои требования. Писатель уже не ждет с трепетом вдохновения, как это делали прежние авторы, а вызывает его, требует к себе, напрягает все свои силы и, быть может, обманывает себя, принимая за вдохновение простое напряжение нервной системы... Все это исподволь разъедает его организм, доводит до какой-нибудь неврастении. Заняться другим делом, более спокойным и менее ответственным, он не может - не умеет, да если бы и умел, его постоянно будет тянуть к писательству; явится внутреннее раздвоение, недовольство собой... Бакланов тогда в порыве нервного раздражения пришел к выводу, что писателю не следует жениться. Если идти дальше, то надо сказать, что ему следует отказаться от всех благ мира, от всего того, что дает современная культура, жить в бочке и питаться акридами. Но тогда писательство делается мученичеством, и такой идеальный писатель из своей бочки едва ли увидит и узнает ту жизнь, которой интересуется общество...

   Дмитрий Петрович тихонько прошел в кабинет. На столе горела свеча, широкий синий абажур наполнял всю комнату тенью. Николай Алексеевич лежал на диване лицом вверх... Весь он до головы был закрыт одеялом, а голова была увязана белым полотенцем. Глаза его были раскрыты, и когда он увидел Рачеева, бледное лицо его оживилось улыбкой. Он вынул из-под одеяла руку и подал ее приятелю.

   - Что за оказия, Николай Алексеич? - спросил Рачеев, отвечая ему улыбкой.

   - Глупая оказия! - ослабевшим голосом ответил Бакланов.- Вздумал реветь... Никогда этого со мной не бывало! А главное - ноги отваливаются... Словно чужие. Вот это самое худшее... Не следовало так напрягаться... Подумай - чуть ли не в один присест - шесть листов!.. Безобразие!..

   На его желтом лице промелькнули тени - то там, то здесь, словно вздрагивали мускулы. "Раздражается",- подумал Рачеев и поспешил переменить тему.

   - О чем хочешь давай говорить, только не о писанье, не о литературе, не о пере, бумаге, чернилах... Так ведь?

   - Это правда, дружище!.. Обо всем этом я не могу говорить спокойно!.. Послушай, меня вот что тяготит. Жена страшно беспокоится... Я видел по ее глазам... Уж я знаю, она там бичует себя, считает себя в чем-то виноватой и говорит о самоубийстве... Выясни ей, пожалуйста, что все это вздор, никто ни в чем не виноват... Экая досада! Доктор сказал, что провожусь с этой дрянью недели две... Поездка откладывается.

   - Куда поездка?

   - За границу, душа моя! Мы непременно поедем... Фу ты, какая дикая головная боль! Глаза выкатываются... Погоди, помолчим минут десять...

   Он закрыл глаза и неподвижно, молча пролежал несколько минут.

   - Поди, голубчик, успокой жену. А то она способна бог знает до чего додуматься. Попроси ее ко мне на минуту.

   Рачеев вышел, а через четверть часа они вошли опять вместе с Катериной Сергеевной. Она села на краю дивана и старалась улыбаться.

   - Как только поправишься, Коля, сейчас же поедем в деревню, куда-нибудь на самый юг... Я буду отлично вести себя, увидишь! - сказала она.

   - Пустяки! - ответил он спокойно.- Мы поедем за границу!

   - Никогда! Ни за что! - с ужасом воскликнула она, но тотчас же остановилась, заметив, что он волнуется.- Тебе нельзя много говорить. Тебе нужна тишина!..- прибавила она.

   Он опять закрыл глаза. Раздражительность его теперь уменьшилась; он ощущал страшную слабость, каждая фраза утомляла его, а приступы острой головной боли были мучительны... Но едва приступ проходил, ему опять хотелось говорить.

   К двум часам ему удалось заснуть; в кабинете погасили свечу. Рачеев собрался уходить.

   - А вы ложитесь спать! - сказал он Катерине Сергеевне.- Завтра я приду часов в восемь. Он вообще молодец, и я думаю, скоро совсем оправится...

   - Я спать не могу! - заявила она.

   - К чему же это? Вы этим никакой пользы ему не принесете!

   - Нет, нет! Я ни за что не лягу спать! Ни за что! - решительно промолвила она.

   - Но что же вы будете делать? Он теперь заснул и, вероятно, проспит всю ночь... Право, лучше и вы ложитесь. Завтра будете здоровей...

   - Ни за что!..

   Она говорила таким упорным тоном, что он потерял всякую надежду убедить ее. "Она в самом деле не ляжет, за это можно поручиться",- подумал он.

   Он простился и ушел. Катерина Сергеевна осталась одна. В кабинете было совсем тихо; очевидно, Николай Алексеевич хорошо уснул. Лиза ушла в свою комнату. Катерина Сергеевна прошла по узкому коридору и постучала в низкую одностворчатую дверь.

   - Ты еще не спишь, Лиза? - спросила она.

   Лиза торопливо открыла ей дверь. Комната в одно окно, выходившее во двор, освещалась небольшой майоликовой лампой, стоявшей на столе. Здесь была кровать с отвернутым одеялом, приготовленная для спанья, дамский письменный столик, этажерка с книгами, несколько стульев. На столе бронзовая рамка с портретом Николая Алексеевича, альбом с карточками писателей, артистов и знакомых. В углу круглый столик с небольшим стоячим зеркалом.

   Лиза сидела за столом перед раскрытой книгой.

   - Почему ты не раздеваешься, Лиза? - спросила Катерина Сергеевна.

   - Я посижу еще... Может быть, Коле что-нибудь понадобится... А ты бы ложилась спать, Катя! - ответила Лиза.

   - О нет. что за глупости! Ты ложись, пожалуйста... Я совсем не лягу! Я решительно не способна заснуть! - Она полуприлегла на кровати.- Знаешь, Лиза, у меня самые мрачные мысли! - мрачным голосом промолвила, она.

   - Что ты? Ведь Коле гораздо лучше. Доктор сказал, что опасного ничего нет... Недели через две он совсем поправится.

   - Я в этом уверена... Но не в том дело. Ты знаешь, какие у него были крепкие нервы, и они подались... Это очень плохо. Теперь уж восстановить трудно. Это будет повторяться. И во всем виновата я... Это ужасно!..

   - Полно, Катя; отчего ты?..- успокоительным тоном проговорила Лиза.

   - Конечно, я... И ты именно так думаешь... Я знаю, что ты так думаешь, и всегда так думала... Я ведь отлично все понимаю. Ты скрываешь это от меня, потому что боишься расстроить... это мне не нравится, Лиза...

   - Не нравится? - с легким оттенком удивления спросила Лиза...

   - Да, не нравится. То есть я это ценю в тебе и в Коле. Вы делаете это ради моего спокойствия, но... Но знаешь, это даже немного обидно, когда с тобой обращаются, как с ребенком,.. А главное, это избаловало меня... Я совсем разучилась сдерживать себя. Да вот и Колю до чего довела... Нет, ты не возражай. Я виновата, я страшно виновата. К чему я выдумала эту заграничную поездку? Без нее отлично можно обойтись. Живем мы недурно, все у нас есть, даже лишнего много. Квартира поместительная, удобная, теплая, обстановка приличная, едим хорошо, общество разнообразное, в театре бываем по крайней мере раз в неделю, одеваемся тепло и по вкусу... Зачем за границу? И у нас на все, чтобы жить здесь, средств хватало, когда Коля работал умеренно.. А я выдумала... Он, по деликатности, сейчас же засел за работу... Ну, хорошо. Он кончил, устал, ему бы развлечься, отдохнуть, а я ему сцену закатила... Господи, это до того бессердечно, что я не могу понять, как я допустила это... Никакого удержу нервам!.. Я не знаю, как мне это исправить и загладить... Я готова теперь исполнять малейшее его желание... Главное, чтобы он отдохнул и писал как можно меньше... Ну, как это сделать? Посоветуй, Лиза!

   - Я бы посоветовала, Катя, но...

   - Ах, только без но... Ты опять боишься, чтобы я не расстроилась!... Нет, пожалуйста, говори все, что думаешь. Пожалуйста, Лиза! Я знаю, что ты много думаешь и, должно быть, дельно... Только все молчишь. Ты скрытная, Лиза!..

   - Скрытная, это правда! А хочешь - скажу. Только дай слово, что выслушаешь спокойно...

   - Ах, зачем непременно спокойно? - с волнением воскликнула Катерина Сергеевна.- Это ты по себе судишь. У тебя здоровая, спокойная натура. А я всегда киплю, всегда волнуюсь... Ну - так что ж из этого? Говори, пожалуйста, так, без слова!..

   - Ну, хорошо! - спокойно и неторопливо сказала Лиза.- Я скажу, если ты хочешь... Вам нужно отказаться от жизни в Петербурге и жить где-нибудь в провинции. Пока Таня мала, можно жить в деревне, когда же ей надо будет учиться, надо будет зимы проводить где-нибудь в провинциальном городе. Я жила довольно долго в провинции и знаю многих городских обывателей, но нигде там я не встречала таких нервных людей, как ты, например. Я думаю, что это будет полезно не только Коле, потому что он будет тогда работать только по охоте, а не по необходимости,- но и тебе. Для твоих нервов... Вот мне пришло в голову сравнение: очень яркий свет, в нем ничего нет ни дурного, ни вредного, и здоровые глаза выносят его хорошо; но для глаз сколько-нибудь больных надо смягчать матовым стеклом. В провинции жизнь идет тускло, это та же самая жизнь, что в столице, потому что люди везде одинаковы, но она как бы смягчена матовым стеклом. Для твоих нервов это полезно...

   - Скажи, пожалуйста, Лиза, тетушкин дом велик? - спросила Катерина Сергеевна.

   Лиза посмотрела на нее с легким удивлением и недоверчиво.

   - В нем восемь комнат! - ответила она.

   - Он теплый? Годится для зимы? - продолжала Катерина Сергеевна.

   - О да, конечно, годится...

   - А ты уступила бы нам часть его?

   - Катя! Как тебе не стыдно спрашивать? Да это было бы для меня величайшее счастье!..

   Катерина Сергеевна приподнялась и села.

   - Знаешь что, Лиза! Ты, конечно, мне не поверишь, скажешь, что это только настроение такое, а через час будет другое. Но даю тебе честное слово, я твердо решилась: чуть только начнутся первые весенние дни, мы переедем к тебе в деревню и будем там жить безвыездно.

   Лиза встала и подошла к ней.

   - Ах, Катя! Если бы это удалось! Я была бы так счастлива. Я поеду туда теперь, недели через две, приведу все в порядок, устрою. Вам будет там уютно, славно!..

   Она взяла обе руки Катерины Сергеевны и горячо пожала их.

   - Спи же, спи, Лиза! - сказала Катерина Сергеевна, ответив ей рукопожатием.- Я все равно не лягу! Ни за что не лягу!

   Она вышла и вернулась в столовую. Она в самом деле всю ночь ходила по комнатам в мягких туфлях, прислушиваясь к малейшему шуму в кабинете... Отчасти ей мешало спать охватившее ее волнение; но тут имело также значение глубокое сознание, что она во всем виновата и не имеет права спать. Ее нравственное состояние было таково, что самое высокое наслаждение доставила бы ей теперь возможность как-нибудь чувствительно наказать себя, испытать какое-нибудь лишение, обиду.

   Когда утром около половины девятого пришел Рачеев, он изумился ее виду. За эту ночь она заметно похудела, лицо осунулось, глаза казались большими и горящими.

   - Вы уже встали? - спросил он.

   - Я не ложилась! Он покачал головой.

   - Вы неисправимы.

   Прежде вы жили своим капризом, теперь живете покаянием. Это одно и то же!..

   - Все равно... я не могу спать!..

  

  

   Прошла неделя. Дмитрий Петрович каждый день проводил несколько часов у Баклановых, обедал у них, а вечером заезжал на полчаса к Высоцкой. Евгения Константиновна внимательно следила за болезнью Николая Алексеевича, и Рачеев должен был ежедневно сообщать ей подробности.

   - Ну-те, рассказывайте, как наш друг сегодня? - спросила она, его, едва только он вошел в кабинет.

   Вчера уже она лолучила сведение, что Бакланов обедает со всеми в столовой и скоро выйдет на улицу.

   - Отлично. Он делается прежним милым человеком! - ответил Рачеев.- Сегодня за обедом завел речь о поездке за границу... Настойчиво требовал. Но Катерина Сергевна - ни за что! Он почти неделю не следил за ее настроением и не знал, что мысль об этой поездке сделалась для нее казнью... Она сказала ему серьезно: "Если ты хочешь сделать мне истинную услугу, то поедем весной в деревню и проживем там, пока не надоест!" Он смотрел на нее с удивлением. "Ты? В деревню? Да ты ненавидишь деревню и мужиков!" Она рассмеялась. "Я полюблю их, я непременно полюблю их! - воскликнула она.- Они так долго давали тебе материал, кормили нас, а я была неблагодарна!.." Объяснение кончилось мирно. Николай Алексеич нежно поцеловал у нее руку и больше ни слова не сказал о загранице. Лизавета Алексевна... Вот удивительная девушка! Она готова всем пожертвовать для них. Едет со мной туда, в наши края. Хочет ремонтировать дом, устроить его поуютней, чтоб к их приезду все было готово.

   - И вы думаете, что это не переменится? Вы думаете, Катерина Сергевна долго будет под влиянием этого настроения?

   - Думаю, что долго. Она была глубоко потрясена болезнью мужа. У нее ведь натура благородная. Все дело только в том, какой импульс руководит ее нервами. Николай Алексеич сам был во многом виноват. Он постоянно подделывался под ее маленькие капризы, культивировал их; очень естественно, что они мало-помалу сделались большими, выросли, как растут деревья в хорошей почве и при хорошем уходе... По-моему, лишь бы только хватило у нее решимости переехать в деревню, а там она сейчас же увидит, что люди везде - люди, а воздуху и солнца там больше...

   - Знаете что? Мне пришла мысль, не сейчас, а уже дня два! - промолвила Высоцкая.- Я думаю, что долг наш - друзей Николая Алексеича - подбодрить его каким-нибудь... как бы это сказать? Сочувственным движением, что ли...

   - Чем же, например?

   - Обед ему устроим, что ли... Нас соберется человек семь-восемь, маленький кружок... Вы предложите двум, да я двум, вот уже шестеро, затем Катерина Сергевна и он. Место выберете вы... Где-нибудь в ресторане, конечно, но чтоб можно было спрятаться... Ну, одним словом - пусть это будет вполне интимно. Кстати, я никогда еще в жизни не обедала в ресторане... Как вы думаете, это можно сделать?

   - Почему же нельзя? Но кого пригласить? Я позову Калымова, он издатель Николая Алексеича, а больше у меня никого нет!..- сказал Дмитрий Петрович.

   - Только не Ползикова. Бог с ним... Он неудобен... Ну, тогда я скажу троим. Два уже у меня намечены. Оба молодые писатели... А третьего я придумаю. Так вы переговорите с Баклановыми... Или, может быть, мне самой поехать к Катерине Сергевне?..

   - Это не мешало бы!

   - Ну что ж, я так люблю Николая Алексеича и его талант, что готова на жертвы!..- смеясь, промолвила она.- Или вы думаете, что перемена в Катерине Сергевне коснулась и этого?

   - Этого я не думаю. Она осталась по-прежнему красивой, умной и интересной женщиной... А кажется, еще не было примера, чтоб такая женщина сумела отнестись сердечно к другой - тоже красивой, умной и интересной!..

   - Однако вы уже вполне усвоили здешние приемы любезных людей.

   - Да, начинаю портиться. Надо уезжать поскорее.

   Рачеев в самом деле решил уезжать. Жена звала его, да и самого его тянуло на покой. Он искренне дивился тому, как в каких-нибудь два месяца можно устать, ничего не делая. Ведь в сущности он ровно ничего не делал в Петербурге, но здесь атаковала его такая масса разнообразных впечатлений, что хотелось отдыха и спокойствия.

   Бакланов уже выходил и раза два гулял по Невскому. Он совсем оправился, слабость прошла, раздражительность заменилась прежним благодушием; только головные боли по временам возвращались и сильно угнетали его. Тогда у него являлось какое-то неприятное ощущение тоски, дурного предчувствия, и состояние духа омрачалось. Он ложился на диван лицом кверху, закрывал глаза и с четверть часа лежал молча и неподвижно. Это средство, которое он сам для себя изобрел, оказывалось действительным, боль смягчалась, и он вставал опять добродушный и веселый.

   Катерина Сергеевна совсем была неузнаваема. В ее обращении со всеми, в особенности с мужем, появилась необыкновенная ровность и мягкость. Она крепко держала себя в руках, внимательно следила за собой, с усилием подавляла всякую попытку к вспышке и ликовала в душе по поводу каждой такой победы над собой. Николай Алексеевич смотрел на все это с недоумением; сперва у него явилось даже опасение: к лучшему ли это? Не преддверие ли это какого-нибудь неожиданного поворота? Но когда он заметил, что Катерине Сергеевне это стоит борьбы, когда в нескольких случаях от его наблюдения не скрылись те усилия, каких ей стоило погасить вспышку в самом начале, он пришел к заключению, что это не какой-нибудь болезненный перелом, а сознательная работа над собой,- и порадовался этому.

   В один из таких дней, когда Николай Алексеевич с Рачеевым гуляли перед завтраком, в гостиной Баклановых появилась Евгения Константиновна Высоцкая. В первый момент, когда они встретились, Катерина Сергеевна сильно покраснела и смутилась. Это был второй визит Высоцкой в сезоне, тогда как они привыкли бывать друг у друга всего лишь по одному разу в сезон, находя, что это достаточно для поддержания добрых отношений.

   - Я очень рада вас видеть!..- промолвила Катерина Сергеевна, но сейчас же прибавила: - Какая досада: Николай Алексеич сейчас только вышел!..

   По лицу Высоцкой промелькнула легкая тень, но она сейчас же улыбнулась.

   - Да, мне хотелось бы повидать его... Он, кажется, уже совсем поправился? Но я главным образом к вам приехала, Катерина Сергевна!..

   Легкое недоумение на лице хозяйки.

   - Даже по делу, если хотите. Мы задумали сделать вашему мужу маленький сюрприз... Небольшой кружок устроит ему обед. Разумеется, если вы согласитесь участвовать... Мы - это я и Дмитрий Петрович... Вы ничего не имеете против этой фирмы?

   Она улыбнулась, хозяйка тоже.

   - Разумеется, ничего. Обедать я согласна. Это будет маленькое торжество. Я никогда еще не бывала на таких обедах. Это интересно...

   - Вот и отлично. Рачеев скажет вам, когда это будет...- Она посидела еще минут десять и уехала, выразив желание видеть Катерину Сергеевну у себя. О деревенской поездке не было сказано ни слова... Высоцкой было известно мучительное происхождение этого решения, и она боялась затронуть больное место.

   Через два дня после этого визита состоялся обед. В ресторане отыскалась очень поместительная отдельная комната - маленький зал с высокими сводами, с вполне приличной обстановкой. Круглый стол был накрыт всего на восемь человек. Рачеев пришел первый, а вслед за ним явился Калымов. В черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, он показался ему еще выше, чем когда приветствовал его, стоя за своим столом, слегка нагнувшись вперед.

   - Уж вы сделайте милость, посадите меня рядом с собой и не оставляйте с дамами! - сказал он Рачееву.- Я с ними не умею разговаривать...

   - Да,- ответил смеясь Рачеев,- это видно и по тому, что вы говорите. Уметь разговаривать с дамами - это прежде всего значит уметь давать им говорить и слушать их. Они так прекрасно говорят, что почти не нуждаются в репликах...

   Дамы приехали вместе, в сопровождении Бакланова, в карете Высоцкой. Потом явился Зебров, за ним очень молодой человек - худой и бледный, блондин, с открытым простым лицом, некрасивым, но привлекательным. Его серые глаза пристально, но вместе с тем и как-то доверчиво вглядывались в того, с кем он говорил. Евгения Константиновна сейчас же взяла его под свое покровительство и познакомила с Рачеевым и с Катериной Сергеевной. К Зеброву и Бакланову он подошел как знакомый, а Калымов сам подошел к нему и сказал:

   - Я давно хотел познакомиться с вами. Ваша маленькая вещица заинтересовала меня...

   Молодой человек (на вид ему нельзя было дать и двадцати пяти лет) говорил мало и как бы неохотно; по-видимому, он несколько стеснялся. Вещица, о которой завел речь Калымов, была в самом деле очень невелика, но, появившись в одном журнале, сразу обратила внимание на автора. Говорили, что в ней есть свежесть, искренность, простота и сила, и имя Томилова часто произносилось в журнальных кругах. Но его почти нигде не встречали, редко кто с ним был знаком, большинство думало, что он живет в провинции. Евгения Константиновна, разумеется, отыскала его, и он был у нее раза два.

   Обед начался вяло: говорили о комнате, где был накрыт стол; дамы находили ее приличной, Евгения Константиновна интересовалась общим планом ресторана, хотела знать, достаточно ли они изолированы, не может ли сюда случайно попасть посторонний; ее успокоили. Мужчины были больше оживлены, чем дамы, потому что они перед обедом пили водку. Тем не менее разговор все время вертелся на предметах, совсем не относящихся к маленькому торжеству. Только когда подали птицу,- так как к этому времени было уже выпито порядочно вина,- беседа сделалась более шумной, говорили все разом, и под высокими сводами комнаты гулко отдавалось эхо. Но вот на столе - какое-то по виду замысловатое сладкое блюдо, оказавшееся, впрочем, обыкновенным пломбиром. Никто не заметил, как бокалы наполнились шампанским. Поднялся Бакланов и сказал несколько простых слов, в которых выразил всем присутствующим благодарность "за этот милый знак дружбы". Он, конечно, прибавил, что иначе, как дружбой, не может объяснить это, так как у него нет еще никаких заслуг. Его тост был - "за всех, сидящих за этим дружеским столом".

   Ему ответила Евгения Константиновна. Она сказала, что не будет останавливаться на заслугах Бакланова; хотя они могли бы дать прекрасный материал для речи, но она предоставляет это другим, более компетентным. Она же всем на свете заслугам предпочитает верную дружбу, о которой говорит Николай Алексеевич, и предлагает тост за тех, вокруг которых теперь собрала их всех самая искренняя дружба - за Катерину Сергеевну и Николая Алексеевича. Ответить пришлось Катерине Сергеевне. Она просто сказала, что никак не может принять на свой счет ничего из тех любезностей, какие здесь говорятся и будут говориться, и заранее отдает их все мужу. Она рада, что у него есть искренние друзья. Ей известно, что инициатива этого обеда принадлежит Евгении Константиновне, и с особенной радостью пьет за ее здоровье.

   Все это принималось дружно. Вставали с мест, шли к тем, чьи имена были названы, чокались, пили, но не было еще настоящего воодушевления.

   Поднялся Калымов и попросил внимания.

   - Господа,- сказал он,- я прежде всего попрошу снисхождения. Говорить я совсем не умею. Мое занятие молчаливое. Случается, что я с утра до поздней ночи просиживаю один над книжкой или корректурным листом. Где тут научишься говорить? Но раз я здесь, между вами, вы имеете право потребовать от меня, чтобы я говорил, потребовать отчета. Я - издатель. Все, что выходит из-под пера Николая Алексеича, после того, как его прочитает журнальная публика, через мои руки идет в другую публику, книжную. Может быть, вы и не знаете, что это два совсем отдельных мира. Журнальная публика - это та, что ищет в чтении развлечения, ищет, чем бы заполнить свободное время. Сегодня ей попался такой-то журнал, прочитала, завтра - другой, его прочитала, а вчерашний забыла. Да и в одном журнале - статья за статьей, одна другую покрывает, или, лучше сказать, вытесняет, а в конце концов - все схвачено на лету, непрочно, недолговечно, неглубоко. Исключительно журнальный читатель - легкий читатель, читатель-мотылек. Успех у него приобретается так же легко, как и забвение. И по журнальному успеху нельзя судить о значении писателя. Совсем не то читатель книжный. Он любит сосредоточиться, он любит долго подержать книгу в руках, вернуться к ней раз, и другой, и третий, он хочет извлечь из нее что-нибудь не только приятное, развлекающее, но и поучительное; он хочет, чтобы книга не обременяла, а украшала его шкаф; ему любо и соседу своему сказать: вот книга, я ее купил, хороша, почитайте-ка. И потому он не купит книгу зря, а поприсмотрит да подумает. А особенно, если у автора была уже книга, а это вторая. Ежели первая была плоха, второй лучше не выпускать. Никто не купит. В журнале прочитают, потому что она там напечатана в ряду других, а отдельно - никто не купит. И если вы хотите знать по-настоящему, имеет ли писатель успех, вы не справляйтесь, хвалят ли его критику, не слишком прислушивайтесь к толкам журнальной публики. А спросите, хорошо ли покупают его книгу. С этой точки зрения, я, как постоянный издатель книг Николая Алексеича, могу смело сказать, что всякая книга его - живая, она сама уже знает дорогу из книжных магазинов в те шкафы книжных читателей, где ей суждено стоять. Не стану приводить здесь цифр, но вы мне поверите, если я вам скажу, что, по этим цифрам, успех Николая Алексеича в публике солиден и глубок. Его книги принадлежат к тем, которые плодят читателей. Так вот я и предлагаю за него свой издательский тост. Ведь книг хороших у нас на Руси много, господа, но читателей мало. За здоровье автора таких книг, которые плодят читателей...

   Поднялся Зебров. От него ждали какой-нибудь блестящей речи, но он заранее предупредил, что скажет всего два десятка слов.

   - Если вы ждете от меня большой речи, строго обдуманной, отделанной, построенной по определенному плану, богатой доводами и обобщениями, то ошибаетесь. Такие речи мы говорим в суде, на эстраде, перед любопытствующей публикой, которая пойдет потом по домам и забудет их... Но здесь, в дружеском кругу, я могу говорить только просто, как говорю с своим другом за стаканом чая. Слава богу, что такой компетентный человек засвидетельствовал перед нами солидный и глубокий успех Николая Алексеича в публике. Я лично принадлежу к книжной публике, люблю, чтобы книга не обременяла мой шкаф, а украшала его, и потому никогда не куплю сомнительной книги. И книги Николая Алексеича стоят у меня в шкафу на почетном месте. Но... простите, господа, что я решился в своей маленькой речи поставить это "но"! Но когда я беру в руки книгу Николая Алексеича и внимательно перечитываю ее, я вместе с удовольствием испытываю и какое-то странное чувство, не то сожаления, не то досады. Я сейчас объяснюсь, не делайте строгое лицо, Евгения Константиновна. Я говорю так потому, что меня, без сомнения, поймут по-дружески. У Николая Алексеича есть страницы вдохновенные, страницы, в которых виден чистый художник, вполне способный отдаться чистому искусству... А я, господа, грешен эстетикой, я держусь мнения, что художественная правда только в том произведении, которое свободно от заранее намеченной цели, не служит никаким интересам (как бы они ни были благородны), кроме интересов чистого искусства, у которого один только бог - красота!.. И вот чего я желаю: чтобы Николай Алексеич дал нам побольше таких страниц, чтобы его непосредственное вдохновение не охлаждалось другими целями, безусловно благородными, но чуждыми чистому искусству!..

   Этот тост не удалось запить. В ту самую минуту, когда Зебров поднял свой бокал, а другие хотели последовать его примеру, встал Томилов и при этом как-то встрепенулся и как бы своим протестующим видом приглашал всех сосредоточить на нем внимание. Он был бледен, как всегда, а глаза его горели больше обыкновенного. Он сделал рукой короткий отрицательный жест и взволнованным, но не звучным голосом сказал:

   - Нет! Не могу согласиться!

   И на минуту остановился, глядя при этом сосредоточенно на какую-то точку на столе.- Я не могу согласиться с этим! - повторил он.- Нас, нынешних писателей, часто обвиняют в тенденциозности. И правда, мы тенденциозны. Но нас обвиняют в этом так, как будто это легкое дело... Никто этого не знает, как знаем мы, художники, как сладко служить чистой красоте, как приятно посвящать свои досуги чистому искусству и как мучительно омрачать часы восторженного вдохновения житейской прозой. Да, служить чистому искусству - высокое призвание! Но служить ему можно только тогда, когда кругом идет тихая, разумная работа, когда каждый, не оглядываясь боязливо по сторонам, мирно идет себе к своей цели, когда солнце восходит каждый день для того, чтобы освещать братскую работу людей, и заходит, чтобы благословить их отдых. Но когда на земле царит взаимная вражда, когда одни ослепли оттого, что их озаряет слишком яркий свет, а другие ничего не видят потому, что над ними висит мрак беспросветный, когда настоятельные жизненные запросы миллионами сыплются на вас со всех сторон, и кричат, требуют, вопиют,- тогда не время служить чистому искусству, и не может служить ему художник, у которого в груди есть мало-мальски чуткая душа. Некогда, нам некогда, господа, предаваться восторгам чистого вдохновения! Жизнь толкает нас, она подсказывает нам тенденцию, она выкрикивает нам ее на ухо, разрывает нашу грудь и вкладывает ее в самое сердце, и чья рука подымется, чтобы вышвырнуть ее оттуда, когда она живая, из плоти и крови человеческой, трепещет, молит, негодует, рыдает!.. Жизнь прежде всего! Жизнь с ее прозой!..

   Эта горячая речь, сказанная с огнем, с искренним чувством, с пылающими глазами, вызвала целую бурю. Томилову аплодировали; Зебров первый подошел к нему, обнял его и расцеловал.- Вы поколебали закоренелого эстетика! - сказал он. Другие жали ему руки.

   С этого момента общее оживление уже не встречало никаких зацепок. Все пригляделись друг к другу, освоились, и живая беседа лилась без тостов. Вино было выпито, Рачеев вышел распорядиться, чтобы принесли еще. Для этого ему нужно было войти в общий зал и пройти к буфету. В тот момент, когда он говорил с хозяином ресторана, в дверях показалась высокая фигура, при взгляде на которую Рачеев как-то невольно оборвал начатую фразу. Это был Ползиков, но лицо его носило выражение такого мрачного отчаяния, что Рачеев в ту же минуту подумал о какой-нибудь катастрофе. Он пошел к нему навстречу и остановил его.

   - Что у тебя случилось, Антон Макарыч? - тревожно спросил он.

   - Ага! Я тебя-то и искал... Ты мне нужен... Я слышал, что у вас тут обед... Пойдем куда-нибудь в угол!..

   Он проговорил это отрывисто, взял Рачеева за руку и повел его в глубь залы. Там была небольшая ниша, а за нею совсем отдельное помещение.

   - Скажу кратко: меня прогнали из "Заветного слова"... Зоя Федоровна постаралась и права: я сделал ей гнусность... Прогнали!..

   - Каким образом?

   - Так, прогнали! Опаскудили и прогнали... Впрочем, я сам опаскудился!.. Нечего на других сваливать. Теперь положение: я все проживал, то есть пропивал. Я на улице. Никуда пойти не могу. Есть только две дороги: опуститься в грязь еще глубже - есть ведь и такие места, но это мне самому противно,- и пойти назад, вернуться к порядочности, но этому никто не поверит... Опускаться нашему брату легко, а подыматься трудно... Да и никакой порядочности во мне не осталось... Есть третий исход... Вот он...

   Он вынул из бокового кармана револьвер и положил его на стол.

   - Что ты, Антон Макарыч? - воскликнул Рачеев и отступил от него на шаг.

   - Да ведь чудак ты!.. Я думал, думал, думал... Сообрази: ведь меня никто не любит, никто в целом свете!.. Ни одна собака!.. Кот мой любил меня, да и того я вчера с досады в пьяном виде так толкнул ногой, что он околел!.. Пресмыкаться я не намерен... Таланта у меня теперь никакого нет, весь выветрился!.. Весь мой талант был в честности! А как честность я потерял, так и таланта не стало, словно крылья мои подрезали. Одним словом, у меня нет ничего, ни одного шанса в жизни. А главное - опротивело быть подлецом... Я это окончательно решил, хотел только пожать тебе руку как человеку, который... Ну, хоть жалел меня...

   Он схватил руку Рачеева и крепко пожал ее.

   - Прощай, брат!.. Не думай, что подлецам легко живется... Совесть как заговорит, как закричит... Уф!..

   И он закрыл уши руками, как будто в самом деле слышал крики совести.

   - Знаешь что! Допустим, что ты это сделаешь, но после,- сказал Рачеев.- А теперь пойдем туда, там Бакланов, Высоцкая... Знаешь, это бывает, что поговоришь с людьми о посторонних вещах, и как-то само собою меняется важное решение...

   - О нет, ни за что! Ни за что! - решительно ответил Ползиков.

   - Ну тогда погоди, я приведу сюда Бакланова... ведь все мы старьте друзья!..

   Ползиков подумал с минуту. Видно было, что он решил чрезвычайно важный вопрос.

   - Ну, хорошо, хорошо!.. Ты сходи, сходи!..- говорил он и при этом опять взял руку Рачеева и жал ее.- Сходи, я подожду...

   - А это спрячь! - сказал Дмитрий Петрович, указывая на револьвер.

   - Ладно, спрячу...

   Он взял револьвер и положил его в карман. Рачеев вышел, прошел зал и узкий коридор. Он отворил дверь в комнату, где сидело все общество, но словно застыл на пороге. Другие тоже тревожно переглянулись. В комнату глухо, что тем не менее явственно донесся звук выстрела.

   - Это... Ползиков!..- промолвил Рачеев. Произошла немая пауза, потом усиленное движение. Дамы сейчас же вышли и уехали в квартиру Баклановых, а мужчины пошли вслед за Рачеевым.

   Антон Макарович сидел за столом, голова его и руки бессильно упали на мраморную доску. Кровь струилась на пол и образовала лужу. Он был недвижим.

  

  

   Стоял морозный день. Улицы столицы белели снегом. Часа в два с половиной на Николаевском вокзале, на платформе для отъезжающих, встретились высокий старик в длиннейшей волчьей шубе, крытой черным сукном, и молодая женщина в легкой кофточке на меху, с лицом, закрытым темно-синим вуалем. Это были Калымов и Высоцкая.

   - Виновники торжества обыкновенно запаздывают! - сказал Калымов, здороваясь с нею.

   - Рачеев здесь. Он возится с багажом Лизаветы Алексевны! - ответила Евгения Константиновна.- Вы ее не знаете? Это сестра Бакланова. Молодая девушка, едет в добровольное изгнание.

   - Зачем же? Есть цель какая-нибудь?

   - Цель, чтобы жить для других. Я говорила с нею. Буду, говорит, учиться у Рачеева, как жить, чтобы жизнь не даром проходила! Кроме того, она хочет приготовить помещение для семейства Николая Алексеича... Скажите, вы были на похоронах бедного Ползикова?

   - Был. Жалкий вид. Никто не пришел. Рачеев, Бакланов, я и несколько любопытных. Сердце болело... Но когда подумаешь, ведь это так и должно быть...

   - Да, так и должно быть!..- печально подтвердила она.

   В это время появились Бакланов, Катерина Сергеевна и Лиза. У всех были коробки и свертки. У Лизы, с сумкой через плечо, в круглой барашковой шапочке, был дорожный вид. Они оставили вещи в вагоне и вышли на платформу. Бакланов присоединился к Калымову и Высоцкой. Лиза отвела в сторону Катерину Сергеевну.

   - Катя, я еще раз спрошу тебя: это неизменно? Ты привезешь его в деревню? И не на месяц, не на два, а надолго, чтобы он мог там хорошо поработать?..

   - Безусловно, Лиза! Ни минуты не сомневайся!.. Ты же видела эти дни, как я отлично управляла собой. Я убедилась, что это возможно. Сначала это трудно, но потом войдет в привычку... Нервность - это, по крайней мере наполовину, распущенность!.. Я пришла к этому заключению.

   - Нам будет там хорошо. Мы будем жить дружно. Рачеев - наш сосед, авось найдутся другие, похожие на него!.. Я уверена, что ты станешь иначе смотреть на деревню... и, может быть, полюбишь ее... Вот и Рачеев. Уже мало осталось. Второй звонок, слышишь? Смотри же, как только запахнет весной, к нам!..

   Рачеев стоял в другой группе. Сюда подошли Лиза и Катерина Сергеевна.

   - Откровенно говоря, хоть и тянет меня домой, а жаль и с вами расставаться, господа! - говорил Дмитрий Петрович.- Ну, Николая Алексеича и Катерину Сергевну мы уже переманили к себе. А вот вы... (он посмотрел на Высоцкую и Калымова). Вы горожане, вам нечего ехать в деревню!.. Ваше все - здесь. С вами бог знает когда увидимся. Евгения Константиновна будет нам писать, не правда ли?

   Она кивнула головой.

   - А вам писать некогда, я знаю! - обратился он к Калымову.- Но об вас нам будут напоминать ваши книжки. Побольше их присылайте! - он жал руки Калымову и Высоцкой и говорил: - В этот мой приезд мне повезло на новых друзей... Это все - благодаря Николаю Алексеичу.

   Пробил третий звонок. Дамы расцеловались с Лизой, мужчины с Рачеевым. Поезд дрогнул.

   - Евгения Константиновна! - торопливо, вполголоса сказал Рачеев Высоцкой, которая подошла близко к площадке вагона.- Помните, о чем мы с вами говорили? Вот цель для вашего ума, красоты, энергии!.. Надо двигать тяжесть с двух концов, скорее пойдет... Вы здесь, а мы там! Пишите подробно. А как мы живем и что делаем, приезжайте,- сами увидите!

   Он еще раз горячо пожал ей руку. Поезд двинулся.

  

  

   Если мы скажем здесь, что Баклановы в начале весны продали всю свою обстановку и уехали в деревню к Лизе, что Калымов деятельно посылал Рачееву книжки, изданные им для деревни, что салон Евгении Константиновны расширился, оживился, и хозяйка являлась в нем не с скучающим лицом, не с пассивным, скучным видом, как прежде, а живая, энергичная, блестящая, неотразимо приковывающая к себе всех, что переписка ее с Рачеевым была полна глубокого интереса для обоих,- то это ничего не прибавит к сведениям читателя и вызовет только вопрос: как все это было? Быть может, когда-нибудь расскажем это.