Полевой Петр Николаевич - Избранник Божий

  

  

   Полевой П. Н. Избранник Божий: Романы.- М.: Современник, 1994.- (История России в романах для детей).

   Текст печатается по изданиям: Полевой П. Н. Избранник Божий: Историческая повесть. Спб.: Изд. А. Ф. Девриена, 1899.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   I. Нежданная весть

   II. В северных дебрях

   III. Луч света во тьме

   IV. И радость - не в радость

   V. Буря надвигается]

   VI. Ростовский переполох

   VII. Накануне разгрома

   VIII. Разгром

   IX. От мрака к свету

   X. В укрытии

   XI. На волосок от беды

   XII. Под родным кровом

   XIII. После долгой разлуки

   XIV. Новые тревоги, новые ожидания

   XV. Перед новой бедой

   XVI. Еще разлука

   XVII. Заговорило ретивое

   XVIII. Слухи и страхи

   XIX. Кровавая баня

   XX. До последнего издыхания

   XXI. Наша взяла

   XXII. Не на того напали

   XXIII. Избранник Божий

  

  

  

   Зима 1601 года была суровая и стала очень рано. Еще с конца октября закурили в поле метели, задул суровый северяк, озера и реки подернулись ледком таким, что лошадь с дровишками держать на себе стали, а немного спустя нагрянули такие морозы, что к Михайлову дню и снег умяли, и мосты по болотам да по топям намостили, и такой-то стал первопуток гладкий да славный, что хоть куда по нему поезжай. Везде ровень-гладень, везде путь-дорога: кони по ней без кнута бегут, сани сами катятся.

   И словно поманил первопуток мужиков с теплой печи на дорогу, всюду по узким проселкам и по широким прямоезжим дорогам потянулись к белокаменной Москве обозы за обозами, а обок с ними поплелись православные, пожимаясь в своих худеньких зипунишках, попрыгивая с ноги на ногу в коротеньких валенцах, похлопывая новыми рукавицами, нахлобучивая на уши косматые шапки ушастые... Высоко задрали голову кабатчики и харчевники, почуяли поживу обильную. "Хошь сто верст пройдешь, а нас не минешь! К нам вашу братию мороз - красный нос волей-неволей загонит, заставит раскошелиться!" - думали они про себя, поглядывали с крылечка на нескончаемые обозы, припасая корм для коней и всякую немудрую снедь для добрых людей, которых выгнала на мороз нуждишка горькая либо поманила корысть востроглазая...

   Как раз за два до Михайлова дня большой обоз саней в двадцать, поскрипывая полозьями, подъезжал по Троицкой дороге к подмосковному селу Рахманову.

   Около возов, запряженных сытыми крестьянскими конями, шли и мужики-молодцы один другого здоровее, ражие да красивые... Все молодежь, как на подбор! А всех-то краше был тот, что шагал около обозного старика хозяина: малый лет двадцати, кровь с молоком, кудри кольцами из-под шапки лезут, а подбородок да щеки румяные чуть-чуть еще темно-русою бородкой опушаются. Пригож и красив был этот молодец, да не плох был и тот высокий, бородатый старик, что шел с ним рядом: на полголовы молодца того повыше и в плечах пошире, с живыми быстрыми глазами, он смотрел бодрее всех в обозе и, видимо, менее всех своих спутников тяготился трудностями далекого пути, несмотря на то что нес на богатырских плечах своих седьмой десяток. Широко шагая около своего сивого и дюжего мерина, старик хозяин, не переставая вести беседу со своим молодым спутником, то и дело оглядывался назад на остальных возчиков и покрикивал то одному, то другому:

   - Эй, Сеня, чего там ворон считаешь? Аль не видишь, что у карехи седелка на боку?.. А ты чего зазевался, Мишук? Потяни супонь-то покрепче!.. Да помахивай, ребята, помахивай, до тепла недалечко... Вон дымки-то рахмановские за косогором по небу стелются!..

   И он указал кнутовищем вдаль, на показавшиеся из-за косогора верхи крыш села Рахманова.

   - И то до тепла-то поскорей бы добраться не мешало, - проговорил, пожимаясь и покряхтывая, молодой спутник старика, - а то уж меня мороз-то и сквозь полушубок пробирать стал...

   Старик посмотрел на него искоса с насмешливой улыбкой.

   - Ишь тоже! Туда же, мерзнет, ровно боярчонок!.. Очень тебя твоя женушка, моя доченька, больно забаловала, занежила!.. Да вот постой: тут на самом краю, как въедешь в село, мой давний приятель Кокша Семен харчевню держит, к нему и подкатим всею гурьбой... Небось найдется у старого плута чем нас и обогреть, и накормить...

   Немного спустя весь обоз полегоньку сполз с косогора и, побрякивая колокольцами, подошел к крайней огромной избе, с высокою кровлей и обширным крытым двором, у ворот которого стоял и хозяин постоялого двора, приземистый, обрюзглый, краснорожий мужик лет за пятьдесят.

   - К нам, к нам, гости дорогие! К нам заворачивайте! У нас щи горячие, каша масленая! - начал было он обычное причитание, низко кланяясь и снимая шапку с косматой головы.

   И вдруг, взглянув в лицо старика хозяина, смолк, словно воды в рот набрал, и попятился к крылечку.

   - Здравствуй, здравствуй, Семен Иванович! - приветливо крикнул старик харчевнику. - Аль не узнал старого приятеля? И всего, кажись, год не видались...

   Но Семен Иванович ничего не отвечал на приветствие и, допятившись наконец до крыльца, стал подниматься на ступени, видимо собираясь уйти в дом.

   - Ну, ну, отворяй, что ль, ворота! Отворяй, не держи. И так прозябли!

   - А ну вас к шуту! - пробурчал вдруг хозяин, хватаясь за кольцо калитки. - У нас на дворе нет для вас места!

   Старик и глаза вытаращил, и руки расставил от удивления.

   - Да что ты? Никак, угорел? Иль не видишь, что это все романовские холопы?.. Или и меня не признал, Ивана Сусанина?

   - Чаво не признал! Вестимо, признал, да нету вам места - вот и сказ весь! - огрызнулся харчевник, хлопнул калиткою и задвинул ее засовом.

   Иван Сусанин с добродушною улыбкой оглянулся на товарищей, порядочно-таки озадаченных выходкою харчевника, и проговорил как будто в оправдание ему:

   - Видимо, к Михайлову дню пиво варил да лишнюю ендову хлебнул... Угар еще в голове бродит... Ну, да что ж нам ждать - поедем дальше! Тут что ни изба, то харчевня!

   И обоз двинулся далее и остановился у следующей избы. Хозяин ее, стоявший с соседом у ворот, видел издали, как принял заезжих гостей Семен Кокша, и потому не спешил распахнуть ворота, а предпочел сначала вступить с Сусаниным в переговоры.

   - Вы, братцы, откедова? - спросил он осторожно.

   - Сам видишь откедова! С поля да с мороза... Впускай скорей в избу, там расспросишь, - уже с некоторою досадой ответил ему Сусанин, начиная отвязывать повод от дуги.

   - Да нет, старина, ты погоди выпрягать... Вишь, как вас много: мне, пожалуй, вас в избе и не поместить будет. Люди незнамые, боязно...

   - Да какие ж незнамые? Бог с тобой, братец! Об эту пору, а не то к Рождеству, я тут ежегодь обозы моим боярам гоняю. А Романовых-бояр кто же на Руси не знает?

   - Так вы романовские? - как-то особенно многозначительно протянул харчевник.

   - Ну, да! Романовские холопы, из-под костромских вотчин запас им везем! - подтвердил Сусанин, не вникнув в смысл заданного ему вопроса.

   Но харчевник и руками замахал.

   - Нет, нет, голубчики! Ступайте, ступайте дальше!..

   И тоже юркнул в калитку.

   - Да что они тут, белены, что ли, объелись, живоглоты проклятые? - воскликнул Иван Сусанин, пожимая плечами, и тронул своего мерина с места.

   Но, к величайшей своей досаде и крайнему изумлению, он встретил такой же недружелюбный прием и еще от двух-трех следующих харчевников, наотрез отказавшихся впустить их и во двор, и в избу, и только один из них указал на другую сторону улицы и сказал Сусанину:

   - Вон попытайте разве к Арефьичу постучаться. Авось тот вас пустит, которую уж неделю без постояльцев сидит... Чай, у него животы подвело.

   Сусанин с обозом двинулся к Арефьичу, постучал в его ворота кнутовищем, и на пороге калитки тотчас явился сухощавый, корявый мужичонка с жидкою бородкой, в рваном зипунишке, и без всяких расспросов распахнул ворота и, низко кланяясь Сусанину, проговорил скороговоркой:

   - Милости прошу с холоду в наше тепло, Божьи люди!

   - Насилу-то на крещеного напали! - проворчал Сусанин, поворачивая своего мерина в ворота и въезжая под дырявую крышу двора.

   Полчаса спустя кони у обозников были выпряжены и, прикрытые рогожками, привязаны к столбам двора, а все романовские холопы сидели в низкой и темной избе Арефьича, теснясь на узких и грязных лавках около плохого стола, на который хозяйка поставила корчагу пустых щей да жбан жиденького квасу, а рядом с корчагою положила две больших ковриги ржаного хлеба, пододвинула деревянную солонку и подала два ножа да с дюжину крепко потертых и почерневших ложек.

   - Не взыщите, голубчики! - говорил при этом скороговоркою хозяин, также суетившийся около стола. - Хлеб-то у нас с мякиной. Да и щи-то тоже, чай, не по скусу вам... Мы к дорогим гостям необычны, всех у нас богатеи наши отбивают - вон Кокша Семен, да Нилка Журавль, да...

   - Ну, что пустое мелешь! - перебил его Сусанин. - В дороге какой уж взыск! И с мякиной хлебушка поедим. У нас ведь и свой домашний в возах-то есть, да так замерз, что его и не угрызть... Хлебом нас не удивишь, мы, слава Богу, у наших бояр всем сыты и довольны!

   - А кто же ваши бояре будут? - спросил хозяин, помаргивая своими маленькими глазками.

   - Мы романовские... Из костромских ихних вотчин с запасом на Москву едем. Чай, Романовых-бояр знаешь?

   - Романовых? - протянул Арефьич. - Да это какие же Романовы? Опальные, что ли? Аль другие?

   У Ивана Сусанина густые брови сурово сдвинулись. Он поднял голову и, смерив Арефьича глазами, проговорил строго:

   - Кабы я не в твоем тепле да не за твоим столом такое бы слово от тебя услышал, так я бы только глазком своим ребятам мигнул, от тебя и от твоей избенки праху бы не осталось!

   - Да что ты? Что ты? Братан крестовенький! - затараторил хозяин, напуганный и взглядом, и словами Сусанина. - Вы, значит, дальние, до вас и не дошло! Не знаете вы, значит, о боярах своих?

   У Сусанина и ложка из рук выпала, все спутники его тоже переполошились.

   - Да что же? Что с боярами нашими приключилось? Какая беда на них стряслась? Говори скорее! - крикнул Сусанин, поднимаясь с лавки.

   - А как тебе сказать уж, право, и выговорить-то страшно! Наше, вестимо, дело сторона, а слух такой с Москвы идет, что на них опала царская. За приставы все взяты... Именье все и животы на государя отписаны, а их холопей точно что не приказали ни укрывать, ни на службу принимать... Вот почему и богатеи наши тебе ворот не отперли!

   Слыша это, спутники Сусанина поднялись из-за стола и окружили хозяина плотною гурьбою.

   - С нами крестная сила! - шептал Сусанин, крестясь и слушая невероятные речи харчевника. - Что такое, откуда на наших бояр туча грозная нагрянула?

   И он в недоумении огляделся на своих спутников, молча стоявших кругом него.

   - Да вот постой. Постой, стар человек! Вот кто тебе лучше моего рассказать сумеет! - проговорил вдруг юркий харчевник и метнулся в сторону к полатям, с которых свешивался край грязной овчины и торчали две босые ноги.

   - Эй, дядя! А, дядя! - стал кого-то кликать Арефьич, привстав на приступок у печки и хватаясь за одну из этих босых ног. - Дядя, вставай скорее!

   - А? Что? Чаво тебе? - послышался чей-то хриплый спросонья голос.

   - Вставай, вставай скорее!.. Добрые люди тебя спрашивают, землячки твои.

   - Земляки? - И спавший на полатях заворочался и стал с них медленно и осторожно спускаться, пожимаясь и почесываясь и по пути натягивая на себя зипунишко.

   - Костромской тоже, - шепнул Арефьич Сусанину, мотнув головою в сторону человека, который наконец спустился с полатей и стал около лавки, протирая глаза и оглаживая густую бороду с проседью.

   - Батюшки! Да, никак, Степанушка. Степан Скобарь? - воскликнул Сусанин, протягивая руки земляку.

   - Сусанин? Староста домнинский? - отозвался Степан. - Вот встреча-то! Привел Господь, где столкнуться!

   И старики поздоровались по-приятельски и присели на лавку, между тем как молодежь все еще стояла и не смела присесть за стол без Сусанина.

   - Изволишь видеть, бос и наг на родину бреду! - проговорил Скобарь, показывая свой зипунишко. - Да и тому-то рад, что цел ушел. Не знаю сам, как вынес Бог.

   - Да что случилось-то, скажи, сделай милость? - нетерпеливо перебил его Сусанин.

   - Беда, друг, неминучая! Словно гроза Божия на наших бояр обрушилась! Молоньей выжгло, громом побило бы, легче было, кажись...

   - Да где бояре-то?

   - За приставами, по тюрьмам все... А Федор-то Никитич да князь Иван Черкасский и в застенке побывать успели... Боярыня в монастыре, тоже за решеткою посажена, и детки с нею...

   - И Мишенька, любимчик наш? - дрогнувшим голосом спросил Иван Сусанин.

   - И Мишенька с сестрицей и все их родичи, приятели, знакомцы...

   - А мы с тобой, Богдаша, - обратился Сусанин к красавцу зятю, - мы-то Мишеньке салазки нарядные везли в гостинец!

   - Не до гостинцев им, брат, теперь, горемычным! - грустно сказал Степан. - Не богаче нас с тобою! Добро их все разграблено: кое в казну, кое и мимо, по рукам пошло... Именье и животы боярские на государя отписаны... А что уж нам, холопам, претерпеть пришлось и от приставов, и от стрельцов, и от подьячих, что было на Москве об наши спины обломали, допрашивая нас да добиваясь меж нами предателей... Да ничего поделать не могли: изветчиков-то не нашли, хоть били, и пытали, и голодом морили нас... Вот покажи, мол, против бояр своих!.. Ну невтерпеж пришло, кто мог ушел. Пустились в бега, и я тоже, к вам на родину иду.

   - Да за что же? За что вся эта напасть? - воскликнул Сусанин, хватая крепко Скобаря за руку. - Скажи, за что?

   - Никто не знает... А так между речей допросных можно было понять, что обвиняют бояр наших в злых умышлениях на царя Бориса, на его государское здоровье. Коренья будто какие-то в их кладовых объявились, Бартенев-ключник и донес.

   - Злые люди, значит, обнесли их, да и коренье лютое им в улику подкинули? - догадался Сусанин.

   - Уж не иначе, как так, - печально проговорил Скобарь, разводя руками. - Мы ли своих бояр не знаем?

   Оба старика в унынии опустили головы.

   - Но как же быть теперь? Как мне-то быть? - заговорил немного спустя Сусанин. - Куда же мне-то с их боярским добром деваться?

   - Да коли хочешь доброго совета моего послушать, - сказал Степан Скобарь, - так придется теперь же и поворотить тебе оглобли... Если вздумаешь добраться до Москвы, как раз ярыжкам в лапы угодишь. Добро боярское попусту загубишь да и сам-то тоже уйдешь ли цел от лиходеев? Пожалуй, ничем не побрезгуют, чтобы только напитать свою утробу ненасытную.

   Сусанин опустил голову на руки, посидел с минуту в раздумье, потом поднялся с лавки и, крестясь на иконы, произнес дрожащим голосом сквозь слезы:

   - Помилуй, Господи, бояр наших!.. Избави их от всякие муки и напасти... Спаси и сохрани в бедах...

   И, опустившись на колени, положил земной поклон, его примеру последовали все его спутники. Затем Сусанин поднялся, отер полою слезы, навернувшиеся ему на глаза, и сказал:

   - Ну, братцы, видно, последние времена пришли... Видно, придется стонать Русской земле и терпеть великие беды, когда у лиходеев на наших бояр Романовых руки поднялись... Быть бедам, быть бедам!

   И могучий старик, потрясенный глубоким горем, опустился на лавку в тяжком унынии.

  

  

   Серенький и очень прохладный денек, прохладный для июня месяца, чуть не в самые Петровки, близился к полудню. Солнце, скудное лучами, то скрывалось за облаками серыми и холодными, то выглядывало из-за них ненадолго и обдавало ярким светом Мурьинский погост на Белоозере, широкий водный простор и темную, мрачную полосу старого хвойного леса, который местами сплошною массой надвигался на самый берег, так что сердитые волны обмывали, плеща и шумя, корни прибрежных вековых сосен и елей.

   Мурьинский погост был бедным поселком в том крае. Пять-шесть рыбачьих хижин лепились по отлогому скату берега, выдвинув к самому берегу черные бани. Крошечная церквушечка в виде пятистенка с высокою двускатною кровлей, украшенной небольшой главкой, крытой чешуйками, с деревянным покосившимся крестом наверху. Рядом с церковью попов дом, крытый соломой, и еще две избы, обнесенные одним общим частоколом. Вот и весь поселок. А если добавить к этому еще два гумна на задворках, да три-четыре амбарушки, да с полдюжины рыбачьих челнов на берегу, около которых на перевесищах постоянно сушились всякие рыболовные снасти, то мы получим полную законченную картину этого жалкого уголка, заброшенного в дикой лесной глуши за Белым озером, уголка, забытого всеми и как бы созданного для забвенья.

   Как раз около полудня мурьинский поп, старик лет шестидесяти, стал снаряжаться на озеро за рыбой и кликнул внука, шустрого мальчика лет двенадцати, своего постоянного спутника в поездках по озеру.

   - Вася! А Вася! Тащи-ка весла на берег, да захвати кошелку для рыбы, и прикормку не забудь... Я за тобою следом...

   А сам по давнему обычаю заглянул в старые, рукописные святыни, в которых вел на полях запись важнейшим событиям своей немудреной жизни, и прочел:

   "Мучениц Феклы, Марфы и Марии, преподобного Кирилла Александрийского, преподобного Кирилла Белозерского..."

   Сбоку было приписано: "В сей день присланы к нам на житье, по указу великого государя, опальные: князь Борис Черкасский с супругою, боярыня Ульяна Романовна, боярышня Анастасия Романовых же, да боярчонок Михаил Федоров, младенец, с сестрою Татьяною, отроковицею".

   Рядом было приписано: "Великий улов рыбы в канун сего дня".

   "Вот оно что! - подумал старый поп. - Значит, год завтра минет, как в ссылку к нам бояр прислали... Время-то как летит!.. Вот, вот и попытаем мы сегодня закинуть около сухмени, где прошлым годом улов-то был богатый!"

   И весь поглощенный мыслью о предстоящей ловле, старик натянул на плечи суконный кафтан, перекрестился на иконы и вышел на крылечко. Здесь он бережно стащил с крыши свои заветные удочки, прихватил сачок и направился мимо церкви к берегу.

   "Э-э! Да вот и сам князь Борис, никак, тут и есть", - сказал про себя поп, поравнявшись с церковью.

   - Что, князь Борис, на солнышко погреться вышел? - окликнул он издали высокого и худощавого мужчину, в суконном колпаке и поношенной суконной однорядке, сидевшего на песчаном бугре под откосом берега.

   Князь оглянулся на старика попа и, обменявшись с ним поклоном, сказал:

   - Где уж нам на вашем солнце греться?.. Мы к другому солнцу привычны.

   - Не обжился еще, князь! - добродушно заметил поп. - А вот как с наше проживешь здесь, так и полюбится.

   - Спасибо на добром слове, - с горькою усмешкою отозвался князь и, чтобы переменить разговор, спросил: - Знать, на озеро собрался?

   - На озеро... Вишь, в святцах у меня записано, что в прошлом году об эту пору был улов богатый у меня... Вот и хочу попытать сегодня закинуть на боярченково счастье, на Мишенькино.

   - Что ж, попытай! Вон они на берегу с Танюшей около челнов в песочке роются, камешки собирают.

   И он проводил попа глазами до челнока, уже сдвинутого в воду внуком, посмотрел, как он в него уселся, уложил у себя под рукою снасти и, ловко подгребая внуку веселком, направил челн к длинной гриве камышей, черневшей в полуверсте от берега.

   - Танюша! Миша! - крикнул потом князь, поднимаясь с бугра. - Пойдемте-ка домой!.. Чай, тетка-то уж обедать собирает.

   - Бежим, бежим, дяденька! - зазвенели снизу серебристые голоски детей, и князь не успел еще пройти и двадцати шагов, как его нагнала девочка лет восьми, русоволосая, быстроглазая и худенькая, и с нею румяный и курчавый мальчик лет пяти, которого она тащила за руку.

   - Пойдем, пойдем скорее, Миша! - торопила его девочка. - Покажи-ка дяде, что мы с тобой набрали!

   - Дядя, дядя, посмотри-ка! - радостно крикнул мальчик, теребя князя за полу его однорядки и показывая ему камешки и раковинки, которых он успел набрать полную шапку.

   - Смотри какие, дядя! - пояснила девочка. - Все разноцветные: и черные, и серые, и красные... А в раковинах все улитки сидят.

   - Улита, улита! Высунь рога, дам пирога! - пресерьезно проговорил мальчик, присматриваясь к одной из раковин.

   Князь улыбнулся.

   - Не сули ей, Миша, чего у тебя самого нет. Мы с тобой и сами больше года пирогов в глаза не видим, - сказал князь, трепля мальчика по щечке.

   Между тем они подошли к избам, огороженным частоколом, вошли калиточкой во двор и уже подходили к крылечку, когда дверь в избу распахнулась и из нее вышла на крылечко миловидная девушка лет восемнадцати в старой полинялой ферязи брусничного цвета и в поношенной телогрейке, накинутой на плечи.

   - Вот и тетя Настя идет за нами! - весело закричали дети и побежали навстречу своей любимой тетке, родной сестре их отца Федора Никитича Романова и его братьев, разосланных в дальние ссылки.

   - А и точно за вами послала княгинюшка! - проговорила мягко Настасья Никитична, лаская деток. - Боялась, чтб похлебка у ней простынет, грибная, славная такая уварилась! Да и блинцы ржаные перестоят.

   - Идем, идем! - сказал князь, ускоряя шаг.

   В избе, переделенной перегородкой, было и тесно, и бедно, хотя чистота царила повсюду поразительная. Притом и тепленько было, и воздух был наполнен запахом печеного хлеба, который стряпуха под наблюдением самой княгини вынимала из печи, и ароматом грибной похлебки, от которой клубом валил пар.

   - Ну, слава Богу! Все в сборе! - проговорила, добродушно улыбаясь, княгиня Черкасская, полная и все еще красивая женщина лет под сорок. - Одной Ульяше неможется - лежит бедняжка... Извелась совсем, тоскуя по муже, по братце Александре Федоровиче... Ну, Танюша, читай молитву.

   Танюша прочла молитву, и все сели за стол, покрытый чистою, но грубою браниной, и стали кушать из одной общей деревянной чашки, похваливая похлебку в честь и утеху хозяйке. Особенно охотно ели дети, набегавшиеся с утра, и княгиня, любуясь на них, не раз их гладила по голове.

   - Кушайте, кушайте, детушки, на здоровье, - приговаривала она, пододвигая им ломти хлеба. - Там ведь у нас еще только блинцы ржаные с гороховым кисельком.

   Когда стряпуха подала на стол эту вторую перемену, князь только посмотрел на деревянное блюдо, на котором блинцы лежали стопками, и на глиняную латку с киселем и отвернулся, поморщившись.

   - Ан нелюбы, голубчик? - спросила его княгиня, ласково прикасаясь к его руке.

   - Припомнилось мне, матушка, - сказал ей князь, - что этого кушанья, бывало, и холопы не едали на нашем московском подворье.

   - Э-э, милый! То на Москве, а то на Белоозере... Мы и за этакую яству Бога благодарить должны... А помнишь ли, как нам вначале пристав-то наш, злодей, и Мишеньке с Танюшей молочка не давал, в яичках им отказывал, пока его по царскому указу не образумили?.. Да и почем ты знаешь, есть ли у братца Федора Никитича да у сестрицы Ксении Ивановны и такая-то еда?.. Им, горемычным, каково?..

   Танюша вдруг обратилась к тетке-княгине с вопросом:

   - А где же теперь батюшка с матушкой? Когда мы к ним поедем?

   - Далеко они от нас, не скоро до них доедешь! - с грустью проговорила Настасья Никитична, закрывая лицо руками.

   Дети взглянули на нее и разом расплакались неутешно.

   - Полно, полно, детушки! - ласково заговорила княгиня, привлекая к себе и Мишу и Танюшу и целуя их нежно. - Вот погодите: скоро от царя указ придет, чтобы всем нам немедля отсюда к маме ехать... Озером на ладьях и поедем. А от мамы уж и до отца недалеко - рукой подать...

   И так ласкала и уговаривала, пока не отвлекла внимания их от мысли о тягостной разлуке с отцом и матерью и не сманила их на двор порезвиться и побегать.

   Когда дверь в сенички захлопнулась за детьми, княгиня обратилась с укором к сестре Настасье Никитичне:

   - Ну как тебе не грех, разумница? Детей сбиваешь с толку: напоминаешь им о наших бедах и горе! Что ж ты, как и Ульяна, выше Бога, что ли, хочешь стать? Его ли святой воле не хочешь покориться? Он, чай, лучше нас с тобою знает, чем наградить нас, чем покарать...

   - Сестрица, голубушка! - проговорила, всхлипывая, Настасья Никитична. - Ох, уж тошнешенько приходится! Во всем нужда, во всем недостача! Обувь с ног валится, платьишко с плеч просится, заплаты на нем положить, и той нечем! Намедни у пристава Христом Богом конец холста деткам на рубахи просила - и того не дал!.. Ох, горе, горюшко лютое!..

   И она пуще прежнего залилась слезами.

   - Всякое горе переходчиво, так думать надо, сестрица! - спокойно продолжала княгиня. - Бог даст - и над нами воссияет солнце красное... Ну что ж? Пожили мы в холе, в богатстве, в радости светлой, должны пожить и в горести лютой, не гневя Бога. Так ли, соколик? - обратилась она к мужу, заглядывая ему своими умными и добрыми глазами в самые очи.

   Князь не выдержал ее взгляда, обнял и поцеловал ее.

   - Утеха ты наша! - проговорил он растроганный. - Кабы не ты, что бы и было с нами!

   - Ладно, ладно! Слыхала уж это я... Ну теперь, Настасьюшка, давай-ка со стола собирать! - заговорила княгиня, поднимаясь с места и поспешно принимаясь за уборку. - А там, Настасьюшка, не мешкая, засядем детские обноски штопать для Мишеньки с Танюшей.

   И обе сестрицы деятельно погрузились в заботы и хлопоты своего бедного домашнего быта, забывая среди них о своем общем горе. Они и не заметили, как промелькнул за делом часок-другой, и уж собрались звать деток в избу, как их веселый крик и говор раздался на крылечке и в сенях. Дверь распахнулась настежь, и Миша с Танюшей, раскрасневшиеся, с радостью вбежали в избу с криком:

   - Смотрите, дядя с тетей, что нам несут! Смотрите, какую рыбу!

   Действительно, следом за ними переступил порог избы Вася, попов внук, и с поклоном подал князю корзину, из которой торчала голова и свешивался хвост огромного леща.

   - Вот это дедушка тебе шлет... Приказал сказать, что на Мишенькино счастье закидывал, так вот этого леща вытащил. А тут еще с десяток окуней под ним. Страсть сколько ноне рыбы нам попало...

   - Ай да отец Петр, какой мастер! Поди ж ты! - сказала княгиня, принимая от мальчика рыбу. - Кланяйся ему от нас, скажи, что мы благодарим его за дорогой гостинец.

   - Ладно, скажу, - ответил мальчик и скрылся за дверью.

   - Ай да Миша! Какой счастливчик! Глядите-ка, какая ему на долю рыбина досталась! - продолжала княгиня, поглаживая курчавую головку Миши, который все еще не мог оторваться от принесенной рыбы. - Вот у нас на завтра какой обед богатый: и уха из окуней, и лещ на жареное. Ну, муженек, пожалуй, завтра за обедом и ты от деток не отстанешь, не уступишь своей доли?

   Князь улыбнулся на намек жены, а дети настояли на том, чтобы им было дозволено самим снести попов гостинец напоказ больной тете Ульяне.

   Княгиня Марфа Никитична посмотрела им вслед и проговорила как будто про себя:

   - Вот так-то и все в жизни: за горем радость, за слезами смех. Не нам дано жизнь строить, нам дано ее сносить.

   Дальше, гораздо дальше Мурьинского погоста, на сотни верст севернее его, в дремучих заонежских лесах заброшен другой, еще более бедный и ничтожный погост Толвуйский, в который сослана была несчастная мать Миши и Танюши, супруга именитого боярина Федора Никитича Романова, Ксения Ивановна. Вдали от Онежского озера, окруженный непроходимым диким бором, погост этот лежал, что называется, на краю белого света. Едва проходимый, узкий проселок упирался в этот погост, но не шел дальше, идти было некуда. Дальше шли только лесные тропки, по которым в нескончаемую лесную глушь решался проникать лишь смелый зверолов, знакомый с лесными знамениями и руководимый своею чуткою лайкой.

   Общий вид погоста был еще более жалкий и убогий, чем в Мурьине: и церквушечка крошечная еще беднее, и население еще меньше, а жизнь его временами даже совсем замирала в ту пору, когда мужики-звероловы уходили в леса, оставляя дома только баб да детей, и несколько пробуждалась только дважды в год, когда наезжали в Толвуй пять-шесть кулаков-скупщиков забирать у толвуйцев пушной товар, выменивая его на всякую всячину.

   И в этой-то заглохшей, дикой трущобе заключили молодую женщину, знатнейшую из боярынь московских, избалованную удобствами и роскошью жизни, разлучив ее с горячо любимым супругом, с детьми, со всеми дорогими и милыми ей людьми, со всеми радостями жизни. Разлучили, даже лишив всякой надежды на то, что она когда-нибудь к этим радостям вернется, даже отняв у ней право этими радостями пользоваться потому, что накануне ссылки ее насильно постригли в монахини, а ее супруга силою принудили произнести иноческий обет: царский родич и из бояр боярин Федор Никитич Романов обратился в смиренного инока Филарета, а его супруга, боярыня Ксения Ивановна Романова, в смиренную инокиню Марфу.

   И вот уже более года протекло с тех пор, как она была поселена в своем далеком заточении, погребена заживо в эту могилу... Она жила в четырех стенах своей тесной кельи, темной избы, заменившей ей боярский, светлый, разукрашенный терем, и никого не видела, кроме бабы-старухи, приставленной к ней в виде прислуги, и того пристава, который привез ее в Толвуй.

   Этот верный и сановитый господин дважды в день считал своею обязанностью заглянуть в избу невольной затворницы. Сначала приотворит дверь из сеней и, не снимая шапки, просунет голову и всю избу окинет беглым взглядом, потом отворит дверь настежь и войдет важно-преважно, шапку с головы снимет, но голову задерет высоко-превысоко и раза два козырем обойдет избу, заглядывая во все углы. Потом обернется к бабе-стряпухе и непременно скажет ей наставительным тоном:

   - Смотри, печь соблюдай, чтобы инокиня не угорела, грешным делом, - и выйдет, притворив за собою дверь.

   Эти посещения единственного живого лица извне были так однообразны, так неизбежно повторялись в одни и те же часы дня, что инокиня Марфа давно уже перестала их замечать, как и вообще не замечала той однообразной смены ежедневно повторявшихся явлений, которые и составляли ее печальную действительность. "Бысть утро, бысть вечер - день первый", и день "второй", и день "сотый", и эти дни тянулись перед ее очами, как нечто серое, мутное, неопределенное и нескончаемое... "Вчера" ничем не отличалась от "сегодня", "сегодня" от "завтра", и так далее, и так без конца и края, словно ее в закрытом наглухо возке везли и везли по какой-то нескончаемой дороге, на которой даже и скрипа полозьев не было слышно, даже и толчки, и ухабы не давали себя чувствовать... Она переживала то ужасное нравственное состояние, которое часто следует за каким-нибудь несчастьем или целым рядом оглушительных ударов судьбы, не заслуженных человеком, состояние, когда все силы духа замирают и вся нервная деятельность человека притупляется до того, что внешние впечатления как бы перестают существовать для страдальца и скользят мимо него неслышными и незаметными тенями.

   Несчастная инокиня, которая каким-то чудом перенесла все пережитое, упустила даже возможность жить воспоминаниями о минувшем. Она как будто все, все забыла, и ей не только наяву не вспоминалось прошлое, но даже и в сонном мечтании не представлялось ничего, что могло бы вывести ее из тяжелого отупения, освободить ее хоть на время от невыносимого гнета, лежащего у нее на душе. И тогда, когда благодетельный сон ненадолго смежал ее усталые веки, она не видела снов, а видела только отражение той же в течение дня пережитой действительности: баба-стряпуха возилась у печки, сверчок трещал где-то в углу, пристав ходил козырем по избе, пар валил с мороза в избу сквозь приотворенную им дверь в сени... И только.

   Все, что составляло для нее когда-то радость, свет, счастье, утеху жизни, умерло, отошло куда-то в неизвестную даль, потонуло в непроглядном тумане и хаосе того, что представляется человеку смертью... Ей казалось, что умер у нее муж, дети, умерли родные и близкие и она одна осталась на земле, осужденная тянуть какую-то нестерпимую муку... И вот все будущее ее, все цели и стремления души сводились теперь только к одному вопросу: "Да долго ли еще? Да будет ли конец?"

   Величайшим счастьем для нее (можно даже сказать - спасеньем) было бы такое потрясение, которое заставило бы ее плакать и сокрушаться о том, что она утратила, но такого потрясения быть не могло... Если бы ее пришли известить о смерти близких и дорогих людей, она бы даже удивилась этой странной вести, они для нее давно уже умерли... Все умерло! И она сознавала, что ее слезы уже давно иссякли и что никакое горе не заставит ее больше плакать. И самая молитва - та горячая, чудная молитва, в которой она когда-то так любила изливать свою душу, - здесь иною стала... И утром, и вечером, на сон грядущий, становясь на колени перед иконою, инокиня Марфа по привычке, по безотчетному сознанию какого-то долга, читала молитву, кланялась и крестилась, но слова молитвы представлялись ей какими-то не вполне понятными звуками... Ее уста эти слова произносили, а ей казалось, словно они доносятся к ней откуда-то издалека, как доносится иногда до нас песня; и звучны, и слуху льстят, но не внятны, незнакомы эти звуки, и не шевелят нашего сердца, не хватают за живые его струны.

   Так жила она, томясь жизнью, одинаково равнодушная ко всему, и дожила до лета 1602 года, до лета, которое заглянуло в Толвуй не раньше Петровок...

  

  

   Случилось как-то, что старуха баба, прислуживавшая инокине Марфе, невыносимо начадила в избе, и притом как раз в такое время, когда обычно заглядывал в избу пристав. Тот заглянул и тотчас раскричался на старуху, а к инокине Марфе обратился со словами:

   - Изволь-ка выйти на крылечко... Да побудь там, пока я здесь чад выпущу в сени... А то еще угоришь, и мне из-за тебя в ответе не быть бы...

   Она повиновалась беспрекословно, и вышла на крыльцо, и странное вдруг испытала чувство... Это был первый ее выход с начала весны, солнце светило ярко, от леса тянул легкий ветерок, насквозь пропитанный смолистым ароматом сосен и елей, птички, какие-то малюсенькие краснозобые птички, превесело перепархивали с куста на куст, с дерева на дерево, старательно и неутомимо выводя и высвистывая свои незатейливые гармонические песенки.

   Инокиня Марфа присела на крылечке и даже сама себе удивилась: она и птичек заметила, и даже песенку их как будто запомнила... И у ней на мгновение мелькнула в сознании мысль: "Птички сюда издалека летели, и на Белом озере были..."

   - Ступай-ка в избу, там теперь чаду нет, - раздался над нею голос пристава, и его слова прервали нить ее мыслей на полуслове.

   Она машинально поднялась и, не оглядываясь кругом, вернулась вновь в свою могилу. И ей даже на память не пришли те мысли, которые были навеяны на нее щебетанием птичек.

   После этого прошло еще около месяца. И вдруг произошло нечто совсем необычайное: пристав не явился как-то ни разу. Не явился и на другой день... Даже инокиня Марфа это заметила и уже собиралась о нем спросить, как вдруг дверь отворилась настежь, и в избу без шапки вошел пристав и не стал ходить козырем вокруг да около, а стал около притолоки навытяжку и пропустил в избу какого-то другого мужчину средних лет и благообразной наружности. В руках у того был какой-то свиток.

   - Это, что ль, инока Марфа? - спросил новоприбывший вполголоса у пристава.

   - Она самая и есть, - отвечал пристав. - Изволь-ка встать, - продолжал он, обращаясь к затворнице, - государева указа слушать...

   Она поднялась с лавки так же машинально, как тогда по приказу пристава поднялась с крылечка, и приготовилась слушать, совершенно равнодушная к тому, что ей собирался читать посланец государя.

   "Куда же еще меня сошлют? В Соловки, в Пелым?" - смутно мелькнуло в ее сознании.

   И она стала слушать, не вникая, почти не отдавая себе отчета в словах, долетавших до ее слуха.

   - А посему изволил великий государь, - громогласно читал посланец, - по неизреченному своему милосердию и благости, изменника своего, жену, Ксению Ивановну, а в иночестве Марфу, помиловать... Приказать ее из Толвуйского Заонежского погоста отправить на Белоозеро, где сосланы живут ее, Марфы, дети, да его же, изменника государева, сестра и зять... А оттоле всех их вкупе сослать, не разлучая, в Юрьев-Польский уезд, в вотчину Клин, что прежде было Романовых, а ныне на него, великого государя, отписана.

   "Что это он читает? Зачем он издевается надо мною? Зачем мучает?" - зашевелилось в душе у инокини Марфы.

   - Слышала, чай? - нетерпеливо спросил пристав, удивленный молчанием несчастной и недоумением, которое выразилось на ее лице.

   Но тот, что читал указ государев, по-видимому, понял тягостное внутреннее состояние инокини Марфы, он стал неторопливо и спокойно истолковывать ей прочтенное. Когда он объяснил, что ее приказано везти на Белоозеро и разрешено ей жить с детьми, она вдруг страшно вскрикнула и, как сноп, повалилась на землю.

   - Ну-у! Наделал дела, растолковал! - воскликнул пристав и бросился приводить несчастную в чувство.

   Когда же она наконец очнулась и пришла в себя, тогда стала Христом Богом молить, чтобы ей еще раз был прочитан указ государев, и посланец его прочел и добавил даже, что везти ее приказано из Толвуя немедленно и чтобы она была готова в путь назавтра спозаранок.

   И вот в тот день вечером, после того как окончены были ее немудреные сборы в дорогу и весь ее бедный скарб был связан в два небольших узла, она в первый раз после поселения своего в Толвуе молилась сознательно, горячо, молилась, влагая всю душу в слова молитвы, и когда дошла до молитвы "Утешителю, Душе Истинный", то почувствовала какую-то необычайную сладость в душе и потом на щеках своих что-то жгучее, горячее... И эти первые слезы после нескончаемо долгого оцепенения сняли камень с души ее: она проплакала всю ночь, и она была одною из счастливейших в ее жизни.

   Лето шло к концу. "Илья" был на дворе. С Белоозера начинали подувать резкие и холодные ветры, а утром и вечером все видимое из Мурьинского погоста пространство озера заволакивалось густыми туманами. Княгиня Марфа Никитична уже не выпускала Мишеньку и Танюшеньку на берег иначе как после полудня, пока еще хоть немного пригревало солнышко, да и то нарядив детей в теплые кафтанчики, которые она выхитрила и выкроила им из своей старой камчатой телогрейки, а сестрица Настасья Никитична с Ульяной Семеновной сшили деткам.

   Всех мурьинских опальных немало удивляло одно недавно проявившееся условие их одинокой и горемычной жизни в далекой ссылке: их пристав, человек придирчивый и мелочный в исполнении своих обязанностей, как-то вдруг изменился к лучшему в своих отношениях к Романовым и Черкасским. Бывало, прежде он пребывал безотлучно в Мурье, следил за кажд