Полевой Петр Николаевич - Избранник Божий

усилием и повернул ее на невидимых внутренних петлях... Открылась узенькая и темная лазейка в темной каменной стене собора, с трудом можно было отличить вверху ее округлый свод, круто опускавшийся книзу, а внизу каменные ступени. Холодом и могильного сыростью повеяло из этой темной щели...

   - Государыня, входи туда скорее! Детей бери с собою! Спускайтесь ощупью, а я за вами.

   Ужас изобразился на лице Марфы Ивановны; крепко ухватив детей за руки, она остановилась у входа в лазейку, трепеща и колеблясь... Ее колебания, конечно, тотчас отозвались и на детях.

   - Мама, я боюсь! - шепнул ей Миша, прижимаясь к ней и приклоняя голову на ее руку.

   - И мне страшно... Там такая темнота! - проговорила Танюша.

   В это мгновение до их слуха еще раз резко и явственно долетели неистовые крики от входных дверей собора... За криками последовали такие удары в дверь, от которых гул пошел по всему собору...

   - Не медли, государыня! Не то возьму детей по воле и приказу господина и ждать тебя не стану! - решительно проговорил Сенька, хватая Мишу за руку. - Мне этот путь знаком...

   Марфа Ивановна не решалась ему противиться. Она первая вступила в лазейку и протянула руки детям. Минуту спустя и она, и дети исчезли во мраке глубокой щели, а Сенька, ступив на первую ступень потайного хода, стал осторожно придвигать аналой к стене, насколько это было возможно, затем притворил плотно икону, писанную на толстой дубовой двери, прикрывавшей лазейку, заложил дверь крюком изнутри и последовал за Марфой Ивановной и ее детьми, уже спускавшимися ощупью по узкой и скользкой каменной лестнице.

   - Постой-ка, государыня! Дай мне вздуть свечку, все не так жутко деткам будет! - сказал Сенька, протискиваясь вперед Марфы Ивановны.

   Звякнуло кресало о кремень, посыпались искры в темноте, затлелся красною искоркою трут, который Сенька стал раздувать, причем среди тьмы на мгновенье обрисовалось его лицо и борода, охваченные пятном красноватого света. Вот вспыхнула желтым пламенем одна свечка, потом другая и третья, которые Сенька раздал своим спутникам, а сам зажег лучину, вероятно припасенную заранее, и у всех сразу как будто отлегло от сердца.

   Осветились низкие, сырые своды лазейки, поросшие зеленью и белою плесенью, блиставшие каплями влаги, холодными струями стекавшей по обеим стенам, невдалеке обозначился и конец лестницы, с которой инокиня Марфа с детьми спускались с таким трудом, предосторожностями и опасением.

   Лестница оканчивалась там, где фундамент стенной кладки, сложенный из громадных камней, упирался в материк, сухой и песчаный.

   Тут ход значительно расширялся, и два человека могли по нему идти рядом, не особенно стесняя друг друга, и дышалось здесь легче, и воздух был теплее и Суше... На известных расстояниях от стены хода, то по правую, то по левую руку шли узкие "слухи" до самой поверхности земли, и сквозь них проникал местами чуть заметный, еле брезживший луч света... Но самому ходу, который изворачивался то вправо, то влево, казалось, и конца не было!

   Марфа Ивановна, дети и Сенька шли по нему уже около трех четвертей часа, пробираясь в полутьме, скупо озаряемой светом трех свечей и лучиной, а впереди была все та же непроглядная тьма изворотов этого хода, те же стены теснили и справа и слева, тот же свод тяжким гнетом давил сверху.

   - Сеня, голубчик, куда же это ты ведешь-то нас? - простонала наконец Марфа Ивановна, изнемогая от усталости и волнения.

   - Небось, государыня! Знаю я, куда веду! Вот еще тридцать два колена перейдем да вправо на полсотни шагов зададимся - тут уж и к выходу близехонько будет.

   Такая уверенность верного слуги оживила душу Марфы Ивановны надеждою, и она смелее и тверже двинулась далее, крепко сжимая руки детей в своих холодных и трепетных руках.

   - А где же батюшка-то наш? Он идет ли за нами? - шепотом спросила Танюша у матери.

   - Не знаю, голубушка, но верю в то, что Господь сохранит его от лютых ворогов и укроет под кровом Своим! - отвечала мать со вздохом.

   В это мгновение Сенька поднял лучину кверху и проговорил радостно:

   - А вот и последняя повертка, государыня! Вон в конце ее и свет Божий видится, как облачко аль паморочек...

   Действительно, вдали забелелось какое-то светло-серое пятно, на которое наши скитальцы направились с облегченным сердцем... Их не смущало уже и то, что лучина в руках Сеньки с треском погасла и их собственные свечи уже догорали. Издали потянула легкая струйка свежего воздуха, здесь уже заметно проникавшего в затхлое и темное подземье.

   - А там-то что же? Там-то, Сеня? - допрашивала тревожно Марфа Ивановна.

   - Там?.. Дай только Бог туда добраться... Там спасенье наше... Там простор и воля. Лишь бы вороги на нашу лазейку не наткнулись вскоре...

   И он ускорил шаг, почти таща за собою Мишу и Танюшу, и ободрял Марфу Ивановну, кивая головою в сторону все еще далекого серого пятна...

  

  

   Вот, наконец, уже и выход из подземелья близок, и среди его неопределенных очертаний блестит и синеет что-то... Вот уж несколько шагов остается до выхода, но Сенька останавливает своих спутников:

   - Постой, матушка, государыня! Стойте, детки! Надо мне вперед вас выглянуть да посмотреть, нет ли вблизи какой опасности?

   И он осторожно, почти ползком, выбрался из подземелья на берег озера, оглянулся во все стороны и, не видя кругом ни души, направился к тем густым зарослям, в которых был укрыт его челнок.

   Немного спустя он уже спустил его на воду, усадил в него Марфу Ивановну с детьми, а сам, став на корме, взял весло в руки, перекрестился и промолвил:

   - А ну-ка, благословясь! - и затем ловким и смелым движением оттолкнулся от берега.

   Легкие, набегающие волны зашлепали под носом челнока, и все внимание детей сосредоточилось на этом быстром и новом для них движении по водной поверхности. Одна только Марфа Ивановна не могла оторвать глаз от блиставших вдали куполов и крестов Ростова, от которого доносился чуть слышный и неопределенный гул и шум. В двух местах курился над городом дымок, как бы от разгоравшегося костра.

   "Боже, Боже! - думала несчастная женщина, с трудом удерживая слезы. - Что с ним сталось? Вынес ли его Господь из пасти львиной... Свидимся ли?"

   - А вот, матушка! Глянь-ка, глянь! - сказал Сенька. - Изволишь видеть там деревушку на берегу, еще две ели над ней высоко-высоко вынесло - это и есть наш приют!.. Там нас и ухоронят, и поберегут, и ворогу не выдадут...

   Марфа Ивановна должна была невольно отвлечься от своих грустных дум и обратить внимание на поселье, в котором им предстояло укрыться, надолго ли, она и сама того не знала.

   - Сорочьим Бердом эта деревня зовется... Мужики в ней все такие справные живут. А уж кума-то моя, так это такая баба, что никакому мужику не уступит, с шестью сынами да с шестью невестками во вдовстве справляется, и все у ней в струне ходят. Сама посуди, какова?

   Между тем как Сенька все это объяснял Марфе Ивановне, на берегу, пониже Сорочьего Берда, их уже поджидали два человека, укрываясь между прибрежными зарослями: высокая, благообразная старуха лет под шестьдесят, в синей поневе и в кике с золоченым налобником, и парень лет двадцати пяти, здоровенный и красивый.

   - Васюк, а Васкж! Глянь-ка на озеро, небось это не наши ли бояре едут? - говорила старуха, расталкивая парня, который уже начинал дремать на стороже.

   - Кажись, что дядя Семен на челне стоит, а остальных-то не доглядеть!

   - Не доглядеть? Вахлак! Ей-Богу, вахлак! Твоими-то глазами да не доглядеть? Да я в твои годы сквозь землю на сажень видела!

   Но скоро уже не было возможности сомневаться. Сенька аукнул с челна, а парень отозвался утиным кряканьем, и Сенька, тотчас воззрившись на берег, свернул челн как раз к тому месту, где кума с Васкжом его ожидали.

   - Милости прошу к нашему бережку, - проговорила приветливо старуха, вместе с сыном подтягивая челн к песчаному откосу берега. И она подала свою большую, сильную руку Марфе Ивановне и помогла ей сойти с челна, в то время как Васюк и Сенька высаживали боярчат.

   - Ну, не прогневайся, боярыня! - продолжала старуха. - Хоть и негоже гостей на берегу принимать, а придется... Надо тебе тут с детьми пробыть в укрытье до сумерек, а как завечеряет, тогда провожу тебя и в избу к себе, и дальше, коли Бог даст.

   Потом, обращаясь к сыну, она сказала:

   - Васюк, сгони челн к рыбакам, чтобы на нас следа не было.

   - Да пущай бы он, матушка, тут до сумерек постоял, - неохотно отозвался сын.

   - Чаво? Аль приказа моего не слышал? Как смеешь из моей державы выходить? Сказано гнать, так гони! - грозно крикнула старуха.

   И Васюк тотчас вскочил в челн и был таков.

   - Вот детки-то ноне каковы, Сенюшка! - наставительно обратилась к Сеньке его кума. - Ему приказ, а он тебе сказ! Им только поддайся!

   - Ну, кума! У тебя они не много наскажут, - смеясь, отвечал ей Сенька. - У тебя с детками расправа короткая.

   - Еще бы! Дай им над собою озорничать! Пусть сначала меня схоронят да камнем привалят, тогда уж их воля.

   И она умно, последовательно, толково изложила Марфе Ивановне всю систему своего отношения к детям и их семьям, жившим под одною крышею и не выходившим из-под ее начала. И все, что она говорила, рассказывала и обсуждала, было в такой степени любопытно и поучительно, что Марфа Ивановна и детки заслушались умной старухи и не заметили, как наступили сумерки и первые звездочки замигали между вечерних облаков на потемневшем небе.

   - Ну, теперь и нам пора по домам! - сказала старуха, поднимаясь с обрубка, на котором она сидела со своими собеседниками.

   Все поднялись вслед за нею и двинулись по прибрежной тропинке к задам деревни. Когда они подошли к осеку, было уже настолько темно, что непривычному человеку было нелегко пробираться по кочкам и рытвинам пашни, спускавшейся к озеру, и Сеньке пришлось поддерживать Марфу Ивановну под руки, между тем как тетка Анисья (так звали Сенькину куму) вела за руку Танюшу и Мишу. Наконец она остановилась перед небольшою и темною избушкой, которая единственным волоковым окном смотрела на озеро. Кругом расставлены были на шестах и подвесках под крышей верши и вентеря {Название рыболовных снастей, которые ставят в траве и около берегов на небольшой глубине, в них рыба сама заходит.}, а разные крупные и мелкие рыболовные сети развешаны были по стенам избушки.

   - Вот, матушка, не взыщи на хоромах, - сказала тетка Анисья. - Там хошь и темно, да чисто и тепло, лен тут сушим и мнем... Печь истоплена, лавки вымыты... Да вы, чай, и голодны? Так на столе и ужин про вас припасен. Пожалуйте!

   Марфа Ивановна не без труда переступила высокий порог сеничек избушки и, наклоняя голову, прошла в первую дверку, а затем вместе с детьми вступила через другую дверку в избушку.

   Старуха тотчас вздула огонек на загнетке печи и зажгла лучину, которую и защемила в светец.

   - Вот, господа бояре, и сенники для вас на лавках, изголовьица. А вот и вечеря ваша!

   Она указала на каравай хлеба, на горшок молока да на лукошко меду, поставленные на стол.

   - Спите спокойно, сторожить вас сыновей поставлю, как зеницу ока сберегу, коли запоручилась... Только огня не жгите долго, чтобы со стороны не заприметили... Ну, Господь с вами и Его святая сила. А завтра погадаем, как вас дальше путем-дорогой пустить повернее.

   И, отвеся низкий поклон, тетка Анисья удалилась.

   Оставшись наедине с детьми и Сенькой, Марфа Ивановна прежде всего позаботилась о том, чтобы накормить детей и уложить их поскорее спать, потому что после всего пережитого ими в тот день и после продолжительного пребывания на воздухе и Танюша, и Миша едва держались на ногах и почти падали от усталости.

   Когда дети были уложены и заснули, Марфа Ивановна обратилась к Сеньке, стоявшему у порога, с вопросом:

   - Сеня! Куда же теперь мы голову приклоним? Куда пойдем?

   - Туда и пойдем, государыня, куда господин идти приказал.

   - Господин? - с недоумением спросила Марфа Ивановна.

   - Господин и твой и мой - Филарет Никитич... У меня от него на все про все и для тебя, и для меня самый точный приказ дан...

   - Так это ты и вел нас по его приказу?

   - Вестимо, по его воле, государыня! Он провидел еще накануне, что беды не миновать... Под клятвою мне эту лазейку в приделе указал и челн припасти велел...

   - Так, значит, он озаботился о том, что и дальше нам делать? - воскликнула Марфа Ивановна, всплеснув руками.

   - Обо всем позаботился, государыня, да так и сказал мне: "На случай, если меня Бог приберет, действуй так и госпоже своей мою волю передай. Волю и благословение, навеки нерушимые".

   - Боже мой! Боже мой! - зарыдала Марфа Ивановна, закрывая лицо руками. -- О нас, о нашем спасении позаботился, а сам на верную смерть пошел... На гибель...

   - Авось милостив Бог! - вздыхая, проговорил Сенька. - Может быть, и вынесет господина из беды. Но только я о нем вестей ждать не смею. Я должен завтра же и дальше в путь...

   Марфа Ивановна не осмеливалась и спросить, куда и когда он двинется, чуя над собой невидимую, высшую волю. Сенька это постиг чутким сердцем своим и потому, не спрошенный госпожою, продолжал:

   - Мне приказано завтра же Мишеньку взять и скрытным делом, как бы своего ребенка, свезти на Кострому, как Бог даст, а оттуда к Москве пробираться окольным путем и сдать твое детище на руки боярину Ивану Никитичу... А тебе, государыня, повелено здесь пока оставаться, пока путь на Ипатьевский монастырь чист окажется, и тогда тебе с дочкой в тот монастырь под охраной верных людей ехать и там пребывать, пока я из Москвы за тобою приеду.

   - А где же я верных людей возьму? - спросила опечаленная Марфа Ивановна.

   - На то я тебя к куме и привел, чтобы тебе их не искать, - сказал Сенька. - Им можешь довериться... Они тебя от всяких бед оберечь сумеют... Ну, государыня, прости, на отдых всем нам пора. Я завтра чем свет вести получу и в путь двинусь.

   Он поклонился низенько и ушел спать в сенички. А Марфа Ивановна еще долго сидела за столом, погасив лучину, пока, наконец, легкий и спокойный храп детей, давно уже забывших о действительности и ее бедствиях, не напомнил ей, что силы будут ей необходимы завтра и что их следует поберечь, если не для себя, то для блага детей. Она неслышно поднялась со своего места, перешла избушку и прилегла на лавке рядом с широко раскидавшимся Мишей.

   - Храните его вы, светлые ангелы! - шептала она, засыпая и крепко сжимая сына в своих объятиях.

   Чуть только заря занялась на востоке, тетка Анисья уже постучалась в двери сеничек, где спал Сенька.

   - Чего? Чего? Кто там? Сейчас! - забормотал Сенька, стараясь очнуться от сна, который совсем одолел его под утро.

   - С добрыми вестями, куманек! - пробасила ему тетка Анисья из-за двери. - Отпирай скорее - в путь пора.

   Сенька вскочил на ноги, протирая глаза и натягивая кафтанишко на ходу, и отпер дверь.

   - Тебе кляченька готова - в воз с сеном впряжена! И путь, сын старший сказывает, на полсотни верст чист от всяких воровских людей. Ехать тебе отсель на Чемерю, да на Сидорову Горку, да на Ахлестышево, да на Боярщину Боровую.

   - Знаю, знаю, кумушка! До самой Костромы, почитай, наизусть все деревни помню.

   - Ну, коли помнишь, так буди своего боярчонка, надевай на него одежонку крестьянскую и лаптишки с оборами... Вот тебе тут все в узле припасено. Кстати сказать, у меня и для боярыни есть вести... Тоже из худых лучшенькие...

   Сенька не заставил себе повторять эти слова, тотчас постучался в избу, и когда Марфа Ивановна отворила ему дверь, он попросил у нее дозволения переодеть Мишеньку в крестьянскую одежду. Марфа Ивановна ничего ему не ответила и только глубоко вздохнула, когда Сенька стал быстро и ловко раздевать разоспавшегося ребенка и заменять его боярское платье и белье грубой крестьянской домотканиной и дерюгой. Особенно было ей больно видеть, когда Сенька снял с ног Мишеньки красные сапожки и, окутав их чистыми онучами, обул ему лапти и стал обматывать темными оборами.

   - Боже праведный! - воскликнула она. - До чего мы дожили? Кто бы мог этого ждать?

   - Э-э, матушка! И лучше, что не ждала этого. Ждавши-то небось хуже б мучилась!.. - сказала тетка Анисья, помогавшая Сеньке обувать Мишеньку. - А я, кстати сказать, тебе весть принесла на утеху.

   - Весть?! Какую? О Филарете Никитиче? - быстро спохватилась Марфа Ивановна, обращаясь к старухе.

   - Догадлива же ты! Сердце сердцу весть дает... Вестимо, о господине митрополите. Ныне молодцы из города пришли, так говорили, жив, мол, он и невредим... Ворами взят в полон и под крепкой охраной отправлен в Тушино, к ихнему царьку.

   - В Тушино? - воскликнула Марфа Ивановна.

   - Так сказывали. А других посекли, поувечили многое число, таскали, вишь, из собора потом да так на площади грудами и покинули...

   Ужас охватил Марфу Ивановну при мысли о том кровопролитии, от которого она была избавлена каким-то чудом.

   - Ну вот! И обряжен молодец, а и проснуться-то ему невмоготу, - добродушно заметила тетка Анисья. - Прощайся с ним, матушка! Мы его сонного так на воз и снесем...

   И она подхватила сонного Мишу, как перышко, на руки и поднесла к Марфе Ивановне, которая его благословила и поцеловала в лоб, не сказав ни слова.

   Но когда тетка Анисья со спящим ребенком на руках, а за нею и Сенька, простившись с Марфой Ивановной, скрылись за дверью, несчастная мать бросилась к той лавке, на которой брошена была одежда ее сына, опустилась на нее и разрыдалась горько и неутешно...

  

  

   Некоторое время спустя старая, разбитая на передние ноги кляча, впряженная в небольшой воз сена, наваленный на дрянную, скрипучую и неокованную тележонку, вывозила воз задами с противоположного конца деревни, направляясь по большой проезжей Костромской дороге. На возу, прикрытый драным зипунишкой, лежал и дремал курчавый и румяный мальчик в простой и поношенной крестьянской одежонке. За возом шагал высокий и сухощавый мужик в рваном сером кафтанишке, в лаптях, в обтрепанной суконной шапчонке. Помахивая кнутиком и покрикивая на бурую кобылку, весьма лениво передвигавшую ноги, он мурлыкал под нос песенку, а сам думал свои думы:

   "Вот кабы теперь только к полудню до Горки добраться да боярчонка туда благополучно довезти, так, отдохнувши, можно бы до вечера еще десятка полтора верст сделать... А тетки Анисьи сын сказывал, что на полсотни верст путь чист от воровских шаек".

   - Мама, мама! Где ты? - испуганно вскрикнул Миша, приподнимаясь на возу и оглядываясь кругом с изумлением.

   - Мишенька! А, Мишенька! - крикнул ему в ответ Сенька. - Матушка за нами следом тою же дорогою едет, а нам приказала вперед поспешать... Я с тобою послан, и ты ничего не бойся!

   - А где же мое платье? Зачем на меня это надели?.. И сапожки с меня сняли красненькие...

   - Так матушка с батюшкой приказали, потому тут на дороге разные дурные люди ездят, могли бы у тебя твою одежонку отнять, а этой не возьмут... Никому не нужна!

   - А та-то где же? - с грустью спрашивал мальчик. - Я сапожки те очень любил...

   - Твоя боярская одежда с сапожками у матушки осталась... Да в тех сапожках по пыльной дороге и ходить негоже... Пожалуй-ка сюда с возу, пойдем со мною рядком...

   Он помог мальчику слезть с воза, повел его за руку и стал ему рассказывать, какой ему путь предстоит пройти, и сколько дней они в пути будут, и какие у них могут быть лихие встречи на пути, и как ему надо остерегаться, не называясь своим настоящим именем.

   - Называйся всем Касьяном, моим племянником. А станут спрашивать, откуда ты родом, говори, из-под Костромы...

   И мальчик все внимательно выслушал и мало-помалу входил в свое положение, тягостное положение скитальца, укрывающегося от каких-то страшных, неведомых ему врагов...

   - А что, если нам вороги на дороге встретятся да укрыться от них негде будет? - спросил Миша своего пестуна. - Разве уж тогда мне в сено зарыться!

   - Нет, батюшка! От лютого ворога в сене не укроешься, лучше уж ему прямо в глаза смотреть... Потому Бог-то над всеми нами...

   И не успел он этого договорить, как закурилась вдали пыль на дороге, заблистали в клубах ее копья да шеломы, заслышался дробный топот коней подступающего конного отряда, который высыпал на повороте дороги из-за темного бора.

   Сенька глянул вперед, прикрывая глаза рукою, и нахмурился.

   - Вот они, бесовы дети!.. Легки на помине! - пробормотал он не без некоторого волнения.

   - Ой, Сенюшка, боюсь я их! - прошептал Миша, боязливо прижимаясь к своему пестуну.

   - Не бойся, дружок, да помни, что ты мой племянник... Крестьянскому мальчонке что они поделают?

   И, говоря это, бросился вперед, к своей бурой кобыле, и стал поспешно отводить ее вместе с возом на обочину дороги.

   - Стой! Стой! - закричало ему разом несколько голосов, и целая гурьба каких-то всадников в разных одеждах, на разношерстных конях окружила наших путников. Судя по наружности и одежде, тут были и казаки, и литва, и всякий местный сброд.

   - Что везешь? Куда везешь? - гаркнул над самым ухом Сеньки долговязый и чернявый запорожец и, нагнувшись с коня, ухватил его за ворот.

   - Чай, сам изволишь видеть, что везу! - ухмыляясь принужденно, отвечал ему Сенька, снимая шапку. - Одно сено на возу.

   - Вижу, что сено, чертова кукла! А под сеном-то что? - грозно рявкнул казак.

   - А и под сеном сено же, - равнодушно отвечал Сенька.

   Запорожец выпустил Сенькин ворот из рук, подвернул коня к возу и что есть мочи ткнул копьем в воз... Его примеру последовали и его товарищи, а потом один из них не поленился слезть с коня и долго шарил в возу руками и тыкал в него во всех направлениях саблею.

   - Да хоть весь воз опрокиньте, то же будет, - сказал Сенька. - Везу сенцо для своей клячонки, чтобы не покупать дорогой.

   - В возу и точно ничего нет, - сказал тот, кто в нем рылся.

   - А мальчишка чей у тебя? - спросил Сеньку запорожец, оглядывая Мишу.

   - А свой же. Племянник, сестрин сын. К сестре и веду его, надоел мне без матери насмерть - мама да мама. Ну, и веду.

   - Обыскать его! - крикнул запорожец, который, по-видимому, был начальником этого небольшого отряда.

   Несколько дюжих молодцов принялись живо обыскивать Сеньку, размотали его онучи, вывернули карманы, порылись за пазухой и сыскали на нем всего только два алтына, которые запорожец не побрезговал опустить в свой карман.

   Потом, пока Сенька поправлял на себе одежду, тот спросил его о дороге к Ростову, о том, что там делается и давно ли там Лисовский с Заруцким хозяйничают? На эти последние вопросы Сенька прикинулся совершенно ничего не знающим, сказав только, по обычаю многих русских людей, что "он-то человек темный, под Ростовом живет, а в Ростове уж второй год не бывал".

   Запорожец в ответ на это только выругался сквозь зубы и поехал вперед, за ним двинулись и все его спутники, справа и слева объехав Сенькину клячонку, гремя и звеня оружием, которым они были обвешаны, и звонко выбивая дробь коваными копытами своих рослых и сытых коней.

   Когда вся полусотня прорысила мимо наших путников, обдавая их шумом и клубами пыли, Сенька перекрестился и прошептал про себя:

   - Пронес Господь!

   Потом, обратившись к Мише, который ни жив ни мертв стоял около воза, он проговорил ему в утеху:

   - Вот видел? Каково бы было, кабы ты от них в возу укрываться стал? Весь воз искололи, кто копьем, кто саблей... А тебя и неукрытого сберег Господь... На все Его святая воля!

   Он спокойно вывел свою бурую кобылку на дорогу и, взяв Мишеньку за руку, с облегченным сердцем зашагал опять за возом по дороге, покрикивая на буреху и мурлыча под нос песенку.

  

  

   Весна 1610 года наступила в Москве и на всем севере Московского государства сухая и теплая, снега сошли рано и незаметно, вешних вод почти не было, и в конце апреля лист на деревьях был уже такой, какого в иные годы и в конце мая не бывает... На солнце было жарко, и в тесных московских домах становилось душно, везде выставляли зимние рамы, везде распахивались настежь наглухо забитые на зимнее время двери из хором на садовое крыльцо, а сады начинали подчищать и убирать по-летнему, раскутывая в них плодовые деревья, вскапывая гряды и рассадники.

   И на обширном боярском романовском подворье, в саду и в огороде, кипела работа. Десятка два дворовых холопов под надзором Сеньки и Скобаря усердно вскапывали только что опревшую землю лопатами, таскали землю, песок, позем и старую листву, подрезали и подвязывали деревья и рассаживали молодые кусты.

   - Вот, братцы, глянул я на яблоньку, - говорил Сенька, обращаясь к рабочим, - и диву дался! Как все у Господа Бога мудрено устроено!.. Ведь эту яблоньку я из Костромы за пазухой привез в ту пору, как мы с Мишенькой из Ростова от тушинцев бежали, а уж она теперь и во какая стала, году не пройдет, на ней уж и яблоки будут!

   - Это ли диво, Семен Иванович! - смеясь, отозвался Скобарь. - Не мало ведь с той поры и времени прошло, в ту пору ты с Мишенькой-боярчонком из Ростова бежал, и тому боярчонку шел одиннадцатый годок, а ноне уж он и не Мишенька, и не боярчонок, а Михайло Федорович Романов, с той поры как его великий государь Василий Иванович в стольники пожаловать изволил. И сестрица его, Татьяна Федоровна, тоже уж замужем и княгиней стала. С той поры ведь третий год идет, а в такое время мало ли воды утекает?..

   - И то правда твоя, Степанушка! Время бежит, нас не ждет. Да время-то такое, что хуже безвременья! - со вздохом проговорил Сенька, поглаживая свою сильно поседевшую бороду. - Который уж год на наших бояр беда за бедою так и идет, и надвигается, что туча за тучей... Вот теперь опять третий год боярин наш... то бишь, митрополит Филарет Никитич во вражьем полону, в узах у тушинцев обретается, а за последние недели и весть о нем запала... Знаем, что Тушино выжжено, что все их скопище врозь разбрелось, а где его милость - неведомо...

   - Да где тут и сведать было! - вступился один из холопов, приостановив работу и опираяся на заступ. - То обсылки с Тушином каждый день бывали, а то как блаженной памяти князь Михайло Скопин-Шуйский на злодеев напустился, так и Тушино то все врозь разлетелось, не от кого и вести добыть стало!

   - Ох, не в пору ты вспомнил, брат, о князе Михайле! Царство ему небесное! - проговорил Сенька, крестясь. - До сих пор по нем вся Москва слезы ронит... В три недели никто его не забыл, а о другом бы на пять дней людской памяти не хватило! Истинно посетил нас Бог! Последнюю у нас надежду отнял... И что теперь будет? И кто теперь за нас заступником будет? Неведомо.

   Старый, верный слуга Романовых смолк и задумался, и беседа, вызванная его замечанием о яблоньке, прервалась на полуслове. Все опять деятельно и усердно принялись за работу.

   В это время на дорожке, которая между густых кустов вела из огорода к крыльцу боярских хором, показался мальчик лет двенадцати, стройный и миловидный. Русые кудри выбивались у него из-под бархатной шапочки, отороченной соболем, яркого цвета терлик, с плетеными шелковыми застежками и кистями, обхватывал его еще тонкий отроческий стан. Жмурясь от солнца и прикрыв глаза рукою, он оглянул холопов, работавших в огороде, завидел Сеньку и, окликнув его, махнул ему рукою.

   - Вот он, стольник-то наш именитый! - проговорил Сенька, весь просияв. - Не долго без меня насидел... О своем пестуне вспомнил... Сейчас, сейчас, иду, иду!

   И он бегом пустился по огороду, насколько позволяли ему его старческие ноги.

   - Сеня, куда это ты запропастился? - спросил его Мишенька. - Сказал, посмотреть в огород пойдешь, а сам и засел там, словно корни пустил.

   - Нельзя ж, батюшка Михаил Федорович! Без надзорного глаза хозяйскому добру везде ущерб да убыток. А мне твоего добра жалко.

   - Моего добра тебе жалко, а меня покинуть не жалко? - ласково укорил Мишенька. - А мне, Сенюшка, так-то скучно, так скучно сегодня, что я тебе и пересказать не могу.

   - Да что же это с тобою попритчилось, дружочек? Кажется, и спал спокойно, и встал хорошо?

   - Об отце я раздумался, и думы все такие нехорошие в голову лезут... И жив ли то он? И не замучен ли злодеями? Вестей-то о нем ведь уж вторую неделю нет, и даже куда послать за вестями, не знаем.

   - Кабы знали, откуда вести добыть, так небось давно бы уж добыли... Мало ли у государыни верных слуг.

   - Ну, вот без вестей о батюшке все мы голову потеряли. Матушка по целым дням все молится да плачет, дядя Иван Никитич тоже такой хмурый, нахохленный сидит, что к нему и подступу нет. На свою скорбь в руке да в ноге жалуется. Вот я один-то и сам себе места не найду, и невольно дурное в голову лезет.

   - Э-эх, сердечный ты мой! Как же ты хочешь, чтобы все по нашей воле на белом свете творилось нам в угоду? Ты еще роптать на Господа не вздумай... А скука-то твоя тот же ропот! А изволь-ка ты припомнить, от каких бед и зол всех вас Господь избавил? Припомни-ка Ростов-то! Ведь словно из самой пасти львиной все вы спаслись, и у батюшки твоего волос с головы не упал...

   - Да, я это помню... А и того боюсь, что злых-то людей нынче уж очень много развелось...

   - И над злыми, и над добрыми тот же Бог, голубчик мой! Чему не бывать, то и не станется без его воли. А смерть свою мы все за плечами носим, значит, ее и бояться нечего. Вот Скопин, князь Михайло, младостью цвел, славою возвеличен был, превыше царя Василия почтен и превознесен... Смерть ни на что не посмотрела... А батюшке твоему страданья на долю выпали, за то Бог долгим веком его наградит.

   - Вот как ты, Сенюшка, всегда меня разговорить умеешь! - ласкаясь к пестуну, сказал Мишенька. - Вот я с тобой поговорил - и на душе легче стало... И безвестье не так меня пугает...

   - Да и чего пугаться-то, милый? Иногда безвестие многих вестей лучше бывает.

   Так разговаривая, старый пестун подходил со своим юным питомцем к крыльцу хором, и Мишенька стал уже подниматься на ступеньки крыльца, когда, оглянувшись, увидел странника в темной скуфье и рясе, с посохом в руках, вступавшего в сад через калитку палисадничка. Густые седые волосы ниспадали волною на его плечи, а серебристая борода покрывала своими спутанными прядями всю его грудь.

   - Сенюшка, смотри-ка, странник к нам идет! Пойди-ка к нему навстречу, зови его сюда на отдых. Авось он нам расскажет о странствиях своих, о дальних обителях!

   И Мишенька приостановился на крыльце, следя за Сенюшкой, который и точно направился к страннику навстречу, и подошел уж близехонько, да вдруг как вскрикнет, и колпак с головы долой, и сам бухнул страннику в ноги.

   - Господин наш! Господин честной! - кричал он во весь голос, прижимая к устам своим загорелую руку странника.

  

  

   Мишенька, не давая себе отчета в том, что он делает, мигом сбежал с крыльца и бросился навстречу величавому старцу с криком и слезами.

   - Батюшка! Батюшка мой дорогой! - и повис на шее Филарета, который крепко сжал его в своих объятиях, сам трепеща от волнения. Он и не чувствовал, как крупные горячие слезы катились из глаз его по бороде и падали на лицо и на грудь Мишеньки.

   Отец и сын еще не успели выпустить друг друга из объятий, как Сенька уже разнес радостную весть о возвращении Филарета Никитича по всему дому и всюду произвел необычайный переполох. Марфа Ивановна и брат Иван Никитич бросились из хором в сад, а все домашние и вся челядь со всех концов двора и дома устремились к крыльцу. Все спешили, бежали, толкались с радостными лицами и радостными криками, с веселым шумом и топотом... И все остановились в умилении при виде тех слез радости, которые лились из глаз Филарета Никитича, заключившего в свои объятия все, что было для него дорогого и милого на земле, все, с чем он был разлучен почти три года...

   Когда, наконец, слезы иссякли и восторги стихли, когда он вдоволь насладился ласкою родных, он обратил свой радостный и приветливый взор на всех домашних и челядинцев и поблагодарил за верную службу, всех допустил к руке своей и каждому нашел возможность сказать словечко, западавшее в душу, памятное на всю жизнь, и каждого благословил.

   Затем, когда Марфа Ивановна и Иван Никитич стали его просить войти поскорее в хоромы, а Мишенька все еще не мог выпустить его руку, Филарет Никитич поднялся на несколько ступеней крылечка и, остановившись, сказал:

   - Постойте, еще успеем войти под родимый кров... Но от "избытка сердца уста хотят глаголать", и я должен всем вам и этим добрым людям, которые в отсутствии моем служили вам верою и правдою и оберегали вас от бед и напастей, всем им я должен сказать о том, что вынес за эти годы, и всех их подготовить к тому, что нам придется вынести и выстрадать за Русь, если Господь не смилуется над нами.

   В его словах, в его голосе, в том глубоко опечаленном взоре, который он устремил на окружающих, было что-то чрезвычайно привлекательное, приковывавшее к нему сердца и взоры, и все как бы замерли в ожидании того, что он будет говорить.

   - Почти три года тому назад, - так начал Филарет, - я был оторван по воле Божией от семьи, от родных и близких мне людей... Я готовился к смерти и не боялся принять ее от руки лютых злодеев, обильно проливавших кровь вокруг меня. Но и среди потоков крови их рука не коснулась меня... Я был взят в полон и, опозоренный, лишенный облачений и внешних знаков сана моего, был уведен к тушинскому обманщику, был ему представлен в числе других полоняников из бояр и знати... Он отличил меня от всех, он постарался привлечь меня и лаской, и почетом, и саном патриарха... В душе моей к нему кипела злоба и презрение, хотелось обличить его и уничтожить, но разум воздержал мои порывы... Я увидел, что никто и не считает его не чем иным, как наглым обманщиком, никто не видит в нем царя Дмитрия или сына Иоаннова, а все служат, все угодничают, все унижаются из одной корысти, все поклоняются ему, как тельцу златому, из выгод мирских... Не только злые вороги, литва или поляки, но и бояре московские, и родовитые дворяне, и сановники все променяли на злато, забыв и Бога, и отчизну, и честь, и совесть... Тогда решил я все претерпеть и все снести, лишь бы душу свою сохранить чисту, лишь бы остатком сил своих хоть сколько-нибудь послужить на пользу Руси православной... И все, что были кругом меня, поняли тотчас же, что я им не друг, не слуга я их лжецарю и их неправде. Все стали обегать меня и опасаться, все стали зорко следить за мною и держать меня в такой неволе, какой и пленники у них не знали. Я никуда не смел один идти, не смел и в келье своей оставаться с собою наедине, не смел писать ни близким, ни родным. Но и эти угнетения, и эта неволя не поколебали меня, как не соблазнили предложенные мне почести и слава: я пребыл верен в душе и царю, которому присягал, и Богу, Которому открыта моя совесть, и дорогой земле родной, которой я молю у Бога пощады и спасения...

   Он смолк на мгновение, подавленный волнением, охватившим его душу, и затем продолжал:

   - Тушинский царь бежал. Тушино сгорело на глазах моих... Сильное числом и злобою скопище воров и изменников рассеялось... Погибли и многие сильные вожди их, и вот по воле Божией я свободен, я вновь в Москве и среди вас, я вновь могу служить моей отчизне на пользу... Но я не радуюсь, и дух мой не оживлю надеждой! Куда ни оглянусь, повсюду вижу измену, вражду, корысть и шатость... Тушинский вор в Калуге, и около него изменники и воры, польский король под стенами Смоленска, и у него в стане русские изменники и воры, которые зовут его идти сюда, на пагубу Русской земли, избранный нами царь Василий здесь в Москве, и около него измена, смута, тайные враги, предатели, готовые его продать... О, много-много еще, верьте мне, должно страдать нам, многое еще перенести и к краю гибели прийти, чтобы спастись от лютого врага, который в нас вселился, нам сердце гложет, нас побуждает на зло и на измену! Вот я и молю вас, братья и друзья, готовьтесь к бедам, готовьтесь страдать, готовьтесь биться с врагами, не успокаивайте духа своего, не усыпляйте его надеждами на лучшее... Грозные тучи идут на нас, полные громов и бурь! Мужайтесь и твердо стойте и молите Бога, чтобы Он вас научил любить отчизну и веру отцов превыше всех благ, всего достатка и счастья земного! Только этим и спасетесь, только этим и утешитесь!

   Он не мог более говорить, слезы душили его, голос слабел и прерывался, руки дрожали. Марфа Ивановна и Иван Никитич взяли его бережно под руки и повели с крыльца в хоромы... А все домашние и челядинцы, слушавшие его с напряженным и почтительным вниманием, долго еще стояли вокруг крыльца, пораженные его речью, оставившей в душе их глубокое, сильное впечатление...

  

  

   Это свидание с отцом после долгой разлуки произвело на Мишеньку чрезвычайно сильное впечатление. В течение тех немногих дней, которые Филарет Никитич позволял себе провести под домашним кровом, Мишенька не отходил от него ни на шаг, не сводил глаз, не проронил ни одного его слова. Он теперь сильнее и глубже, чем когда-либо, проникся глубочайшим уважением к отцу-страдальцу, готовому и способному все вынести ради блага отчизны, готовому умереть за Русскую землю и за веру отцов... И когда Филарет через несколько дней переселился в одну из келий Чудова монастыря поближе к патриарху Гермогену, Мишенька каждый день отпрашивался у Марфы Ивановны и ездил навещать отца своего и с величайшим наслаждением проводил у него два-три часа, если ничто не отвлекало Филарета от беседы с сыном. Еще полный этою беседой, Михаил Федорович уезжал от отца и на пути делился содержанием беседы с своим пестуном.

   - Ах, Сенюшка, как хорошо, как сладко было сегодня батюшкины речи слушать, кабы ты знал и ведал!.. Он ведь теперь со мною, как с большим, говорит... И все мне объясняет, все рассказывает, откуда пошла Русская земля, и с коих пор в ней цари завелись, и какие цари были... А вот сегодня рассказал мне, как смута на Руси зачалась и как измена на Руси разделила всех, как брат на брата пошел, и вот за это-то самое на Московское государство пришли воры и иноплеменники...

   - Ну, а как батюшка твой говорит, скоро ли той смуте конец будет? - допрашивал Сенька, гарцуя около своего питомца на чалом мерине с романовской конюшни.

   - Батюшка говорил, не скоро смута та окончится, и даже сказывал сегодня, что царю Василию с ней не справиться, что был у него добрый вождь, покойный князь Михайло Скопин, да Бог его прибрал по грехам нашим, и что теперь всего худого надо ждать.

   - Уж чего же ждать хорошего, как лютые вороги отовсюду на нас идут?.. И поляки с Жолкевским наступают, и тушинцы с казаками лезут, и в Москве все друг на друга волками смотрят... Чего тут ждать, кроме слез да горя?

   И по возвращении домой те же беседы с отцом служили для Мишеньки любимою темою разговоров и рассуждений и с матерью, и с дядей Иваном Никитичем; в голове юного отрока мало-помалу начинало складываться представление о тяжелом современном положении Московского государства, об опасностях, которые ему угрожают, об обязанности всех честных русских людей соединиться неразрывно и до конца стоять в борьбе с изменниками и иноплеменниками, дерзко вторгнувшимися в русскую жизнь.

   - Если бы все русские люди так же твердо стали отстаивать веру и правду, как иноки Троицкой обители, давно уже ни одного врага не было бы в наших пределах! - не раз говаривал Филарет своему сыну, и слово это глубоко запало в душу отрока.

   Так прошел почти месяц со времени избавления Филарета Никитича из тушинского плена, и свидания отца с сыном были каждодневными. Был однажды опечален Мишенька, приехал к отцу в обитель и не застал его в келье.

   - Владыка митрополит вместе с господином патриархом с утра в думе боярской заседают, и когда изволят быть обратно, неведомо! - отвечал служка Филарета Никитича на вопрос сына об отце.

   Мишенька удалился домой опечаленный и на другой день точно так же не мог добиться свидания