Полевой Петр Николаевич - Избранник Божий

пнул он ему по-польски.

   - Ну, так ты зараз одевайся, веди нас тою дорогой, - заспешил пан Клуня.

   Сусанин посмотрел на него молча и смерил его глазами.

   - Слышишь? Одевайся и показывай дорогу! - крикнул нетерпеливо поляк.

   - Слышу, а показывать не стану, - спокойно отвечал Сусанин.

   - Как ты смеешь так отвечать мне? - закричал Клуня. - Да знаешь ли ты, проклятый москаль, что я тебя...

   И он рассыпался в угрозах и ругательствах.

   Сусанин стоял как вкопанный и молчал, не спуская глаз с Клуни. Тут уж и Кобержицкий не выдержал, выхватил пистолю из-за пояса и приставил в упор к груди Сусанина.

   - Ну, что ж? - проговорил Сусанин. - Убей, коли любо! Кроме меня никто здесь не знает этой дороги... Во всей деревне одни старухи да грудные дети...

   Кобержицкий опустил пистолет и отошел на два шага от Сусанина вместе с Клуней.

   - Ничего с этой скотиной не поделаешь! - сказал он по-польски товарищу. - Надо попробовать его со стороны денег... Нельзя ли подкупить...

   Мысль понравилась Клуне, и тот подошел к Сусанину, который по-прежнему стоял неподвижно на месте, скрестив на груди руки.

   - Слушай, ты, - сказал Сусанину Клуня полушутя-полусерьезно. - Ты в наших руках!.. Нас тутэй полсотни... Ежели не покажешь дороги, мы тебя забьем и всех забьем, а фольварек ваш запалим...

   - Что ж? Ваша воля!

   - А ежели покажешь, то вот, погляди, цо у меня в кишени? - и он вынул из кармана горсть серебряной мелкой монеты, среди которой сверкали два золотых червонца.

   - Вот это другое дело! - заговорил Сусанин, притворно улыбаясь. - Вот ты и давно бы так-то, пан! Коли заплатишь хорошо, я покажу дорогу!

   А у самого в голове уже созрел весь план действий, и одна только мысль тревожила его: удастся ли ему хоть на мгновенье увернуться от проклятых панов, чтобы шепнуть заветное словечко Васе.

   - Деньги любишь, а пистоль не любишь? - вставил словечко и суровый Кобержицкий, покручивая рыжий ус.

   - Кто же денег-то не любит? - развязно заговорил Сусанин. - За деньги что угодно. Все за деньги можно... Давай задаток, пан, так не поверю.

   Клуня сунул ему в руку червонец.

   - Ого-го! Какие деньги славные! Давай, давай сюда! - заговорил Сусанин, перекладывая червонец из руки в руку и как бы любуясь его блеском. - Ну вот теперь, сейчас и в путь... Надо только на дорожку поснедать чего-нибудь! Пожалуйте сюда к столу... А в печи есть щи да каша...

   Он метнулся к печи, осторожно вынул из нее ухватом два горшка и, поставив на стол, стал кланяться панам.

   Запах горячих щей и каши магически подействовал на обоих вожаков шайки, порядочно прозябших и проголодавшихся с утра. Они не заставили себя долго просить и, присев к столу, тотчас принялись усердно за щи и за сукрои хлеба, которые им отсадил Сусанин от каравая.

   - Ах, батюшки! - спохватился вдруг Сусанин. - Кашу-то вам подал, а маслицо-то конопляное в чулане! - и повернул от стола к дверям в сени.

   - Куда? Куда ты? - спохватился пан Кобержицкий, вскакивая из-за стола. Но пан Клуня удержал его за рукав, шепнув ему по-польски:

   - Не бойся, не уйдет! Все входы и выходы заняты нашими молодцами. И дом весь мы осмотрели, он здесь один, куда ж ему уйти? А кашу есть без масла не годится.

   Пан Кобержицкий успокоился, а Сусанин вышел в сени и чуть только притворил за собою дверь, как бросился в чулан, нагнулся к кадке с крошевом и шепнул:

   - Здесь ты?

   - Здесь, дедушка! - отвечал Вася шепотом.

   - Сейчас я уведу злодеев... И как уйдем, так становись на лыжи и в Домнино беги! Скажи боярыне, чтобы немедля укрылась с сыном в Кострому... Чтоб часу дома не оставалась!.. Понял?

   - Все понял, дедушка.

   - А этих я в трущобу лесную заведу, не скоро оттуда вылезут!

   И он по-прежнему, с веселым видом вернулся в избу, бережно неся в руках горлач со свежим конопляным маслом.

   - Вот с этим маслицем кашица-то сама в рот полезет! - проговорил он, посмеиваясь.

   Паны насытились и встали из-за стола. И Сусанин вместе с ними похлебал щей, отведал каши и сунул себе горбушку, хлеба про запас за пазуху полушубка, который подтянул широким кушаком.

   - Ну, господа паны! Пора и в путь, коли до темноты хотите добраться в боярскую усадьбу... Пойдем! - сказал Сусанин, доставая с печки суковатую палку и снимая шапку со спицы.

   Паны поднялись, оправляя одежду и побрякивая оружием.

   - Помни, пся кревь! - сказал Сусанину в назидание пан Клуня. - Ежели нам не ту дорогу покажешь, пуля тебе в лоб! Убьем, как собаку! А ежели...

   - Да полно, пан! Я денежки люблю, а коли их не пожалеешь, будь спокоен! Как раз доставлю к месту.

   И в то время когда паны направились к дверям, Сусанин обернулся к иконам и осенил себя широким крестом... Во взоре его, устремленном на божницу, горела непоколебимая решимость, он твердо знал, куда идет, что делает, знал, что не вернется более под свой родимый кров.

  

  

   С тех пор как Михаил Федорович и Марфа Ивановна, под охраною своих земляков-костромичей, вернулись в Домнино и вступили в свой старый боярский дом, им показалось, что они в рай земной попали. Кругом тишина и покой, добрые, знакомые лица домашних и слуг, знакомые стены хором, знакомые издавна виды на ближайшие окрестности усадьбы и мирная, последовательная работа той хозяйственной среды, в которую невольно вступал каждый, поселявшийся в усадьбе и вынужденный утром и вечером выслушивать доклады старосты о корме, о скоте, о хлебных запасах, о скопах и приплоде, о лесном заделье и домашних работах. С утра будил крик петуха, свободно и звонко горланившего под самым окном боярской опочивальни, среди дня до хором долетали со скотного двора мычанье коров и блеянье овец, чуявших приближение весны, а потом конюхи выводили из конюшни коней, чистили их у коновязи и проминали, впрягая в легкие санки... Все напоминало о простой естественной жизни, далекой от всяких бед и напастей, от всякой суеты и соблазнов. И вся эта обстановка жизни, все эти простые условия ее, и необычайная тишина, и неоцененное спокойствие приобретали особенное, выдающееся значение еще и потому, что у них в памяти были еще живы все ужасы испытанных ими терзаний, все недавно пережитые ими лишения, страхи и впечатления действительности. После страшного года, проведенного в тяжком плену в Кремле, и мать и сын долгое время не могли привыкнуть к окружающему их покою, довольству и безопасности, и нередко случалось, что воображение, болезненно настроенное и исстрадавшееся, переносило их в ночных сновидениях к тому нескончаемо долгому кремлевскому сидению, о котором они не могли вспомнить без содрогания... Им слышались во сне крики, вопли, стоны умирающих от ран, проклятия несчастных, терзаемых муками голода, и гром, и треск выстрелов, и призывный колокол тревоги, и рокот барабанов, и кровь, кровь всюду... И как приятно, как сладко им, после всех этих ужасов, проснуться в своей постели в старинных родовых хоромах при свете лампады около божницы, в которой каждая икона знакома с детства! Первые проблески утра проникают в опочивальню сквозь слюдяные оконницы с мелким свинцовым переплетом, петух кричит под окном, гуси важно и степенно гогочут где-то поблизости...

   - Господи! Как здесь хорошо! Как мы счастливы, избавленные, по милости Божией, от всего, всего, что нас окружало там, в пасти львиной!.. - вот с какою мыслью просыпались и мать, и сын в течение первых недель своего пребывания в Домнине, убаюкиваемые царившею кругом, на сотню верст, безопасностью.

   - К нам, государыня-матушка, в наши костромские лесищи не сунутся никакие воры, никакие лихие люди, - так говорили Марфе Ивановне все домашние и служня. - Тут и дороги-то непроходимые, и дебри дикие, и тянутся-то на десятки верст, а версты те мерила бабка клюкой да махнула рукой.,. Кому сюда зайти, кому затесаться?

   И вот, опираясь на эту уверенность всех окружающих, Марфа Ивановна решала даже посетить некоторые из соседних обителей и ездила туда на богомолье с сыном в сопровождении весьма небольшого количества челядинцев. Вернувшись из Макарьевской на Унже обители, Марфа Ивановна решила никуда из Домнина не выезжать и ждать тех известий о московских событиях, которые Иван Никитич обещал ей сообщить при первом удобном случае.

   Несколько дней спустя под вечер пришел к ней староста домнинский Иван Сусанин и испросил у нее позволения отлучиться в Деревищи, дочку повидать да деревищинских мужиков в лес на заделье отправить.

   - Сам с ними, матушка, в лес пойду, так работа у нас поскорее пойдет, в пять дней на всю зимушку тебе дров запасем.

   - Что ж, ступай, Иван, да ворочайся скорее. Мне при тебе спокойнее.

   - Не замешкаюсь, матушка. А если что тебе занадобится, так тут ведь недалечко.

   С тем он и ушел, и уже второй день подходил к концу со времени его отлучки, когда под вечер хватились ключей от амбара и нигде их не могли найти. Побились, поискали и решили, что, верно, Иван Сусанин их куда-нибудь намеренно припрятал, и порешили завтра спозаранок за ним послать нарочного.

   Все эти толки и разговоры о ключах и об Иване Сусанине, которые Михаилу Федоровичу пришлось в тот вечер слышать, остались у него в памяти, и когда лег спать после ужина, он, быстро заснув, тотчас увидел Сусанина во сне. Всегда приветливый и ласковый к нему старик протягивал ему руку, помогая перейти по узкой лавинке через бурливый и шумный поток.

   - Не бойся, государь, - говорил Сусанин, - ступай смелее, а там дальше, лесом, тебя проводит Сенька...

   И действительно, Михаил Федорович увидел на противоположном берегу своего верного, дорогого пестуна, который тоже протягивал к нему руки.

   - Сенюшка! Голубчик! - воскликнул юноша, со слезами радости бросаясь на шею к старому и верному слуге.

   С этим возгласом он и проснулся, и глаза его еще были мокры от слез, и он долго не мог отделаться от скорбных воспоминаний о несчастном Сеньке, с которым провел свое детство и отрочество и которому был столь многим обязан.

   Вдруг до слуха его долетел какой-то странный звук... Как будто в сенях кто-то в дверь стучит и ломится что есть мочи. Но никто не отворяет, крепко спят холопы у его порога и в сенях на залавке. А стук сильнее и пуще... Наконец Михаил Федорович не вытерпел, вскочил с постели и разбудил старика Скобаря, который постоянно ложился у порога его опочивальни.

   - Ступай, узнай, что там за стук? - сказал он. - Боюсь, как бы и матушку не разбудили.

   Прислушиваясь, он расслышал, как отодвинули засов двери, как раздались потом чьи-то голоса, поспешные и тревожные шаги, потом даже суетливая беготня по всему дому. До слуха его долетели слова:

   - Скорее, скорее!.. Не медлите!

   И на пороге его комнаты явился Скобарь, ведя за руку мальчика в коротком тулупчике и с ног до головы запорошенного инеем...

   - Государь! - проговорил Скобарь тревожно. - К тебе внук Сусанина с недобрыми вестями...

   - Что такое? Говори скорее! - обратился Михаил Федорович к мальчику.

   - Дедушка послал меня... Злодеи к нам пришли, тебя ищут, он их в лес увел, говорит, не скоро из лесу выпустит... А тебе велел немедля укрыться в Кострому... Немедля!

   Мальчик все это выговорил одним духом, запыхавшийся и взволнованный.

   - Я уж послал будить государыню и коней велел впрягать, - проговорил Скобарь. - Да всей дворне вели садиться на коней с запасом для охраны поезда... Авось еще успеем уйти...

   Михаил Федорович, ничего ему не отвечая, подошел к Васе, обнял его и поцеловал.

   - Спасибо за услугу, - проговорил он, глубоко тронутый. - Я тебя не забуду.

   А Марфа Ивановна уже стояла на пороге, и торопила сына со сборами, и отдавала приказания, и распоряжалась ускорением отъезда. Полчаса спустя широкие розвальни, запряженные тройкою гусем, стояли у крыльца. За этими розвальнями стояло еще пятеро саней, в которых сидело по три и четыре холопа, вооруженных чем попало. Впереди розвальней должны были скакать вооруженные вершники с фонарями... Марфа Ивановна с сыном поспешно села в розвальни, Скобарь поместился сбоку на облучке, и по знаку, данному Марфой Ивановной, весь поезд двинулся со двора боярской усадьбы по лесной дороге к Костроме, до которой предстояло проехать около семидесяти верст.

   "Господи! Где успокоимся? Где без страха приклоним наши горемычные головы?" - думала Марфа Ивановна со вздохом.

   Приехав на другой день около полудня в Кострому,

   Марфа Ивановна не решилась остановиться на житье в самом городе, она предпочла вместе с сыном укрыться в стенах Ипатьевской обители, которая отделяется от города рекою Костромою и лежит при самом впадении ее в Волгу. Здесь, радушно принятые и обласканные игуменом обители, наши скитальцы нашли себе спокойный и безопасный приют... Эти стены, эти башни могли выдержать продолжительную и упорную осаду.

   Несколько дней спустя из Домнина получены были печальные вести: Иван Сусанин был варварски убит ворами, которых он завел в непроходимые лесные трущобы в стороне от всяких путей, пролегавших от Деревищ к Домнину. Деревищинские и домнинские крестьяне по темным и смутным указаниям Васи разыскали шайку злодеев в лесу и истребили их всех, мстя за Ивана Сусанина. Получив это известие, Марфа Ивановна и Михаил Федорович отслужили в Троицком соборе Ипатьевской обители заупокойную обедню за рабов Божиих Иоанна и Симеона, верных слуг, положивших живот свой за спасение господ.

   Одновременно с этою вестью Марфа Ивановна получила и присланное в Домнино письмо от Ивана Никитича, который извещал ее, что все участвующие в соборе, созванном в Москве для избрания царя, склоняются на сторону ее сына Михаила Федоровича, как единственного отпрыска именитого боярского рода, имеющего и "царское происхождение", как пострадавшего более всех других от смуты и в то же время ни в каком смысле смутою не запятнанного. Это письмо в такой степени поразило Марфу Ивановну своим содержанием, что она даже не решалась показать его сыну и только вскользь сообщила ему о вестях, полученных из Москвы, и о соборе, занятом избранием нового московского царя, а сама она стала думать напряженно и усиленно, как следовало ей отнестись к предстоящему избранию?

   Ее нежное материнское сердце с ужасом отвращалось от тревог и опасностей, которым должно было подвергнуться ее милое детище, вступив на престол в такую страшную эпоху, когда все расшатано, разорено, казна царская расхищена и отовсюду грозят и смуты, и войны, и бедствия народные? Но ей вспомнился и завет Филаретов, и рядом с ним вся дивная судьба этого юноши, прошедшего через тысячи превратностей, бед и опасностей, столько раз бывшего на краю гибели и все же сохраненного неисповедимым Промыслом... Не он ли есть истинный избранник Божий, на котором почиет благодать Господня? Не ему ли суждено умиротворить и успокоить расходившиеся волны смут народных и залечить раны, нанесенные взаимною враждою и нескончаемыми войнами?

   Эти думы не давали ей покоя ни днем ни ночью, и вопросы, тревожившие ее, требовали настоятельного и немедленного разрешения, в народе уже шел слух о том, что "великое посольство" отправлено из Москвы в Кострому и не сегодня завтра должно прибыть в Ипатьевский монастырь... И вот 13 марта, под вечер, Скобарь донес госпоже своей, что посольство прибыло в город и отдыхает от пути.

   Следующий день был чисто весенним днем. Солнце светило ярко, небо было голубое и безоблачное, ручьи, звонко журча, бежали по двору обители, направляясь к реке по откосу берега. Жаворонки, взвиваясь высоко-высоко над окрестными полями и лужайками, отчетливо и радостно выводили свою обычную песенку, свой гимн весне, теплу и пробуждающейся природе. Откуда-то далеко из-за Волги доносилось чуть слышное курлыканье пролетной стаи журавлей. И вот среди этой торжествующей и радостной природы из города к обители при звоне всех колоколов двинулось многолюдное шествие, предшествуемое хоругвями, крестами и образами с чудотворною иконою Федоровской Божией Матери во главе, шло великое московское посольство с соборным наказом и грамотами об избрании Михаила Федоровича Романова на царство "всею землею Русскою". Позади посольства шли воеводы костромские, местное духовенство, служилые люди и толпы народа.

   Марфа Ивановна и сын ее увидели приближающееся к обители шествие. Сын, ничего не знавший о прибытии посольства, с недоумением смотрел на чудное зрелище из окна своего монастырского терема и наконец спросил у матери:

   - Матушка, что это за крестный ход? Я ничего о нем не знаю... И почему он идет к обители из города?

   Марфа Ивановна, пристально смотря вдаль, проговорила чуть слышно:

   - Эти люди идут сюда разлучить меня с тобою...

   - Как? Что ты хочешь сказать?

   - Они несут грамоту об избрании тебя на царство.

   - Меня?! - воскликнул Михаил Федорович с изумлением и страхом.

   - Да, тебя! - твердо отвечала ему мать. - И я должна буду внять их мольбам и исполнить их просьбу и дать свое согласие на твое избрание, хотя сердце мое обливается кровью при одном помышлении о том.

   - Но, матушка, я не могу, не смею...

   - Ты не можешь отказаться. Таков завет отца твоего... Иди и исполни долг свой перед избравшею тебя землей.

   Сын, рыдая, упал перед матерью на колени, а она благословила его и прижала к своей груди...

   21 февраля 1613 года "избранник Божий" - Михаил Федорович стал царем всея Руси, положив начало благословенной династии Романовых.