Марриет Фредерик - Многосказочный паша

го разошлись и теперь приведены снова в подчинение, и что несколько сот их предводителей обезглавлены.

   При этом известии я отвернулась, потому что любила брата, хотя и безрассудного. Это движение причинило мне ужасную боль в ране, сделанной шнурком.

   На другое утро я встала, чтобы поглядеться в зеркало, и тотчас увидела в себе большую перемену. В лице моем было заметно какое-то искажение, которое, как я думала, уже никогда не исчезнет. Я чувствовала, что хотя султан и будет почитать меня, но что я уже не смогу произвести на него прежнего впечатления и сосредоточивать на себе все его внимание. Я знала, как непостоянна страсть в деспоте, и потому решила расстаться с ним. Я любила его еще, любила, несмотря на всю его жестокость, но мое решение было твердо. Шесть недель не решалась я увидеться с ним, хотя он и просил о том каждый день и присылал мне богатые подарки. По прошествии этого времени я совершенно оправилась, и шнурок не оставил на мне никакого следа, кроме темно-синего рубца вокруг шеи, который я сейчас показывала Вашему Благополучию.

   Когда я в первый раз приняла к себе султана, он был чрезвычайно расстроен.

   - Сара, - сказал он печально, - клянусь именем пророка, я и не думал давать знака.

   - Верю вам, властитель, - отвечала я.

   - Я вовсе не хотел казнить твоего брата. Я думал, помиловав его, заслужить тем твое прежнее расположение.

   - Властитель, он был изменником, неблагодарным изменником и заслужил смерть. Да погибнут так же все подобные ему!

   - Итак, Сара, могу надеяться, что ты простишь меня?

   - При одном условии, султан. Клянитесь исполнить мою просьбу.

   - Клянусь в том именем Аллаха!

   - Просьба эта - отослать меня обратно в мое отечество.

   Чтобы не наскучить Вашему Благополучию подробностями, скажу только, что решение мое, несмотря ни на просьбы султана, ни на голос собственного сердца, было непоколебимо. Сделаны были все нужные распоряжения к отъезду, и во все это время султан был у меня безвыходно и осыпал меня просьбами остаться. Щедрость, с какой наделял он меня драгоценными подарками, чтобы могла я вернуться в свою отчизну богатая и с честью, несколько раз заставляла меня колебаться в своем решении. Вечером перед отъездом он попробовал в последний раз попросить меня. Но тут внутренняя борь-ба обнаружилась; я заливалась слезами, потому что теперь, перед близким отъездом, чувствовала, как истинно, как глубоко любила его. Мы расстались. Я бросилась в постель и плакала до самого рассвета. Тут я должна была начать свое путешествие.

   Когда казнили моего брата, то имение его, по обычаям, известным Вашему Благополучию, перешло к султану и было разделено между его любимцами. Новый капудан-паша назывался Абдаллахом и, говорили, был отличным солдатом. Он получил часть имущества, а также и грузинскую невольницу, которая была причиной гибели моего брата и расстройства моего счастья.

   Желая оказать мне больше внимания и уважения, султан приказал Абдаллаху самому с отборными всадниками сопровождать меня в мое отечество.

   Шествие было великолепно. Подарки были навалены на подарки, сокровища на сокровища. Для прислуживания сопровождали меня двадцать женщин из моих соотечественниц и многочисленные невольники. С сокрушенным сердцем села я на носилки и скоро достигла нашей земли. На границе Абдаллах просил меня дать ему письменное свидетельство, что он исполнил долг свой, потому что его потребует султан по возвращении.

   Я дала ему свидетельство; он собрал своих подчиненных и, пожелав мне счастья, со своей командой повернул к городу, в котором оставила я свое сердце.

   Теперь необходимо вернуться к грузинской невольнице, которую султан подарил сперва моему брату, а потом Абдаллаху.

   Когда она услыхала, что я намерена, осыпанная подарками, возвратиться в свое отечество, бешенству ее не было границ. Ее красота и ум произвели на Абдаллаха большое впечатление, и скоро она склонила его на выгодное дело, способное предать меня в ее власть.

   Она предложила Абдаллаху проводить меня до границы и, получив требуемое султаном свидетельство, следовать за мной, перерезать всех сопровождавших меня невольников, завладеть мной и моими сокровищами и возвратиться со всем этим в Константинополь, где он может запереть меня в свой гарем.

   Абдаллах при своей скупости не мог противостоять искушению, и так как он знал, что этот постыдный поступок не дойдет до султана, то и согласился на предложение. На вторую ночь после того, как он оставил меня, на нас вдруг напала толпа всадников. Они изрубили всех моих женщин и невольников; меня схватили, бросили в мешок и перекинули через седло лошади; сокровища собрали, и весь поезд поспешно двинулся. Когда остановились, я едва дышала, а когда освободили из столь неудобного положения, я упала в обморок.

   Абдаллах никогда не видал меня в лицо, и когда солдаты донесли ему, что я умерла, он был очень рад этому, потому что только для прихоти своей любимицы обещал привезти меня живую. Он подошел ко мне и, несмотря на жалкое положение, в котором я находилась, был поражен моей красотой. Сердце его угадало, что я драгоценнейший предмет из всей его добычи. Он приложил все возможные усилия, чтобы привести меня в чувство, и, пробыв со мной несколько часов, наконец, чтобы дать мне успокоиться, велел нести меня в маленьких носилках, и на них-то продолжала я путешествие. Он очень старался добыть моей благосклонности. Сначала я отвергла его, но когда он сказал, что этому поступку научила его грузинская невольница и что она настаивала на том, чтобы привезти меня живую, я очень хорошо поняла, для какой цели она делала это, и теперь думала только о мести. Я притворилась уж не такой сердитой на него и еще до окончания нашего путешествия употребила все могущество моих прелестей и победила.

   Наконец мы достигли Стамбула и, пробыв до вечера в предместьях города, чтобы не привлечь к себе внимания, отправились в дом Абдаллаха, и я снова попала в гарем. Узнав о нашем прибытии, грузинка бросилась ко мне навстречу и так сильно ударила меня туфлей по губам, что на них показалась кровь.

   - Теперь, султанша, - воскликнула она, - моя очередь! Вы попробуете во второй раз палок, во второй раз увидите шнурок на своей гордой шее, и, надеюсь, действие его в этот раз будет сильнее.

   После чего она приказала невольницам раздеть меня и надеть самые простые платья. Тут она плюнула мне в лицо и ушла, не сказав больше ни слова, но сверкающие глаза показывали, какая страсть бушевала в ее груди.

   Между тем Абдаллах отправился во дворец уведомить султана о счастливом путешествии Сары, после чего поспешил домой. Лишь только вступил он в гарем, как вместо того, чтобы посетить грузинскую невольницу, спросил изумленных женщин, какая комната назначена для меня. Бледные от страха, указали они ее. Он вошел и увидел меня в одежде невольницы и с лицом, испачканным кровью. Когда я рассказала ему, как меня приняли и как грузинка угрожала мне палками и шнурком, бешенству его не было границ. Он велел всем женщинам служить мне, надеть на меня прежние платья, и сказал, что надеется, что ему позволено будет отужинать со мной.

   Жажда мести преодолела во мне все прочие чувства, я согласилась на его просьбу, и он вышел из гарема, чтобы осмотреть награбленные им сокровища.

   Между тем обо всем случившемся было сообщено грузинке; бешенство ее доходило до исступления. Я боялась ее и потому держала двери на запоре, пока Абдаллах не пришел ко мне. Снова выразил он свое неудовольствие поступками моей соперницы и обещал мне в доказательство своей любви предать ее своему гневу. Я не успела еще ответить, как дверь распахнулась, грузинка бросилась на меня с кинжалом. Абдаллах успел отклонить удар, острие кинжала прошло через его левую руку, правой поверг он ее на землю. Бледный от боли и бешенства, он позвал людей.

   - Она угрожала тебе, Сара, палками и шнурком; она сама себе произнесла приговор, - сказал Абдаллах.

   По его приказу у нее сняли туфли и дали пятьдесят ударов по пяткам. Она кричала от боли и простирала руки, моля о прощении, но немые явились и наложили на ее шею шнурок. Жажда мщения моя была более, чем утолена, и я закрыла глаза. Когда я открыла их, то была уже одна с Абдаллахом, и моя соперница лежала мертвая на полу.

   Три года жила я в гареме Абдаллаха и хотя не могла назвать себя счастливой, но была довольна своей судьбой.

   Он был предан мне всей душой, и если я не могла отвечать ему взаимностью, то, по крайней мере, не отказывала ему в своей признательности. Наконец, снова загорелась война турок с русскими, и Абдаллах получил приказание возглавить войска и прогнать неприятеля в мерзлые снеговые степи. Следуя обычаю турецких начальников, отправился он в сопровождении всего гарема. После долгих странствований, наконец, заперли нас в крепости Измаил.

   Не хочу утомлять Ваше Благополучие происшествиями, следовавшими за этим, скажу только, что город был превращен в груду пепла и, наконец, взят штурмом. Мы сидели в своих покоях и с ужасом внимали стрельбе и крикам, треску лопавшихся бомб, свисту пуль, воплям раненых и ужасному реву пламени, которым был объят весь город. Наконец городские ворота были сорваны, и неприятель ворвался. Мы закричали, и все наши попытки скрыться были бесполезны. Что сталось с другими женщинами, не знаю, знаю только, что меня тащили по грудам мертвых и умирающих сквозь дым и пламя; от страха и изнеможения лишилась я чувств. Когда пришла в себя, то уже находилась в хижине на маленькой кровати; подле меня стояли два бородатых чудовища, которые, как я узнала потом, были казаками. Они терли мои члены своими грубыми руками. Лишь только я открыла глаза, один из них влил мне в рог немного водки, завернул в лошадиную попону, и они оставили меня размышлять о моем несчастья.

   Вечером узнала я, что, благодаря случаю, сделалась собственностью одного русского генерала. Он за всю свою жизнь ни разу не испытывал любви по неимению на то времени. По его мнению, любовь, как само собой разумеется, должна быть всегда готова. Впрочем, он был мужчиной прекрасной наружности, очень любезен и великодушен, но лагерная жизнь, даже и у генерала, была очень далека от спокойной раздольной жизни, к которой я привыкла. Внешняя жизнь моя была худа, внутренняя еще хуже. От утомительных переходов, плохой пищи и беспокойства, в котором я беспрестанно находилась, много поубавилось моей красоты.

   Тогда-то в первый раз я стала роптать на судьбу и на султана, тогда-то в первый раз это "было время" вырвалось из груди моей вместе со вздохом о минувшем.

   Наконец армия получила приказ возвратиться; в это время была я собственностью одного казака; тот посадил меня на жеребца, и я должна была ехать с его полком. Через десять дней он продал меня вместе с жеребцом, седлом и упряжью одному пехотному офицеру, который велел мне слезть с лошади, сел сам в седло и приказал мне бежать за ним. При отдыхе должна я была прислуживать ему и делать все, чего он ни требовал. На другое утро он снова сел на лошадь, и мне нужно было, как и прежде, бежать за ним. Хорошая прогулка для бывшей любимицы султана! Целую неделю пространствовала я подобным образом, но долго переносить это была не в силах. Мы прибыли в один город, и лишь только миновали городские ворота, я выждала, когда он не смотрел на меня, и незаметно убежала.

   Бессильная от голода и изнеможения, села я на ступеньку подъезда одного большого дома. Дама, богато одетая, вышла из него, остановилась передо мной и спросила, кто я, потому что она заметила по моей одежде, что я иностранка. Я рассказала все в немногих словах, и она приказала взять меня в дом и позаботиться обо мне. Спустя несколько дней она позвала меня к себе, и я рассказала ей мою историю. Она была добра и великодушна, и я сделалась первой ее горничной. Я была довольна и счастлива и думала окончить с ней дни свои. Но моим несчастиям не было еще и половины.

   Госпожа моя была знатная и в большой чести; дом ее был всегда полон гостей; она была богата и давала блистательные обеды. Супруг ее умер за два года перед этим, но она была еще молода и прекрасна. Однажды вечером, когда у нее было большое собрание, к ней приблизился какой-то офицер и шепнул ей что-то на ухо.

   Она изменилась в лице, задрожала и сказала, что через час будет готова. Я была вблизи нее; она дала мне знак, поспешила в свою комнату и залилась слезами.

   Ее постигло непредвиденное несчастье, и она должна была отправиться в Петербург. Она предложила мне ехать с ней, я тотчас согласилась; наскоро уложили мы необходимые вещи и, не тревожа веселого общества, вышли и сели с офицером в бричку. Через четыре дня мы прибыли в Петербург. Там принуждена была она расстаться со мной, и мы простились навсегда.

   Я осталась одна среди людей, которых вовсе не знала, и решилась при первом удобном случае возвратиться в свою отчизну. У меня осталось еще немного денег и дорогих вещей от моей несчастной госпожи. Один жид, узнав о моем желании ехать на юг, согласился взять меня с собой, когда выпадет снег, за пятьсот рублей. Через четырнадцать дней настала зима, мы сели в сани и отправились в дорогу. Наконец, достигли мы Константинополя.

   Тут я хотела заплатить ему за провоз, но старый черт отнял у меня все и, несмотря на крики и мольбы, запер меня в одну комнату. Через полчаса явился торговец невольниками, который и купил меня за бесценок.

   Красота моя исчезла; мне было уже за тридцать лет, и перенесенное мной довершило остальное.

   Отсюда жизнь моя была цепью перемен и несчастий. Я была продана паштетному повару, не отходила от печки, и чуть сама не изжарилась. Я была капризна и часто получала побои, о которых, впрочем, мало заботилась. За мою неисправность повар продал меня цирюльнику, у которого была презлая жена; она почти извела меня. К счастью, цирюльника обвинили в укрывательстве одного преступника, убежавшего из тюрьмы. Его казнили; я и жена его были проданы как невольницы.

   Таким образом переходила я беспрестанно из рук в руки; поступали со мной все хуже и хуже, пока наконец меня не посадили со многими другими на корабль, отправлявшийся в Смирну. Судно было взято морским алжирским разбойником, и я долгое время принуждена была на его корабле служить кухаркой. Наконец пристали мы к этому берегу. Не знаю, как спаслась я, потому что жизнь уже давно наскучила мне. Однако я прибрела сюда и несколько лет жила здесь с одним стариком-нищим. Он умер год тому назад и оставил мне хижину. Теперь питаюсь милостыней.

   Вот, паша, моя история. Выслушав ее, вы, верно, согласитесь с моим "было время".

   - Это твой кизмет, судьба твоя, добрая женщина. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! - сказал паша. - Ты можешь идти.

   - А золото, Ваше Благополучие? - шепнул Мустафа.

   - Оставь деньги старухе, ведь она была султаншей! - отвечал паша, глядя на нее с чувством.

   Старуха была чутка на слух; она слышала вопрос Мустафы, не пропустила также мимо ушей и ответа паши.

   - Паша, прежде чем оставлю вас, хочу за вашу щедрость, с позволения вашего, дать совет, который, благодаря моему знанию света и физиономии людей, будет иметь немаловажную цену. Позволит ли мне Ваше Благополучие говорить?

   - Говори! - сказал паша.

   - Паша, берегись человека, который сидит подле тебя; лицо его говорит мне, что он на твоем падении построит свое величие. Паша, берегись его!

   - Проклятая ведьма! - воскликнул Мустафа, встав со своего места.

   Старуха подняла указательный палец и вышла из дивана.

   Паша боязливо смотрел на Мустафу, так как был суеверен от природы. Мустафа стоял перед ним невинным агнцем.

   - Верит ли мой властитель лживому языку старухи? - сказал Мустафа, повергаясь на землю. - Показал ли раб ваш в чем-либо свою неверность? Я просто грязь в присутствии вашем. Возьми мою жизнь, паша, но только не сомневайся в верности твоего раба.

   Паша казался успокоенным.

   - Все это пустяки, ничего, - сказал он, встал и удалился.

   - Пустяки! - ворчал Мустафа. - Проклятая колдунья! Я знаю лучше тебя... Не нужно терять времени, я должен действовать решительно. Когда воротится этот ренегат из Стамбула?.. О, то будет великое время!

   С этими словами Мустафа оставил диван, дико озираясь.

  

  

   Паша, знакомый тоже с государственной политикой, ничем не давал Мустафе заметить своего недоверия и обходился с ним еще с большей приязнью, но не забыл и совета старухи. Однажды пробужденная боязнь не могла уже заснуть в груди, и он прибег к советам своей любимицы Зейнабы. Женщины в подобных случаях хорошие советницы. Опасаться мог он разве только султана, потому что войска были ему преданы, а народ не имел слишком значительных причин к неудовольствию.

   По совету своей любимицы, паша послал к визирю молодую, хорошенькую девушку-гречанку; она должна была исполнять должность шпиона паши, разведывать, где только можно, нет ли какого-либо сношения между визирем и ренегатом, командовавшим флотом, потому что только с этой стороны можно было ждать опасности.

   Гречанка не пробыла еще и недели в гареме Мустафы, а узнала уже более, чем нужно было. Флот был отправлен в Константинополь, и даже с подарками Мустафы султану, и с часу на час ожидали его возвращения.

   Этот флот показался ввечеру и стал на якоре в нескольких милях от пристани. Мустафа поспешил уведомить о том пашу, который заседал в диване, слушал жалобы и давал на них свои решения. Когда паша услыхал, что флот возвратился, в душе его породились тотчас злые предчувствия, между тем как Мустафа был униженнее и покорнее, чем когда-либо. Паша удалился на некоторое время из дивана и поспешил к своей Зейнабе.

   - Паша, - сказала она, - флот возвратился, и Мустафа до того имел сношения с ренегатом. Можете быть уверены, что вы погибли, если не упредите изменника; не теряйте времени. Постойте! - продолжала она. - Не надо употреблять насилия против Мустафы, чтобы не обратить на себя внимания ренегата. Завтра флот снимется с якоря, и если уж должно случиться несчастью, то оно случится не ранее, как завтра. Сегодня вечером велите, по обыкновению, подать кофе, курите и слушайте рассказы; только не пейте кофе: в нем будет смерть. Будьте ласковы с Мустафой и предоставьте остальное мне.

   Эти слова рассеяли опасения паши, и он возвратился в диван. Дела шли своим порядком; наконец аудиенция кончилась. Паша и Мустафа были в лучшем расположении духа.

   - Вероятно, - сказал Мустафа, когда подали трубки, - его императорское величество пришлет вам что-нибудь в знак своего особенного благоволения.

   - Бог велик, и султан премудр! - сказал паша. - Я думаю то же, Мустафа. Почем знать, может быть, он распространит мое владычество еще на какой-нибудь пашалык.

   - Это самое мне снилось, - сказал Мустафа. - Мне сдается, что теперь ренегат пристает к берегу, но нет, сейчас темно, и он, верно, не оставит корабль.

   - Мы должны рассеять туман неведения светлыми лучами надежды, - сказал паша. - Я просто раб султана! Сегодня вечером не принять ли нам в свое сообщество и чудной воды гяуров?

   - Что говорит Гафиз? Вино радует человека, гонит от него сомнение и неведение. Оно вселяет в нас мужество и проявляет предвкушение наслаждений, ожидающих нас после смерти.

   - Баллах таиб! Хорошо сказано, Мустафа! - сказал паша, взяв чашку кофе. То же сделал и Мустафа. - Сегодня у меня так легко на сердце, - сказал паша, положив в сторону трубку. - Давай-ка сюда запрещенного сока; будем пить и веселиться. Где он, Мустафа?

   - Здесь, - сказал визирь, выпив кофе и устремив на пашу свои маленькие глаза. Мустафа вынул фляжку с водкой, которая стояла сзади низкой оттоманки, на которой они сидели.

   Паша отставил в сторону свой кофе и порядком хлебнул из фляжки.

   - Великий Бог! Пей, Мустафа, - сказал он.

   - У меня есть, - сказал он, - человек, который, как я слышал, рассказывает истории лучше самого Менуни. Узнав, что он проходит через наш город, велел я задержать его, чтобы доставить тем Вашему Благополучию приятное препровождение времени. Прикажете впустить его?

   - Можешь, - сказал паша.

   Мустафа дал знак, и, к изумлению паши, явился ренегат, сопровождаемый стражей и чиновниками халифа, за которым шел Кабыджи-Пахи с поднятым ко лбу фирманом.

   Паша побледнел. Он знал, что час его пробил.

   - Бисмиллах! - воскликнул он в страхе. - Во имя Бога, Кабыджи, кого тебе нужно?

   - Султан, властелин жизни, посылает вам, паша, это как знак своей великой милости и внимания.

   Тут Кабыджи-Пахи вынул шелковый шнурок и вручил паше таинственный свиток пергамента.

   - Мустафа, - шепнул паша, - собери моих телохранителей, пока я буду читать, - я хочу оказать сопротивление. В таком отдалении от султана я не боюсь его и умилостивлю подарками.

   Но Мустафе были слова эти не по нутру.

   - О паша! - сказал он. - Кто может противостоять воле небесного правителя? Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!

   - Я не покорюсь ему! - воскликнул паша. - Поди и зови моих вернейших воинов.

   Мустафа вышел из дивана и воротился с немыми и некоторыми из подкупленных им солдат.

   - Изменник! - воскликнул паша.

   - Ля Илля иль Аллах! Нет Бога, кроме Аллаха! - сказал Мустафа.

   Паша видел, что он предан; он прочитал фирман, прижал его ко лбу в знак своего повиновения и приготовился к смерти. Кабыджи-Пахи вынул второй фирман и вручил его Мустафе, которым он сделан был пашой.

   - Барик Аллах! Хвала Богу за все! - сказал Мустафа с униженным видом. - Я раб султана и должен исполнить его волю! Да будет так.

   Мустафа дал знак, и немые схватили несчастного пашу.

   - Нет божества, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! - сказал паша. - Мустафа, - продолжал он, обращаясь к нему со злобной улыбкой, - да не уменьшится во веки тень твоя - ты, кажется, пил кофе.

   Немые затянули шнурок и через несколько секунд на тело паши накинули саван.

   - Кофе, - ворчал Мустафа, услышав последние слова паши. - Да, я чувствовал в нем какой-то особенный вкус.

   Он понял, что, по всей вероятности, отравлен, и жажда власти и величия - все исчезло; боязнь и отчаяние наполнили его сердце.

   Кабыджи-Пахи, сделав свое, удалился.

   - Ну! - воскликнул ренегат. - Теперь давай мне обещанную награду.

   - Тебе награду?.. Ты прав. Я и забыл о ней, - сказал Мустафа.

   Между тем яд уже начал действовать, и боль исказила лицо его.

   - Да, я забыл о ней, - продолжал он и, чувствуя свою близкую смерть, от боли и обманутого честолюбия рычал, подобно дикому зверю. - Да, я забыл о ней. Стража, взять ренегата!

   - Она явится скорее, нежели ты думаешь, - сказал Гуккабак, выскочил на середину залы, выхватил саблю и громко свистнул.

   Толпа солдат и матросов ворвалась, и стража была обезоружена.

   - Что скажешь теперь, паша на один час?

   - Такова судьба моя! - сказал Мустафа, катаясь по полу в предсмертных конвульсиях.

   - Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!.. С этими словами улетела и жизнь Мустафы.

   - Старый дурак избавил меня от хлопот, - заметил ренегат. - Уберите тела и объявите новым пашой Али!

   Так умерли два цирюльника и так Гуккабак, под именем Али, заступил на их место. Но как он правил и как долго продолжалось его правление? Бесчисленны сказания, отвечающие на этот вопрос.

  

  

  

   Текст печатается по изданию:

   Капитан Марриет. Полное собрание сочинений. В 24 кн. - СПб. : П. П. Сойкин, Б. г.

   Оформление художника С. Е, Майорова

   Марриет Ф.

   М 28 Собрание сочинений: в 8 т. Т. 3. Служба на купеческом корабле; Многосказочный паша; Три яхты: Романы / Пер. с англ. Худож. С. Е. Майоров. - Ставрополь: Кавказский край, 1993. - 592 с, илл.

   ISBN 5-86722-091-5 (Т. 3) ISBN 5-86722-088-5

   Издательская лицензия N 060043

   No Перевод на современный русский язык. "Кавказский край", 1993

   No Оформление. Составление, "Кавказский край", 1993

  

   OCR Ustas PocketLib

   Spellcheck Roland

   Частное собрание приключений

   www.pocketlib.ru