Потапенко Игнатий Николаевич - Не герой

. Он заснул, но не тем крепким сном, без видений, каким он спал у себя дома всегда после здорово проведенного дня, а нервным, тревожным сном, наполнившим его голову чудовищными картинами и доставлявшим ему больше мучения, чем отдыха. То ему чудилось, что он едет на лодке по Неве, и все здания, которые он видел днем молчаливыми и приличными, вдруг заговорили, закричали, загрозили ему; но это ему было бы все равно, если бы вон то невысокое длинное здание кирпичного цвета не приняло участия в этом общем безобразном хоре. А оно волновалось больше всех, и какой-то дикий насмешливый хохот раздавался из всех его окон и щелей, и в этом хохоте различал он слова, которые как топор рубили его по сердцу: "Ах ты-и! Вишь, чего захотел! Ха, ха, ха! Тоже... отыскался! Ха, ха, ха! Погоди, то ли еще будет!" То вдруг в комнату к нему входил Ползиков. Прямой, статный, высокий, здоровый и в то же время сгорбленный, хилый, шатающийся, пьяный, и лицо у него было какое-то двойное - то безусое, хорошее, честное лицо - и это: полинявшее, осунувшееся, жалкое. Будто на облаках проносились над его головой женщины - Лиза с двумя тяжелыми золотистыми косами смотрела на него строго и рассудительно; Катерина Сергеевна чему-то весело смеялась, а вот и она - "чудо, явление, эпоха" - величественная стройная женщина с властным, всепокоряющим взглядом и со знаменем в руке. Но что там написано на этом знамени? Ничего разобрать нельзя. А может, и ничего не написано. Это - Высоцкая; без сомнения, это она, потому что и Ползиков стоит внизу и шепчет: "Божество! Но она меня презирает!" Рачеев вскочил с постели и схватился обеими руками за голову. "Нет,- подумал он,- должно быть, здесь в самом деле воздух отравлен!" Он зажег свечу; было уже за полночь. Он открыл форточку, умылся холодной водой и, значительно успокоившись, опять лег.

   Он лежала закрытыми глазами, и на этот раз в его бодрствующем воображении рисовалась другая картина. Молодая женщина, с лицом, дышащим той здоровой, открытой, ясной красотой, которая способна разбудить в груди только здоровые чувства, доверчиво смотрит ему в глаза и говорит шутливо и любовно: "Гляди, Митюша, не закути там, жену с дочкой не позабудь!" Тут и малютка с румяными щечками и веселыми глазками жмется к нему, ласкается и тянется ручонками к его бороде. Вдали синеет лес, деревья тихо шелестят последними осенними листьями. Ручей с шумом сбегает по отлогому скату. Воздух чистый, ясный, здоровый... И его незаметно охватывает то ощущение душевного равновесия, которое он как-то растерял в течение этого дня.

   Рачеев уснул и на этот раз проспал спокойно до утра.

  

  

   В пятницу с утра Рачеев распределил свой день следующим образом: до обеда просижу в читальне и пересмотрю все журналы и газеты, какие окажутся в наличности, обедаю у Баклановых, а оттуда поедем к новоявленному чуду - к госпоже Высоцкой. По всей вероятности, все это так утомит меня, что этим последним визитом и придется закончить день. И он вышел из гостиницы для того, чтобы выполнить свою программу. Сидя в захолустье, он выписывал и внимательно перечитывал газеты и журналы, но только те, которые были ему по душе. Когда выходило в свет новое издание, он смотрел на имена участвовавших в нем и по этим именам определял, стоит ли выписать; от многого из того, что прежде приходилось ему по душе, пришлось отказаться, но зато в его домашней читальне появились кой-какие новые названия. Он понимал, что такое чтение было одностороннее, но выписывать все, что издавалось в столицах, у него не было средств. Одно время он получал "Заветное слово", как он объяснял себе это, "для противовеса и для того чтобы не позабыть о существовании оборотной стороны медали", но очень скоро он сделал наблюдение, что чтение этой газеты дурно влияет на печень, и отказался от нее, оставшись, таким образом, без "противовеса". Этим и объясняется его изумление, когда он узнал, что Ползиков сотрудничает в "Заветном слове".

   Теперь, так как он задался целью в этот свой приезд в Петербург всесторонне ознакомиться с общественной жизнью "главного города Российской империи", с господствующими в нем умственными и нравственными течениями, в равной степени уделяя свое внимание добру и злу,- он дал себе урок добросовестно перечитать газеты и журналы всех направлений и фасонов.

   Но его разочарование было велико, когда на Литейном, близ Невского, он не нашел и признаков читальни, которую прежде довольно усердно посещал. "Должно быть, перешла в другое место!" - подумал он и стал расспрашивать у дворников и швейцаров, но те ничего не знали про читальню и даже не помнили ее. Тогда он зашел в две-три попавшиеся по дороге библиотеки для чтения и там ему единодушно выяснили, что в Петербурге вовсе нет такого учреждения, что "главный город Российской империи" довольно счастливо обходится без читальни. Ему посоветовали зайти в Публичную библиотеку, где газеты выдаются тогда, когда они утратили уже смысл, или в портерную (указали адрес), где имеются "все газеты". Но он никуда не пошел, а направился домой в дурном настроении духа, как человек, начавший день неудачей.

  

   Когда он вошел в подъезд гостиницы, ему подали письмо в маленьком конвертике, без марки. Адрес был точный: "Дмитрию Петровичу Рачееву, Северная гостиница". Почерк совершенно незнакомый, растяжистый, неровный, по-видимому, дамский. Он опустил письмо в карман и, не торопясь, поднялся наверх, и только когда вошел в номер, снял и повесил на крючок пальто, он распечатал конверт. От письма он не ждал ничего интересного, и это он почти решил окончательно, когда увидел, что там не стояло никакой подписи. "Кажется, во мне нет ничего такого, что располагало бы к маскарадным приглашениям",- подумал он и начал читать письмо. Там было написано тем же растяжистым и неровным почерком:

   "Дмитрий Петрович! Одна дама, к которой вы семь лет тому назад относились с уважением, очень хочет повидаться с вами и поговорить об одном важном деле. Не старайтесь отгадать, все равно это вам не удастся, а лучше сегодня же приезжайте запросто часа в три. Только не вздумайте раньше пообедать, если не хотите обидеть особу, вас искренно уважающую. Пески, 7-я улица, дом 14, кв 8".

   "Это что еще за загадка!? - думал он, расхаживая по комнате. Одна дама, к которой я семь лет тому назад относился с уважением! Гм... Мало ли к кому и к чему я относился с уважением семь лет тому назад?! А может, я теперь отнесусь к ней как раз с неуважением? Да это почти так и есть. Вот она не подписалась и этим как бы сама себя выдала. Думает, значит, что если я узнаю, кто она, то "отнесусь с неуважением" и не приду..." С этой целью даже просит "не стараться отгадать..." Не поеду я к этой таинственной особе".

   Но это решение, пришедшее ему в голову тотчас по прочтении письма, скоро заменилось другим. Так, пожалуй, поступил бы он, если бы находился в обычной обстановке своей домашней жизни, где все сложилось уже в определенную норму и шло по раз установленному пути. Там он жил своею собственной жизнью, которою и располагал по-своему, а здесь он не более как наблюдатель без определенной программы. Уезжая из Петербурга, он должен увезти с собой более или менее полное представление о нем, каков он теперь есть; для этого ему придется пользоваться тем, что пошлет случай. Ну, вот, может быть, в лице этой таинственной дамы случай посылает ему что-нибудь характерное, добро ли, зло ли, это ведь для него решительно безразлично. Потом, когда он среди тишины своего деревенского житья будет спокойно сортировать петербургские впечатления и делать из них выводы, это само собою определится.

   "В сущности ведь не будет никакой разницы между моим визитом к Высоцкой и этой госпоже! - думал уже теперь Рачеев.- Что такое для меня Высоцкая, как не своего рода "одна дама"? И если я иду к ней, то есть к одной даме, то почему мне не пойти к этой, то есть к другой, даме. Притом же у этой еще есть формальное право требовать меня к себе: семь лет тому назад я относился к ней с уважением. Положим, семь лет тому назад существовало на свете немало дам, к которым я так относился, но затем понял, что они этого вовсе не стоили... И у нее - дело ко мне, важное... Ну, а может быть, и в самом деле важное, и я нечаянно принесу ей пользу?.. Одним словом, я сегодня еду на Пески в 7-ю улицу".

   Три часа были уже близко. Рачеев написал Бакланову, что обедать у них сегодня не будет, а заедет часов в 8, чтобы вместе отправиться к Высоцкой, и отослал письмо с посыльным.

   Когда извозчичья кляча, с натугой вытянув шею и вытянувшись вся сама с таким видом, словно седок и кучер вместе представляли поклажу по крайней мере в пятьдесят пудов, еле передвигая ноги, везла его в 7-ю улицу Песков, он думал о том, кто же, в сущности, могла быть эта дама? Знакомых у него было множество, большею частью то были студентки разных курсов, но почти все они были из провинции, давно кончили свое ученье и, должно быть, разъехались по родным углам, чтобы заняться делом или бездельем. Кроме того, не мог он припомнить ни одной, которая могла бы иметь к нему какое-нибудь дело, да еще важное. Столько лет прошло, так изменился он, его интересы, вся его жизнь, так заглохли все старые связи.... Кто бы это?

   "Да не все ли равно? Кто-нибудь да есть, кого-нибудь увижу, что-нибудь окажется... Вот и 7-я улица, вот и дом 14-й..."

   Он вошел в ворота и взглянул на черную доску, на которой мелом были изображены фамилии жильцов. Против 8-го номера стояло пустое место. "Гм...- подумал он,- это начинает походить на мистификацию. Но было бы странно, если бы кому-нибудь доставляло удовольствие морочить меня. Кому здесь до меня есть дело?"

   - Послушай, любезный! - обратился он к молодому парню, по-видимому, подручному дворника.- У вас в восьмом номере живет кто-нибудь?

   - Как же-с, живут!.. Там одна барыня живет!..- ответил парень.

   - А кто такая? Как она прозывается?

   - Этого не могу сказать вам... Они только вчерась переехали... Вот сюда пожалуйте, налево. По лестнице, третий этаж...

   "Не суждено, значит, узнать, кто она!" Рачеев пошел по указанию. Достигнув третьего этажа и увидев над дверью цифру 8, он позвонил. Послышались быстрые шаги, ключ повернулся; дверь отворилась, и Рачеев увидел то, о чем меньше всего думал и что никогда не пришло бы ему в голову.

   Женщина лет тридцати, высокая, с худощавым выразительным лицом, с острыми, крупными чертами, лицом некрасивым, но интересным, заметным, сразу обращающим на себя внимание и производящим впечатление, стояла перед ним и громко смеялась, показывая свои крупные, ровные зубы. На ней была простая серая юбка и розовая ситцевая кофточка, но ее изящная фигура придавала этому незатейливому наряду какую-то особенную кокетливость.

   - Ну, признайтесь, ведь никак не ожидали, что это я? Даже и сообразить не могли!? Все, что угодно, только не это!.. Ах, добрый Дмитрий Петрович!.. Я вам очень, очень рада! Снимайте же пальто, идите сюда! У меня беспорядок, только вчера переехала... Не взыщите!.. Садитесь... Да скажите же что-нибудь! Ха-ха-ха-ха! Неужели же это так ужасно - очутиться у меня в квартире!

   - Ровно ничего ужасного, но я все-таки очень удивлен, что это оказались вы, Зоя Федоровна!.. И признаюсь, даже смущен... И если сперва буду говорить глупости, то вы не обращайте внимания!..- промолвил Рачеев, пожимая ей руку и сильно краснея.

   - Но почему же, почему? Садитесь в кресло... У дивана спинка ненадежна, того и гляди провалится!.. Почему это так удивительно?

   - Почему? А вот я сейчас соберусь с мыслями и отвечу вам, почему!..

   Он в самом деле подумал и провел ладонью по лбу, как бы собираясь с мыслями. Потом он засмеялся и сказал уже тоном спокойным и простым:

   - Да признаться, нипочему!.. В сущности нет ровно никакой причины считать это удивительным. И даже знаете что? Я должен благодарить случай, который привел меня сюда...

   - Не случай, а меня... Ведь это я заманила вас к себе!..- Она опять рассмеялась. "Что это она так часто смеется? Прежде я этого не замечал",- подумал Рачеев.

   - За что же благодарить-то? - спросила она.

   - Погодите, Зоя Федоровна: дайте сперва хорошенько разглядеть вас и вашу обстановку и констатировать совершившиеся перемены...

   - Отлично. Разглядывайте и констатируйте, только условие: вслух и совершенно откровенно! Согласны? Ха-ха-ха!..

   "Опять смеется! Нет, это нехорошо!" - подумал Дмитрий Петрович.

   - Отчего ж? Я согласен,- промолвил он вслух,- ведь вы комплиментов от меня не ждете, и делить нам с вами нечего, значит, вы на меня не рассердитесь. Притом же говорить правду в глаза так приятно и так редко удается, а тут вы сами этого хотите. Извольте. Во-первых, вы очень часто смеетесь, чего прежде за вами не водилось. Это я успел наблюсти, несмотря на то, что сижу у вас не больше трех минут, и это не даром... Изменилась манера, значит, и фасон жизни изменился... А теперь давайте я буду на вас смотреть...

   Он слегка прищурил глаза и разглядывал ее с шутливой улыбкой, а она медленно поворачивала перед ним лицо в разные стороны и весело смеялась.

   - По внешности вы изменились к лучшему, Зоя Федоровна. Вы возмужали, но не постарели нисколько. Прежде ваши черты были мягче и потому симпатичней, теперь они стали грубее и резче, но зато они очень выразительны... Вы перенесли много, это видно...

   - Превосходно! Пока нет ничего обидного! - весело сказала она.

   - Вы развернулись, движения ваши стали шире, круглее, голос звонче, уверенней. Смотрите вы на мир божий прямо и даже дерзко... Мне кажется, что вы чистокровная эгоистка и любите жизнь до страсти и больше ничего не любите... У вас странные глаза: глубокие и блестящие, но холодные...

   - О, боюсь, что я окажусь способной на злодейство! Ха, ха, ха, ха!..

   - Нет, довольно... Обстановка ваша мне не нравится... Она к вам не подходит. Скудна и не уютна...

   - Я дополню, Дмитрий Петрович,- перебила она его,- эта женщина, любящая жизнь до страсти, эта чистокровная эгоистка занимается... Чем бы вы думали? Клянусь честью, ни за что не угадаете...

   - Нет, я даже знаю: зубоврачебным искусством и, судя по обстановке, не слишком удачно...

   - Вы знаете? Откуда вы знаете? Кто вам сказал? Кого вы видели? Говорите же, говорите!

   Теперь она не смеялась. В глазах ее светилось неудержимое любопытство, щеки раскраснелись от сильного волнения.

   - Я видел Антона Макарыча... Что ж тут удивительного?..- промолвил Рачеев.

   - Да... Вы его видели... Ну, разумеется... это другое дело... Теперь я понимаю ваше смущение... Он настроил вас... Вы составили себе предвзятое мнение... Это ясно!.. Когда вы увидали меня, вам показалось, что вы в каком-нибудь притоне, не правда ли?..

   Она говорила это, нервно прохаживаясь по комнате. В голосе ее слышались и злоба, и обида, и даже, как показалось Рачееву, какая-то враждебность по отношению к нему. Он старался успокоить ее.

   - Полноте! Что за нелепости вы говорите, Зоя Федоровна? Вы не знаете, как трудно "настроить" меня против кого бы то ни было... Тем больше Антону Макарычу, который произвел на меня самое неприятное впечатление...

   - Да? Да? - воскликнула она, остановившись перед ним, и на лице ее выражалась злая радость.- Вы так нашли его? Не правда ли, он производит впечатление скверной, облезлой собаки, к которой противно прикоснуться? Ну вот, значит, вы можете понять мое положение!

   - Но позвольте, Зоя Федоровна, сколько мне известно, он сделался таким уже после этого... После того, как вы разошлись... И, может быть, даже вследствие этого!..

   - Ах, вот это именно то, чего никто понять не может! - порывисто вздернув плечами, промолвила она и опять стала ходить по комнате.- Говорят: вот был хороший человек, но с ним случилось горе, ну, там жена его бросила, что ли, и он сделался подлецом с горя... Как это глупо так говорить! Коли человек хороший, никакое горе не сделает его мерзким! Не видали вы что ли людей, совершенно разбитых жизнью, у которых были отняты все радости, и они все-таки оставались честнейшими людьми?! А эти, вроде Антона, у них внутри уже давно все готово для подлости, и они только ждут не дождутся, чтобы кто-нибудь наступил им на мозоль... Тогда они кричат: вот, меня обидели и потому я делаюсь подлецом!.. Говорит же Шопенгауэр... Только вы не подумайте, что я Шопенгауэром занимаюсь и этим блеснуть хочу... Нет, это я случайно в "Заветном слове" одну фразу прочитала, и она мне очень понравилась, он говорит: это наивные люди думают, что человек, под влиянием обстоятельств меняется. Нет в сущности он всегда остается таким, как был. И Антон всегда был таким, только не проявился... Никто этого не видел, а я видела, потому что была его женой и близко сталкивалась с ним. Я видела, что он всегда и во всякую минуту готов был сделаться тем, чем, наконец, и сделался... Ах, да что об этом говорить!? Все равно, мне никто не поверит, и вы не верите, вот я по глазам вашим вижу, что не верите... Ну, не надо!.. Будемте говорить о другом... О вас, что ли...

   - Позвольте, Зоя Федоровна, вы хотели поговорить со мной о каком-то важном деле!?.

   - О, ха, ха, ха, ха! Так я и стану перед вами выкладывать! После того, как я узнала, что вы видались с ним?.. Ну нет, теперь я должна прежде распознать, что вы такое?.. Нет, в самом деле, бросимте это... Давайте говорить о вас. Вы знаете, у кого я узнала ваш адрес? У Лизы Баклановой. Да, мы знакомы и изредка встречаемся... Но сперва я увидала вас на улице... Вы сидели на вышке конки... Расскажите что-нибудь про себя...

   Она опять села против него и опять смеялась весело, как прежде. Но вдруг лицо ее приняло выражение тревоги, когда в передней раздался резкий, уверенный звонок.

   - Что вы так нахмурились? - спросил Рачеев.

   - Я не хотела, чтобы нам помещали... Мне хотелось бы поболтать с вами!.. Ах, да это знаете, кто может быть? Ваш приятель... Да, он прежде был вашим приятелем...

   - Кто такой?

   - Мамурин! Семен Иваныч Мамурин! Ну да, конечно, это он. Больше никто не знает моей новой квартиры!.. А все-таки,- прибавила она тоном сожаления,- я и его охотно прогнала бы к черту...

   - Так прогоните! Хотя мне и очень любопытно встретиться с Семеном Иванычем, но я найду для этого другой случай. Прогоните, пожалуйста. Мне тоже хотелось бы побеседовать с вами. Кое-что надо выяснить...

   - Не могу!..

   - Почему же? Скажите, что заняты...

   - Нет, не могу, не могу... Никак не могу, Дмитрий Петрович... Должна принять его!

   Звонок повторился.

   - Слышите, как он нетерпелив? Ха, ха, ха, ха!.. Это один из самых горячих моих поклонников...

   - Он. кажется, был горячим другом вашего мужа?

   - Да, был, ну и что же из этого следует? - сильно подчеркивая слова, промолвила она и пошла в переднюю отпирать дверь.

   Оставшись на минуту один, Рачеев еще раз более свободным и внимательным взглядом бегло осмотрел обстановку комнаты, мельком заглянул в другую и убедился еще-раз, что Зоя Федоровна жила довольно скудно. Все здесь было грубое, рыночное, дешевое, не было ничего лишнего, разве только вон то славное кресло, стоявшее в другой комнате, да какой-то цилиндрический аппарат с длинной гуттаперчевой трубкой, но это орудия ее ремесла. Он прошел в другую комнату и остановился перед небольшим стеклянным шкафиком, в котором в беспорядке лежали один на другом каких-то причудливых форм щипцы, крючки и ножи, а из угла шкафа выглядывала и будто смеялась своими белыми, ровными зубами и розовыми деснами искусственная челюсть. В этом же шкафу нашел он жестяную дощечку, на которой белыми буквами было изображено: "Зубной врач З. Ф. Ползикова". Все это он осмотрел беглым взглядом, а в передней в это время уже раздавался оживленный разговор.

   - Нет, вы и вообразить себе не можете, кого я вам сейчас покажу,- говорила интригующим голосом Зоя Федоровна.- Вам даже и во сне не снилось!

   - Да мне, ей-богу, же, ничего не снилось и никогда ничего не снится! - ответил Мамурин своим прежним грубоватым и отрывистым баском.

   - Ну, одним словом, это вам никогда, никогда не пришло бы в голову! И вы будете очень рады!

   - Что же, я всегда не прочь порадоваться! Покажите, покажите.

   Мамурин вошел в комнату; увидев Рачеева, он вдруг остановился на пороге и в изумлении замер на месте.

  

  

   - Дмитрий Петрович! Ты ли? - произнес он наконец, расставив руки для объятий.

   - Я, Семен Иваныч, это я! - промолвил Рачеев тоном простым, спокойным и без всяких признаков восторга.

   Объятия не состоялись. Они ограничились поцелуями.

   - Ну, господа, займитесь друг другом! - сказала им хозяйка.- У меня новая кухарка, и я еще не знакома с ее искусством. Да, я думаю, у вас есть что сказать друг другу!

   И она вышла.

   Приятели сели и с минуту глядели друг на друга. Потом Мамурин заметил, что у Рачеева выросла большая борода и удивился сам себе, как он, несмотря на это, сразу узнал приятеля. Рачеев тут заявил, что Семен Иванович не подрос ни на один сантиметр, но зато заметно потолстел.

   - Вот Антон Макарыч, тот совсем в щепку обратился, а тебя вон как разнесло!

   - Гм... À это все от направления зависит, Дмитрий Петрович... Да, да, от направления зависит!..- промолвил Мамурин, стараясь поудобнее расположить в кресле свое коротенькое тело с маленьким пухлым брюшком.

   - Как от направления? - с удивлением спросил Рачеев.

   - А так. От направления. Антон Макарыч, как тебе известно, сотрудничает в газете "Заветное слово", практикующей весело-лающее направление, придерживаясь которого, человек неминуемо вступает в борьбу с собственной совестью. А подобная борьба иссушает человека. Вот он и высох. Я же состою деятельным сотрудником газеты "Наш век", придерживающейся направления умеренно-либерального. Ты не можешь себе представить, как это направление способствует поддержанию ясного, отрадного настроения духа! И имей в виду, что все, кто придерживается умеренно-либерального направления, непременно толстеют и приобретают здоровый, розовый румянец щек. Это почти обязательно. Например, обскурант: он проповедует - назад, назад, назад! Крепостное право, розги, старый суд, централизация до nec plus ultra {До крайних пределов (лат.).}. Но он знает, что это невозможно, ибо существует исторический закон, который гласит: "Что с возу упало, то пропало". А так как крепостное право, розги, старый суд и тому подобные отжившие учреждения именно "с возу упали", то, следовательно, они и "пропали", а значит, и "назад" кричать - напрасно. Вот обскурант и мучается от сознания, что ему приходится совсем даром драть глотку. Оттого искренние обскуранты всегда бывают изможденные, с лицами бледно-зелено-желтыми, с глазами впалыми, пальцами тонкими, длинными, костлявыми, и когда говорят о чем-нибудь, у них на губах слюнка или, лучше сказать, пенка играет. Теперь возьми радикала. Он кричит - вперед, вперед, вперед! К черту все старое, подгнившее, негодное! Подавай нам все новое! И опять же ему известно, что старое никогда не было склонно считать себя плохим, что народы умудряются десятки столетий толочься на подгнившем основании и что негодный товар у нас часто сходит за перл искусства и что поэтому вперед во что бы то ни стало - никак нельзя, и они тоже кричат это напрасно. От этого они впадают в грусть и худеют. Но то ли дело направление умеренно-либеральное! Это просто одна прелесть! Мы говорим: немножко назад и немножко вперед! Тихо, благородно, без потрясения, без нарушения общественной тишины и благопристойности. Мы не говорим: все идет хорошо, но мы и не говорим, что все идет дурно. Мы говорим: все идет так себе, ни шатко, ни валко; так оно и есть, так оно и будет всегда! Свет всегда был так себе, люди были так себе, и история шла так себе. И вот наш природный девиз: "Так себе!" Мы всегда спокойны и уравновешенны, мы знаем, что к нам никогда не заглянет городовой, ибо ему нечего у нас делать, так как мы не нарушаем общественной тишины и благопристойности...

   - Для меня это целое откровение! - сказал Рачеев.- Говори, говори, пожалуйста! Я просто заслушался!

   - Да видишь ли, я бы мог говорить, не останавливаясь, сто дней и сто ночей, но не сказал бы уже ничего нового, а только более или менее ловко варьировал бы это. Я тебе высказал всю свою программу, свое profession de foi {Зд. убеждения, принципы (фр.).}. Что же касается твоего сравнения меня с Антоном Макарычем, то различие наших комплекций объясняется еще одним частным обстоятельством, а именно: он утратил Зою Федоровну, а я ее приобретаю!..

   - Каким образом ты ее приобретаешь? - спросил Рачеев, все больше и больше изумляясь речам Мамурина.

   - Да вот ухаживаю и начинаю примечать благосклонность. Она находит во мне только один недостаток,- что я мал ростом и толст, но я даю ей честное слово похудеть и подрасти, если она этого потребует...

   - Господа, дело идет на лад, обед сейчас будет готов и я накормлю вас, кажется, недурно! - сказала хозяйка, появившись в комнате.- Вы не избалованы, Дмитрий Петрович?

   - Если хотите, избалован: я привык к здоровой пище!..

   - О, на этот счет не беспокойтесь! Я ведь сама хожу на рынок!..- заявила Зоя Федоровна, присаживаясь поближе к ним.

   - Да, представь себе, Дмитрий Петрович! Такая интересная, такая умная женщина, как Зоя Федоровна, и сама на рынок ходит! - подхватил Мамурин: - Ну, не глупо ли это? И не обидно ли?

   - Гм... Может быть, обидно, но глупого, кажется, тут ничего нет...- ответил Рачеев: - Но я удивляюсь вот чему: ты ухаживаешь за Зоей Федоровной,- почему бы тебе не облегчить ее труд и не ходить за нею на рынок, если в самом деле ты находишь это обидным?

   - Ха, ха, ха! Вот это было бы очень мило! Ха, ха, ха! - заливалась Зоя Федоровна,- умеренно-либеральный Семен Иваныч с корзинкой на рынок идет! Ха, ха, ха!

   - Нет, отчего же? Я... я - готов!- заявил Мамурин.- Если бы я знал, что это хоть каплю улучшит мой курс у Зои Федоровны, я сейчас же взял бы корзинку!..

   - Видите!? Значит, за особое вознаграждение! - заметил Рачеев.

   - А как же! Иначе нельзя! Гонорар, за каждую строчку - гонорар! Я своему умеренно-либеральному редактору-издателю ни одной строчки даром не прощаю. Вот тебе строчка - а ты мне пятнадцать копеек пожалуй! Иначе никак невозможно. Это даже входит в программу умеренно-либерального направления.

   После этих слов Рачеев вдруг поднялся и несколько раз прошелся по комнате. Это был признак того, что он взволнован.

   - Послушай, однако, Семен Иваныч, я никак не могу разобрать, шутишь ли ты, или в самом деле серьезно так относишься к своему направлению?- сказал он с некоторой горячностью.

   - То есть как? - спросил Мамурин и с удивлением поднял на него свои большие красивые глаза.

   - Да так вот - не могу понять! - продолжал тем же тоном Рачеев.- Все вы здесь говорите каким-то шутовским тоном, к которому я не привык и не разумею. Ты вот подробно разъяснил мне свое profession de foi, но это было нечто такое, что может приписать себе или шутник, или человек, презирающий себя... Неужели же в этом состоит твое умеренно-либеральное направление?

   - В этом именно, именно в этом, Дмитрий Петрович! Говорю тебе это по чистой совести! Хочешь, даже побожусь: ну вот ей-богу! Серьезно!

   - И ты веруешь в это направление?

   - Веруешь?! Ха, ха, ха! Какое слово! Такого слова у нас и в употреблении нет! Да разве, можно веровать в такую глупость?

   - Но почему ж ты объявляешь себя придерживающимся этого направления? Почему ты печатно проводишь его? Объясни мне это, пожалуйста!

   - Объяснить? Изволь. Делается это очень просто, и я лучше всего уясню тебе это примером из действительной жизни. Была у нас не так давно газета одна, по имени "Надежда"; ты, конечно, помнишь ее. Газета была симпатичная и самостоятельная и даже, пожалуй, влиятельная. Все мы там сотрудничали - и я, и Антон Макарыч, и многие другие; работали, можно сказать, с чувством, потому что было симпатичное дело. Но вот, как тебе известно, в один прекрасный день "Надежда" рассеялась, как дым; ее не стало. Остались мы на бобах. "Надежды" жаль, так сказать, по существу, но тоже и пищевой вопрос у каждого стоял перед носом. Стали мы думать, куда деваться? Некто Чуменко, специалист по техническим вопросам, сию же минуту разрешил этот вопрос так просто, что мы даже удивились. Он не позже как на третий день после исчезновения "Надежды" появился полностью в "Заветном слове". Представь себе: "Надежда" с "Заветным словом" всю свою жизнь была на ножах, а он и усом не моргнул! Я, говорит, по технической части, это не касается направления... И теперь он там процветает по технической части... Я огляделся; вокруг себя, вижу - в "Нашем веке" как раз не хватает журналиста на мое амплуа. Я туда. А то у нас был еще критик Мирный, так тот, не долго думая, прямо в самую камер-обскуру пошел... Ну, сначала это по необходимости, а потом понемножку всосалось, и все чувствуют себя так, словно родились при своих газетах... Да вот тебе, чтобы недалеко ходить: Матрешкин, известный enfant terrible {Зд. забияка (фр.).} "Заветного слова", громитель и пасквилянт, в стихах и прозе... Кстати, ты его сегодня увидишь... Уж вы простите, Зоя Федоровна, я Матрешкина позвал к вам... Да, так ведь он прежде радикалом был, да каким! Некрасовым, братец ты мой, был недоволен... Это, говорит, слабо, вот, погодите, я стану стихи писать, так я вам всю народную скорбь на ладонь выложу, весь мир будет рыдать! Но однажды его за какую-то мерзость из одного радикального журнала в шею выгнали и с лестницы спустили; так что же ты думаешь? Он, ни минуты не медля, пошел в "Заветное слово" и там сел на цепь, добровольно сел, собственно, чтобы обозлиться. Ну и обозлился и теперь бешено лает на весь мир... Так вот что такое направление, любезнейший Дмитрий Петрович!

   - Значит, по-твоему, нет честных людей, искренно преданных своему делу, работающих не из-за пищевого вопроса, как ты говоришь, а из-за идеи? Ты это утверждаешь? - спросил Рачеев,и в голосе его была слышна враждебная нотка.

   - Ну, зачем же так? Есть. Кто говорит, что нет? Есть такие люди. Только я им не завидую. Они не живут, а все борются с препятствиями... И к чему? Неизвестно. Все равно их голоса теряются в дружном хоре весело-лающих, угрюмо-рыкающих и умеренно-воздыхающих! Нет, для них у нас еще не настало время... Почвы нет, почвы...

   - А вы подготовляете эту почву? Да? - спросил Рачеев и на этот раз уже явно враждебно посмотрел ему в глаза.

   - А мы подготовляем... Ха, ха, ха, ха! А мы подготовляем...

   Дмитрий Петрович стал порывисто застегивать сюртук. Руки его дрожали, глаза смотрели гневно из-под нахмуренных бровей.

   - Знаешь что? - проговорил он резко и сильно.- Знаешь что, Семен Иваныч? Никогда не думал я, что, после семилетней разлуки мне будет так тяжело и противно провести с тобой полчаса... Простите, Зоя Федоровна, я у вас сегодня не буду обедать!

   Он наскоро пожал ее руку, которую та протянула ему машинально, совсем растерявшись и опешив, и вышел в переднюю. Зоя Федоровна догнала его.

   - Что же это, Дмитрий Петрович? Я обижусь, ей-ей обижусь!.. С чего это вы? Ведь он всегда такую чепуху несет, это у него такая манера!..- жалобно говорила она, в сущности, не понимая, что он мог найти обидного в речах Мамурина.

   - Нет, это не чепуха, это - гнусность! Таких речей, такого смеха, такого цинизма нельзя прощать, Зоя Федоровна! - промолвил Рачеев, торопливо надевая пальто.

   - Полноте, что вы?! Ведь он же был вашим приятелем, даже близким... Можно ли так вдруг порвать?..

   - Тем хуже, тем обиднее!.. Прощайте, Зоя Федоровна! В другой раз о вашем деле, о котором вы писали...

   - Да, пожалуйста, зайдите как-нибудь... часов в одиннадцать утра... Тогда никто не помешает. Непременно зайдите!.. Ах, как это жаль, что так случилось!

   В то время, когда Рачеев направился к двери, раздался звонок. Зоя Федоровна опередила Рачеева и отперла дверь. Вошел, улыбаясь, очень благообразный господин, весьма изысканно одетый, умеренно сложенный, с лицом тщательно и начисто выбритым.

   - Вы не знакомы? Это Рачеев, мой давний хороший знакомый, а это Матрешкин! - поспешно представила их Зоя Федоровна.

   Матрешкин подал руку и вежливо, мягко, как будто даже слегка конфузясь, произнес:

   - Очень приятно познакомиться! - и выражение его умных, несколько холодных глаз было вполне добродушное.

   - Мое почтение! - отрывисто проговорил Рачеев, коротко пожал руку нового внезапного знакомого, и, скрывшись за дверью, почти побежал вниз по лестнице.

   "Что же это такое? - думал он с сильным волнением шагая по тротуару.- Над собой или надо мной они смеются? Я не успеваю вести список превращениям. Встретил Ползикова - исковерканность, изломанность; встретил этого - откровенный цинизм. Что еще пошлет мне судьба? Какие сюрпризы? И этот хуже Ползикова. Тот, видно, мучается, потому что пьет и весь изуродован, идет к явной погибели и, должно быть, знает это. А этот благодушествует, собой доволен, толстеет и так мило презирает себя!.. А ведь Мамурин тоже был в нашем кружке, тоже пылал нежной страстью к правде, к добру, тоже горячился, волновался и шумел... Да неужели же все это было ненастоящее, напускное? Но зачем? Кого им было надувать? Какая цель? Какая выгода? Ах, как все это тяжело!"

   Прохладный воздух освежил его, он несколько успокоился, шаги его замедлились, и мысли приняли другое течение. Не глупо ли он поступил? Не лучше ли было сдержать себя и дослушать до конца, да, кстати, посмотреть и этого нового гостя, про которого Мамурин так лестно отзывался. На вид он вполне приличный человек и очень было бы интересно посмотреть их вместе. Наконец, не обидел ли он Зою Федоровну? О ней он не успел составить определенного мнения. Кажется, у нее есть нечто свое, оригинальное, а может быть, это только так кажется, а в сущности - ничего нет. Во всяком случае к ней он непременно зайдет ради ее "важного разговора".

   Он бессознательно пришел к Северной гостинице и поднялся к себе в номер. Было около пяти часов. Можно было попасть еще на обед к Баклановым и поделиться с ними впечатлениями сегодняшнего визита.

   Он опять вышел и поехал к Баклановым. Когда он позвонил, ему долго не отпирали. Наконец его впустили в квартиру, где все было необыкновенно тихо. Из передней он видел, как Лиза поспешно прошла на цыпочках из кабинета через залу в столовую. "Что это у них, спят, что ли?" - мысленно спросил себя Рачеев.

   - Барин дома? - осведомился он у горничной.

   - Дома-с. Они в кабинете...

   - А барыня?

   - Барыня тоже дома... Только они... нездоровы!.. Больна?

   Он быстро прошел в кабинет и увидал Николая Алексеевича, нервно шагавшего по комнате в мягких туфлях:

   - А, это ты? - произнес он, и Рачееву показалось, что хозяин не особенно рад ему.

   - А что?.. Может быть, я помешал?..- осторожно спросил он.

   - О нет, нет. Я потому спросил, что ты писал мне... Ты писал, что не будешь обедать... Извини, голубчик, я очень рад тебе, но...я... немного расстроен...

   - Что такое с Катериной Сергевной? Что-нибудь серьезное?

   - А... Тебе сказали... Тебе что сказали?

   - Что она нездорова... Что с нею, скажи, пожалуйста? Ты в самом деле обеспокоен... Может быть, надо съездить куда-нибудь... За доктором, что ли?

   - Нет, нет, это просто - нервы!.. Ах, нервы, нервы, нервы!

   Николай Алексеевич говорил все время вполголоса, точно боялся кого-нибудь обеспокоить, а последнее восклицание произнес еще тише, но вместе с тем с нескрываемым воплем отчаяния и схватился обеими руками за голову. Лицо его было бледно, губы нервно, подергивались. Рачеев никогда еще не видел его таким.

   - Скажи мне, Дмитрий Петрович, зачем существуют нервы? - спросил он, остановившись перед Рачеевым и глядя на него в упор с таким видом, будто ждал от него решения важнейшего жизненного вопроса.

   Рачеев улыбнулся. Он понял, что у Баклановых произошла какая-нибудь обычная супружеская сцена, и попытался успокоить приятеля, взяв его за руку и посадив на диване рядом с собой.

   - В наших местах они существуют затем, чтобы воспринимать впечатления и делать другие вещи, прописанные в физиологиях, а в Петербурге, Николай Алексеич, затем, чтоб портить жизнь очень милым и почтенным людям! - сказал он мягким голосом, с дружелюбной улыбкой.

   - Да, это правда, это правда! - воскликнул Бакланов с закрытыми глазами.

   - Но мне кажется, если люди дадут себе слово смотреть на пустяки как на пустяки, то это значительно улучшит их участь.

   - Слишком много пустяков! Вся жизнь состоит из пустяков! Вся! - прежним тоном воскликнул Бакланов.- А впрочем,- прибавил он, повернув свое лицо к Дмитрию Петровичу и стараясь улыбнуться,- ты не обращай на меня внимания. Я думаю, тебе даже не понятно такое состояние... Оно приходит и проходит без причины... Сейчас будем обедать, Дмитрий Петрович!

   - А Катерина Сергевна будет... здорова? - спросил Рачеев с легкой усмешкой.

   - Это как бог даст!

   - Я ее буду лечить!

   На пороге появилась горничная и сообщила, что "барыня просят обедать".

   Бакланов встал и направился было к двери, но вдруг вернулся, снял туфли и надел сапоги, а затем они пошли в столовую.

   Катерина Сергеевна встретила Рачеева равнодушным взглядом, формально подала руку и ничего не ответила на его приветствие. Лиза поклонилась ему издали молча и сейчас же опустила глаза. Таня сидела между нею и матерью скромно и ни одним движением не протестовала против того, что няня подвязывала ей салфетку. Бакланов налил две рюмки водки и поставил одну перед Рачеевым.

   "Право же, они все способны просидеть весь обед молча, словно семейство глухонемых",- подумал Рачеев и решил упорно делать вид и вести себя так, как будто не замечает общего настроения.

   - Сегодня я был героем одного приключения! - сказал он.- Приключения почти романического свойства!

   - А! - произнес Бакланов, и все остальные ответили ему глубоким молчанием.

   Но Рачеев решился растормошить их во что бы то ни стало. Он продолжал:

   - И я готов держать пари, что вы ни за что не угадаете, где я был!.. Вот угадайте, Катерина Сергевна!

   Это было слишком рискованное обращение. Бакланов тревожно поднял на него глаза, а Лиза, слегка покраснев, украдкой посмотрела на Катерину Сергеевну.

   - Я вообще не отгадчица! - ровным тоном, очевидно стараясь сдержать злость и не дрогнуть, ответила Катерина Сергеевна.

   - В таком случае я расскажу вам. Представьте себе, сегодня я получаю записку такого интригующего содержания...

   Рачеев рассказывал все подробно, не торопясь и при этом исправно ел. Он дошел до того момента, когда незнакомка оказывается Зоей Федоровной. Бакланов произносит: "А!" Катерина Сергеевна делает презрительную гримасу, Лиза просто молчит. Рачеев начинает излагать речи Мамурина. Николай Алексеевич говорит: "Да, он всегда был шутом!" Лицо Катерины Сергеевны выражает удвоенное презрение, Лиза внимательно слушает, но все-таки молчит. Подают кофе и наливают ему и Бакланову. Он кончил свой рассказ, доведя его до появления Матрешкина включительно. Катерина Сергеевна встает и говорит все тем же ровным тоном, придерживая рукой левый висок:

   - Вы меня извините... У меня голова болит.

   И уходит. Он осматривается: Лизы и Тани уже нет в столовой, они ускользнули незаметно. Тогда он начинает понимать, что лечение его оказалось недействительным, и ему кажется, что его рассказ, занявший весь обед, причем он один говорил, а все другие молчали, был очень глупым предприятием. Он усердно мешает ложечкой кофе и теперь уже сам молчит, предоставляя хозяину занимать его.

   Беседа их была ленивой и несвязной. Ни на чем не могли надолго остановиться. Бакланов был рассеян, часто не слышал вопроса и отвечад невпопад. Он имел вид человека, связанного по рукам и ногам.

   Когда пробило семь часов, Рачеев сказал:

   - Не пора ли нам? Ты говорил мне, что у Высоцкой собираются очень рано!

   - Да... Да... Я сейчас... Погоди минуту!..- дрожащим голосом промолвил Бакланов и почему-то на цыпочках пошел в спальню. Он долго не возвращался. Минут через двадцать он вышел в черном сюртуке и в свежем воротничке, но лицо у него было расстроенное и бледное.

   - Едем, я готов! - промолвил он, торопливо надевая пальто, которое подавала ему горничная, и стремительно направляясь к выходу, словно он боялся, чтобы его не остановили, не позвали обратно.

   Рачеев едва успел захватить пальто и шляпу и побежал за ним вдогонку.

  

  

   Но едва они вышли на улицу и взяли извозчика, как Николай Алексеевич точно вдруг переродился. Рачеев с удивлением посмотрел на него. Голос его звучал сильно, превозмогая стук колес о мостовую, говорил он быстро, уверенно, просто, с свойственными ему интонациями, часто перебивая себя смехом и свободно жестикулируя. Очевидно, только что еще связанный человек почувствовал, что у него выросли крылья.

   - Да, он всегда был шутом гороховым, этот Мамурин! Я никогда не мог научиться смотреть на него серьезно. Нынче, брат, здесь развелось многое множество таких субъектов, которые могли бы на входной двери в свою квартиру нарисовать руку с пером, обмакиваемым в чернильницу, и подписать: "Сих дел мастер", с прибавкой: "по сходной цене и смотря по обстоятельствам"... Особенно господа издатели новы