Потапенко Игнатий Николаевич - Не герой

ие-то недочеты, противоречия, неоправдание надежд... И это "нехорошо", сказанное просто и мягко, и последовавшее за ним хождение по комнате окончательно встревожили его. "Черт возьми, какой простотой от него веет, какой уверенностью, свежестью! - думал он, глядя на коренастую видную фигуру Рачеева.- И сколько в нем, в его взгляде, тоне, голосе добродушия, даже наивности!" Но "нехорошо" все-таки очень беспокоило его.

   - То есть, собственно, к чему же это относится? Объясни, пожалуйста, Дмитрий Петрович! - сказал он с улыбкой, плохо скрывавшей его волнение.

   Рачеев ответил, не переставая ходить по комнате.

   - А к тому и относится, что ты, Николай Алексеич, стариться начинаешь!.. Между тем по времени это тебе рано...

   - Это как? - с искренним удивлением спросил Бакланов.

   - Да вот: ворчишь и брюзжишь, да еще во все стороны и по всем направлениям. И веселого общества нет, и пьес хороших не пишут, и книжек умных - хоть шаром покати!.. Неужели? Что за безвременье такое? После этого выходит, что у вас в Петербурге действительно тоска, и умному человеку тут жить совсем не с руки. А между тем ты, умный человек, живешь тут, и многие умные люди живут... И именно вот в Петербурге, а нигде больше жить не хотят... Как же это так выходит?

   Бакланов промолчал, желая дать приятелю возможность досказать свою мысль до конца. Рачеев в самом деле поставил свой вопрос как бы для себя самого, вовсе не желая смущать им Бакланова. Он продолжал:

   - И неправда все это, что ты говоришь! Неправда, говорю тебе свое искреннее мнение. И веселое общество у вас есть, и, наверно, ты нередко весело и приятно проводишь вечера, ну, сознайся: и долгие занимательные беседы ведешь, и смеешься от души, и нехотя идешь домой... Ведь бывает? И в театр на первые представления ходишь: записываешься заранее, стараешься достать билет... А в театре внимательно слушаешь пьесу и следишь за игрой актеров, часто смеешься, иной раз и сердце забьется сильнее... И в книжный магазин забегаешь, подолгу рассматриваешь новости и нередко уносишь под мышкой свеженький экземпляр новенькой книжки, а дома просиживаешь два часа в кресле, разрезывая и просматривая ее... Иные места ты находишь интересными, умными и отмечаешь на полях карандашом... Ну, сознайся, так все это или почти так?

   - Пожалуй!..- промолвил Бакланов таким тоном, как будто вслед за этим готов был высказать основательное возражение. Но Рачеев не ждал этого; он только хотел кончить свою мысль.

   - Вот то-то и есть, дружище! - сказал он, подсев к столу и глядя на приятеля ласково-улыбающимися глазами.- Я давно пришел к этому заключению и очень рад, что ты подтверждаешь его: что петербуржцы - такие же милые и простые люди, как и прочий род человеческий, но почему-то напускают на себя пессимизм. И какой-то странный пессимизм. Непременно им надо бранить себя: свое общество, свой театр, свою книжку, свои идеи.- И ведь сами хорошо знают, что во всяком обществе найдутся интересные люди, да и во всяком человеке, хотя бы самом заурядном, ежели в нем хорошенько покопаться, найдется что-нибудь интересное, оригинальное, свое; во всякой пьесе нет-нет да и встретится живое слово, живая сцена, набросок... И во всякой книжке есть что-нибудь умное... И уж, конечно, они прекрасно знают, что нигде в России умственная жизнь не кипит так ключом и все не идет так вперед, вперед, как в Петербурге... А все ворчат и хают самих себя...

   - Гм...- произнес Бакланов тоном человека, сделавшего открытие,- а ведь это, пожалуй, похоже на правду! Ей-богу!.. Неверно только одно: что мы напускаем на себя какой-то там пессимизм. Ничего мы на себя не напускаем, а просто... как бы тебе сказать... приелись нам все эти блага, обильно посылаемые судьбой, хочется чего-нибудь лучшего, а ничего такого создать не можем... Да, да, это так!..

   - Ну, это тот же пессимизм, только не с головы, а с хвоста!..- смеясь, заметил Рачеев.- Это тоже вы любите себе приписывать, какую-то слабость нравственную, дряблость, бессилие... Ну, да бог с ним! Что это мы с тобой с первого же шага сцепились?.. Ты вот что, Николай Алексеевич: я человек любопытный, не хочу терять времени даром и желаю самолично узнать, что здесь у вас и как... и очень на тебя надеюсь. Ты познакомь меня, с кем только возможно... Понимаешь: с кем только возможно. Я хочу видеть как можно больше людей и ощупать их, так сказать, собственными руками... У меня есть тут кой-какие знакомства, но это совсем с другой стороны...

   - Это можно. Это - сколько угодно! - ответил Бакланов.- Между прочим, ты сделаешь одно чрезвычайно интересное знакомство... Одна дама... Она - вдова, молода, богата, умна и главное - оригинальна и, так сказать, содержательна. Если хочешь, можно даже сказать, что она представляет собою нечто новое, новый тип... У нее - салон, где ты встретишь людей всевозможных умственных профессий... Только предупреждаю, есть опасность: она красива и ею можно увлечься...

   - Ну, на этот счет не беспокойся. Я благополучно пережил уже ту пору, когда надо предупреждать меня о подобной опасности... Притом же - я женат...

   - О, это, брат, ничего не значит!..

   - По-вашему не значит, а по-нашему значит!..- серьезным тоном заметил Рачеев, и опять Николай Алексеевич почувствовал, как прежде, неопределенное чувство неловкости. "Прост-то он прост, а все же в нем есть что-то, делающее его не таким, как мы..." - подумал он, и в эту минуту он еще не мог определить, что это за особенность такая.

   Рачеев встал.

   - Да, вот еще что: посоветуй, где мне купить кой-какие парадные вещи, как то: черную пару, перчатки и пр. Без этого у вас ведь шагу нельзя сделать. Но, разумеется, попроще, подешевле. Мне ведь месяца на два, а там хоть на улицу выбрасывай... А теперь вези меня к себе и познакомь с своим семейством. С этого следует начать. Но, я думаю, по старой дружбе, ты позволишь мне в пиджаке... а? Ты не беспокойся, все прилично, как следует... Вот я сейчас и переоденусь... Совлеку с себя, так сказать, захолустного человека и облекусь в столичного!.. Немного отвык я от этого костюма, но лицом в грязь не ударю...

   Бакланов улыбнулся замечанию приятеля, а Рачеев принялся мыться и "совлекать с себя захолустного человека". Минут через десять он вышел из-за драпри, отделявшего кровать, и, улыбаясь всем своим лицом, сказал:

   - Ну, что? Как находишь? Надеюсь, я вполне приличен и никто из столичных жителей не покажет на меня пальцем, дескать: вот он - медведь!..

   Бакланов осмотрел приятеля, похвалил его полосатые брюки и темно-синий пиджак и вообще нашел, что по части внешности не остается желать ничего лучшего... Опытный глаз, конечно, мог бы найти кой-какие изъяны в смысле фасона - складку не на месте, излишнюю пуговку на рукаве, устарелой формы галстук, но Рачеев в этом костюме смотрел так солидно и внушительно, что эти недочеты были даже как бы уместны.

   - Не купить ли мне палку для полной корректности? - спросил полушутя Рачеев.

   Бакланов хохотал. Палка вовсе не была нужна для корректности и даже напротив - могла бы повредить общему виду. Они взяли извозчика и поехали на Фурштадскую.

  

  

   Час завтрака наступил, а Бакланова с приятелем еще не было. Лиза сидела в маленькой гостиной, торопясь дочитать какую-то журнальную статью; Таня прыгала вокруг нее, ежеминутно подбегала к ней, толкала ее и всячески мешала ей. Бойкая веселенькая девочка,с низко выстриженной головой, лицом походила на мать, и даже цвет ее щек, еще румяный, носил матовый оттенок, а темные глазки умно и лукаво выглядывали из-за длинных и густых ресниц.

   Таня была очень привязана к тетке. В качестве единственной дочери она была порядочно избалована, любила самостоятельность и своеволие и терпеть не могла, когда ей что-нибудь запрещали и отказывались исполнить ее каприз. Лиза и тут отличалась необыкновенным терпением. Она умела, читая книжку, отвечать девочке на все ее вопросы, которые никогда не истощались, улыбаться, когда это требовалось, качать головой или приходить в ужас. Ей ничего не стоило на самом интересном месте закрыть книгу и, по требованию Тани, играть в "гуси", в "доктора", во что угодно. Если же девочка требовала чего-нибудь очень уж неудобного или выдумывала какую-нибудь опасную игру, Лиза никогда не отказывала ей прямо, а умела искусно привлечь ее внимание к другим вещам и заставить забыть об игре.

   Благодаря такой методе, которую ценила и Катерина Сергеевна, Таня не находила лучшего общества, как Лизы, и решительно не отставала от нее, совсем игнорируя свою няньку.

   Когда пробило час, Катерина Сергеевна вышла из спальни в столовую.

   - Отчего же ты не идешь завтракать, Лиза? - спросила она громко.

   Лизе показалось, что в ее голосе есть едва заметная нотка раздражения. Она тотчас же взяла за руку Таню и пошла в столовую. Катерина Сергеевна, обыкновенно выходившая к завтраку в капоте, теперь была одета так, как будто хотела сейчас выйти из дому. На ней было черное суконное платье, красиво облегавшее ее видную, осанистую фигуру. Она любила черный цвет, который был ей к лицу, и охотно одевалась в него. Лиза вошла, ведя одной рукой Таню, а в другой держа полураскрытую книгу, и стала искать глазами, куда бы положить ее.

   - Уж одно из двух: или завтракать, или читать! - заметила Катерина Сергеевна.- Няня, оденьте Тане салфетку! Тебе, Таня, котлету или яичницу?

   Все эти три замечания были высказаны простым тоном, в котором не слышалось ни тени злости, но, несмотря на это, Лиза сейчас же поняла, что невестка дурно настроена и что теперь для нее весь вопрос состоит в том, к чему бы придраться, чтобы отвести душу. Посторонний человек ничего такого не заметил бы, но Лиза слишком хорошо изучила свою родственницу, все изгибы ее голоса, все тонкие тени на ее лице. Для нее довольно было уже того, что все замечания, сказанные тоном небрежным, отрывистым, как бы вскользь, были совсем неосновательны. Катерине Сергеевне не могло не быть известным, что Лиза никогда не позволит себе читать за завтраком, и она знала также хорошо, как и Лиза, что книга сейчас будет положена на круглый столик. Ей также лучше, чем кому другому, было известно, что Таня терпеть не может яичницы и ни за что не станет есть ее. Приказание же одеть Тане салфетку было сделано как раз в то время, когда няня - высокая, худощавая старуха в белом чепце, с вечно покорным, кротко улыбающимся лицом, подошла уже к девочке, держа в руках развернутую салфетку. Для Лизы это были самые верные приметы, по которым она безошибочно определяла семейную погоду.

   Она положила книгу на круглый столик и молча села за свой прибор. Катерина Сергеевна разрезывала и ела котлету с чрезвычайно серьезным, деловитым видом. Для Лизы и это было приметой. Она теперь решала вопрос, где источник сегодняшнего раздражения, насколько оно серьезно и до какой точки может пасть барометр. Первое недоумение сейчас же разрешилось само собой.

   - Я удивляюсь Николаю! - сказала Катерина Сергеевна.- Неужели он привезет этого господина после завтрака?.. Это значит, начнется второй завтрак, потом обед... Терпеть не могу, когда в доме едят целый день, точно в трактире... Ведь поезд приходит в одиннадцать часов...

   - По всей вероятности, Рачеев остановился в гостинице, и Коля засиделся у него! - сказала Лиза.

   - Это для меня безразлично, где он остановился... Но я после завтрака принимать неспособна... Наевшись, занимать гостей - это даже негигиенично...

   - Он простой, Рачеев... Его совсем не нужно занимать...

   - Но, однако ж, не в блузе же прикажешь принять его!..

   - Поверь, что он не придал бы этому никакого значения!..

   - Очень может быть... Но я не могу позволить себе этого!.. С какой стати?.. Уж не потому ли, что он старый друг моего мужа? Я убеждена, что эта старая дружба сведется к тому, что они после двухчасовой беседы не будут знать, что сказать друг другу... Таня, если ты еще хоть один раз позволишь себе брать мясо руками, то я велю вывести тебя из-за стола... Я не могу сидеть три часа затянутой в корсет!..

   Таня скромно вытерла пальцы о салфетку и без всяких возражений принялась есть при помощи вилки. Она тоже почувствовала, что надо по возможности смириться и молчать. А Лиза думала: "Это будет слава богу, если Рачеев остановился в гостинице. Не дай бог приехать ему сюда с чемоданами".

   В это время в передней раздался звонок.

   Катерина Сергеевна встала.

   - Пожалуйста, скажи Николаю, чтобы меня оставили в покое. Я не выйду... Теперь уж я не могу!..

   На лбу у нее играла капризная морщинка, а в голосе как-то тихо сдержанно звучала трагическая нотка, словно эту женщину только что кровно обидели. Она сейчас же ушла в спальню, не допив своей чашки кофе.

   Лиза не двинулась с места. Лицо ее приняло выражение озабоченности и уныния. Ей было крайне неприятно, что Рачеев попал к ним в такой неудачный день.

   - Отчего мама рассердилась? - спросила Таня.

   - Она вовсе не рассердилась... Она нездорова!..- разумно-успокоительным тоном ответила Лиза.- Ешь, пожалуйста, Таня! Ты ничего не ешь, а только копаешься.

   В гостиной уже слышались шаги и голоса. Лиза была уверена, что брат проведет гостя в кабинет. Никогда не решится он притащить его прямо в столовую после того, как опоздал к завтраку. Прежде всего он справится о настроении Кати. И они действительно прошли в кабинет.

   Николай Алексеевич просит гостя посидеть минутку: он только предупредит жену и затем познакомит их, если она здорова. Через минуту он вошел в столовую.

   - А Катя? - спросил он.

   Но ему стоило только взглянуть на сестру, чтобы самому правильно ответить на этот вопрос. Однако же он сегодня не хотел этому поверить сразу, и лицо его приняло вопросительное выражение.

   - Катя поручила мне передать тебе, что она не выйдет и чтобы ее не беспокоили. Она ждала вас к завтраку, была одета... Лучше было бы, если бы вы приехали вовремя!..- прибавила она с легким оттенком упрека.

   - Ах! - произнес Бакланов с тихим, но глубоким вздохом.- Как это неприятно!.. Она там? - спросил он, взглядом указывая на спальню.

   Лиза кивнула головой. Он осторожно открыл дверь в спальню и вошел, плотно затворив за собою дверь.

   Спальня помещалась в большой комнате, разделенной драпри. В передней половине комнаты, откуда выходили окна во двор, стояла мягкая, низенькая мебель, обитая кретоном, туалетный столик, миниатюрный письменный стол с изящным письменным прибором. Другая половина служила собственно спальней.

   Бакланов приподнял драпри и увидел Катерину Сергеевну, которая лежала на кровати лицом вверх, заложив обе руки под голову.

   Николай Алексеевич надеялся, что ему будет стоить небольших трудов уговорить жену выйти. Но когда он увидел, что на Катерине Сергеевне была только белая юбка да ночная белая же кофточка, а платье в полном беспорядке лежало тут же на стуле, то эта надежда в нем сильно поколебалась.

   - Катя! Что же это ты, право?.. Я засиделся, потому что он переодевался у себя в номере... Нельзя же было мне оставить его в первую минуту после приезда... Ты, конечно, выйдешь?!.

   Все это он проговорил чрезвычайно мягким голосом, стараясь, чтобы не было ни одной сколько-нибудь шероховатой нотки. Тон его выражал простую уверенность, что Катя выйдет к гостю; в нем не слышалось даже подозрения насчет того, что она раздражена и настроена враждебно.

   - У меня голова болит! - отрывисто промолвила Катерина Сергеевна и повернулась на бок, лицом к стенке, на которой висел небольшой кавказский коврик.

   - Но ты хоть на минутку... Потом уйдешь и будешь лежать!.. Неловко. Я сказал, что представлю его тебе...

   - Подумаешь, как это важно и как он нуждается в этом!..- промолвила она, все-таки не оборачиваясь к нему.

   - Да, очень важно... Он очень интересуется тобой!..- с убеждением проговорил Бакланов; но это было сказано с расчетом на женскую слабость - тщеславие, в сущности же Рачеев не дал никакого повода утверждать это.

   - Мной? - спросила Катерина Сергеевна и опять легла на спину, и лицо ее выражало какую-то злорадную иронию.- Очень любезный человек твой приятель... Но я им нисколько не интересуюсь... Я была бы очень довольна, если бы он прошел совсем мимо меня и мне не пришлось бы знакомиться с ним... Мне просто он несимпатичен, твой приятель, хоть я его не знаю вовсе...

   Все это было сказано с единственной целью сказать кому-нибудь что-нибудь неприятное, кого-нибудь обидеть, взбесить. В эту минуту у Катерины Сергеевны была такая потребность. Бакланов привык к этого рода необъяснимым настроениям и всегда в таких случаях заботился только об одном - как бы смягчить и поскорее разогнать тучи. Но его задача осложнилась тем обстоятельством, что в кабинете сидел приятель, которого нельзя было оставить одного, значит - надо было торопиться; он потерял равновесие и вышел из себя.

   - Ах, боже мой, это же, наконец, невыносимо! - воскликнул он с сильным волнением.- Вечное противодействие всегда и во всем. Неужели же нельзя взять себя в руки хотя бы из приличия!? Мы точно дети - играем в какую-то игру... Я для твоего спокойствия делаю всевозможные уступки, а ты не можешь сделать мне самой пустой! Ты хочешь, чтобы посторонний человек, в первый раз только вступивший в наш дом, сейчас же узнал, что у нас ссора...

   Катерина Сергеевна приподнялась, села на кровати и выпрямилась.

   - Ты желаешь, чтобы я насильно вышла к нему? - спросила она мрачным голосом, зловеще нахмурив брови.

   - Я хочу, чтобы ты взяла себя в руки. Ты можешь посидеть пять минут и потом под благовидным предлогом уйти. Может быть, это трудно тебе, но не невозможно же в самом деле!..

   - Я ничего не делаю под благовидным предлогом... Я выйду, если ты требуешь... Но уж извини, улыбаться я не могу, когда у меня на душе кошки скребут! - сказала она прежним тоном и протянула руку к платью. Она продолжала, и вдруг голос ее задрожал и в нем явственно послышались слезы.- Я знаю... Ты, конечно, ничего не сказал приятелю... Даже не намекнул... Но двадцать раз вздохнул при слове "жена"... Дескать, понимай, как я счастлив... Ну да, ты, конечно, несчастлив... Все так и думают и говорят, и во всем виновата я... Но что же делать? Я не могу перемениться.... Я знаю - я очень дурная женщина и очень плохая жена... Но...

   И глаза ее наполнились слезами. Еще два. слова - и она заплакала бы... Но Николай Алексеевич не мог выносить этого тона. Насколько его коробило и даже бесило, когда жена, под влиянием раздражения, была несправедлива и способна ни с того ни с сего кровно обидеть ни в чем не повинного, первого попавшегося человека, настолько же его трогало до глубины души, когда Катерина Сергеевна падала духом, самоунижалась и доходила до слез. В такие минуты его охватывала жалость, сердце наполнялось нежностью к этому беспомощному существу, потому что он знал, что она в самом деле в этот момент страдает, чувствует себя и дурной женщиной, и плохой женой, и во всем виноватой, и что за минуту перед этим, когда она ненавидела всех людей и весь мир, она была так же искренна и так же беспомощна. В такие минуты он чувствовал, как бесконечно велика его привязанность к жене, и понимал, что те уступки, которые он делал ей и которыми сейчас даже попрекнул ее, были ничто в сравнении с теми жертвами, какие он способен принести, только бы устроить ей спокойную жизнь. И тогда он, в свою очередь, во многом винил себя и во многом каялся, даже в таких вещах, о которых Катерина Сергеевна не знала,- и слава богу, что она не знала о них.

   Николай Алексеевич остановил ее и, схватив ее руки, стал целовать их.

   - Катя! Полно! Катериночка! Милая! Ничего подобного!.. Прости мне мою вспышку - глупую, дурацкую... Она не стоит твоих слез... Право, не стоит...- говорил он нежным, задушевным голосом.

   Катерина Сергеевна нервно прикусила нижнюю губу и старалась вырвать у него руки, но он не выпускал и настойчиво целовал их. Наконец она, как бы ослабев в борьбе, дала ему волю. Тогда он охватил ее голову обеими руками, любовно посмотрел ей в лицо и нежно поцеловал ее влажные горячие глаза. Но вот она слабым движением руки отвела его голову от своего лица и пристально взглянула ему в глаза, словно проверяя, искренни ли эти ласки или это только так, чтобы успокоить ее. Но, видно, в глазах его она прочитала искренность, потому что лицо ее вдруг расцвело веселой, радостной и такой красивой улыбкой, на щеках появился густой румянец, она вся встрепенулась и прижалась к нему всем своим телом...

   Через минуту она уже весело хохотала, быстро одевалась и говорила:

   - Право, мне нет никакого дела до твоего направления... Право же, я готова его держаться, если ты хочешь... Только люби меня вот так восторженно, как сейчас, а не той пустой, тупой, формальной любовью, какой полагается мужьям любить своих жен... О, я больше ничего не хочу, и видишь - есть лекарство от моей болезни... Я хочу, чтобы ты немножко поклонялся мне, хоть каплю лежал у моих ног и приносил мне маленькие жертвы... Я знаю, что это нехорошо, но меня это делает счастливой. Я хочу, чтобы ты всегда был виноват передо мной... Ха, ха, ха!.. Правда, я немного сумасшедшая? Как ты находишь?

   Румяная, оживленная, смеющаяся, с блестящими глазами, она показалась Николаю Алексеевичу такой красивой, какой он видел ее редко. Он любовался ею и ее черным платьем, которое, когда лежало в стороне, было так угрюмо и незаметно, а на ней выглядело изящным и даже нарядным. Он говорил ей, что на все согласен - и поклоняться ей, и лежать у ее ног, и приносить жертвы, и быть всегда виноватым.

   - Ну, иди к своему приятелю. Я только причешусь и сейчас же выйду! - сказала она.- Ты увидишь, как я буду обворожительно любезна с ним. Ну, целуй руку и уходи! Хочешь, я даже народницей сделаюсь! Ха, ха, ха, ха!

   Она протянула ему руку - он поцеловал, улыбаясь. Он радовался и тому, что инцидент так неожиданно благополучно окончился, и тому, что у него такая очаровательная жена и так любит его, и, наконец, своему собственному чувству, такому теплому, сердечному и радостному.

   - Ты виноват? - с комической серьезностью спросила она.

   - Виноват! - с тем же выражением и приложив руку к сердцу ответил он. Она засмеялась. Он пошел в кабинет.

  

  

   Лиза недолго сидела в столовой. Она сейчас же поняла, что разговор в спальне едва ли будет короток. Таня кончила завтрак, няня сняла с нее салфетку и вымыла ей губы и руки. Девочка была изящна в синей матроске с вышитым золотом якорем на груди. Когда ее одевали, то имели в виду, что. будет гость.

   - Пойдем в кабинет, Таня! - сказала ей Лиза.

   - Но там гость!? - возразила девочка.

   - Ну, вот мы и займем его. Ты ведь умеешь занимать гостей!..

   - Еще бы! Я умею!..

   Лизавета Алексеевна вошла в кабинет, ведя за руку Таню, которая ступала осторожно и неуверенно, как бы остерегаясь какой-то опасности. Но это было, разумеется, только кокетство, потому что Таня всем смело смотрела в глаза и никого не боялась. Рачеев, вертевший в руках какую-то книгу, случайно взятую им со стола, поднялся и вежливо, но очень сдержанно поклонился Лизе как человеку, которого, видит в первый раз.

   - Мы немного знакомы с вами!..- сказала Лиза, отвечая на поклон.

   Она обладала способностью всегда и со всеми держаться уверенно и говорить просто, спокойно и не смущаясь. В этом отношении провинциализм не наложил на нее своей печати, потому что ему противодействовало природное душевное равновесие, так удивлявшее всех в этой девушке.

   - Извините, пожалуйста... я не могу припомнить!..- ответил Рачеев, вглядываясь в ее лицо.

   - У тетушки Ирины Матвеевны... Я сестра Николая Алексеича!..

   - Ах, Лизавета Алексеевна!.. Да, да, простите, пожалуйста... Я никак не ожидал встретить вас здесь, оттого и не признал сразу... А я вас очень хорошо помню, хотя видел всего два раза... Как же! Вот и тогда, как и теперь, мне бросились в глаза ваши золотые волосы...

   Она улыбнулась по поводу такой приметы.

   - Садитесь, Дмитрий Петрович. Брат сейчас выйдет... А пока уж я как-нибудь займу вас... Не расскажете ли чего-нибудь про тетушку?

   Она села на диване, а Таня стояла около нее. Рачеев опустился на прежнее место.

   - Ровно ничего не знаю! - ответил он.- Я ведь с тех пор, как она на меня рассердилась, и не бывал у нее. Притом же ваша тетушка считает меня сумасшедшим.

   - Да, это правда. Она никак не может примириться с вашей деятельностью.

   - То есть с тем, что я не наживаю добра... В этом, собственно, вся моя деятельность. Для нее по крайней мере. Но ведь и большинство наших помещиков тоже добра не наживают... Или по крайней мере не нажили его.

   - Нет, не то! - очень серьезным тоном возразила девушка.- Они его прожили, а не то, что не нажили. Есть и такие, что и не прожили и не нажили. Эти сидели, сложа руки. А вы и сложа руки не сидите, не проживаете и не наживаете... Это разница!..

   Рачеев с любопытством и даже с некоторым удивлением вслушивался в слова девушки. Он нашел, что она рассуждает разумно, а по ее манере говорить, по построению речи он определил, что она "девица книжная". Он никак не ожидал встретить все это в девушке, воспитанной Ириной Матвеевной, старухой, буквально закоснелой в невежестве. Когда он был у них, Лиза сидела молча, скромно положив руки на колени, смотрела в окно, по-видимому ничего не слушая и ничем не интересуясь, и ни разу не произнесла ни одного слова. Он ничего не заметил в ней, кроме двух толстых "золотых" кос, и решил, что это одна из тех провинциальных барышень, которые растут, как грибы, и неизвестно зачем растут, без знаний, без определенного миросозерцания, без нравственных убеждений, а только с кой-какими обрывками того и этого, без толку схваченными в школе, дома и просто с ветру. Из них выходят сомнительные жены и глупые матери... Он тогда даже подумал: "Неужели Бакланов не может сделать из своей сестры что-нибудь получше?"

   Пока он размышлял таким образом, произошло короткое молчание, во время которого Таня незаметно перешла к нему.

   - Отчего у вас такая черная борода? Вы ее красите? - спросила она, внимательно рассматривая его бороду и мысленно сравнивая ее со светлой бородой отца.

   - Нет,- ответил Рачеев, привлекая девочку к себе, чему она не противилась.- Я ее не крашу. Она сама такая растет... Что за милая у вас племянница!..- прибавил он, обращаясь к Лизе.- У меня тоже есть девочка, только поменьше и почерней...

   - А я не знала, что вы женились!..- сказала Лиза.

   - Да, я женился вот уж около двух лет.

   У Лизы был, готов уже вопрос: на ком? Но она тотчас же почему-то нашла, что этот вопрос будет неудобен. Между тем это ее очень занимало. Она знала наперечет всех невест той местности, но решительно не могла припомнить ни одной, которая подходила бы в жены Рачееву. По всей вероятности, она с большим увлечением занималась этим вопросом, потому что Рачеев ясно видел, что по лицу ее бродит какая-то мысль, которую она не решается высказать.

   - Я готов держать пари, что знаю, о чем вы думаете! - сказал он, глядя ей прямо в глаза и при этом слегка улыбаясь.

   Она покраснела, что случалось с нею очень редко.

   - Неужели? - сказала она с заметным смущением.

   - Право. Вы думаете: на ком он мог жениться?

   - Вы угадали! - ответила Лиза, уже вполне овладев собой.- Я об этом думала.

   - Вы знали ту девушку. Вы видели ее нередко...

   - Очень может быть, но я не могу себе представить, кто она.

   - Вы помните Сашу Малинову?

   - Сашу Малинову?

   И при этом вопросе глаза ее широко раскрылись и выразили несказанное удивление.

   - Да, я помню... Так это она?

   - Вот на ней я и женился!..- просто подтвердил Рачеев и встал, потому что в это время в зале послышались шаги; он думал, что вместе с Баклановым вышла и хозяйка. Но увидев, что Николай Алексеевич идет один, он крикнул ему:

   - А мы здесь разболтались с Лизаветой Алексевной; оказалось, что мы с нею старые знакомые и она знает мою жену...

   - А, да, да!.. Она о тебе говорила. Ты прости, пожалуйста, что я там засиделся. Жена сию минуту выйдет. Она очень рада твоему приезду. Тебе ведь предшествует репутация героя...- весело и шутливо сказал Николай Алексеевич.

   - Ах, вот как! Отлично! - в тон ему ответил Рачеев.- Ну, можешь быть уверен, что я лицом в грязь не ударю и постараюсь оправдать репутацию, мне предшествующую!

   Лиза, сосредоточившаяся была на мысли о Саше Малиновой, взглянула на веселое лицо брата, прислушалась к его тону и к тому, что он говорил, и опять изумилась всему этому. Неужели там все обошлось благополучно? Это иногда удавалось Николаю, но очень редко, и тайна этих удач для нее не была ясна. Гораздо же чаще все попытки умиротворения оказывались напрасными. В особенности она мало надеялась на это сегодня, когда уже начало было такое крутое.

   Но скоро ее недоумение совсем рассеялось. Появилась Катерина Сергеевна, цветущая, хорошенькая, приветливая.

   - Вот моя жена, а это, Катя, Дмитрий Петрович Рачеев, мой старинный друг и по школе и по всему другому! - сказал Николай Алексеевич.

   Рачеев и Катерина Сергеевна пожали друг другу руки.

   - Я про вас слышала чудеса! - прямо начала Катерина Сергеевна, и в голосе ее слышалась какая-то необыкновенная живость.

   - Неужели? Что же такое, например? Вы меня пугаете! - сказал Рачеев.

   - Например, что вы вполне последовательный человек: как говорите, так и делаете...

   - Это правда. Я имею такое обыкновение или по крайней мере деятельно стараюсь... Но разве это так редко бывает?

   - Во всяком случае, не так часто. Но вот я, например, тоже принадлежу к последовательным. Я тоже всегда поступаю так, как говорю. Только я говорю дурно и поступаю дурно! Вы не думайте, что я шучу; это чистая правда!.. Ссылаюсь на Николая Алексеича.

   И она посмотрела на мужа лукаво прищуренными глазами. А Николай Алексеевич смотрел на нее с улыбкой, любуясь ее настроением.

   - Однако ж,- продолжала она все тем же шутливым тоном,- я вовсе не зла и накормлю вас завтраком... Пойдемте! Ведь вы, наверно, голодны, Дмитрий Петрович?

   - Да, довольно-таки голоден! - ответил тот с поклоном.

   - Видишь, Лиза, ты не позаботилась, а я позаботилась! - весело бросила она Лизе.

   Они перешли в столовую и уселись за стол. Завтрак был уже подогрет, и вообще видно было, что Катерина Сергеевна в самом деле "позаботилась", чего Лиза от нее совсем не ожидала.

   - Только у меня есть одна слабость, очень маленькая, впрочем,- продолжала хозяйка, пододвигая к гостю блюдо с котлетами и горчицу,- я не люблю, когда опаздывают к завтраку и к обеду, и из-за этого способна сделать бурную сцену. Это вам нужно заметить, потому что вы у нас будете завтракать и обедать каждый день!.. Впрочем, есть еще множество других пустяков, из-за которых я способна сделать сцену.

   - Я хотел бы выучить наизусть все эти пустяки, как латинские исключения, чтобы ровно на два месяца отказаться от них,- сказал Рачеев.

   - К сожалению, их нельзя предусмотреть, потому что они постоянно меняются. Это зависит от погоды, от кухарки, от портнихи и тому подобное...

   - О, это ужасно! - воскликнул Рачеев.- Значит, ваша жизнь есть предприятие, основанное на риске!..

   - Увы! И не только моя, но и всех, кого судьба связала со мной!..

   Диалог в таком роде весело и живо лился в продолжение всего завтрака. Лиза с удивлением смотрела то на невестку, то на гостя, а Николай Алексеевич в душе аплодировал им обоим: жене за то, что она так мило сдержала свое слово и так прекрасно настроена, а Рачееву за то, что он оказался далеко не скучным, а даже ловким и находчивым собеседником, а следовательно, произведет на Катю благоприятное впечатление и понравится ей. Решительно Николай Алексеевич должен был смотреть на этот день как на день выдающейся удачи.

   Катерина Сергеевна неотступно угощала Рачеева, а тот, точно боясь обидеть любезную хозяйку, ел решительно все, что она ни предлагала.

   - Вы так хорошо едите, что мне захотелось вторично позавтракать!- сказала хозяйка и действительно отломила вилкой кусочек котлеты и съела.

   - Что ж, если бы мне удалось научить петербуржцев есть как следует, то это была бы немалая заслуга! - ответил Рачеев.

   - А вы думаете, что в Петербурге страдают плохим аппетитом? Вы заблуждаетесь. Здесь иные с самым невинным видом съедают по шести и по восьми блюд...

   - И все-таки они не умеют есть! - повторил Рачеев.- Вот смотрите, я на ваших глазах съел четыре котлеты и, пожалуй, если вы не найдете это неприличным, съем еще одну... Я не сомневаюсь, что и Николай Алексеич, и всякий другой петербуржец способен вместить в себя такое же количество пищи, но ему нужно для этого пять перемен, пять вариаций, пять обманов. Ему, кроме того, нужна обстановка: чтобы был обеденный стол, чтобы на нем стояли разные принадлежности, не только необходимые, как тарелки, вилки, ножи, стаканы, но и совершенно ненужные, как то: рюмки трех сортов, букет цветов и т. п. Да еще непременно надо, чтобы все были в сборе в таком-то часу, иначе у них и аппетита не будет. А мы едим, как Собакевич: баран, так уж целый баран, поросенок, так целый поросенок, бык, так четверть быка. Собакевич был здоровый человек, и хотя об этом ничего не сказано, но я уверен, что ему было решительно все равно, где и при какой обстановке есть, и тоже мало было дела до того, собрались ли все к завтраку или нет. Он хотел есть и прямо, наступал на бараний бок...

   - Вы и во всех других отношениях так же просто смотрите на вещи? - спросила Катерина Сергеевна, которую уже начал серьезно занимать этот внезапно объявившийся друг ее мужа.

   - Да, и во всех других. Мы стараемся пользоваться благами жизни в самых простых, а следовательно, и в самых доступных формах, не мудрствуя лукаво и не тратя времени и сил на это мудрствование... А вы - то есть не вы лично, Катерина Сергеевна, а вообще петербуржцы и горожане,- стараетесь, наоборот, усложнить, запутать это пользование, чтобы сделать его более... ну, как сказать, пикантным...

   - Вы, должно быть, интересные люди и вас стоит узнать поближе!..

   - О, полноте! Что в нас интересного? На нас только взглянуть, и мы как на ладони!.. Я приехал сюда посмотреть на интересных людей.

   - И знаешь ли, Катя,- заметил Николай Алексеевич,- кого я ему намерен прежде всего показать, в качестве интересного экземпляра?

   - Уж конечно - вашу Высоцкую! - сказала Катерина Сергеевна с довольно заметным выражением иронии.- Это новый кумир, кумир, которому здесь поклоняются все, имеющие претензию считать себя умными людьми.

   - О, только не я! Про меня никак нельзя сказать, что я поклоняюсь...- заметил Бакланов.- А что она очень интересная личность, я это утверждаю.

   - А вы, Катерина Сергеевна, отрицаете? - спросил Рачеев.

   - Нет, не отрицаю; напротив - нахожу, что она очень, очень интересна... для мужчин... Во-первых, она красива и умна, что нечасто соединяется в женщине. Она богата и может показать себя в богатой отделке... Это тоже очень важно для мужчин. Затем, она очень опытна и умеет держать своих поклонников на привязи, так что никто из них никогда не теряет надежды... Далее - она держится передовых понятий и при этом знает один секрет, которого не знали или не хотели признавать наши передовые женщины недавних времен. Они по принципу отрицали изящество и лишали себя его; она, напротив, соединяет передовитость с изяществом и этим, конечно, только выигрывает. Те - скоро надоели мужчинам и стали вызывать у них только улыбку, а она покоряет целые полчища умных людей.

   - Однако вы, Катерина Сергеевна, довольно-таки злы!..- сказал Рачеев.

   - Нисколько. Все это правда. И погодите, вы сейчас узнаете, что я одобряю ее. Она хочет царить и иметь неувядающий успех, а мужчины все это любят, и это только делает честь ее тонкому уму и знанию человеческого сердца... Признаюсь, я отношусь к ней с большим уважением, но только не признаю в ней какого-то нового общественного типа, а они все признают... В некоторых отношениях я даже схожусь с ней: она, например, терпеть не может женского общества, я - тоже. Я нахожу, что общество самых плохеньких мужчин все-таки интересней общества дам, хотя бы самых передовых. Поэтому мы друг у друга бываем всего только один раз в году... Но вам я решительно советую посмотреть ее. Это - последнее слово женской хитрости!

   Когда кончился завтрак и все встали из-за стола, Катерина Сергеевна еще раз повторила гостю приглашение завтракать и обедать, у них каждый день.

   - Мы,- прибавила она,- будем специально для вас заказывать то барана, то поросенка, то четверть быка. Ведь этого вы нигде не найдете.

   Рачеев поблагодарил, сказал, что каждый день ему не удастся проводить время так приятно, как он провел его сегодня, но что он постарается как можно чаще пользоваться этим приглашением.

   Когда он простился со всеми и ушел, Катерина Сергеевна пришла в кабинет к мужу и, положив обе руки ему на плечи, рассмеялась самым веселым образом:

   - Ну, Николка, ты доволен мной? А? - спросила она.

   - Еще бы! Ты была так очаровательна и мила! - ответил Бакланов.

   - А приятель твой мне понравился. Я нахожу его даже красивым. В глазах у него есть что-то настойчивое и самоуверенное. Должно быть, у него сильный характер.

   - Да, это есть...

   - А ты заметил, я ни разу не заговорила о деревне... Это нарочно для тебя... Ты это чувствуешь?

   - Спасибо!

   - Но когда-нибудь я еще с ним сцеплюсь по этой части!..

   - Он тебя побьет! Это не то, что я - теоретик. Он переживает деревню практически...

   - Посмотрим, как это он меня побьет! - весело ответила Катерина Сергеевна и пошла переодеваться.

  

  

   Дмитрий Петрович дурно провел ночь от Москвы до Петербурга. Несмотря на удобства, предоставляемые поездом, он никак не мог заснуть. Бог знает, отчего это происходило,- оттого ли, что он давно не ездил по железным дорогам, или им до такой степени овладели воспоминания "петербургского периода". Отчасти это он и сам заметил, когда поймал себя на представлении целого ряда картин из прошлого. То представлялись ему шумные пирушки где-нибудь в отдельном кабинете ресторана, с батареей бутылок, с возбужденными лицами товарищей, с крикливыми голосами, с звонкими фразами, с жаркими спорами о справедливости, об истине, о наилучших путях к общечеловеческому счастью, о служении ближнему... Заканчивались же эти горячие споры где-нибудь в непристойном месте, куда торная дорога с таким же успехом приводила и людей простых, пивших просто и никогда не думавших об общечеловеческом счастье... То припоминались ему другие ночи, ночи полного одиночества, когда отравленный и вином, и трескучими фразами, и всем тем, чем наполнялись товарищеские вечеринки "с знаменем", он бродил по отдаленным закоулкам Петербурга один, радуясь тому, что он один, и в то же время тоскуя, потому что в голове все-таки стояли нерешенные вопросы: но что же делать? Где же настоящие люди? Где истина? Не в кабаке же она сидит среди пьяной компании, хотя бы и преисполненной благородных стремлений!.. Но и в том и другом случае в сердце все-таки была отрава, тяжелое чувство неудовлетворенности, тоски, неприложимости своих сил. Все это было тогда, давно уж это было; и вот теперь он едет в тот же Петербург и дивится, до какой степени сам он уже не тот, до какой степени чужды ему эти прежние ощущения, отравлявшие душу, и как в груди у него все теперь дышит таким покоем, уверенностью, сознанием своей правоты, истинности своего пути, полезности своей жизни, чувством равновесия. Ясное дело, что все преимущество на стороне его теперь, а прежде кажется ему таким жалким и унизительным. И тем не менее это прежде неотступно стоит в его воображении мешает ему спать и даже как будто колеблет в душе его то равновесие, которое вот уже несколько лет составляло его гордость и торжество. И пришло ему на мысль, что ничто пережитое не проходит даром, что как бы ни изменилась жизнь человека, как бы ни окреп его характер, как бы ни просветлел его душевный мир, как бы ни переродилось все его духовное существо,- прошлое, каждая мелочь, каждая ничтожная черточка пережитого - все-таки имеет над ним свою власть, никогда не уступает своих прав и рано или поздно найдет минуту для того, чтобы напомнить о себе. Река забвения - это не более как миф, ибо ничто из пережитого не забывается. Ведь вот же думал он, что приближение Петербурга не вызовет в груди его ничего, кроме холодной иронии и сожаления о том, что "петербургский период" его жизни существовал. И это сожаление он действительно ощутил, но не иронией освещалось оно, а другим - каким-то теплым и вместе тревожным чувством, как будто кое-чего из давно исчезнувшего ему было и жаль. Ведь были и счастливые и торжественные минуты заблуждений; ведь бывали моменты, когда хотелось и мир спасти и жизнь отдать... Хорошо он знает теперь, что жизнь отдавать так, как тогда хотелось, было бы напрасным делом; что мир не только не был бы этим спасен, а даже не заметил бы этой "великой" жертвы... Но что значит это холодное рассудительное знание в сравнении с тем неизъяснимо сладким подъемом благородных чувств, каким сопровождалось это заблуждение?