Марриет Фредерик - Многосказочный паша

падения, хотя мы не скупились на выстрелы.

   Тут показался другой отряд, и бой возобновился. Они делали усилия взобраться на корабль, но попытки их оставались без успеха. Когда стемнело, они отступили, взяв с собой убитых и раненых, число которых достигало двухсот. При отступлении мы послали им на прощанье два или три выстрела из больших пушек, сколько для того, чтобы спугнуть их, столько и для того, чтобы дать знать нашим товарищам в лодках, где мы находимся.

   До самой ночи мы бдительно сторожили, но дикари больше не появлялись.

   Я предложил попытаться соединиться с нашими в лодках и дать им знать несколькими пушечными выстрелами, чтобы некоторые из них, забрав с собой женщин, перешли на землю, потому что тогда дикари, без сомнения, уедут восвояси. Но никто не соглашался на столь опасный подвиг, и все говорили что если в руки дикарей попадется несколько лодок, то они, вероятно, постараются захватить и другие и одолеют находящихся в них людей. И потому этот план был отвергнут. Тут предложил я им, чтобы один из нас пробрался к берегу, вплавь добрался до лодок и принес бы четырнадцати человекам на них приказание собрать всех женщин в одну лодку, обойти ночью северную сторону острова, а остальные лодки оставить дикарям, чтобы они могли уехать с острова. Это предложение было одобрено, но охотника к исполнению его не находилось, а так как я сам предложил его, то и почел долгом для поддержания своей чести самому привести его в исполнение. Я взял мушкетон, несколько патронов и спустился по веревке. Когда я был уже на земле, то заметил, что кто-то крадется к кораблю. Я не мог хорошенько разглядеть, кто это был, и подполз под заднюю часть корабля, где было так темно, что увидать меня было невозможно. Когда я приблизился, то увидел, что это был дикарь со связкой хвороста на плечах. Он положил ее подле самого корабля и потом удалился. Тут я заметил, что сотни таких связок лежали вокруг корабля; дикари наносили все это, прикрываемые темнотой, потому что, хотя и светила луна, но корабль был совершенно окружен лесом, который и не пропускал света. Дикари намеревались поджечь корабль, и только я хотел известить товарищей об угрожающей им опасности, как снова появились из леса двое островитян и положили свои связки так близко, что почти коснулись меня.

   Я принужден был оставить экипаж на произвол судьбы и пополз к кустарнику. Счастье мое, что я был так осторожен, потому что на том месте, куда я пополз, были дикари, занимавшиеся связыванием хвороста. Но трава была так высока и темнота так велика, что я решительно не мог различить ничего, хотя и слышал, как подле меня ломали ветви. Проходя мимо них, я стал делать то же, чтобы не быть замеченным, пока не миновал их; тут пустился я к берегу, туда, где должны были быть лодки. Я счастливо достиг берега и видел, что лодки все еще стоят привязанные к скале, но луна светила так ярко, что я не хотел выйти из леса, прежде чем не узнаю, нет ли на берегу дикарей. Прождав некоторое время подле ручья, вдруг я услышал стоны; взглянул по направлению, откуда раздавались они, и заметил человеческую фигуру, лежащую на земле. Я подошел к ней и мог ясно видеть, что то была одна из приплывших на остров женщин. Она была почти мертва. По присущему каждому человеку состраданию я сжалился над ее положением и встал перед ней на колени, чтобы увидеть, не могу ли что-нибудь для нее сделать. Она была почти нага, и когда я стал ощупывать ее тело, то заметил, что повыше колена она была ранена пулей из мушкетона и от боли и потери крови совершенно ослабела. Я разорвал свой шейный платок и рубашку и перевязал ее, принес в шляпе из ручья немного воды, влил несколько капель в рот и побрызгал на лицо. Она, казалось, пришла з себя, и я очень радовался, что могу быть ей полезен.

   Так как до сих пор не видел я ни одного островитянина, то пошел к берегу, чтобы переплыть к лодкам, и только вышел из тьмы, как услышал с лодок два или три выстрела из мушкетонов. Вслед за тем раздалось еще несколько выстрелов и дикий вопль островитян, которые сотнями переплыли туда и захватили наших.

   Бой был скоро кончен, дикари одолели, и вскоре все были на земле.

   Я считал теперь своих погибшими, и не ошибся. За час перед рассветом островитяне подожгли хворост и в одно и то же время начали бешеное нападение. Пламя охватило весь корабль, и стрельба и крики продолжались целый час. Наконец все смолкло, и я полагал, что островитяне вышли победителями, что, как я узнал потом, и было в самом деле. Многие были убиты стрелами дикарей, другие погибли, бросаясь с борта на землю, остальные задохнулись в дыму.

   Когда солнце показалось на горизонте, раздался ужасный взрыв. Пламя добралось до пороховой камеры, и корабль взлетел на воздух. В надежде укрыться, я решил спрятаться в кустарнике. Но прежде мне хотелось взглянуть на бедную раненую. Было уже совершенно светло, когда я пришел на место и увидел, что оказал помощь хорошенькой дикарке шестнадцати или семнадцати лет. Она, по-видимому, не пришла еще в себя; я принес снова воды, и когда поднес ей, она взглядом высказала мне свою благодарность. Поправив перевязку, я поспешил в лес. Идя согнувшись, я вдруг ударился головой обо что-то твердое. Я взглянул и увидел перед собой дикаря, который, подобно мне, пробирался по лесу. Я не успел опомниться, как он уже бросился на меня и обезоружил. Сопротивление было бесполезно, тем более что к нему присоединилось еще несколько других. Они нарвали ивовых прутьев, которые растут в этих землях, и связали мне ими руки и ноги, потом прикрепили меня к толстой ветви и потащили. Достигнув берега, они положили меня на спину, так что лучи солнца падали на меня отвесно. Перебрав в этом положении в голове своей все, что читал в описаниях путешествий, я наконец заключил, что буду принесен в жертву какому-нибудь идолу. Я молил небо об отпущении грехов моих и предался своей судьбе, которая казалась мне неизбежной.

   Островитяне собрались на берегу подле меня. Тела убитых и раненых были перенесены в лодки. Они развели огонь и стали вокруг него плясать воинственный танец. Я повернул к ним голову и с ужасом увидел, что они собрали трупы моих товарищей и ели их. Что не могли съесть, складывали в корзины и относили в лодки. Я догадался, что и меня ожидает подобная участь, но не теперь, потому что у них было больше, чем могли они съесть, а я, вероятно, буду сбережен к какому-нибудь празднеству. Мое предположение было справедливо. Они собрали все кости, вместе с ними отнесли меня в лодку, подняли свои рогожные паруса и отправились.

   На третий день мы приплыли на их остров. Меня снесли на землю и заперли в одном месте, которое, как думаю, служило у них кладбищем. Они пичкали меня каждый день свининой и другими съестными припасами, чтобы хорошенько откормить, но не развязывали рук и ног. Я так ослабел, что не мог даже пошевелиться. Прошло семь дней; боль, которую чувствовал я в затекших членах, была невыносима, и я с нетерпением ожидал смерти, которая избавит меня от мучений, и когда наконец двое дикарей подняли меня на плечи и понесли, с таким же нетерпением ожидал я конца моей участи, с каким при других обстоятельствах ожидал бы свободы. Боль почти лишила меня чувств.

   Я очень хорошо помню, что меня положили в середине круга дикарей, что вдруг раздались вопли какой-то женщины, и вслед за тем поднялся смешанный говор. Когда я пришел в себя, я лежал уже развязанный на мягкой рогожке, члены мои были расправлены, и когда я открыл глаза, увидел перед собой прекрасную дикарку, которой оказал я помощь. Во всех ее движениях видно был нежнейшее участие. Я узнал потом, что, когда меня принесли в круг, она узнала меня и просила за меня, указывая на свои раны и повязки, которые были признаны обрывками моей одежды. Стали совещаться, и так как, по-видимому, я не был на корабле, а был взят в плен в лесу, то после многих споров наконец решили даровать мне жизнь с тем, чтобы я женился на девушке, по милости которой был пощажен. Она взяла меня в свою хижину и теперь отплачивала свой долг благодарности.

   Благодаря ее неусыпным попечениям, вскоре силы мои восстановились, и прежде, чем узнал я, что стал ее мужем, успел уже знаками и различными маленькими услугами, которые внушаемы были мне благодарностью и любовью, снискать ее расположение.

   Лишь только я оправился, меня привели в большое собрание островитян, где и был я торжественно принят в их общество. Один почтенный старик говорил по этому случаю речь, которая, при своей бесконечной длине, вероятно, была не из числа хороших. После чего несколько человек схватили меня и положили лицом к земле, сели на меня верхом и начали колоть иголками верхнюю часть ягодиц. Боль была очень велика, но так как все островитяне в этих землях бывают татуированы, то, видя необходимость этой операции, выдержал я ее с твердостью.

   - Стой! Что значит татуировать?

   - Накалывать кожу иголками или чем-нибудь острым и после втирать в раны краску или порох, отчего на теле остаются неизгладимые темные изображения. Все дикари в тех странах испещряют себя ими, и иногда татуировки бывают очень красивы.

   - Машаллах! Дивен Бог! Я желаю видеть эти изображения, - сказал паша.

   - Да сохранит меня Аллах, - отвечал ренегат, - от того, чтобы я обнажил свое грешное тело перед светлыми очами Вашего Высокомочия. Я знаю хорошо свои обязанности.

   - Но я хочу видеть их, яга биби, друг мой! - продолжал паша нетерпеливо. - Не заботься о моих глазах. Скорее, повинуйся моей воле!

   Ренегат не знал, что ему делать, потому что он никогда не подвергался этой операции. К счастью, в одном из своих морских разбоев, от нечего делать, дал он одному из своих товарищей наколоть ему на руке изображение маленькой русалки.

   - Мин Аллах! Избави Бог! - сказал ренегат. - Жизнь моя в руках Вашего Благополучия, и я скорее соглашусь лишиться ее, чем оскорблю ваши великолепные глаза этим зрелищем. К счастью, могу я удовлетворить любопытство Вашего Благополучия, не нарушая приличия: дикари, по окончании операции, описанной мной, татуировали на руке моей божество, более других ими чтимое.

   Ренегат вздернул кверху рукав и показал изображение русалки с загнутым хвостом и зеркалом в одной и гребнем в другой руке.

   - Вот, Ваше Благополучие, образец их грубого искусства. Это изображение богини Ги-Ба. В одной руке держит она орудие, которым татуирует добрых, и этот знак служит им пропуском в жилище блаженных; в другой руке держит она раскаленный круг, которым отмечает тех, которые должны быть наказаны за грехи свои.

   - Аллах керим. Бог милосерден! А отчего у ней рыбий хвост? - спросил паша.

   - Эти дикари живут на нескольких островах; он служит ей для того, чтобы могла она переплывать с острова на остров, где ее присутствие бывает нужно.

   - Так! - заметил паша. - Теперь ты можешь продолжать.

   - Как я уже сказал Вашему Благополучию, дикари татуировали меня без милосердия. Операция продолжалась целый час, после чего они снова подняли меня. Тут была произнесена вторая речь, из которой понял я столько же, сколько и из первой; они передали мне жену мою, и обряд кончился.

   Я должен сказать, что не желал бы быть татуированным и обвенчанным в один и тот же день. Члены мои так вспухли, что я едва мог, с помощью жены, дотащиться до дому. Но она оказала мне всевозможную помощь, и через три дня я уже не ощущал боли.

   Я думал, что мне придется провести остаток жизни на этом острове. Я страстно полюбил мою Нака-Пуп (так звали мою молодую жену) и, несмотря на свое французское воспитание, должен признаться, что ее естественная, безыскусная простота была привлекательнее и милее изысканной грации моих соотечественниц. Она была высокого происхождения и близкая родня короля, и два года моей жизни протекли в нерушимом спокойствии и счастьи. Но...

   И ренегат закрыл лицо свое.

   - Ну, Гуккабак, ты, кажется, уже должен бы был привыкнуть к потере жен своих н не столько кручиниться о них. Эти франки - престранный народ, - заметил паша визирю, - у них есть слезы для всякой женщины.

   - Ваше Благополучие должны извинить меня, потому что этого уже больше не будет: после того я не был больше женат.

   Моя бесценная Нака-Пуп умерла в родах, и остров так опротивел мне, что я решил его оставить. Случай к тому скоро представился: к нашему острову пристал корабль с американскими миссионерами.

   - Что за люди эти миссионеры? - спросил паша.

   - Люди, которые приезжают к дикарям затем, чтобы объяснить им, что Ги-Бо не богиня, и убедить их признать истинного Бога.

   - Совершенная правда, - сказал паша. - Нет бога кроме Аллаха, и Магомет - пророк его. Далее!

   Так как я знал оба языка, то и использовали меня как переводчика, но невозможно было то, чему учили миссионеры, объяснить дикарям, потому что в языке островитян не было слов, соответствующих этим понятиям. После совещания они дали миссионерам следующий ответ:

   - Вы говорите нам, что ваш Бог награждает добрых и наказывает злых - это же делает и Ги-Бо. Вы говорите одним языком, мы другим. Может быть, имя вашего Бога по-нашему и называется Ги-Бо. Мы почитаем одного и того же Бога под разными именами, следовательно, нечего более и толковать об этом; возьмите за труды сколько угодно свиней и отправляйтесь домой.

   Миссионеры приняли совет и свиней, и я отправился с ними. Мы пришли в Нью-Йорк, где я потребовал платы за исправление при миссии должности переводчика со дня прибытия миссионеров на остров до дня отъезда, и получил деньги. Мне бы не пришло на ум требовать платы, если бы не был я наставлен одним миссионером, которому я понравился.

   Полученными деньгами заплатил я за проезд в Геную, куда и прибыл благополучно, хотя и без всяких средств к существованию. Но нужда, как говорит известный поэт, "искусный ездок с острыми шпорами, который и тощую клячу заставляет делать то, чего не в состоянии сделать и сильная лошадь". Не имея других средств для поддержания себя, решился я еще раз испытать свое счастье на море.

   - Аллах ваакбар! Бог вездесущ! Это был твой таллег, твое предназначение, Гуккабак!

   - Это был его кизмет, его судьба, Ваше Благополучие! - сказал Мустафа. - Он должен был вынести опасности для того, чтобы доставить Вашему Благополучию развлечение в праздные часы.

   - Баллах таиб! Хорошо сказано! Пусть раб пользуется нашей щедростью, дай ему десять золотых. Завтра наши уши будут открыты для выслушивания его следующего путешествия. Гуккабак, можешь идти.

   - Да не уменьшится тень Вашего Благополучия вовеки! - сказал Гуккабак, выходя из дивана.

  

  

   Ваше Благополучие изумитесь неслыханным приключениям, которые случились со мной во время последнего моего путешествия. Смело могу уверить, что ни прежде, ни после судьба не ставила никого в такие опасные положения.

   Несмотря на опасности, которым подвергался я в прежнем путешествии в Северный океан, я согласился принять команду над одним гренландским судном, готовым к отплытию. Мы вышли из Марселя в самый раз, чтобы поспеть на север в лучшее время года и возвратиться оттуда прежде, чем наступит зима. Нам очень посчастливилось в Баффиновом проливе: мы в короткое время втащили на палубу восемнадцать китов. Осень только что началась, когда я предложил возвратиться. Нас отнесло несколько к югу, и мы наткнулись на две или три плавучие ледяные горы, на гребне которых лежали стада моржей. У нас было еще несколько порожних бочонков, и я решил наполнить их жиром этих животных и для нападения на них спустил лодки. Мы убили множество моржей и положили их на судно. Ловля продолжалась очень успешно; мы лишились только одной лодки, дно которой проломил морж своими клыками. Ветер внезапно погнал нас далее на юг, и к большому леднику, подле которого мы охотились, прибило вдруг несколько льдин поменьше. Гарпунщики заметили это и советовали мне вернуться на корабль, но ловля так заняла меня, что я не обратил внимания на их слова.

   Один морж лежал в небольшой впадине на правой стороне ледника; я направил туда свою лодку. В том месте расстояние между двумя ледяными горами было не более двадцати локтей; от сильного удара шквала ледники вдруг сомкнулись; люди, бывшие в других лодках, проворно удалились, но те, которые гребли в моей лодке, между тем как я стоял на носу с багром для поражения животного, заметили опасность только тогда, когда лодку вдруг прижало к леднику другой льдиной и расплющило.

   Стоя на носу и слыша шум сзади, я имел еще время в минуту отчаяния броситься вперед, прямо на спину моржу. В тот самый миг две огромные массы льда столкнулись. Шум, я думаю, был ужасный, но я не слышал его, я был затерт во льду. Хотя сначала были еще трещины, но вскоре вся масса льда, несомая ветром с юга на север, замерзла, и я увидел себя запертым во льду, был заключен в ледяной комнате в обществе с моржом.

   Я не буду задерживать Вашу Мудрость описанием своих ощущений. Я полагал, что умру через несколько часов от недостатка воздуха, но нет. Сперва, правда, было нестерпимо душно, и я думал, что, наверное, скоро задохнусь. Я припоминал все грехи, молил небо о милосердии и готовился к смерти. Но от тепла лед стал таять, отчего пространство расширилось, так что по прошествии нескольких минут мог я дышать свободнее. Морж, испуганный, по-видимому, необыкновенным приключением, лежал спокойно. Так как утопающий хватается и за соломинку, счастливая мысль пришла мне тотчас в голову по поводу этого моржа. Я рассудил, что такое огромное животное вдыхает много воздуха и решил убить его для собственного сохранения. Я вынул свой нож и воткнул его в позвоночную кость между головой и шеей; зверь издох тотчас.

   Когда я увидел, что морж умер, то слез с его спины и сел на более удобное место, около головы, чего при жизни его не смел сделать, страшась ужасных клыков. Дыхание сделалось еще легче. Ваше Благополучие, быть может, изумитесь этому, но отчего бы то ни было, лед ли снабжал воздухом, или он был так порист, что пропускал его, только грудь моя не ощущала никакого стеснения. В нашей земле бывали примеры, что женщины и дети, до двух месяцев лежавшие под снегом, выходили из-под него живы и здоровы, несмотря на долгое лишение всего, даже пищи. Вспомнив это, я убедился, что мяса убитого зверя хватит мне на несколько недель, и ласкал себя надеждой, что в продолжение этого времени еще буду спасен, если льдины принесет на юг, и они растают. Лед над моей головой не мог быть толще семи или восьми футов, потому что я мог довольно хорошо отличать день от ночи. Впоследствии зрение мое сделалось так остро, что я мог очень хорошо видеть мою пещеру с одного конца до другого.

   В первый месяц голод принуждал меня делать частые нападения на туловище моржа, потом, однако, аппетит у меня уменьшился, так что я не прикасался к моему съестному запасу по целой неделе; это, я думаю, от недостатка свежего воздуха и движения.

   Я находился в этой пещере уже около двух месяцев, как однажды почувствовал необыкновенный удар, подобный землетрясению; в продолжение нескольких минут кидало меня из одного конца пещеры в другой, словно горошину в детской погремушке. Я почти лишился чувств, наконец увидел, что лежу на той стене, что прежде была сводом пещеры. Из этого заключил я, что мой ледник столкнулся с другим, что я оторван от него и вместе с другими обломками плыву по морю.

   Сделалось ли мое положение лучше, я того не знал, но самое изменение его уже внушило мне новую надежду. По моим вычислениям, прошло теперь пять месяцев, и должна быть самая середина зимы. Я не мог надеяться освободиться ранее весны.

   - Аллах вакбар! Бог вездесущ! - прервал паша. - Да как же ты мог так точно знать, сколько прошло времени?

   - Мин баши! Глава тысяч! - отвечал Гуккабак. - Я объясню это Вашему Благополучию. Однажды зашиб я ноготь у самого основания и думал, что лишусь его. Но он не отпадал и рос по-прежнему. Я полюбопытствовал, сколько раз в году люди меняют ногти. Это продолжалось ровно два месяца, и на этом-то основал я свои вычисления. Я замечал пятна на моих ногтях и по их росту исчислял время.

   - Машаллах, как дивен Бог! Баллах таиб! Клянусь Аллахом, хорошо сказано! Об этом бы я никогда и не подумал! - воскликнул паша. - Продолжай.

   Прошло пять месяцев. Однажды утром я услышал странный шум почти подле себя. Через некоторое время я увидел зубцы пилы, прошедшие в мою комнату, и полагал, что какой-нибудь корабль прорезывал себе дорогу через льды. Я не мог дать знать о себе, но все-таки с трепетом ожидал освобождения. Пила очень близко подходила к месту, где я был, и я рисковал по крайней мере быть раненым, если не распиленным надвое, но, приблизившись дюйма на два к моему носу, она вдруг удалилась. Так как лед надо мной был теперь перерезан, внезапный прилив свежего воздуха в скважину, сделанную пилой, произвел во мне кровохаркание и стеснил грудь. Слыша голоса, я считал свое спасение верным. Хотя я мало понимал по-английски, однако разобрал беспрестанно произносимое имя капитана Парри, имя, которое, без сомнения, очень хорошо известно Вашему Благополучию.

   - Никогда и не слыхивал о нем, - отвечал паша.

   - Странно! Я полагал, что всякий знает этого отважного мореплавателя. Я кстати замечу здесь, что впоследствии читал о его путешествиях. Он рассказывает, как о примечательном явлении, о теплом паре, выходившем из одной ледяной горы, который был ни что иное, как теплый воздух, выходивший из моей пещеры, когда в ней было сделано отверстие. Это обстоятельство явно подтверждает достоверность его замечаний, равно как мое пребывание в ледяной горе, о котором имею честь рассказывать Вашему Благополучию.

   Но надежды мои скоро исчезли; голоса ослабевали, и я чувствовал, что был придавлен слоем льда во время прохода по нему корабля. Встав, я увидел, что вода, наполнявшая отверстия, сделанные пилой, замерзла, и что я был снова заперт, быть может, навсегда. Я чуть не помешался от отчаяния, рвал платье, колотил головой о ледяные стены и пытался прекратить мучительное существование. Наконец я лег утомленный усилиями, и пролежал несколько дней в каком-то странном отсутствии мыслей. Но в душе есть что-то, всегда возвышающее человека над царством отчаяния. Надежда не покидает нас и в ледяной горе. Она поддерживает до конца, и хотя в отчаянии мы отвергаем ее напутствие, она следит за нами и готова помочь нам, лишь только мы захотим послушаться ее ободряющих внушений. Я всегда находился под влиянием надежды и шесть месяцев питался ею и моржовым мясом.

   Стояло уже лето, и лед, в котором я сидел, очевидно, начинал таять. Однажды утром я чрезвычайно изумился, заметив, что солнечные лучи изменяли свое направление каждые четверть часа. Если бы это случилось только один день и не в определенные часы, я бы подумал, что ледник перевертывало различными течениями, но правильность явления поражала меня. Я продолжал наблюдать; странный феномен повторялся чаще и чаще; наконец, лучи стали изменяться каждую минуту. После некоторого размышления у меня возникла ужасная мысль, что я нахожусь теперь у берегов Норвегии и попал в течение страшного водоворота, который зовут Мальстрем, что я буду поглощен им. Пока я так думал, вращение происходило каждые пять минут. "Это он!" - вскричал я в отчаяньи, когда внезапно наступил страшный мрак. Я погрузился в водоворот! Все кончено.

   Да не покажется странным Вашему Благополучию, что, когда прошли первые муки, причиненные ожиданием неминуемой гибели, я перестал ощущать страх, я смеялся над своим положением. Я был бесчувственен и ожидал дальнейшего с непостижимым равнодушием. По ногтю я узнал, что нахожусь уже шесть месяцев в кедрах земного шара, куда водоворот увлек меня, когда однажды вдруг ослепило меня сильным солнечным лучом, пробившимся через ледяную оболочку моей темницы, и я почувствовал, что опять ношусь на поверхности воды.

   - Аллах кебир! Аллах всесилен! - воскликнул паша. - Святой пророк! Где ты выплыл?

   - В гавани Порт-Рояль, на Ямайке, Ваше Благополучие. Вы с трудом этому поверите, но клянусь, что это сущая правда!

   Трение и вода, пока я находился в пропасти дна морского, значительно уменьшили объем ледника; жар солнца в этой стороне очень силен; лед вскоре растаял, и я остался один среди моря, верхом на остове моего моржа. Я с нетерпением ожидал, что меня прибьет к берегу, который виднелся на расстоянии одной мили, но прежде чем подул попутный ветер, шайтан принес огромную акулу. Мне, извергнутому жерлом Мальстрема, приходилось погибнуть от зубов этой хищной рыбы! Если бы я не успел поднять ногу, ее бы не было, потому что акула разинула уродливую пасть и отхватила половину моей лошади. Она продолжала отрывать от нее кусок за куском, так что я наконец начал опасаться, чтобы не дошла очередь и до всадника, когда, к моему счастью, заметила нас лодка с неграми, которые охотились за летучей рыбой и поспешили ко мне на помощь; они взяли меня к себе в лодку и представили губернатору, которому я рассказал все свои приключения, но англичане думают, что чудеса случаются только с ними и что никто не может испытать того, о чем они еще не слыхивали. Он назвал меня лжецом и велел бросить в темницу, а так как недавно поймали здесь пиратскую шхуну и повесили весь экипаж, то и причислил он меня к этой шайке и готовил мне такую же участь. К счастью, по справке оказалось, что они повесили уже сорок семь человек, а экипаж состоял только из тридцати; таким образом я ускользнул от английского правосудия, и мне позволили оставить остров.

   Меня приняли на корабль, отправлявшийся в Америку, на том условии, чтоб' я работал на нем за свой проезд.

   Мы обогнули Багамские острова и были на западе от них при легком ветре, когда однажды утром явилось несколько тайфунов на различных расстояниях. Я был в то время внизу и, никогда не видев этого замечательного явления, поспешил выйти на палубу, чтобы удовлетворить свое любопытство.

   - Что такое тайфун? - спросил паша. - Мы никогда о нем не слышали.

   - Тайфун, Ваше Благополучие, есть поднятие огромной массы воды к облакам в виде столба; это одно из тех исполинских явлений морской природы, которыми она показывает всю ничтожность самых могучих изобретений человека.

   - Гм! Так это тайфун? - сказал паша. - По твоему объяснению я и теперь столько же знаю о тайфуне, сколько и прежде.

   - Я опишу его Вашему Благополучию гораздо подробнее, потому что никто не может знать этого лучше меня.

   Черное облако плыло над нашими головами и быстро снижалось; оно вдруг остановилось; часть его начала густеть более и более и приняла вид огромного повисшего в воздухе мешка. Из нижнего конца этого мешка высунулся тонкий длинный язык из пара, который спустился до половины расстояния между облаком и поверхностью моря. Между тем волны вздымались все выше и выше, пока не закипели, как в огромном котле, далеко отбрасывая пену во все стороны. Через несколько минут поднялась тонкая нить воды в воздухе и устремилась прямо в язычок облака. Соединившись с ним, нить воды стала толстеть в объеме, пока не произвела водяного столба в несколько футов в поперечнике. Таким образом долго пило жадное облако морскую воду. Когда оно насытилось, столб лопнул; море сделалось спокойным no-прежнему; облако полетело на крыльях ветра разлить благотворным дождем свое бремя над сухими странами.

   Пока я стоял на оконечности кормовой части, дивясь чудному явлению природы, большая мачта переломилась и ударила меня с такой силой, что я полетел в море. Новый тайфун стал образовываться вблизи корабля, и капитан с экипажем, устрашенные опасностью, подняли все паруса, чтобы избежать гибели, и поплыли в сторону, не обращая внимания на мое падение. Едва я вынырнул на поверхность, как заметил, что вода была в сильном волнении; уплыть было невозможно, потому что я находился в самом кругу водоворота. Я предался своей судьбе.

   Море волновалось сильнее и сильнее, меня все более влекло к центру водовращения, и лишь только я в него попал, немедленно был поднят спиральной нитью воды, которая быстро возвышалась винтовым движением, чтобы соединиться с языком, высунутым из густого облака. Я, сидя на волне, возвышался, подобно мячику, который бы бросили в фонтан, бьющий на дворе Вашего Благополучия. Случайно открыл я глаза и увидел невдалеке наш корабль, с палубы которого направлены были все подзорные трубы на это необыкновенное явление.

   - Что тут необыкновенного! - заметил паша.

   - Я вскоре достиг языка облака, который, казалось, с нетерпением ожидал меня. Мои волосы прежде всего подверглись его притягательной силе: я был поднят за них вверх и начал вертеться с увеличивающейся быстротой, подымаясь все выше. Наконец меня втянуло благополучно; я сел, чтобы перевести дыхание, которое у меня захватывало.

   - На чем ты сел, Гуккабак?

   - На облаке, Ваше Благополучие.

   - Святой пророк! Облако сдержало тебя?

   - Если Ваше Благополучие примете в соображение, что облако напиталось бездной бочек воды, то легко себе представите, что оно было в силах сдержать мою особу.

   - Правда, - сказал паша. - Это чудесная история, но прежде, чем ты станешь продолжать ее, хочу я знать, из чего состоит облако.

   - Это трудно объяснить Вашему Благополучию; я могу только сравнить его с сырой периной. Я нашел облако чрезвычайно холодным и влажным и получил тогда ревматизм, которым страдаю до сих пор.

   Когда облако достаточно напиталось, столб лопнул, и мы быстро поднялись, так что наконец достиг я такой высоты, что дрожал от холода как осиновый листок. Мы пролетели мимо радуги, и я очень изумился, что ключ и ножик стали двигаться в кармане моего полукафтана; вскоре они выскочили из кармана и направились прямо на фиолетовые лучи дуги, которые, изволите видеть, весьма сильно намагничены. Я упомянул об этом странном обстоятельстве одной французской даме, которую встретил в своих путешествиях, и узнал потом, что она сообщила эту новость во все ученые общества, а они выдали ее за свое открытие, но так как дама была очень милая женщина, то я простил ей научную кражу. Тут мне захотелось посмотреть на землю: я проткнул пальцем дырочку в облаке и изумился, видя, что она быстро вертится. Мы находились вне сферы земного притяжения и потому стояли неподвижно. Я просидел здесь уже шесть часов и хотя тогда, когда мы поднимались, был почти прямо над берегом Америки, однако теперь ясно различал в стороне пик мыса Доброй Надежды. С такой высоты я мог не только составить себе правильную идею о форме нашей планеты, но даже понять ее чудное устройство, потому что мое зрение проникало глубоко в недра земли. Согласитесь, Ваше Благополучие, что, если хотят узнать что-нибудь любопытное, необходимо посидеть на облаке.

   - Правда, - отвечал паша. - Но продолжай.

   Меня чрезвычайно занимал химический процесс превращения соленой воды в пресную, который происходил там с необыкновенной быстротой.

   - Вашей Высокостепенности, может быть, покажется интересным описание этого процесса?

   - Нет, Гуккабак, это вовсе не интересно. Продолжай.

   Удовлетворив совершенно любопытство, начал я опасаться насчет своего странного положения. О средствах для продолжения жизни я не заботился, их было слишком достаточно...

   - Слишком достаточно! Как? Что же ты ел?

   - Свежую рыбу, Ваше Благополучие.

   Множество рыб попалось вместе со мной в водяной столб, не считая лягушек и камней. Маленькие озера чистой воды были разбросаны вокруг меня на облаке. Только холод был ужасный, и мне казалось, что я никак не проживу долее двух часов в такой стуже. Что касается того, как попасть на землю, это оставалось задачей, которую я не мог разрешить.

   Но она уже решилась, потому что облако, окончив свои химические процессы, свое пищеварение, начало так же быстро спускаться, как прежде поднималось. Оно соединилось со многими другими облаками. Видя, как они пересылают друг другу свои электрические заряды при всяком столкновении, я трепетал от мысли, что если попаду в молнию, то полечу вниз с громовым ударом и сожгу где-нибудь дом, если не погибну прежде от стрел небесной артиллерии. Я был, однако же, так счастлив, что избежал беды. Облако мое спустилось ниже и понеслось с такой быстротой и с таким шумом, что я догадался, что мы участвуем в урагане.

   Приблизившись к земле, облако не могло воспротивиться силе ее притяжения и принуждено было избавиться от своего бремени: я упал с потоком воды, с градом рыб, лягушек, жаб и камней. Ураган был во всей силе. Ветер ревел и дул так, что и я, вместе с лягушками, упал под острым углом.

   - Под чем, ты говоришь, упал? - прервал паша - Я не понимаю.

   - Я упал под острым углом, то есть по косвенному направлению, Ваше Благополучие, описывая гипотенузу между основанием и перпендикуляром, образованными сложной силой ветра и силой притяжения.

   - Святой пророк! Кто поймет такую чепуху! Говори яснее. Смеешься ты, что ли, над нашими бородами?

   - Мин Аллах! Помилуй Бог! Раб ваш смеет ли есть грязь в присутствии благовонного ума своего эфенди и благодетеля?

   Я хотел сказать, что такова была сила ветра, что она несла меня по косвенному направлению и так треснула о вершину одной волны - к счастью, это было еще над морем, - что я отлетел от нее и потом несся еще рикошетом по нескольким другим волнам, прыгая с одной на другую, как ядро, пущенное по поверхности моря, или как камешки, которые бросают для забавы в пруд греческие мальчишки. Последний скачок сделал я на снасти небольшого корабля, но не успел опомниться, как слетел с них вниз и, к счастью, уцепился ногами за руль. В таком положении я оставался некоторое время, пока матросы не втащили меня за ноги на палубу. Ураган стих, облака исчезли, солнце засияло во всем блеске, и природа, казалось, лукаво улыбалась причиненным несчастьям. Корабль пристал к берегу, я вышел на сушу и узнал, что мы прибыли в Иль-де-Франс. Таким образом в течение двадцати часов я был перенесен с одного конца земли на другой! Я нашел остров совершенно разоренным: труды нескольких годов были истреблены ужасами одного часа, жатвы исчезли, дома сравнялись с землей, обломки кораблей лежали на берегу, только естествоиспытатели расхаживали по острову, подбирая жаб и лягушек и ругаясь между собой во все горло из-за того, откуда они взялись, из почвы ли, или с облаков. Все показывало следы страшного опустошения. Несмотря на то, я был принят с радушием земляками-островитянами, и мы от радости плясали и пели целые сутки. Я сочинил новую миленькую кадриль, которую назвал "Ураган" и которая привела в восторг всех жителей и с лихвой вознаградила их за все убытки.

   Но в гостях хорошо, а дома еще лучше; с нетерпением ожидал я случая возвратиться на родину, и так как один голландский корабль отправлялся в Марсель, я почел за счастье получить на нем место на таких же условиях, на каких отправился из Вест-Индии. Мы отплыли, но пробыв только двадцать четыре часа в море, я увидел, что капитан мерзавец и ужасный деспот. Так как я был измучен и не мог исполнять трудной должности на мачтах, то меня до того забили, что я чуть-чуть не спятил с ума; я был в нерешительности, убить ли капитана, или броситься за борт, или покориться судьбе. Однажды ночью, когда я лежал, страдая от полученных днем побоев, со мной случилось важное происшествие, которое было для меня причиной принятия ислама и восклицания, обратившего на себя внимание Вашего Благополучия, когда вы прогуливались переодетые.

   - За что меня так преследуют? - восклицал я в отчаянии.

   В ту самую минуту, как я произносил эти слова, предстал передо мной почтенный муж с лучезарной бородой и с книгой в руке и отвечал мне:

   - Потому что ты, Гуккабак, не принял еще истинной веры.

   - Какая же истинная вера? - спросил я в страхе и удивлении.

   - Нет божества, кроме Аллаха единого, - отвечал почтенный муж, - и я пророк его.

   - Аллах! - воскликнул паша. - Так это был Магомет.

   - Это был он, Ваше Благополучие, хотя тогда я и не знал этого.

   - Докажи мне, что это истинная вера, - сказал я ему.

   - Изволь, - отвечал он. - Я излечу сердце неверного капитана.

   На следующее утро, к большому моему изумлению, явился ко мне капитан корабля, со слезами на глазах, просить прощения за свои жестокости; велел перевести меня в свою каюту, положил на собственную постель и ухаживал за мной, как за родным сыном. В скором времени я выздоровел. Он позволил мне не работать, просил меня считать себя гостем и оказывал всевозможные услуги.

   - Велик Бог! - воскликнул паша.

   Я лежал на постели, когда почтенный муж с лучезарной бородой и с книгой снова предстал передо мной.

   - Убедился ли ты теперь?

   - Да, - отвечал я.

   - Так докажи истину слов твоих принятием моей веры, лишь только будешь в состоянии это сделать. Ты будешь награжден за то, но не теперь, а когда благочестие твое будет испытано. Признавай меня; продолжай службу на море, и когда впоследствии ты будешь стоять в кипрском диване перед двумя особами, бывшими одного с тобой ремесла, расскажи им мое веление. Ты сделаешься начальником флота паши, который под твоим предводительством будет счастлив и победоносен. Такова награда, ожидающая тебя за твою верность.

   Вот уже четыре года, как я принял истинную веру, но всегда мучаюсь сомнением, не видя исполнения пророчества. Да и возможное ли дело, встретить когда-нибудь в диване двух цирюльников?

   - Святой пророк! Как чудно! Ведь Мустафа был цирюльником, и я также! - воскликнул паша.

   - Велик Бог! - отвечал ренегат, распростершись. - Так я начальствую над флотом?

   - С этой же минуты, - отвечал паша. - Мустафа, да будет известна всем моя воля.

   - Но нынешний начальник флота, - возразил Мустафа, который не дал себя провести лукавому ренегату, - очень любим народом.

   - Так возьми и отрежь ему голову. Может ли он сопротивляться повелениям пророка?

   Визирь ударил челом, и паша оставил диван. Ренегат с улыбкой на устах, а Мустафа с изумлением смотрели друг на друга несколько секунд.

   - У тебя великие способности, Гуккабак, - заметил визирь.

   - Благодаря вашему покровительству, которое буду стараться заслужить и вперед.

   И ренегат оставил диван. Мустафа все еще стоял в изумлении.

   Глава XIV

   - Мустафа, - сказал паша, отнимая от губ трубку, которую молча курил с полчаса. - Я думаю, что довольно странно, что наш святой пророк - да будет благословенно имя его! - был слишком милостив к этому сыну шайтана, Гуккабаку, религия которого вся в тюрбане. Не удивительно ли, что он присылает его сюда начальником над моим флотом?

   - То была воля Вашего Благополучия, - отвечал Мустафа.

   - Машаллах! Разве мог я противиться воле пророка?

   Мустафа курил трубку и не отвечал ничего.

   - Он хороший рассказчик, - сказал паша после короткого молчания.

   - Да, - отвечал Мустафа сухо. - Ни один из наших правоверных кессегу не может в этом сравниться с ним, но теперь мы увидим, каков он будет на море. Так как

   Яфнал, что Вашему Благополучию нужны развлечения и что долг раба вашего заботиться об этом, то со вчерашнего вечера делал всевозможные поиски и наконец открыл, что недалеко от нашего города расположился караван богомольцев и что между ними есть кессегу. Он отправляется в Мекку для поклонения гробу пророка и чтобы набрать побольше сюжетов для рассказов. Я послал за ним рабов, и он, наверное, поспешит облобызать туфли Вашей Высокостепенности. - Мустафа низко поклонился.

   - Аферин! Превосходно! - воскликнул паша. - Скоро ли он придет?

   - Прежде чем эта трубка, которая имеет честь быть в великолепнейших устах Вашего Благополучия, будет выкурена, туфли кессегу будут лежать у порога дворца вашего.

   - Хорошо, Мустафа! Раб, - продолжал паша, обращаясь к греку, который стоял в углу комнаты со сложенными на груди руками и потупленными в земле глазами, - принеси кофе и крепкой воды гяуров!

   Трубка паши была набита снова; они с визирем выпили по чашке кофе и осушили порядочную фляжку запрещенного напитка.

   - Тут непременно есть ошибка, Мустафа. Не в коране ли говорится, что все хорошее создано для правоверных? А вино разве не хорошо? Может ли быть оно запрещено? Или назначено оно для гяуров? Плюю на могилы отцов их!

   - Точно, - сказал Мустафа, поставил кружку и глубоко вздохнул.

   Мустафа не ошибся в расчетах. Не успел еще паша выкурить трубку, как доложили о прибытии рассказчика. Нетерпеливый паша захлопал в ладоши, и рассказчик вошел.

   - Кош амидеид! Здравствуй! - сказал паша вошедшему кессегу, который был очень хорошо сложен и имел возраст не более тридцати лет от роду.

   - Я здесь по приказанию Вашего Благополучия, - сказал красавец сказочник приятным голосом, приветствуя пашу обычными поклонами.

   - Чем может служить своему повелителю подлейший из рабов его, Менуни?

   - Расскажи нам какую-нибудь повесть, и ты получишь за это награду.

   - Я хуже праха, попираемого ногами Вашего Высокомочия, и посыплю голову свою пеплом, если не вознесусь до седьмого неба при созерцании великолепной бороды вашей. Охотно соглашаюсь исполнить волю Вашего Благополучия, потому что в коране говорится...

   - Оставь в покое коран, Менуни! Нам бы лучше хотелось услышать повесть. Расскажи нам что-нибудь.

   - Горжусь честью, что могу рассказывать повести самой мудрости. Лицо мое просветлеет навеки. Не рассказать ли Вашему Благополучию про любовь Лейлы и Менуна?

   - Нет, нет, - отвечал паша, - что-нибудь позанимательнее.

   - Ну так я расскажу повесть про царевну Бабе-би-Бобу.

   - Это, кажется, будет получше, Мустафа? - сказал паша.

   - Кто может предвидеть это лучше Вашего Благополучия? • - отвечал Мустафа - Менуни, паша приказывает тебе начать.

   - Повинуюсь. Мудрости Вашего Благополучия, вероятно, хорошо известна география?..

   - Не помню. Не были ли, Мустафа, когда-нибудь туфли ее у порога нашего?

   - Думаю, - отвечал Мустафа, - что она прошла всю землю, а потому, верно, была и здесь. Начинай, Менуни, и избегай подобных вопросов. Мудрость Его Благополучия знает все.

   - Точно, - сказал паша, поглаживая с достоинством свою бороду.

   - Я осмелился предложить этот вопрос, - продолжал М