Потапенко Игнатий Николаевич - Не герой

колько угодно. Сяду - и ничего в голове нет. Вы помните, как мы хорошо жили... Конечно, я к Антону Макарычу не питала какого-нибудь восторженного чувства, да этого нельзя было и требовать. Он, как вам известно, никогда не отличался красотой, а женщина, как там себе хотите, всегда остается женщиной! Женщина - эстетик по натуре, в душе у нее всегда живет потребность красоты... Но я уважала его и питала к нему чувство... Ну, как вам сказать?.. Чувство привязанности, привычки, как хотите назовите,- одним словом, спокойное и доброе чувство. Но вот появился у нас Павел Петрович...

   - Кто это Павел Петрович? - спросил Рачеев.

   - Павел Петрович Киргизов! Дело было так: Антоша наш маленький заболел дифтеритом. Мы пригласили Киргизова, и он стал лечить его. Он ухаживал за ним, как за родным. Антон Макарыч писал тогда какую-то срочную работу, писал, почти не вставая из-за стола, а мы с Павлом Петровичем просиживали у постели больного дни и ночи напролет... Подумайте, человек отказался от практики и от всего ради моего сына... Впрочем, у него, кажется, никакой практики не было... Сидели мы с глазу на глаз в тесной каморке, при тусклом свете ночника, говорили шепотом, а больше молча смотрели в глаза друг другу.... Вы понимаете, как это действует!.. Я же говорю вам, что он был очень красив, а я... я женщина!.. Ну понятно, он заронил в мою душу искру... Мы сблизились. Но вы не подумайте, что мы тогда же сблизились. Ничего подобного. Мы даже не сказали друг другу ни слова и, может быть, не знали ничего о своих чувствах... Антоша умер, бедный малютка... Ах, это были ужасные дни! Я убивалась, я ни в чем не могла найти утешения... Подумайте, потерять единственного сына! Боже мой, даже вспомнить страшно...

   Она остановилась перед окном и с минуту глядела в него. Лицо ее омрачилось тяжелым воспоминанием, глаза сделались влажными. Она проговорила, продолжая смотреть в окно:

   - Женщина, у которой есть ребенок,- мать, благородное существо; женщина без ребенка... Что она такое? Самка, не больше... Ах, о чем я? - вдруг спохватилась она и снова принялась ходить по комнате.

   - Да, страшно вспомнить! Я не могла утешиться! - повторила она, как бы стараясь связать прерванную маленьким отступлением нить своего рассказа.- Павел Петрович продолжал бывать у нас, и мы много часов, проводили вдвоем с ним, а Антон Макарыч в эти дни не выходил из кабинета. Вообразите себе, сын, единственный сын умер, а он может сидеть за письменным столом и строчить какие-то статьи. "Неужели ты можешь что-нибудь написать теперь, когда несчастье еще так свежо?" - спросила я его раз, и как вы думаете, что он мне на это ответил? Он посмотрел на меня как на врага и крикнул: "А вы, позвольте вас спросить, вы, когда несчастие еще так свежо, перестали завтракать, обедать и ужинать? Вы воздержались от заказа вашего кокетливо-печального траурного платья в сорок пять рублей, за которое я должен же из чего-нибудь платить!?" Вообразите! В такую минуту человек попрекает меня траурным платьем! Не могла же я хоронить моего сына в розовом... И не столько это, сколько его взгляд, полный злобы, оттолкнул меня от него... Мне одно только и оставалось, что искать утешения и ласки у Павла Петровича... Разумеется, мы объяснились. Он и признался мне, что с той минуты, как меня увидел, забыл все и ни о чем не может думать... я, разумеется, увлеклась, само собою - с моей стороны ничего другого тут не было, как просто увлечение. Да поневоле увлечешься, когда муж не выходит из кабинета, а если выходит, так чтобы попрекнуть тебя платьем... А тут еще вышла история. Однажды он появился в гостиной как раз в ту минуту, когда мы сидели на диване рядом... Ну, может быть, немного ближе, чем следовало... Боже, что это было! Побагровел, позеленел, затрясся, поднял кулаки на Павла Петровича, назвал его эскулапом и еще какими-то такими странными словами, каких я никогда не слышала... Вон, говорит, сейчас! А иначе дворника позову и с лестницы спущу!.. Вот какой он человек! Ну, скажите, разве порядочные человек, да еще передовой, каким он себя изображал, может так грубо поступить!? Павлу Петровичу, разумеется, оставалось уйти. Тогда он на меня заскрежетал зубами и чуть не побил меня... А ты, говорит... И знаете, какое он слово сказал? Самое оскорбительное для порядочной женщины... ужасное слово!.. Вульгарное! И прямо в лицо!.. А ты, говорит... и это слово... Ты вместе с ним извела моего ребенка... Понимаете? Я - извела! Я с страшной болью в сердце просиживала ночи напролет, а он благодушествовал у себя в кабинете, так я извела... Я - мать, и я извела! Вы, говорит, с ним, с этим невеждой-эскулапом, не о сыне моем думали, а об удовлетворении своей подлой похоти у его постели... Какая ты мать!? Ты... и опять это слово... а не мать! И я теперь тебя запру на замок, и будешь ты там сидеть одна в своем гнусно-лицемерном трауре, который ты заказала не ради сына, а ради своего эскулапа! Вообразите себе: запереть! Совершенно точно какой-нибудь герой Островского! Ну, после этого, вы сами понимаете, что мне оставалось делать! Я была вся возмущение!.. Я не падала в обморок или в истерику; нет, это не в моем вкусе... Я просто и решительно сказала ему: после этого я вам больше не жена! И стала собирать свои пожитки... Помню, как теперь, я нарочно собиралась долго. Я все надеялась, что он образумится, падет к моим ногам и скажет: Зоя, прости меня, это была вспышка. Я без тебя жить не могу! Не уезжай, оставайся... Что-нибудь в таком роде... А он и не подумал... Он сказал: туда тебе и дорога!.. Заперся в кабинете и не вышел оттуда! Ну и скажите теперь, какова же была любовь этого человека? Ведь он мужчина и человек умный, опытный, он должен же был понимать, что это увлечение, и мягко, осторожно образумить меня, остановить... Тогда бы ничего этого и не было. А он: туда тебе и дорога. Ну, если туда дорога, то нечего и разговаривать. Я собрала свой гардероб и переехала к Павлу Петровичу!.. Вам не надоело?- вдруг спросила она, внезапно повернув к нему лицо и остановившись.

   - Напротив, напротив... Говорите, пожалуйста! Я слушаю с глубоким вниманием! - ответил Рачеев.

   - Да уж вы дослушайте... Я теперь в ударе, я разошлась!..

   И она опять, скрестив на груди руки, стала ходить по комнате.

   - Павел Петрович принял меня, как друга. Говорю прямо, что у него я нашла истинное утешение. Да, говорю это прямо, несмотря на то, что он так поступил со мной потом... Павел Петрович... Ах, да что такое вы все - мужчины! Женщина вам нужна, конечно. Без нее вы не можете обойтись... И вы готовы даже приносить ей жертвы. Но если представляется случай отделаться от нее, вы всегда готовы, потому что найдется другая - поновее и посвежее... Павел Петрович... Что такое Павел Петрович? Хороший он был человек или нет, почем я знаю? Он был красив, говорил мне о своих чувствах, я увлеклась - вот и все... А со мной он поступил, как свинья. Жили мы с ним ничего, хорошо... Средства у него были небольшие, но на все хватало. У него было там каких-то семь тысяч, ну, их на год достало. Жили мы, как муж и жена. Он так и представлял меня в обществе: моя жена! Детей у нас не было... То есть мог бы быть ребенок, но... я, разумеется, до этого не допустила и вовремя приняла меры. К чему? Какая его будет судьба? Ведь Антон Макарыч не признал бы его... А в это время он совсем уже подлецом сделался и "Заветному слову", которое сам прежде презирал, продался... Но семь тысяч пришли к концу. Павел Петрович взял место и уехал в провинцию, а меня оставил на бобах... Вот когда я и постигла, что все мужчины - свиньи, да и все люди - тоже свиньи. Знал же Антон Макарыч, что Павел Петрович меня бросил, что я осталась ни с чем, а разве он подумал мне предложить сойтись с ним? Конечно, я сама ни за что первая не завела бы речи, но он... Он мужчина, он мог бы, кажется... Я бы могла еще сделаться хорошей женой... Да куда-а! Он бранил и поносил меня на всех перекрестках... Что мне было делать? Поверите ли, что я перепиской занималась, вот до чего я дошла... Наконец, придумала поступить на зубоврачебные курсы. Ну, научилась, получила диплом, открыла кабинет... Да что в этом толку? Практики никакой нет! Обстановка нужна, реклама, а где я возьму денег? Уж я меняла квартиры: жила на Вознесенском, переехала на Петербургскую, потом в Коломну, на Васильевский и вот теперь на Песках... Э, да нигде никто не идет. Практика самая жалкая, даже на обед не хватает; видите, как я говорю вам откровенно. Ухаживателей у меня довольно. Вот Матрешкин, видели? Все конфеты носит, думает... Н-да... Но как бы не так! А Мамурин, скотина, так тот прямо предлагает: я, говорит, Зоя Федоровна, полтораста рублей в месяц готов выдавать! А? Как вам это понравится? Да, это вы тогда правду сказали: он циник, этот Мамурин! Только я до этого еще не дошла! Чтобы так прямо и откровенно говорить - какое свинство!

   - Однако ж вы позволяете говорить это и продолжаете принимать его, даже, как я заметил предпочтительно перед другими! - промолвил Рачеев.

   - Да ведь все они одинаковы, все свиньи, а он по крайней мере расположен ко мне и оказывает услуги... Да не в этом дело, а вот в чем. Я к вам с просьбой, Дмитрий Петрович... Вы один только можете это сделать.

   Она перестала ходить, пододвинула поближе к нему кресло и села. Голос ее, до сих пор звучавший резко, сделался мягче и тише.

   - Может быть, с вашей точки зрения покажется странным, но в моем положении не до точек зрения...

   Рачееву показалось, что она смущена, и ей заранее уже неловко от той просьбы, которую она собиралась высказать.

   - В чем дело, Зоя Федоровна? Я постараюсь стоять на вашей точке зрения!- промолвил он.

   - Да вот... вы видите мою обстановку... Какая она жалкая... Вы видите, что я бьюсь изо всех сил, чтоб остаться честной женщиной, и как мне, это трудно... Конечно, я сделала ложный шаг, но я была вынуждена... И притом я наказана!.. А Антон Макарыч зарабатывает семь тысяч в год, и он один... На что они ему?.. Вы могли бы, если бы захотели, повлиять на него, чтобы он... Выдавал мне если не половину, то... ну, хоть по две тысячи в год... с меня было бы довольно...

   - Вы?.. От него?.. Возьмете?..- с величайшим изумлением почти вскрикнул Рачеев.- Вы, Зоя Федоровна?

   - Но почему же нет? - тоном спокойного удивления, как бы не понимая, что могло так изумить его, промолвила Зоя Федоровна.- Почему же нет!? Ведь он мне все-таки муж!..

   - Он вам все-таки муж? Зоя Федоровна! Какой же он вам муж?

   - Как какой? Законный! Законный муж!

   - Да, но... было сделано все, чтобы это потеряло значение...

   - Как потеряло? - горячо возразила Зоя Федоровна.- Как вы говорите - потеряло значение? Это никогда не может потерять значение. Я все-таки жена ему. Я ношу его фамилию, которая не доставляет мне никакого удовольствия... Я - Ползикова, как себе там хотите, я - Ползикова... Я не могу обвенчаться с другим. А это, надеюсь, очень важно!.. Представьте себе... Ну вот Мамурин. Он так за мной ухаживает... Может быть, я заставила бы его жениться на мне, но теперь этого нельзя сделать, потому что я - Ползикова. Что ж мне, на содержание, что ли, идти к нему?.. Ведь это дело такое: обвенчалась - жена, а нельзя обвенчаться - на содержании.

   - Отчего ж непременно так? Есть третья форма, когда порядочные люди сходятся по взаимной любви и уважению...- возразил Рачеев.

   - Ха-ха-ха-ха! Порядочные люди! Это Мамурин-то порядочный человек или Матрешкин! Ха-ха-ха-ха!.. Какой вы смешной, Дмитрий Петрович! Да нет, что... По-моему, он, Антон Макарыч, обязан дать мне приличное содержание... Обязан!..

   - Но позвольте, Зоя Федоровна, что же вы ему можете дать? Ведь надо же соблюсти хоть какое-нибудь равновесие...

   - Что я могу дать ему? Да что угодно! Ха-ха-ха! То, что может дать и всякая другая женщина!..

   - То есть вы готовы...

   - Готова сойтись с ним, если он пожелает!..

   - Вы? После всего того, что было? После ваших отзывов о нем?..

   - Ах, знаете, мне теперь решительно -все равно... Решительно все равно! Ведь все мужчины одинаковы, все - свиньи!.. Нет, знаете, Дмитрий Петрович, возьмите это на себя!.. Неужели вы откажете мне в этой просьбе?..

   Рачеев ничего не ответил. Он смотрел на нее и думал, но не о том, взять ли на себя исполнение ее поручения и может ли это иметь успех, а о самой Зое Федоровне, которая сидела перед ним, это - живое олицетворение спутанности нравственных понятий, полной беспринципности и готовности идти на все ради комфорта. И какая удивительная смесь понятий! Мужа покидает она нимало не задумываясь, единственно потому, что пришло "увлечение". "Женщина - эстетик по натуре" - вот и все, и нет речи об обязательности брачных отношений. Но вот является нужда, и на сцену выступают новые соображения. "Ведь он мне все-таки муж". Она готова сойтись и прожить всю остальную жизнь с человеком, которого считает подлецом и способным на всякую гнусность, и это только потому, что у него - семь тысяч в год. Что это будет за жизнь - ей все равно, лишь бы были обеспечены вкусный обед, теплая удобная квартира, гардероб...

   И кто же это? Есть множество женщин, которые, очутившись в подобном положении, могут в свое оправдание сказать: мы выросли и воспитались в пошлой будничной обстановке, где все думало и говорило только о практических мелочах, об удобствах, о ничтожных интересах материального благополучия. Мы не слышали ниоткуда горячего слова о нравственном долге, о высоких задачах, об истине и правде. Чего же вы можете требовать от нас, попавших в этот водоворот жизни без нравственных основ, без руководящего начала? Но Зоя Федоровна была в их кружке в самый разгар немолчного произнесения горячих сюв. Она во всяком случае не могла бы отговориться незнанием. Но, видно, одного знания тут недостаточно.

   Рачеев встал с видом человека, который считает вопрос исчерпанным.

   - Я могу вам сказать одно, Зоя Федоровна,- промолвил он несколько суровым тоном,- что все это мне очень не нравится, но, разумеется, вам до этого нет и не может быть никакого дела; что же касается вашей просьбы, то я не верю, чтоб она могла быть исполнима... Насколько я понимаю Антона Макарыча, он весь против вас вооружен и считает себя глубоко оскорбленным. Но... я не могу также себя считать безапелляционным судьей в этом деле и поэтому передам вашу просьбу Антону Макарычу...

   - Вы согласны? Вы на него повлияете? - с выражением искренней радости воскликнула она.- Ах, я так и думала, что вы не решитесь отказать мне...- Она протянула ему руку.- Благодарю вас, Дмитрий Петрович! Знаете, если б это удалось, я... я, право, не знаю... Может быть, я сумела бы быть порядочной женой! Ха-ха-ха!

   Эта надежда показалась Рачееву совсем уж неожиданной и нисколько не вытекающей из всего предыдущего. Она еще более подтвердила Рачееву, что у Зои Федоровны все нравственные понятия до того спутаны, что она сама никогда не могла бы в них разобраться.

   Он сдержанно простился с нею и вышел.

  

  

   В воскресенье утром, когда Дмитрий Петрович был еще в постели, к нему постучали в дверь.

   - Дверь отперта, войдите! - крикнул он из-за драпировки, отделявшей его кровать.

   - Однако, как скоро развратил тебя Петербург! - послышался голос Бакланова.- Десять часов, а ты еще в постели!

   - Да ведь не для чего подыматься раньше! - сказал Рачеев, поспешно встав и наскоро одеваясь.- В деревне у нас вся жизнь кругом начинается с восходом солнца, а кончается с его заходом. Солнце у нас над всем царит и веем повелевает. А у вас тут на него никто не обращает внимания, и все третируют его, как какую-нибудь стеариновую свечку!..

   - Ну, и оно нас не особенно жалует своими милостями. Значит, око за око! Посмотри, какой сегодня серенький, плаксивый день! Однако вставай, вставай, Дмитрий Петрович, тебе надо визит делать...

   - Какой визит? Никаких визитов я делать не расположен...

   - Как?! Это невозможно! Ты не имеешь права! Ты сегодня приглашен к Высоцкой.

   Рачеев припомнил, что сегодня воскресенье и что он в этот день в самом деле должен быть у Евгении Константиновны. Но при мысли об этой весьма недальней поездке он неизвестно почему ощутил в груди какое-то непонятное противодействие. Было ли это следствием утомления непривычными впечатлениями, которые слишком быстро следовали одно за другим, или в самом этом знакомстве он предчувствовал что-то неприятное?

   Он продолжал оставаться за драпировкой, усердно мылся и столь же усердно размышлял на эту тему, оставляя без возражения слова Бакланова, который возился у стола, распоряжаясь давно уже принесенным самоварам.

   Наконец Рачеев вышел к нему. Бакланов, здороваясь с ним, повторил свой довод.

   - Ведь ты же приглашен, Дмитрий Петрович! Согласись, что это особая честь, когда дама просит едва знакомого мужчину: пожалуйста, сделайте мне визит, и назначает день...

   - Да, да, конечно... Но я был бы очень счастлив, если бы эта честь миновала меня!..- сказал Рачеев, присаживаясь к чаю.

   - Удивляюсь тебе, Дмитрий Петрович! - воскликнул Бакланов, качая головой.- Ты просто начинаешь капризничать. Не забывай, что ты дал слово, да еще так твердо: я непременно буду у вас! Значит, тебя будут ждать. А разве это не преступление - заставить такую чудную женщину ждать напрасно?..

   Рачеев отодвинул от себя стакан с чаем и не без некоторого удивления посмотрел на гостя.

   - Ну, положим, я пойду, и я действительно пойду! Но из чего ты так настойчиво хлопочешь, скажи пожалуйста?

   - О, из самых корыстных видов! - полушутливым тоном ответил Бакланов.- Если хочешь, скажу. Я давно интересуюсь этой женщиной как общественно-психологическим типом. И я отлично изучил ее. Одно только мне нужно - чтобы она в кого-нибудь влюбилась. Я видел это море при всевозможных освещениях - и в яркий солнечный день, и в сумерки, и во время легкого дождика, и в звездную ночь, и в морозец, но ни разу не видел его в грозу, когда гром ревет и молния сверкает, а волны подымаются кверху, как горные хребты... Воображаю, какая это дивная красота!.. Я почему-то думаю, что она должна непременно влюбиться в тебя...

   Рачеев рассмеялся.

   - Право, не знаешь, сердиться на тебя или смеяться! Это значит - ты заготовляешь ее для какого-нибудь своего творения?..

   - А как же!? Центральная фигура большого социально-психологического романа! Трудно вообразить что-нибудь лучше!..

   - Но ты забываешь, что я-то в нее ни в каком случае не влюблюсь!

   - Этого и не надо! Мне ведь только нужен намек, а остальное - дело моего воображения. Но знаешь что, Дмитрий Петрович, я готов держать пари, что для тебя это даром не пройдет. Я не говорю, что ты непременно влюбишься, но... так сказать, ощутишь усиленное сердцебиение, а пожалуй, что даже и влюбишься, ей-богу, влюбишься!.. Ну, идет на сочинения Шекспира? У меня зачитали их, надо покупать вновь.

   - Идет! Хотя у меня есть Шекспир, но, кажется, неполный! Идет, идет! Разумеется, ты полагаешься на мою добросовестность!

   - Само собою! Час роковой приближается, одевайся!

   Рачеев посвятил еще минуты три своему туалету, одел черный сюртук, и они вышли. Бакланов вызвался даже проводить его до Николаевской улицы.

   - Первый раз вижу, чтобы романист так заботливо относился к судьбе своих героев! - шутя сказал Рачеев.- Ты даже боишься, чтобы я не улепетнул с полдороги. Но не бойся, Николай Алексеич, я твои интересы соблюду вполне, потому что она меня интересует, эта барынька!..

   На углу Невского и Николаевской они расстались, причем Рачеев осведомился о состоянии нервов Катерины Сергеевны.

   - Ну, на этот счет я никогда не могу поручиться более, чем на полчаса вперед! - сказал Бакланов.- Вот, Дмитрий Петрович, выдумай ты лекарство от этого недуга и получишь диплом спасителя человечества!

   Они расстались. Рачеев приблизился к подъезду, позвонил и спросил у швейцара, дома ли госпожа Высоцкая.

   - Не могу знать,- ответил швейцар,- пожалуйте наверх, там скажут!

   "Однако,- подумал Рачеев,- ее может и не быть дома! Как же это? Она весьма определенно назначила мне день и час".

   Наверху его встретил тот же молодой красивый лакей, что встретил их в пятницу, и сейчас же, не дожидаясь вопроса, объявил, что барыня дома. Рачееву опять пришлось пройти через огромный зал, в котором он теперь кроме розового камина разглядел концертный рояль, несколько изящных пюпитров для нот и множество легких стульев с тонкими золочеными спинками. Зал почти посредине разделялся четырьмя массивными колоннами и предназначался, по-видимому, главным образом для музыки. Теперь он также разглядел, что направо раскрытая дверь вела в целый ряд комнат, которых он в первый свой приход сюда совсем не заметил. "Она занимает чуть ли не весь этаж,- подумал он,- зачем ей это? Ведь она одна!" Сравнительно с первым визитом он заметил еще ту разницу, что тогда они вошли в кабинет Высоцкой прямо без доклада, как свои люди или интимные друзья, теперь же впереди его побежал лакей и, остановившись на пороге следующей комнаты, назвал его имя, отчество и фамилию. Этого он никак не ожидал именно сегодня, когда рассчитывал застать хозяйку одну и быть принятым запросто. Комната, в которую он вошел, была странной формы, в виде вытянутого вглубь полукруга. Она была невелика, и стоявшая в ней мебель с атласной обивкой зеленовато-голубого цвета была миниатюрна и крайне неудобна для сиденья. Той же материей были обтянуты стены, и такого же точно цвета был ковер, что выходило оригинально, но несколько скучновато. Дверь в ту комнату, где Высоцкая принимала гостей в пятницу, была закрыта. Остановившись на секунду у порога, Рачеев осмотрел комнату и увидел, что хозяйка, сидевшая на диване, была не одна. По левую сторону ее, у самого дивана, на стуле сидел высокий худощавый господин с длинной тонкой шеей и с бледным истощенным лицом, очень выразительным, на котором выдающуюся роль играли большие темные глаза, крупный прямой нос и длинные пышные усы без бороды и бакенбард. Волосы у него были жидковаты, посредине головы ясно обозначалась небольшая круглая лысина, которую он не скрывал от света, даже нисколько не стараясь маскировать ее. Он был весь в черном, сюртук его был наглухо застегнут на все пуговицы. Другой сидел поодаль в маленькой, почти детской качалке, в которой он помещался весь с большим удобством. Это был коротенький старичок с низко остриженными довольно густыми седыми волосами, худенький, подвижной, с начисто выбритым лицом - живым и детски добродушным. Он держался обеими руками за перила качалки и все покачивался, по-видимому, не будучи в состоянии усидеть на месте.

   Рачеев подошел к хозяйке и пожал протянутую ему руку.

   - Вы не знакомы, господа? - спросила Евгения Константиновна, хотя, конечно, наверное знала, что Рачеев не мог быть знаком с ее гостями. Она назвала Рачеева, а ему представила поочередно высокого господина и маленького старичка. Высокий господин встал чинно и медленно и подал ему руку как бы нехотя и не сказал ни слова. Его звали Александром Ивановичем Муромским, но это Рачеев тотчас же забыл. Старичок, которого Высоцкая как-то полушутя называла "ваше превосходительство" (он был в коротенькой жакетке и клетчатых брюках и с пестрым галстуком), вскочил с своего места, бросился к Рачееву, стал трясти его руку и говорить, что ему очень приятно познакомиться, хотя это ему было столько же все равно, как и Муромскому. Но у него была такая манера.

   - Ну-с, вам не надоел еще Петербург, Дмитрий Петрович? - спросила Высоцкая.

   Рачеев ответил, что ему некогда было об этом подумать.

   - А, значит, вам очень весело!? - еще раз обратилась она к нему, но, не дожидаясь ответа, сейчас же заговорила в сторону старичка.- Так вы, ваше превосходительство, на стороне строгих мер? Удивительно, как это мало подходит к вашему добродушию!..

   - Да, что поделаете? Это мое убеждение искони!.. Во всех других отношениях я добродушен, но школа... о, тут я спартанец!..

   И старичок сильно закачался вместе со своим седалищем.

   - Гм!.. Значит, вы подадите свой голос за строгие меры... Это решено!.. Ну, а если бы,- прибавила она с кокетливой улыбкой,- ну, а если бы какая-нибудь особа, к которой вы питаете... уважение, сказала вам: ваше превосходительство, сделайте мне удовольствие, подайте голос за мягкие меры...

   Старичок весело рассмеялся.

   - Если бы эта особа была вы, я без колебания сделал бы это! - промолвил он, приложив руку к сердцу.

   - Вот это - настоящее рыцарство! Вы бы этого никогда не сделали, Александр Иваныч! - обратилась она к Муромскому, глядя на него искоса.

   - Я? Я просто подал бы в отставку! - проговорил тот басистым, сухим голосом и улыбнулся столь же сухой и деревянной улыбкой.

   - О!? Ну, это уже геройство!

   Разговор в таком роде длился минут десять. Рачеев не принимал в нем участия как человек здесь посторонний, а хозяйка ни разу к нему не обратилась. Уж он начал чувствовать себя неловко и досадовал на то, что пришел. Высокий господин всякий раз, когда выпускал свои выточенные из дуба фразы, строго обдуманные и красиво построенные, взглядывал на него так, будто спорил с ним и возражал ему; а старичок, беззаботно покачиваясь, высказывал свои мнения высоким альтиком и, кажется, совсем забыл о его присутствии, несмотря на то, что очень был рад познакомиться.

   От нечего делать Рачеев принялся рассматривать хозяйку, которая показалась ему мало похожей на ту, что принимала его в пятницу. На ней было тяжелое серое плюшевое платье. У пояса на тоненькой цепочке висели миниатюрные открытые часы, в ушах блестели два небольших бриллиантика, а на плечи была накинута какая-то пестрая накидка с меховой опушкой у воротника. Эта накидка и высокая прическа придавали ей вид излишней солидности и какой-то холодности, да и самое выражение ее лица было сегодня холодным непринужденным. Ему показалось, что она усиленно старается занять своих гостей, боясь, чтобы не было ни одной секунды молчания. Все это, вместе с фактом странного игнорирования его особы, произвело на Рачеева удручающее действие. Он готов уже был встать и раскланяться и не сделал этого только потому, что в это время поднялся Муромский и стал прощаться, а его примеру последовал и старичок. Они почтительно поцеловали у хозяйки руку и вместе вышли.

   Когда шаги их стихли, Высоцкая вдруг неожиданно повернулась к Рачееву и протянула ему руку.

   - Простите, ради бога, что я вас не занимала, Дмитрий Петрович! - промолвила она простым, вполне сердечным голосом, совсем не тем, каким говорила с только что вышедшими гостями.- Я знала, что вы останетесь... А главное, мне занимать вас вовсе не хочется, а хочется поговорить с вами, просто поговорить!

   - Это гораздо лучше! - сказал Рачеев, лицо которого вдруг прояснилось, когда он услышал искренний тон в голосе Высоцкой,

   - Я так и думала! Пойдемте туда! Я, признаюсь, терпеть не могу этой комнаты и принимаю в ней только тех, кому полагается Сидеть не больше двадцати минут... В ней неуютно. Пойдемте ко мне!..

   Она открыла дверь, и Рачеев очутился в знакомой комнате.

   - Я говорю "ко мне", потому что здесь я чувствую себя совсем дома!.. Садитесь, Дмитрий Петрович, курите и забудьте об этих господах!..

   Она нажала пуговку звонка. Вошел лакей.

   - Меня нет дома... Безусловно!..- сказала она ему. Лакей поклонился и вышел. Она пояснила Рачееву:

   - Это необходимо, иначе мне пришлось бы сегодня принять человек двадцать!.. У меня слишком обширный круг знакомых, Дмитрий Петрович, слишком обширный! - прибавила она тоном сожаления.

   - Почему же вы жалеете об этом? - спросил Рачеев, бессознательно заняв место на том самом диване, на котором сидел в пятницу.

   - Я не жалею, а каюсь...- с улыбкой ответила она,- хотя, может быть, об этом стоило бы и пожалеть...

   Она сняла накидку и бросила ее куда-то в сторону, а Рачеев нашел, что так она гораздо лучше: проще, да, пожалуй, и красивей.

   - А вы думаете, что нет? - спросила она, стоя перед ним, так что он смотрел на нее снизу вверх.

   "А она в самом деле хороша, очень хороша! Сегодня лучше чем тогда! Это тяжелое платье с длинным трэном придает ей вид какой-то твердости и решительности".

   Она села рядом с ним и, опершись локтем на боковую спинку дивана, повернула к нему только лицо и смотрела ему прямо в глаза, ожидая ответа.

   - А по-моему, не жалеть и не каяться,- сказал Рачеев,- я даже нахожу, что вам можно позавидовать...

   - Мне? О боже! Я не знаю, куда мне деваться от всего этого... Ведь подумайте, сколько надо тратить времени, чтоб поддерживать такое обширное знакомство... Я так рада, что мне удалось образовать мой маленький кружок, который я принимаю здесь... Это мой отдых. Тут в течение трех-четырех часов я чувствую себя совсем свободной. Мне не надо заботиться о том, чтоб тонкая нить разговора как-нибудь не порвалась. Мои гости сами об этом заботятся, а я делаю, что хочу: слушаю, если говорят что-нибудь умное, занимаюсь своими мыслями, если говорят глупости, что бывает нередко, и возражаю, если мне охота. А это... это только требует жертв и ничего не дает.

   - Простите меня, но я этому не верю! - возразил Рачеев.- Вы совсем свободный человек и не стали бы приносить жертвы, если б это не доставляло вам удовольствия...

   - Это правда! Но в этом-то я и каюсь...

   - Замечено, что русские люди слишком много каются. Чуть только они начинают ощущать малейший разлад между своими стремлениями и деятельностью, как начинают каяться. Очень много времени и сил уходит у нас на покаянье, а дело стоит и не двигается вперед ни на шаг...

   - А вы никогда не каетесь? - спросила она, с глубоким вниманием вслушиваясь в его речь.

   - К сожалению, я слишком много времени и сил потратил на покаяние. Но я так хорошо покаялся, что теперь уже больше не каюсь...

   - А делаете дело?

   - Я просто живу, как считаю удобным, разумным и справедливым. А дело само собою делается... А скажите,- прибавил он, заметив, что разговор начинает сосредоточиваться на его особе,- кто эти господа, с которыми вы меня познакомили?

   - Едва ли они могут вас интересовать! Давайте лучше, Дмитрий Петрович, продолжать наш разговор,- ответила Высоцкая.

   - О, меня все интересует. Ведь я в Петербурге бываю один раз в семь лет...

   - Извольте, я вас познакомлю. Старичок - это Мигульцев, известный деятель по народному образованию...

   - Мигульцев? Гроза школ и школьников? Этот веселый добродушный старик? Никогда бы не подумал этого...

   - Да ведь это делается случайно. Когда он начинал карьеру, тогда это направление было законом. Если б он держался другого, то и карьеры не сделал бы. А теперь, положим, другие времена, но за ним уже есть известная давность. Так уже все привыкли с его именем соединять школьную строгость, что ему никак нельзя отступиться. Но вы не можете себе представить, как он охотно хлопочет в смысле всяких послаблений, когда его попросишь об этом... А я его заваливаю десятками просьб...

   - Значит, добрый человек при жестокой должности!..

   - Если хотите, так. Ну, а вот вам и противоположность: Муромский. Он делает карьеру по благотворительной части. Но вы видели, какой это сухой и черствый человек... Я не знаю, что он может делать благотворительного... Вот вам и жестокий человек при доброй должности!.. Теперь вы знакомы с ними... Возвратимся к нашему разговору...

   - Вот что, Евгения Константиновна,- промолвил он тем несколько резким тоном, каким внезапно переменяют разговор.

   Она слегка вздрогнула и посмотрела на него с удивлением.

   - Я не люблю недоразумений и недомолвок, а в особенности я не хотел бы, чтоб это было у меня с вами. Насколько я могу судить, вы очень интересуетесь моей личностью, которая, вероятно, этого не стоит. Вам кажется, что в моей личности вы встретите что-то новое, не похожее на то, что вам слишком хорошо знакомо, а в моей жизни, быть может, ответ на какой-нибудь из мучительных вопросов, мешающих вам спать спокойно. Я не скрою, у меня есть что сказать вам, то есть я разумею, что моя жизнь должна показаться вам поучительной. И говорю прямо, что мне даже хочется рассказать вам, как я жил, как живу, что думал и что думаю. Но мне столько же хочется узнать то же самое про вас. то есть как вы жили и живете, как думали и думаете... Вы мне кажетесь непохожей на других женщин и, конечно, не откажете мне в этой повести. Но скажите, вот если б я сейчас обратился к вам с этой просьбой: расскажите мне вашу жизнь, ваши мысли и чувства! Что вы сказали бы мне на это?

   Она задумчиво молчала, а он ответил за нее:

   - Вы сказали бы: я слишком мало знаю вас для этого! Не правда ли?

   - По всей вероятности, да! - ответила она, заметно покраснев.

   - Ну, вот видите. И это совершенно понятно, и то же самое сказал бы я,- продолжал Рачеев,- а вы просите меня. Евгения Константиновна, вы хотите узнать эту мою повесть по кусочкам, между прочим...

   - Довольно, довольно, довольно, Дмитрий Петрович! - с живостью перебила она.- Вы меня смутили, но сказали правду... Спасибо вам... Спасибо именно за то, что вы сказали это прямо. Я понимаю: вы не хотите, чтобы ваша жизнь и ваши мысли были простой пищей для женского любопытства... Правда. Нам сперва надо немного узнать друг друга. Но знаете, это произошло оттого, что я слишком живо интересуюсь вами... Это - нетерпение, Дмитрий Петрович. Пойдемте, позавтракаем вместе!.. Будемте говорить о Бакланове, о Зеброве, о Двойникове, о Мигульцеве, о целом свете, только не друг о друге. Это лучший способ вернее узнать друг друга... Не правда ли?

   - Кажется, что так! - с улыбкой ответил Рачеев.

   Часа в два Рачеев вышел из подъезда на Николаевской улице. Он был взволнован, но волнение это было приятное, легкое, не имеющее ничего общего с тем, которое томило его после встречи с Ползиковым, Зоей Федоровной, Мамуриным. Он думал: "Да, эта женщина должна покорять всех, кого судьба приводит к ней. Да, я понимаю, что обширный круг ее знакомых сам собою превращается в обширный круг ее поклонников. Но ведь это - сила! Это живая сила, которая способна двигать горы! Неужели она этого не знает?"

   Но, думая таким образом, он видел себя стоящим в стороне от этого обширного круга, как наблюдатель, случайно натолкнувшийся на интересное зрелище. "Нет,- мысленно прибавил он,- Бакланову не удастся приобрести на мой счет Шекспира".

  

  

   Коренные петербуржцы любят хвастаться теми немногими неделями в начале осени, когда солнце ласково светит на чистом бледно-голубом небе; дни еще довольно велики, и ночи еще не начали стремительно увеличиваться. Люди, приезжающие в это время в столицу с юга, выходя из вагона в теплых пальто и в калошах, с зонтиками и с пледами наготове, с удивлением останавливаются и пожимают плечами, встретив вместо ожидаемой слякоти, туманов, насквозь пронизывающей сырости - ясный, солнечный день, а вместо угрюмых фигур, съежившихся в своих осенних пальто с приподнятыми воротниками, дрожащих от холода и сырости, сердитых и ворчливых,- веселых петербуржцев, бойко и весело гуляющих по Невскому в легких одеждах, в шитье которых гораздо больше видна забота об изяществе, чем о тепле. И думает приезжий провинциал, уж не обманули ль его злонамеренные враги и хулители Петербурга, и спешит заказать себе легкое платье, а калоши, зонтик и плед оставляет в номере гостиницы, чтобы не показаться смешным. Но еще не успел портной выполнить его заказ, как Петербург изменился: небо нахмурилось и пошел дождь - частый, непрерывный, надоедливый, стучащий в окна от вечера до утра и от утра до вечера. Началась настоящая петербургская осень, от которой некуда уйти и нет никакой защиты; потекли дни, когда человек, не имеющий достаточных причин сидеть безвыходно дома и не обладающий собственной каретой, непрерывно испытывает одно ощущение мокроты, холодной сырости, забирающейся всюду, проникающей до костей.

   Таких дней дождался в Петербурге Рачеев. Он уже несколько дней подряд не выходил из своего номера, проводя время в самом безотрадном настроении. Он не был болен, он не скучал по домашним, не произошло ничего такого, что глубоко задело бы его лично. В течение трех недель своего пребывания в Петербурге он ни разу еще не вышел из роли постороннего наблюдателя. Многое из того, что происходило на его глазах, сильно волновало его, вызывая в нем то глубокую грусть, то чувство негодования; но новый день приносил с собой новые впечатления, которые вытесняли на время из его души вчерашние; у него не было возможности ни на чем останавливаться подолгу. Нет, в его настроении была виновата только погода,- этот мелкий дождь, который с такой глупой и нахальной последовательностью стучит в оконные стекла, стучит вот уже три дня, словно настойчиво добивается от него чего-то, этот свинцово-серый цвет воздуха, от которого болят глаза, это упорное отсутствие солнца, вся эта обстановка глубокой осени, наступившей так внезапно после славных солнечных дней.

   Он накупил целую кучу книг, чтобы увезти их с собой в деревню, но погода заставила его теперь кое-что выбрать из этой кучи и разрезать. Он брал одну, читал предисловие, заглядывал в первую главу и откладывал в сторону, потом делал то же самое с другой, третьей. Книги ему не нравились, хотя он очень хорошо знал, что они интересны. Книги здесь были не при чем; во всем была виновата погода.

   У Высоцкой он был еще раза три, но все неудачно, У нее вечно торчал какой-нибудь знакомый,- для него новое лицо. Она в это время принимала вид той холодной любезности, которая ему так не нравилась. Однажды он зашел к ней вечером и застал у нее целый сонм музыкантов. Передвигали пюпитры, настраивали инструменты, готовились сыграть какой-то квинтет. Было человек семь гостей, очевидно, любителей музыки, опять-таки - для него новые лица. Он посидел с полчаса и стал прощаться.

   - Я вас не удерживаю, Дмитрий Петрович, потому что вам будет скучно!..- сказала Евгения Константиновна, пожимая руку.

   - А вам... будет весело? - спросил он, пристально посмотрев ей прямо в глаза.

   - Мне? Мне тоже будет скучно, Дмитрий Петрович! - промолвила она и как-то грустно улыбнулась.

   Он ушел, досадуя на то, что эта женщина еще больше прежнего интересует его. Но при этом дал себе слово не заходить к ней до тех пор, пока не будет знать наверное, что застанет ее одну. К чему? Как холодно-любезная хозяйка своих бесконечно-многочисленных гостей, она его нисколько не занимает.

   У Баклановых не был несколько дней. В последнее время там царит мрачное настроение. Катерина Сергеевна почти не показывается, а Николай Алексеевич все извиняется, что занят. Действительно, он принялся усиленно писать и пишет до того, что побледнел и осунулся. Только Лиза сохраняет неизменно спокойный вид. Как-то раз он завтракал с нею вдвоем. Николай Алексеевич ушел к какому-то издателю для экстренных переговоров о чем-то очень важном. Рачеев догадывался, что переговоры касались денег. "Чтобы держать такую квартиру и жить, ни в чем себе не отказывая, нужно много денег, очень много",- думалось ему, и видя, в какой мрачной ажитации в последние дни находился Бакланов, он решил, что понадобились деньги на какой-нибудь экстраординарный расход. Катерина Сергеевна объявила головную боль.

   - Вы, Лизавета Алексевна, скажите мне прямо,- обратился он к Лизе.- Может быть, мое присутствие не совсем удобно? Так я уйду...

   - О нет, это обидело бы Катю! - ответила Лизавета Алексеевна.- Если бы это был кто-нибудь другой, тогда пожалуй... А вас она исключает из общего правила.

   - Вот как!? За что же это?

   - Она говорит, что вы не такой, как все другие знакомые Николая... Вы всегда говорите то, что думаете...

   - Это не совсем так! - возразил Рачеев.- Я часто молчу о том, что думаю...

   - Да, может быть... Но вы не говорите того, чего не думаете!.. А я все хотела вас спросить, Дмитрий Петрович,-- вдруг проговорила она, несколько возвысив голос и сильно краснея.- Я хотела спросить вас про вашу жену... Я ведь знала ее девушкой, и мне казалось...

   - Вам казалось, что между мною и ею не могло быть ничего общего! - досказал он за нее.- Вероятно, это показалось бы и всякому другому. Но, как видите, нашлось нечто...

   - Это очень интересно!..

   - Право же, не так, как вы думаете! Вы помните Сашу дочерью моего приказчика. Она была красивой девушкой...

   - Очень красивой!.. Я помню, какая она была стройная, с замечательно правильными чертами лица, дышащего здоровьем, с чудными золотисто-русыми локонами...

   - Ну, вот видите, вот вам первый пункт разгадки. Я влюбился в ее красоту,- кажется, это естественно!..- смеясь, сказал Рачеев.

   - Да, но... Разве этого одного достаточно? Сколько я помню, она была совсем необразованная девушка, хотя, конечно, это не мешало ей быть прекрасным человеком!..- промолвила она, еще более краснея. Видно было, что она не без борьбы заговорила на эту щекотливую тему. Но Рачеев выслушивал ее и отвечал ей просто, по-видимому, нисколько не удивляясь тому, что она заговорила об этом.

   - Да, нисколько не мешало, это правда... Кроме того, она отлично пела песни, играла на гитаре и очень картинно плясала!..- проговорил он, по-прежнему смеясь.

   - Вы со мной говорите не совсем серьезно, Дмитрий Петрович,- промолвила она, слегка нахмурившись.- Я понимаю, что это в сущности... не мое дело!..

   - О, какие пустяки! - сказал он вполне дружелюбным тоном.- Если это вас интересует, то, значит, это ваше дело. Но почему вы думаете, что я говорю несерьезно? Умение вовремя хорошо спеть, сыграть на гитаре, да, пожалуй, и поплясать - это большое достоинство. Наша жизнь вообще не скучна, мы почти не знаем скуки, потому что у нас слишком много мелких ежедневных забот. Все деревенские заботы доходят до нас, и мы в них принимаем участие... Да ведь вы немного знаете, как я живу... Но все же бывают туманные полосы и на нашем маленьком горизонте. И представьте, как в такую минуту дорога бывает веселая, здоровая песня! Право же, это лучше, чем припадки сплина, нервной головной боли, тоски и отвращения к обществу живых людей,- чем так часто дарят своих мужей образованные женщины. А моя жена всегда здорова и весела!.. Она малообразованна, конечно, но понимает меня, и прекрасно понимает, потому что любит. Ну, и понемножку догоняет меня.

   - Так, по-вашему, образованным мужчинам следу