Полевой Петр Николаевич - Избранник Божий

ым шагом князя и княгини, ворчал даже на выходы их в церковь, урезывал отпускаемые на содержание им запасы и вступал в препирательство из-за каждого пустяка. Но после одной недавней поездки в Белоозерскую обитель вдруг почему-то смирился и смягчился в своих отношениях к ссыльным, стал реже являться к ним и избегал с ними неприятных столкновений. Сверх того, и отлучаться из Мурьи он стал чаще прежнего и в отлучках оставался дней по пяти и даже по неделе.

   - Что за притча такая? - говаривала не раз мужу княгиня Марфа Никитична. - Пристав наш совсем к нам иной стал! Уж не пришел ли ему какой указ через обитель? А то игумен его тамошний не пристыдил ли?

   - Да, да! - соглашался с женой князь. - Совсем иной... И точно будто даже нас сторониться стал. А прежде ведь как, бывало, наскакивал, за частокол носу высунуть не давал...

   - Ну, пока что... А и за это благодарение Богу, - говаривала обыкновенно княгиня.

   И князь пользовался своей свободой и каждый день перед обедом выходил на бережок, садился на свой излюбленный бугор и, вперив взор вдаль, глядя туда, где над линией водного пространства чуть-чуть чернела узкая полоска берега, уносился мыслями к родной Москве, раскинутой по своим живописным холмам, к ее златоглавым храмам и островерхим башням, к ее движению и шуму, над которым, господствуя, разносится вширь и вдоль чудный звон ее бесчисленных колоколов. И куда как горько становилось у него на душе, когда от этих своих мечтаний, от воспоминаний о былом житье-бытье, он вынужден был переходить к окружавшей его жалкой бедной действительности. Внизу о плоский и песчаный берег уныло и гулко плескалось серое и холодное озеро, солнце, тускло светившее из-за серых облаков, не оживляло его волн ни блеском, ни красками, невдалеке угрюмые рыбаки тянули сети, мерно ударяя по воде шестами, чтобы загнать рыбу в мотню невода... Все пусто, все серо, все грустно!

   Так же точно сидел князь Борис на своем излюбленном бугре и накануне Ильина дня и думал по-прежнему свои невеселые думы на тему о суете и тщете всего мирского, когда к нему подошел отец Степан и после разных предварительных подходов и толков о погоде и об улове рыбы на озере вдруг перешел к предмету разговора, который, очевидно, очень его и занимал, и тревожил:

   - Вот тут позавчерась странничек один мимо проходил, в Глухоозерскую пустынь пробирался... От нашего погоста до нее еще верст с полсотни по болотам да по островинам тропочка пролегает...

   Старик поп приостановился, откашлялся, оглянулся по сторонам и, присаживаясь к князю на бугор, проговорил:

   - Так вот он... этот самый странничек-то предиковинное нечто сказывал...

   - Что же бы такое? - спросил князь. - Эти странники из конца в конец земли ходят, должны многое и видеть, и слышать...

   - Да уж такое предиковинное, что даже и в ум не вмещается... Мы, конечно, люди темные, а вот ты человек бывалый и книжный, тебе виднее...

   - Да что виднее-то? Что он тебе сказывал? Старик наклонился к князю и почти шепотом проговорил:

   - Сказывал... будто антихрист в Литве за рубежом народился...

   Князь Борис посмотрел в недоумении на отца Степана.

   - Да ведь ты же по Писанию должен знать, что это перед кончиной мира будет?

   - Ну, вот он, странничек-то, говорит, будто уж и об этом знаменья разные объявились...

   - Кабы знаменья, так повсюду на земле были бы видимы, - попытался возразить князь Борис.

   - Оно точно, что могли бы быть видимы, - таинственно продолжал поп-старик, опять понижая голос, - да, вишь ты, царь и бояре о знаменьях никому не приказали сказывать...

   - Ну, это что-то на ложь похоже, отец Степан.

   - Нет, погоди так говорить, послушай, что он дальше-то сказывал...

   Попу, видимо, не терпелось, хотелось поскорее всю душу выложить перед князем Борисом:

   - Сказывал, будто антихрист этот самый в образе Дмитрия-царевича народился...

   - Какого Дмитрия-царевича?

   - А углицкого... Что в Угличе убит злодеями...

   - Да как же так? Тут убит, а там опять народился? - сказал князь.

   - А вот поди ж ты! Враг-то силен... И народился, и грамоту царю Борису прислал. Пусти, говорит, меня доброю волей на прародительский престол... А не пустишь доброю волею...

   - Дядя, а дядя! - раздались с берега звонкие детские голоса. - Глянь-ко, глянь, какое суденко на озере!

   Князь глянул по указанию деток и точно увидел вдали, верстах в двух от берега, какое-то суденко, которое резво бежало под парусом, подгоняемое по волнам свежим ветерком.

   - Стружок бежит нездешний, - сказал отец Степан, приглядываясь попристальнее. - Такие вот по Шексне точно что ходят.

   Между тем детки подбежали к князю с расспросами.

   - Это что же белое, дядя? - спрашивала Таню-ша. - Точно крыло у птицы?

   - Отчего оно идет так скоро? - любопытствовал и Миша.

   Князь Борис постарался удовлетворить любопытству племянников, а между тем суденко уже обратило на себя внимание рыбаков и еще кое-кого в поселке.

   Из двух изб посмотреть на диковинное суденко вышли и бабы, и дети.

   - Не здешнее судно, шехонское, - толковали между собою рыбаки. - А нос сюда держит.

   Появление такого судна в мурьинском плесе озера, по которому сновали только челны местных рыбаков, было, конечно, явлением чрезвычайной важности. Немудрено, что и князь поднялся с места и направился к дому, чтобы оповестить жену-княгиню и своячениц. И пристав, до которого уже весть о судне успела дойти, вышел из своей избы и степенно стал спускаться на берег.

   "Нет ли тут чего такого... касающего? Вестей каких не везут ли?" - думал он, собираясь уже принять кое-какие меры на случай.

   Тем временем струг подошел уже и саженях в пятидесяти от берега стал спускать парус. На нем нетрудно было различить даже лица тех пяти человек, которые на струге находились. Вскоре со струга закричали рыбакам:

   - Давайте челны! Нам за мелководьем к берегу не причалить!..

   - Подайте сначала один челн, - распорядился пристав, - а там видно будет.

   "И что за люди? И чего им здесь надо?" - думал он не без тревоги, выжидая, когда незваные гости высадятся на берег.

   Но все опасения его рассеялись, когда к берегу причалил челн, а из него вышел его старый знакомец, вологодский подьячий Софрон Шабров и, облобызавшись с ним, на вопрос: "Откуда Бог несет?" - ответил:

   - Из Толвуя, с боярыней Романовой плыву и тебе о твоих боярах указ везу.

   - Что? Что такое, братец? Говори скорее!

   - А то, дружище, что и тебе с насиженного гнезда сниматься надо: приказано их в Юрьев-Польскую вотчину отправить.

   - Всех вместе? - воскликнул пристав.

   - Всех как есть!

   - Ну, наконец-то избавил Бог от здешней медвежьей стороны... Так что же? Прикажи свою боярыню свезти сюда же поскорее.

   Приказ был тотчас отдан рыбакам, чтобы ехали за инокиней и привезли бы ее вместе с приставом на берег. Но между тем, когда происходил этот разговор и отдавали приказ рыбакам, ни пристав, ни его приятель Софрон Шабров не заметили, как мальчик и девочка, стоявшие невдалеке от них среди группы крестьянских детей, вдруг отделились от нее и бегом пустились по песчаному откосу берега к дому.

   Шустрая и сметливая Танюша успела из беседы приятелей уловить несколько слов, которые показались ей настолько важными и многозначительными, что по ее соображениям необходимо было тотчас же сообщить тете и дяде и непременно тете Насте.

   - Пойдем, побежим скорее! - шепнула она Мише, который ничего не успел расслышать и ничего не сообразил, но побежал следом за Танюшей и, судя по ее озабоченному, деловому виду, готовился услышать от нее что-то важное.

   - Что он говорил? - спрашивал он неоднократно у сестрицы на бегу, но та только рукой от вопросов отмахивалась и прибавляла бега.

   Раскрасневшаяся, запыхавшаяся вбежала она в избу и прежде, чем кто-нибудь успел на нее обратить внимание, она одним духом выкрикнула:

   - Дядя! Тетя! От царя за нами на суденке люди приехали!.. Указ привезли... Нас в другое место и нашего пристава в другое место... А маму сюда!

   Миша, не желая отстать от сестрицы, тоже тревожно доложил:

   - От царя приехали... На лодке приехали и... - решительно не знал, что следует ему сказать дальше.

   - Ох, таранта! - с добродушным укором сказала княгиня. - Ну, что ты путаешь? Ну, где ты это слышала?

   - Там слышала, - утвердительно настаивала Танюша. - Чужой пристав с нашим приставом говорил!.. Пойдите, сами посмотрите! Спросите их!

   Произошло невольное и общее волнение, все всполошились, все заговорили разом, все собрались выйти из дома и посмотреть, что там на берегу творится.

   - Ступай-ка опять да разузнай все хорошенько! - озабоченно заговорила княгиня Марфа Никитична.

   - И я! И я! И мы с тобой тоже! - закричали Миша и Танюша, и вслед за князем все население боярской избы высыпало за частокол, а князь, держа детей за руки, чтобы они не очень спешили и горячились, направился к тому месту, где пристав стоял около челнов с Софроном Шабровым!

   В то время когда князь Борис, спустившись с откоса и понемногу все ускоряя шаг (потому что и его охватило какое-то невольное волнение), подходил к озеру, челн, подталкиваемый рыбаками на шестах, подплывал к берегу. В нем, кроме двоих рыбаков, князь различил еще какого-то плотного мужчину с черной окладистою бородою и женскую фигуру в темной одежде. Вот рыбаки в двух саженях от берега вылезли из челна в воду и, облегая его, волокли на себе по прибрежному песку. Потом, почтительно и бережно поддерживая под руки своих седоков, высадили их на берег...

   Тут только князь разглядел, что черты лица этой женщины знакомы ему... Сердце екнуло у него, но он не смел еще верить глазам...

   Однако приезжая уже заметила его и детей и опрометью бросилась к ним навстречу с распростертыми объятиями.

   - Детушки! Детушки мои дорогие! - воскликнула она, едва сдерживая душившие ее рыдания.

   - Мама! Мама! - звонко крикнули детки и, вырвавшись у князя, понеслись ей навстречу.

  

  

   Прошло еще три года, и на Руси совершилось много важных событий. Царь Борис вступил в борьбу со смутой, которая ополчилась против него в лице загадочного Лжедмитрия, прикрывавшегося тенью невинно загубленного угличского страдальца. В самый разгар борьбы Борис умер, передав бразды правления в слабые руки юного Федора, который попытался продолжать борьбу дальше, но измена поднялась отовсюду, грозный враг одолел, и Федор Борисович пал в борьбе... Все это совершилось так быстро, что на окраинах Московского государства еще не успели получить вести о кончине царя Бориса, как уже дьяки и подьячие опять сидели за работой и наспех писали во все концы Русской земли о кончине царя Федора Борисовича и о вступлении "на прародительский престол законного, прирожденного великого государя Дмитрия Ивановича".

   Не скоро доходили эти важные вести и до отдаленных городов, лежавших на востоке и севере Руси, еще дольше, еще медленнее проникали они в отдельные поселки и обители, лежавшие в глухих местах. Потому и немудрено, что даже и тот дьяк, который был новым государем отправлен в Антониев-Сийский монастырь "с тайным делом", приехал в эту дальнюю обитель уже по первопутку и, надо сказать правду, насмерть перепугал старого игумена Иону.

   - Ты, старче, кого в церкви Божьей за службой поминаешь? - спросил игумена дьяк, едва переступив порог обители и предъявляя ему свои полномочия.

   - Как кого? Вестимо, господин дьяк, поминаю, кого нам указано: по преставлении царя Бориса поминаю законного его наследника, великого государя Федора Борисовича, и матерь его Map...

   Дьяк резко перебил его на полуслове:

   - Изволь это тотчас отменить и поминать ныне благополучно царствующего законного государя Дмитрия Ивановича. Вот тебе о том и указ от патриарха Игнатия.

   Игумен вдруг изменился в лице: крайнее смущение выразилось в его широко открытых глазах, губы шевелились без слов и язык "прильпе к гортани"... Он долго не мог оправиться от своего волнения, не мог произнести ни звука, не решался даже принять патриаршей грамоты, которую ему протягивал дьяк.

   - Что же ты? Читай грамоту...

   - Не... не см...е...ю читать, го-го-спо-дин дьяк! - пробормотал игумен Иона, заикаясь от страха. - Не ведаю, о каком патриархе ты говорить изволишь... У нас господин патриарх Иов поминается.

   - Ну, был Иов, а теперь Игнатий! Был царь Федор, да волею Божьего помре, ну, и теперь стал царем Дмитрий на Москве! Русским тебе языком говорят...

   - Дозволь узнать, господин дьяк, - как-то особенно смиренно и приниженно заговорил игумен Иона, запуганный строгим дьяком, - и патриарх Иов тоже волею Божьею...

   - Нет, не Божьею, а царскою волею сведен с патриаршего престола и заточен в Старицкий монастырь. Да читай же грамоту, там все написано!

   Совершенно оторопевший и растерявшийся старик игумен взял наконец грамоту, стал ее читать, и дьяк видел, как тряслись его желтые сморщенные руки. Дочитав грамоту до конца, игумен положил ее на стол, перекрестился на иконы и, обращаясь к дьяку, сказал более спокойным голосом:

   - Что еще приказать изволишь, господин честной?

   Дьяк полез за пазуху и вытащил другой столбец.

   - Здесь у тебя в обители находится сосланный Годуновым опальный боярин Федор Романов, в иночестве Филарет...

   - Находится, господин дьяк, и коли дозволишь правду тебе сказать, солоно всем нам от него приходится... Ох, как солоно!

   Дьяк прищурил глаза, всматриваясь в лицо игумена, и процедил сквозь зубы:

   - А почему бы так?

   - Уж привередлив очень... Ничем-то на него не угодишь. Приказано нам было, чтоб у него в келье малый жил, как бы для услуги, нам чтобы его речи знать, и тот малый ему полюбился, и стал от нас его речи утаивать. Мы того малого из его кельи взяли, а заместо его старца Иринарха к нему послали, а он, изменник государев, на того старца и прогневайся.

   - Не изволь государеву родню таким словом обзывать, коли в ответе быть не хочешь! - строго заметил дьяк.

   - Да какая он родня государю Федору Борисовичу? - возразил было растерявшийся игумен.

   - Не Федору Годунову, которого в живых нет, а нонешнему, природному государю Дмитрию Ивановичу! И вот указ государя о том, чтобы инока Филарета из заключения здешней обители освободить, у пристава Воейкова из-под начала взять и представить на его, государевы, очи.

   Тут уж игумен Иона до такой степени растерялся, что только поклонился дьяку и развел рукой, как бы желая этим сказать: "Твоя, мол, воля! Что хочешь, то и делай!"

   - Веди же ты меня к нему немедля, указ государя ему объявить. А там уж от дальнего пути не грех отдохнуть.

   - Пожалуй со мною, господин дьяк, - заторопился игумен Иона, очень довольный тем, что он хоть как-нибудь мог наконец избавиться от этой тяжкой беседы и скрыть овладевшее им смущение.

   Он повел дьяка через монастырский двор, обстроенный пятью-шестью избами и не везде огороженный городьбою, местами развалившеюся, местами, очевидно, растасканною на топливо. На пути у одной из этих изб государева дьяка встретил пристав Воейков, суровый, высокий и худощавый человек. Низко кланяясь, он уступил дорогу в сени игумену и дьяку и поспешил отворить дверь из сеней в избу, служившую кельей Филарету.

   Переступив порог избы и перекрестившись на иконы, дьяк увидел перед собою ссыльного инока, стоявшего у окна с толстой исписанной книгой в руках. Дьяк отвесил ему низкий поклон и невольно вперил в него изумленный взор...

   Перед ним стоял высокий мужчина, лет под шестьдесят, сильно поседевший и исхудавший за последние годы тяжкой ссылки, но все еще прекрасный собою, осанистый и величавый. Большой ум светился в его темных, живых глазах, которые по временам загорались ярким пламенем и приобретали дивную, чарующую, подавляющую силу.

   Густые, серебрившиеся сединою волосы волнистыми прядями спадали ему на плечи из-под простой черной скуфейки, а окладистая борода спускалась почти до половины груди на потертую и поношенную черную рясу...

   Но могучая, прекрасная фигура Филарета производила в общем такое сильное впечатление, что нельзя было под этою убогой одеждой, среди этой убогой кельи, не угадать большого боярина, человека властного и гордого, привыкшего повелевать и внушать к себе уважение. Ответя спокойным кивком головы на поклон дьяка, Филарет, вероятно угадавший в нем посланца издалека, отложил книгу на аналой и устремил на дьяка потливый, вопрошающий взор.

   - К твоей милости с указом государевым, - заговорил дьяк совсем не тем тоном, каким он говорил с игуменом Ионой.

   - Читай, готов слушать.

   Дьяк развернул столбец и стал читать указ великого государя Дмитрия Ивановича о том, что он, радея о благе всех своих родичей, повелеть соизволил всех бояр Романовых, а в том числе прежде всех Федора Никитича, в иночестве Филарета, из ссылки вызвать в Москву, возвратить им сан боярский и все отнятые у них Годуновым поместья и вотчины. Филарет слушал чтение дьяка с сосредоточенным вниманием, ничем не выказывая волновавшего его чувства. При имени "великого государя Дмитрия Ивановича" густые брови его сдвинулись на мгновение и в глазах мелькнуло что-то странное, не то удивление, не то презрение, но он не перебил дьяка ни одним вопросом, не справился об участи Годуновых, как игумен Иона... Даже не высказал радости ввиду освобождения от ссылки и заточения.

   Дьяк кончил чтение и с поклоном подал указ Филарету, а он указ принял и сказал только:

   - Благодарю Бога и великого государя за милость ко мне.

   Дьяк помялся на месте и решился задать со своей стороны вопрос:

   - Когда тебе угодно будет ехать? Мне приказано просить тебя пожаловать в Москву без всякого мотчанья {Старинное - медление, мешкание.} и не мешкая нигде в пути.

   - Отдохни с дороги, - благосклонно ответил Филарет, - а я к пути всегда готов.

   И опять ни в голосе его, ни в выражении лица не было ни тени волнения, радости или тревоги... Но зато и на игумена Иону, и на пристава Воейкова смотреть было жалко, так они вдруг опешили, принизились и растерялись. Когда дьяк, отвесив Филарету поклон, направился к дверям вместе с игуменом, пристав не вытерпел, вернулся из сеней в келью и стал отбивать перед Филаретом поклон за поклоном, приговаривая:

   - Милостивец, не погуби!.. Если чем согрубил, не погуби, не взыщи на мне, окаянном!

   - Взыскивать с тебя мне нечего... Ты исполнял волю пославших тебя, - спокойно и твердо сказал Филарет. - Иди с миром.

   Пристав не заставил себе повторять это указание, инок Филарет желал остаться наедине с самим собою; кланяясь, он попятился к двери и скользнул за нее ужом.

   Но когда дверь за ним закрылась и Филарет остался один в своей келье, он поддался вполне тому волнению, которое овладело им с первых слов выслушанного им указа и подавление которого стоило ему невероятных усилий воли. Он быстро подошел к окну, опустился на лавку, развернул царский указ и стал жадно пробегать его глазами.

   "Великий государь Дмитрий Иванович! - шептал он про себя с улыбкой презрения. - Обманщик наглый... Ставленник польский и казацкий... И на престоле попущением Божьим... И где слава, где мощь всесильного лукавством царя Бориса?.. Темны и неизведаны пути Господни..."

   И не льстили ему, не привлекали его те милостивые речи, с которыми обращался к нему новый "великий государь", дерзко и самовольно называвший его своим родичем, суливший все блага жизни... Ему легче было вспомнить обо всех ужасах перенесенной им опалы, разорения и ссылке, нежели о тех почестях, милостях и богатствах, которые ему предстояло получить из рук самозваного царя Московского, каким-то невероятным чудом вознесенного на высоту престола.

   - Но как же быть? Что делать? Как решиться идти на обман и об руку с обманщиком? А если не идти, если презреть его...

   Мысль о жене, о детях, о свидании с ними вдруг властно вторглась в эти рассуждения и помыслы и вызвала слезы на глазах подневольного отшельника.

   - Детушки, детушки милые! - воскликнул он почти громко и не мог сдержать рыдания...

   Рыдая, опустился он на колени перед иконою Спаса, висевшей в углу, и стал молиться, и плакать, и изливать горячую исповедь души перед Богом, души, давно наболевшей от всех бедствий и зол, какие на него так обильно пролились за последние годы, на него, ни в чем не повинного, и так страшно, так беспощадно испытуемого судьбою! И вот теперь, вслед за этим горем и бедствием, надвинулась на него новая волна, против которой еще труднее будет устоять, будущее манит его счастьем, свиданием с родными и близкими, манит мирскими благами, от которых он успел отвыкнуть, которые научился презирать... Но для того, чтобы достигнуть этого счастья и этих благ, надо было нарушить мир души своей, порвать с своею совестью, поклониться кумиру, который должно бы повергнуть в прах.

   - Что делать, что думать мне? Куда стопы мои направить?! - скорбно взывал он в молитве своей, и луч света, озаривший душу его после долгого и восторженного умиления перед Всеблагим указал ему наконец выход из этой тьмы противоречий, лжи и обмана.... - Кто знает пути Господни? Кто дерзнет похвалиться, что они ему ясны и видимы? Мирские блага меня теперь не соблазнят, и власть не привлечет меня, и суета не ослепит своим коварным блеском!.. Нет больше во мне боярина Романова: он обратился в инока смиренного, и это смирение должно теперь спасти меня от соблазна... Эта ряса, которую надел я против воли, которую я ненавидел долго, как тяжкие оковы, с которою потом я свыкся наконец и примирился... Это ряса, которую нельзя стряхнуть с себя и сбросить, как сбрасываем мы одежды мирские, она теперь послужит мне бронею против зол и соблазна, она мне не дозволит занять места на пиршестве иедавелином... И если даже я только детей своих спасу от уз обмана и лжи, укрою от зла, разве этого мало? Разве не стоит для этого идти туда, где зло водворилось, и зло и обман сносить до той поры, пока Господь не укажет ему предела, не потребит его гневом Своим?..

   И он опять стал плакать, и молиться, и просить у Бога сил и помощи в предстоящей ему борьбе, и молился долго... День уж вечерел, когда он поднялся с молитвы успокоенный, примиренный со своею совестью и готовый вполне сознательно сказать себе:

   "Да будет во всем Его святая воля!"

  

  

   Осень 1608 года удивительно теплая, тихая, сухая. Сентябрь уж шел к концу, а лес еще стоял в полном уборе и блистал густою ярко-золотистою, то огненно-красною, то багряною листвой. И дни стояли ясные, не жаркие, при той удивительной прозрачности воздуха и той поражающей ясности неба, которые свойственны только северной осени.

   И как бы в противоположность этой тихой осени, богоспасаемый город Ростов - "старый и великий", как он некогда писался в грамотах, величаясь перед новыми городами Владимиро-Суздальского края, всегда спокойный, сонный и неподвижный, словно замерший среди своих старинных церквей и башен, в эту осень сам на себя не походил... На улицах заметно было необычайное оживление и движение, на перекрестках, на торгу, на папертях церквей - везде граждане ростовские собирались кучками, толковали о чем-то, совещались, спорили, что-то весьма тревожно и озабоченно обсуждали. И в приказной избе тоже кипела необычная работа: писцы под началом дьяка усердно скрипели перьями с утра до ночи, а дьяк по многу раз в день хаживал с бумагами к воеводе Третьяку Сеитову и сидел с ним, запершись, по часу и более. И сам Третьяк Сеитов был тоже целый день в суете и впопыхах: то совещался с митрополитом ростовским Филаретом Никитичем, то с кузнецами пересматривал городскую оружейную казну, отдавая спешные приказания относительно починки и обновления доспехов и оружейного запаса, то обучал городовых стрельцов ратному строю и делу. Одним словом, на всем Ростове и на всех жителях его лежал отпечаток какой-то тревоги, беспокойства, ожидания каких-то наступающих бед и напастей.

   Это тягостное ожидание наполняло умы всех граждан от старших и до меньших людей, и потому неудивительно, что главным предметом всех частных бесед, где бы они в это время ни происходили, были те же ожидания, те же страхи и опасения, грозившие бедою нежданною и неминучею.

   И вот в саду того дома, где в Ростове помещалась инокиня Марфа Романова с своими детьми Мишей и Танюшей и с деверем боярином Иваном Никитичем Романовым, в один из этих прекрасных и солнечных дней конца сентября 1608 года шла между Марфой Ивановной и Иваном Никитичем точно такая же беседа, как и всюду в Ростове, на площадях и перекрестках, на базарах и в домах.

   - Час от часу не легче, - говорила, вздыхая, Марфа Ивановна, - одной беды избудешь, к другой себя готовь!

   - Словно тучи, идут отовсюду беды на Русь, - сказал угрюмо сидевший около инокини боярин Иван Никитич, - и просвету между туч не видно никакого! Одна за другой спешит, одна одну нагоняет... Сама посуди: от одного самозванца Бог Москву освободил, и году не прошло - другой явился, а с ним и ляхи, и казаки, и русские изменники... И вон куда уж смуту перекинуло: под Тушином Москве грозят, обитель Троицкую осаждают да сюда уж пробираются, в Поволжье... Спаси, Господи, и помилуй!

   - Да неужели они и сюда прийти могут? - тревожно спросила Марфа Ивановна, невольно бросая взор в ту сторону сада, откуда неслись веселые и звонкие детские голоса.

   - Вчерась получены были вести, будто под Суздалем явились передовые отряды лисовчиков. А от Суздаля сюда далеко ли?.. О, да эти змеи лютые всюду проползут!

   - Да ведь и в Суздале есть воевода и при нем отряд изрядный, а во Владимире и зять наш, Годунов Иван Иванович, и рать при нем царская. Неужели не дадут отпора? Неужели допустят врага сюда?

   - Как говоришь ты, сестрица, не дадут отпора? И дали бы, да тут же рядом измена, за спиною у тебя. Везде-то шаткость, ни на кого надежды возложить нельзя, ни друга, ни брата, ни кровного! А ты об отпоре говоришь!

   - Так как же быть, по-твоему?

   - А, по-моему, так: заранее меры принять. Я так и брату Филарету говорил, вот, к примеру, тебя с детьми я отослал бы, пока есть путь в Москву. Там все ж вернее будет.

   - Меня с детьми? А муж здесь чтобы остался? Нет, нет! Ни за что!

   - Ну, так сама останься, а детей отпусти со мною. Я все равно сегодня в ночь поеду.

   - Нет, и с детьми расстаться мне не под силу. Сколько муки натерпелась я в разлуке с ними.

   - Мама! Мама! - зазвенели со стороны из-под густых берез серебристые голоса детей. - Гриб нашли! Гриб нашли! Белый, хороший!

   И Миша с Танюшей стремглав подбежали к матери, с торжеством подавая ей свою находку.

   - Это я первая увидала! - утверждала Танюша.

   - А я... А я его сломал! - оспаривал Миша.

   - Ох, вы милые, дорогие мои! - обратилась мать к деткам, обнимая их и привлекая к себе. - И ты, моя большуха глупенькая! Чуть не невеста уж, ведь тринадцатый годок пошел, а из-за гриба поспорить готова. И ты, моя надежда! Грибовник мой! Нет, не расстанусь я больше с вами!

   И она обняла детей, стала их горячо целовать.

   - По нынешнему смутному времени, сестрица, так говорить - Бога гневить! Разве мы в себе вольны? Или ты забыла, как всех нас разметала гроза гнева Божия и вихрь разнес нас по лицу земли Русской! Как цвет и гордость нашей семьи погибли? Брат Михаил - красавец, богатырь по силе - сошел в могилу, а я, больной и хилый, все перенес. Чем ты поручишься, что и теперь живем не накануне такой же беды? Вот я и думаю, что было бы неразумно испытывать судьбу, а следует позаботиться теперь же и упредить опасность.

   - Мама, что такое дядя говорит? - пугливо прижимаясь к матери, проговорила Танюша. - Разве тут нам жить опасно?

   - Нет, голубушка! Дядя не о нас и говорил... Ступайте с Мишей, поищите еще грибов, из одного не сваришь похлебки... А где же пестун Мишенькин, где Сенька?

   - Здесь я, матушка боярыня! - раздался голос из-за крыльца, и к инокине Марфе подошел высокий и сухой мужчина лет сорока пяти, с очень приятными чертами лица, глаза его светились добротою, и улыбка почти не сходила с уст его.

   - Смотрел я, государыня, любовался, как господин воевода городовых стражников мушкетной пальбе обучает... Видно, что он не на шутку воевать затеял, и тогда, пожалуй, ворогам несдобровать будет... Жаль только, что наши мужики ростовские не заодно с воеводою думают.

   - А ты почем их думы знаешь? - спросил Иван Никитич, недоверчиво озираясь на Сеньку.

   - Как почему знаю? Я же на торгу ежеден толкаюсь и в храмы Божий хожу, а мужики теперь все горланами стали, не шепотом говорят.

   - Что говорят-то? Ну? - нетерпеливо допрашивал Иван Никитич.

   - А вот одни-то, кто посмирнее, те жалобную песню поют: уж нам ли, мол, воевать, весь век на печи просидели? Нам-де, людям торговым да пашенным, доспех пристал ли? Иной, говорит, за весь свой век тетивы ни разу не натянул, меча из ножен не вынул... А кто посмелее, те уж прямо кричат: в нашем городе ни острога нет, ни наряда настенного, коли к нам ворог придет, надо супротив него не с рогатиной, а с хлебом-солью выйти!..

   - Вот тут и говори об отпоре, сестрица! - с горькой усмешкой сказал Иван Никитич, поднимаясь с места и опираясь на трость. - И если ты не хочешь слушать моего совета - твоя воля! Только, чур, не спокайся потом.

   - Нет, братец, не могу, не в силах так поступить... Лучше всем вместе умереть, чем порознь жить и тосковать друг по дружке!

   Иван Никитич пожал плечами и, не сказав более ни слова, заковылял к дому, а дети, которые все это слышали из-за ближайших кустов, где они спрятались, вдруг выскочили оттуда и бросились к матери на шею.

   - Да, мамочка! Да! Лучше вместе, чем порознь жить! - шептала матери Танюша.

   Но даже и ласка деток не могла согнать с чела инокини Марфы того темного облака, которое на нем нависло. Черные думы не давали ей покоя, и она не находила себе ни в чем ни утехи, ни просвета. Наконец, утомленная своими неразрешимыми заботами, она почувствовала потребность остаться наедине с собою и сказала Сеньке:

   - Сведи-ка ты детей в кремль, в митрополичий дом, сегодня за недосуг они еще у благословения родительского не бывали. А я тут стану братца в путь собирать.

   Когда они ушли, а она осталась одна, на той же лавке в углу густого сада, который уже золотили и румянили лучи рано закатывающегося солнца, она погрузилась в думы о муже, о детях, о тех опасностях, которые могли их здесь ожидать, и старалась найти хотя какой-нибудь утешительный выход из своего тягостного положения... Но в тот день ей не суждено было ни на чем успокоиться.

   - Государыня, - раздался с крыльца голос сенной девушки, - холоп твой Степанко Скобарь просит, чтобы ты дозволила ему твоих очей видеть... Говорит, с вестями приехал.

   - С вестями? - тревожно переспросила Марфа Ивановна. - Зови его скорей!

   Степан Скобарь вошел в сад из горницы, спустился с крыльца и, подойдя к госпоже своей, отвесил ей низкий поклон, касаясь земли перстами.

   - Съездил, матушка! Все разузнал, а только хороших вестей с меня не спрашивай. Беда кругом, куда ни глянешь.

   - Был ли во Владимире? Говори скорей! Видел ли зятя, сестру?

   - Где их видеть? Владимир передался на сторону тушинского царя, и зять-то твой, Иван-то Годунов, сам с хлебом-солью к тушинцам вышел.

   - Боже! Боже мой! Что это за время ужасное! - воскликнула Марфа Ивановна, всплеснув руками.

   - И Суздаль в их руках! Там стали, было, противляться, да кожевник Меньшак Шилов всех сбил с толку: заревел вдруг в истошный голос, чтобы все, кто хочет жив остаться, царю Дмитрию пусть крест целуют. И все перепугались и стали целовать крест тушинскому... И в Переяславле тож! А ведь переяславцы нам, ростовским, первые враги. Ну, того и жди, что скоро сюда нагрянут, наш черед теперь на зубы тушинцам попасть.

   - Ты и поклясться можешь, что все эти вести верны? - твердо сказала Марфа Ивановна.

   - Слова лжи не вымолвил, - с уверенностью сказал Степан Скобарь. - Вот и крест целую.

   Он полез за пазуху, вытащил свой тельник и поцеловал его.

   Тогда Марфа Ивановна поднялась с места и направилась к дому. На крылечке хором ей встретился Иван Никитич, уже одетый в дорожное платье.

   - Что, сестрица? Хороши ли вести тебе принес Степанко? - сказал он. - А Годунов каков? Хорош отпор он дал тушинцам? И неужели же ты, и после того всего, упорствуешь здесь остаться?

   - Да, братец, теперь больше, чем когда-нибудь, я в этом убеждена, что мое место здесь, при муже и при детях.

   - Пускай бы уж при муже! Ну, а детей-то на что же под обух вести?..

   Марфа Ивановна молчала и спокойно глядела ему в глаза, он понял, что она приняла твердое решение.

   - Ну, как знаешь. А мне пора, пока еще не все дороги отсюда перехвачены. Прощай, сестрица! Буду ждать всех вас на Москве, коли Бог даст свидеться.

   Они молча обнялись и поцеловались, не сказав ни слова более на прощанье.

   На другое утро спозаранок тревожно зазвонили колокола во всех ростовских церквах, кроме кремлевских соборов. Не то набат, не то сполох... И все граждане, поспешно высыпавшие из домов на улицу, полуодетые, простоволосые, встревоженные, прежде всего спрашивали у соседей при встрече:

   - Пожара нет ли где?.. А не то ворог не подступает ли?

   - Ни пожара, ни ворога, а все же беда над головой висит неминучая. Вести такие получены! - слышалось в ответ на вопросы, хотя никто и не брался объяснить, в чем беда и какие именно вести.

   Между тем звон продолжался, толпы на улицах возрастали, а из домов выбегали все новые и новые лица: мужчины, женщины и дети. Кто на ходу совал руку в кафтан, кто затягивал пояс или ремень поверх однорядки, кто просто выскакивал без оглядки в одной рубахе и босиком или, еще хуже того, в одном сапоге. Женщины начинали кое-где голосить, дети, перепуганные общим настроением и толками, кричали и плакали. Тревога изображалась на всех лицах и становилась общею.

   - Да кто звонит-то? Из-за чего звонят? - спрашивали более спокойные люди, ничего не понимая в общей панике.

   - А кто же их знает? Вот у Миколы зазвонили, и наш пономарь на колокольню полез.

   - Да кто велел звонить?

   - Ну чего вы к нам пристали? Не мы, чай, приказывали!

   - Говорят, гонец приехал, вести привез, по церквам читать будут, ну, вот мы у церкви и собрались. Ан смотрим, и церковь на замке стоит, - слышится в толпе, собравшейся у церкви.

   - Да вот постойте, постойте! Отец протопоп и сам идет!

   Все бросаются к отцу протопопу с расспросами о вестях и о причине звона.

   - Знать не знаю. И вестей никаких не получал, - отвечает отец протопоп в полном недоумении. - Расходитесь вы, благословясь, а я сейчас пономаря с колокольни спугну.

   - Как нам расходиться после этой тревоги и страха смертного? Нам надо вести знать! - кричат в ответ протопопу с разных сторон.

   - Где же я вам вестей возьму, коли у меня их нет? Ступайте к властям в кремль, у них спрашивайте, - отзывается отец протопоп.

   - А и точно, братцы. Пойдем к самому митрополиту да к воеводе: они должны знать, они на то поставлены.

   - Вестимо к ним! К ним! Туда! В кремль! К митрополиту, к воеводе! Как им не знать? - раздались в толпе голоса и крики и, повторяемые другими толпами, привели к общему движению в одном направлении.

  

  

   Толпа, возрастая, повалила к кремлю, запрудила всю улицу перед входными воротами, произвела усиленную давку в широком воротном пролете и, наконец, хлынула в кремль и залила всю площадь между соборами и митрополичьим домом, шумя и галдя. В толпе временами слышались возгласы и даже крики:

   - Воеводу нам! Третьяка Сеитова! Пусть нам объяснит, какие вести!

   - Кто сказал, что вести есть? Кто? - раздалось где-то в стороне.

   - Романовский холоп еще вчерась с вестями приехал... А нам не сказывают! - крикнул вдруг кто-то во весь голос.

   - Какой холоп? Какие вести?.. Отца митрополита сюда, пусть он и с воеводою оповестит нам!

   Крики становились все громче и громче и уже начинали сливаться в один общий гул, когда, наконец, на рундуке митрополичьего дома явились сначала дьяки, потом воевода Сеитов, высокий, плотный, здоровый мужчина лет пятидесяти с очень энергичными и выразительными чертами лица. Вслед за Сеитовым вышел и сам митрополит Филарет Никитич, в темной рясе и белом клобуке с воскрылиями, которые опускались ему на плечи и грудь. Мерно и твердо опираясь на свой пастырский посох, он остановился на середине рундука и величавым, спокойным движением руки стал благословлять толпу во все стороны.

   Толпа разом смолкла. Шапки, одна за другою, полетели с голов, а руки полезли в затылок, и те, что еще за минуту кричали и галдели, теперь присмирели и, переминаясь с ноги на ногу, не знали, что сказать, как приступить к делу.

   Филарет обвел всех спокойным и строгим взглядом и произнес:

   - Зачем собрались вы, дети мои? Какая у вас забота?

   Этот вопрос словно прорвал плотину, отовсюду так и полились и посыпались вопросы и жалобы:

   - Вести! Вести какие?.. Воевода зачем их скрывает?.. Хотим знать... Сказывайте, какие вести?..

   Филарет обратился к воеводе и сказал ему:

   - Сказывай им все, без утайки.

   Воевода приосанился и громко, так громко, что слышно было во всех концах площади, сообщил:

   - Вчера поздно вечером романовский холоп привез нам вот какие вести: Суздаль врасплох захвачен Литвой и русскими изменниками. Нашлись предатели и в городе и не дали добрым гражданам простору биться с ворогами... Владимир предан тушинцам воеводою Годуновым, который, забыв страх Божий и верность присяге, не стал оборонять города, хотя и мог - и войска, и наряда, и зелья было у него полно... Переяславцы и того хуже поступили: злым ворогам и нехристям, грабителям и кровопийцам навстречу вышли с хлебом-солью и приняли их, как дорогих гостей... Вот вам наши вести.

   Воевода замолк, и толпа молчала, довольно-таки сумрачно настроенная. Потом послышались тут и там отдельные голоса:

   - И Суздаль сдали, и Владимир на их сторону потянул, и Переяславль сдался... Надо и нам за ними... Одним где ж нам с этакою силою справиться?

   - Да чего и воевать-то? Где же нам в царях разбираться, который правый, который неправый? - послышалось даже в передних рядах.

   - Разбирать вам и не приходится, вам только присягу помнить надо! - строго заметил Филарет.

   - Да ведь сила-то, отец честной, соломушку ломит! - заговорили в передних рядах купцы.

   - Так, по-вашему, сейчас и с хлебом-солью хоть к самому сатане! - крикнул воевода. - Возьми, мол, наши животы - оставь нас с головами.

   - Да уж тут как ни храбрись - побьют. Одно слово - побьют, а потом пограбят, по миру пустят! - загалдели посадские. - Переяславцы-то давно на нас зубы точат - это нам довольно известно.