Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Весенние грозы

то все эти туалетные принадлежности привезены Сергеем Петровичем в подарок какой-нибудь даме.

   - А вы считаете грязные ногти необходимой принадлежностью каждого порядочного человека?- уязвил Сережа, делая злые глаза.- Помните, у Пушкина сказано: "И можно быть довольно умным человеком и думать о красе ногтей". Одним словом, что-то в этом роде...

   - Да, в этом роде.

   - А помните, Любовь Григорьевна, каким сопляком Сережа был, когда мы его в гимназию отдавали?- вспоминал Петр Афонасьевич.- Как теперь помню, только поступил в гимназию и в тот же день подрался с сапожничьими детьми... Курячьим исправником его назвали. Покойница мать... Ну, не буду, не буду!

   Сережа покраснел и ушел к себе в комнату, чтобы не наговорить отцу чего-нибудь лишнего. Петр Афонасьевич окончательно растерялся и только безмолвно разводил руками.

   - Он, устал с дороги,- объяснила Любочка, пожалев родителя.

   - Да, да... Конечно, устал, а я-то болтаю.

   Девушки ушли в комнату Кати. Они ничего не говорили друг другу, но это не мешало им чувствовать одно и то же. Любочка как-то смешно фыркала, а потом расхохоталась и заговорила:

   - Нет, это отлично, как родитель сопляком этого джентльмена назвал... Ха-ха!.. А мне, откровенно говоря, жаль старика... Он отличный человек, простой и скромный, а тут... Ну, не стоит говорить. Кто бы мог это ожидать, Катя? Чистоплюй какой-то...

   Катя молчала. Ведь это было только началом: из щеточек и футляров для мыла вырастут в свое время привычки настоящего богатого человека и презрение ко всему, что бедно. От своего, от прежнего ничего не останется... И стоило для этого вытягивать из себя все жилы хоть тому же отцу, отказывать себе во всем, целых двенадцать лет ждать. Нет, это просто ужасно, как могут быть ужасны одни мелочи, из которых главным образом складывается вся наша жизнь. Катя кстати припомнила брюзжанье дедушки Якова Семеныча на эту тему и в душе не могла не согласиться с ним. Как обидно-правы бывают иногда такие брюзжащие старики...

   Под недовольством Любочки скрывалось другое чувство, как далекое эхо минувшего детства... В самом негодовании на чистоплюйство Сережи сказывалась хотя и детская любовь, но всё-таки любовь. В душе оставалась если не надежда вернуть что-то такое хорошее и близкое, то тень такой надежды - есть чувства, которые не умирают, как не умирает жизнь в зерне, пока оно само не разрушится. Катя отлично понимала, что чувствовала сейчас Любочка, и молчала. Собственное горе выучило её читать чужие мысли и чувства, даже когда они в скрытом состоянии. Собственно и женское горе само по себе совсем другого характера, чем у мужчины: оно въедается такими мелочами, которых мужчина никогда не заметит.

   - Вообще поучительно...- резюмировала Любочка свои впечатления.- И стоило огород городить и капусту садить... Кажется, это и называется жизнью! Ха... Благодарю покорно! Один - тряпица, другой - карьерист... Помнишь, Катя, как мы их делили и ревновали друг друга?

   - Мне обидно за то, главным образом, что самое образование как-то не при чем... Насмешка какая-то получается. Оно, конечно, не виновато, но виноваты мы сами, потому что... потому что... ну, не знаю, почему.

   - Потому что мы сами дрянные людишки, которых не спасает даже святая наука. Всё дело в характере, в крови, в известных традициях... Помнишь, как я одно время увлекалась богатой обстановкой?.. Ведь это то же, что у Сережи, только у него это составит цель жизни, а у меня прошло эпизодом.

  

  

   Кончив экзамены в своей школе, Кубов приезжал на несколько дней в Шервож. У него были какие-то замыслы, о которых не знал даже дьякон. Кубов приходил к дьякону только ночевать, а целые дни проводил где-то на пристанях или в Теребиловке.

   - Вчерашний день ищешь?- ядовито спрашивал дьякон.- Напрасно беспокоишься... Вот ты считаешь себя, Володька, умным человеком, а у нас своих умных людей - как у вас в Березовке дров. Не знают сами, куда деваться...

   - А вот, когда найду вчерашний день, тогда и поговорим.

   Потом начали приходить на квартиру к дьякону какие-то неизвестные люди: кузнецы, слесаря, плотники. Кубов подолгу толковал с ними о какой-то паровой машине, о каких-то плотах, а больше всего о барже. Между прочим, из этих рассказов дьякон узнал, что Кубов арендовал старую кузницу на берегу Лачи. Что же, это еще походило на дело. А всё-таки жаль Березовки... Положим, Кубов сделал посев в полном размере, значит, проживет там до осени, но зачем же тогда кузница? Добродушное лицо дьякона выражало одно недоумение. Впрочем, Кубов скоро уехал к себе в Березовку, даже не повидавшись ни с кем из знакомых.

   - Ах, болванище, болванище! - повторял дьяком.- Всё знает, а того не может понять, что от добра добра не ищут... Променяет синицу на ястреба.

   Дьякон нарочно ездил в Курью, чтобы посудачить с дедушкой Яковом Семенычем. Старик внимательно выслушивал дьякона н только качал головой. Да, мудреный нынче народ пошел,- пожалуй, ничего не разберешь. Петр Афонасьевич, прислушавшись к этим разговорам, заметил:

   - Просто Володе завидно, а вы удивляетесь...

   - Кому ему завидовать-то?- удивился дьякон.

   - А как же: Сережа юристом кончил, Гриша через год доктором выйдет. Будут жалованье большое получать, а он и лег и встал - всё тот же учитель. Из своей кожи не выскочишь. На такую уж зарубку попал... В гимназии-то вместе учились, а теперь вот какая разница вышла. Ну, вот он и мечется, Володя-то...

   Дьякон и Яков Семеныч только переглянулись. С Петром Афонасьевичем не совсем было ладно: точно на пень наехал со своим юристом и везде его сует, к месту и не к месту.

   Кубов показался в Шервоже ровно через месяц. Это было в начале июля, когда собрался съезд народных учителей. Руководил съездом Огнев. Кубов продолжал свои таинственные хлопоты и, между прочим, не пропускал заседаний съезда. Раз он случайно встретил здесь Катю.

   - Я слышала, что вы здесь, Владимир Гаврилович. Отчего вы к нам не зайдете?

   Этот вопрос точно смутил Кубова.

   - Да всё как-то некогда, Катерина Петровна... А впрочем, что же, я могу сказать вам правду. Только, пожалуйста, между нами. Свое учительство я бросаю и завожу новое дело. Вот и не хочется встречаться со старыми знакомыми, потому что будут расспрашивать, что, да как, да почему, а я этого не люблю. Когда всё устроится, тогда сами увидят.

   - Одним словом, тайна... Ну, бог с вами и с вашей тайной. Для меня остается непонятным только одно, как вы так легко расстаетесь со своей школой... Ведь у вас там, кроме школы, всё хозяйство поставлено и, как рассказывают, очень большое хозяйство. Одним словом, образцовый учитель и вдруг бежит.

   - Можно говорить с вами откровенно?

   - О, конечно.

   Этот откровенный разговор происходил в зале земского губернского собрания, где собирался учительский съезд. Катя, по обыкновению, занимала самый дальний уголок и отсюда слушала доклады, сообщения и происходившие дебаты. Ей очень нравилось ходить сюда, чтобы многому поучиться самой. Огнев отлично вел дело, и работы съезда шли самым оживленным образом. Чувствовалось, что собравшиеся здесь люди делали большое и серьезное дело. У Кати уже было много знакомых, особенно среди учительниц.

   - Так вот, видите ли, в чем дело...- заговорил Кубов после длинной паузы.- Учительское дело, конечно, прекрасная вещь, и я очень рад, что поработал учителем целых шесть лет. Да... Но остаться навсегда учителем - этого я лично не могу. У меня другая натура. Меня неудержимо тянет к другой деятельности.

   - А это не кажется вам?..

   - Нет... Я благодарен своему учительству, потому что сам прошел известную школу. Но ведь есть другая жизнь, другая деятельность. Посмотрите на американцев - вот для нас живой пример. Сегодня он учитель, завтра огородник, послезавтра кондуктор и т. д. Уже в самой перемене занятий кроется источник энергии. Может быть, поэтому только в Америке мы и видим таких смелых предпринимателей, не отступающих ни перед какими препятствиями. Это в порядке вещей...

   - Всё это так, но ведь у нас не Америка...

   - Правда, но с некоторыми поправками... Вообще не Америка, а в частности может быть и Америка. Здесь я, например, бываю с некоторой специальной целью. Хочется найти подходящего заместителя в свою школу... Ведь жаль дела, на которое убито столько времени и сил. Но, к сожалению, я его не нахожу... Много хороших людей, но всё не то. Главное, обидно то, что всё это только учителя, а у меня дело поставлено гораздо шире. И вот, я не могу найти такого человека, который не только взял бы школу, но и всё мое хозяйство. Ведь жаль пашню, над которой трудился столько лет, рабочую скотину, которая разделяла твой труд, твой огород, все мелочи хозяйственного инвентаря... Всё это приобреталось на гроши, годами...

   - Неужели никого нет?

   - В принципе все, конечно, одобряют, но тут, кроме принципов, требуется живой человек... Да. Есть, пожалуй, и охотники, но я им как-то не верю. Большею частью увлекающиеся натуры, а этот товар в нашем деле ничего не стоит. Всякое увлечение остывает... Нужны работники, строгие, серьезные, последовательные...

   Кубов помолчал, перевел дух и неожиданно проговорил:

   - А что бы вам, Катерина Петровна, занять мое место в Березовке? Ей-богу, отличная была бы штука... Вы подумайте серьезно. Я бы вам уступил половину хозяйства, т.-е. огород и разную домашность. Конечно, пашню вам не пахать, а всё-таки маленькое хозяйство повели бы. А главное, сейчас вы работаете только на богатых людей, которые могут вам платить, а там вы служили бы серьезному делу.

   Это неожиданное предложение с первого раза показалось Кате совершенно несбыточным, начиная с того, что она не могла даже представить себя в совершенно неизвестной обстановке и в такой ответственной роли, как сельская учительница; с другой стороны, как же она могла оставить семью? Всё это было невозможно, хотя слова Кубова и запали глубоко. Она много и долго думала о них и постепенно привыкла к мысли сделаться вельской учительницей. Ведь живут же другие, и не вечно же она будет жить при отце, тем более, что Петушок уже не нуждается в её помощи, а Сережа заменит её отцу. Главным подкупающим обстоятельством являлась мысль о том, чтобы уехать из Шервожа. Что-то такое впереди мелькало, луч слабой надежды на какое-то будущее и избавление от настоящего. Ведь через год в Шервож вернется Гриша врачом,- он должен отслужить здесь земскую стипендию. Какой мукой будет для неё жить с ним в одном городе, может быть, придется где-нибудь встретиться. Да и для него не сладко будет видеть её... Получалось вдвойне неловкое положение, которое разрешалось бы само собой, если бы она поступила учительницей в Березовку. Огорчало Катю то, что ей решительно не с кем было посоветоваться. Вот если бы была жива мать - совсем бы другое дело. Но её не было, и Катя чувствовала с какой-то болью свое полное одиночество. Ведь шаг решительный, который изменит всю жизнь. Раз она попробовала заговорить стороной с отцом на эту тему, но он отнесся с странным равнодушием к ней.

   - Что же, и учительницы хлеб едят...- говорил он.- Только ведь скучно в деревне, особенно молодой девушке.

   - Какая же скука, папа?.. Тысячи учительниц живут по деревням...

   - И всё-таки скучно. То ли дело в городе: вышел на бульвар... пошел в театр... Взял извозчика... Одним словом, город, а не деревня. Что хочу, то и делаю, только были бы деньги. Вот погоди, как мы с Сережкой заживем... Он уж фрак себе заказал, Понимаешь, ему нельзя без фрака... Цилиндр, говорит, куплю. Вот как мы... хе-хе...

   В Петре Афонасьевиче сказался городской чиновник, приросшин к своему городу, как улитка к раковине. Другой жизни он не мог себе представить. Раньше Катя этого не замечала и была очень огорчена. В отце она привыкла видеть не одного чиновника.

   Оставалась в запасе одна Любочка, которая отнеслась к её плану с таким увлечением, что Катя даже испугалась. Ведь это начиналась уже та область фантазии, о которой говорил Кубов.

   - Лучше и не придумать! - повторяла Любочка, расхаживая по комнате.- Да тут и думать не о чем... С богом!.. А когда Гриша приедет со своей принцессой, тогда я к тебе в помощницы поступлю. Честное слово... Э, что нам город? Зиму в деревне, а летом вольные птицы... Я даже сама думала об этом. Надоело этих богатых оболтусов учить.

   - Кубов то же самое говорит...

   - Кубов, Кубов - и без него знаем. Только и свету в окне, что Кубов. Свой ум, слава богу, имеем... Не люблю я этих бабьих пророков... Сам, небось, бежит из деревни.

   - У него какое-то дело в городе.

   - В дьякона поступит...

   У Любочки явилось какое-то необъяснимое предубеждение против Кубова. Она готова была спорить до слез, стоило только сказать, что так думает Кубов или это говорил Кубов. Вообще она относилась к людям с большим пристрастием, особенно к самостоятельным, точно завидовала чужой энергии. В данном случае, впрочем, нерасположение уже решительно ничем не объяснялось.

   - Ты нападаешь на Кубова,- говорила Катя.- И без всякого основания...

   - Мне всё равно, есть ли, нет ли на белом свете твой г. Кубов. Много чести, если я буду даже говорить о нем...

   - Напрасно ты так думаешь. Он хороший человек...

   - Хороший, да для себя. Видали мы таких-то... Ну, да не стоит об этом.

   Кубов вернулся в Шервож только после сенокоса и заявил дьякону, что покончил все дела в Березовке. Дьякон даже сел, точно его ударили палкой. Ну, не сумасшедший ли человек, а?..

   - Бо-ол-ван!..- проговорил он, наконец.- Если себя не жаль, так хоть бы скотину пожалел... Ведь деньги за неё даваны.

   - Я скотину продал...

   - Ах, ты... Нет, мало тебя бить, акробата.

   - У меня теперь другая скотинка завелась.

   - Это еще что за мода?.. Таракана черного сторговал по сходной цене?

   - Около того... В восемь лошадиных сил паровую машину купил. Подержана она, ну, да починим как-нибудь. Восемьсот рублей дал, т.-е. половину наличными отвалил, а другую половину через год.

   - Вот за другую-то половину тебя в острог и посадят, где неоплатные должники сидят. Так и следует... Эй, дьяконица!..

   Дьяконица была скромное и очень невзрачное существо, всё поглощенное домашним обиходом и своим гнездом. Она вечно где-то возилась, что-то тащила, торопилась и в определенное время дарила мужу нового ребенка. Сам Келькешоз почему-то любил в трудных случаях ссылаться на неё: ужо, вот дьяконица моя задаст! Так было и теперь. Когда она показалась в дверях, дьякон торжественно провозгласил:

   - Вот полюбуйся: новомодный арестант приехал. Хорош?...

   Дьяконица так ничего и не сказала, а только повернулась и вышла.

   - Видел? - заметил дьякон с торжествующим видом.- Она, брат, шутить не любит... Вон каким зверем посмотрела на тебя: разорвать готова. Да ты чему смеешься-то, отчаянный?..

   - Подожди, дядя, другое заговоришь,- уверенно заметил Кубов.- А тетке я на новое платье куплю...

   - Хо-хо... Не оставьте уж и меня, нижайшего!

   Эта комичная сцена навела на Кубова невольную грусть. Ведь и другие так же посмотрят на него, хотя и не выскажутся с такой откровенностью.

  

  

   Петр Афонасьевич изнывал от потребности высказаться и поделиться с кем-нибудь своей радостью. Он долго крепился, пока не выбрал своей жертвой Анну Николаевну. Время стояло летнее, рабочее, дохнуть, кажется, некогда, а он находил минутку, чтобы завернуть к старой приятельнице. Входил Петр Афонасьевич с каким-то таинственным видом, точно заговорщик, оглядывался и только после некоторых предварительных пустяков заводил речь о настоящем. Придвинув свой стул к Анне Николаевне, он наклонялся к ней всем корпусом и говорил осторожным канцелярским шопотом:

   - Сережка-то мой... Нечего сказать, из молодых да ранний...

   - Что опять случилось? - недовольным тоном спрашивала Анна Николаевна.

   - А как же... Только получил фрак от портного...

   - Фрак-то в долг, поди, заказывал?

   - Ну, это пустяки, потом заплатит!.. На всех судейских один портной шьет. Знаете, вывеска у него на Тихонькой улице? Кривой на левый глаз... Ну, только сшил он фрак, надел его Сережка и сейчас пых! к председателю суда с визитом. Понимаете? Ведь тот заслуженный генерал... ленту имеет через плечо... От председателя всем членам суда сделал визиты... Тоже генералами будут. Вот он каков, Сережка-то... Смел, нечего сказать. Ведь генерал, так я нарочно на другую сторону улицы перехожу, когда встречусь, а он к нему с визитом разлетелся... Прямо за руку здоровается... Это с генералом-то! Хе-хе. Совсем бесстрашный!.. Мне так вчуже жутко.

   - Чего бояться-то?.. Такие же люди, как и мы, грешные. А у судейского генерала две дочери на возрасте, ну, вот он и принимает молодых-то. Ужо женится ваш Сережа на генеральской дочери...

   Петр Афонасьевич даже хихикнул и подмигнул Анне Николаевне: дескать, это еще цветочки. Придвинувшись уже совсем близко, так что одной коленкой задевал толстую ногу Анны Николаевны, Петр Афонасьевич сообщил уже совсем шопотом:

   - А ведь я, грешный человек, сам думал об этом... ей-богу!.. И даже весьма думал... Хе-хе!.. Ну, генеральские дочери - это точно, ну, генерал - и это есть, а Сережка-то не туда совсем смотрит. Я уж подметил... Генерал-то одним своим жалованьем живет, а у дочерей ничего и нет. Возьми-ка такую голенькую генеральскую дочь да и майся с ней... Не-ет, Сережка обмозговал это дело. Третьего дня я завернул вечерком к себе за снастью, чтобы в Курью к деду свезти, а тут пых! коляска!.. Сережи-то, как на грех, дома не случилось. Понимаете, коляска прямо к моей хибарке подкатила... Вижу, в коляске Болтины сидят - эта самая Женя с братом. Лошади какие, кучер - осетер-осетром. Ну, я сейчас к Кате... Сам-то испугался, не знаю чего. Ей-богу... Даже ноги трясутся. А Катя мне и отрезала: "Это не ко мне, а к Сереже". Нечего делать, выхожу за ворота - сюртучишко на мне старый-старый, без шапки, в туфлях, ну, дурак-дураком. Ну, вышел и говорю, что Сережи дома нет... А болтинская барышня посмотрела на меня и ласково так спрашивает: "Если не ошибаюсь, вы папаша Сергея Петровича?". Красивая такая, кровь с молоком девица... И до того она меня сконфузила, что я стою дураком, смотрю на неё, а напротив неё в коляске-то другая барышня, еще красивее - Клочковская. Помните, с нашими вместе училась? Ну, я и отперся сам от себя... ей-богу!.. Так и сказал прямо: "Извините, сударыня, я буду дальний родственник Сергею Петровичу"... Тоже догадался, чтобы не конфузить Сережку-то... Ловко сделал? Хе-хе... И мы тоже не лыком шиты. А Катя-то у окна стояла и всё слышала. Стыдно мне потом сделалось, потому как ничего она не понимает. Сережа-то теперь у Болтиных и Клочковских, почитай, каждый день бывает. Известно, богатые люди, ну, веселятся себе, а тут еще такие девушки невесты, что все глаза проглядишь... Молодому-то человеку, конечно, и любопытно. Вот бы покойница Марфа Даниловна посмотрела: то-то порадовалась бы.

   Подобные откровенные разговоры для Анны Николаевны были настоящей пыткой, потому что она еще сильнее на фоне Сережина благополучия чувствовала свое фамильное горе. Своим материнским аршином она прикидывала судьбу Гриши и тяжко вздыхала. Вот так же и Гриша развернулся бы, если бы не женился на какой-то забвенной мещаночке... Злейший враг не мог бы придумать для неё большей пытки, как эти разговоры о Сереже, а Петр Афонасьевич, увлеченный успехом Сережи, решительно ничего не хотел замечать и тянул жилы из старой приятельницы. Только очень добрые люди могут устраивать такие пассажи.. Анна Николаевна раз даже расплакалась.

   - О чем вы, Анна Николаевна?

   - Так, смешное вспомнила...

   Петр Афонасьевич спохватился.

   - Ничего, и у вас всё устроится, Анна Николаевна... Вот приедет Гриша, тогда и вы заживете.

   - Гриша-то приедет, да куда мы с этой его-то мещанкой денемся? Ведь людям на глаза стыдно показать нашу-то королеву... Ни ступить, ни сесть, ни сказать... Ох, такое горе, что и не выговоришь! А легко мне это, столбовой-то дворянке?

   - Иногда и из мещанского звания очень умные девушки издаются, Анна Николаевна.

   - Уж лучше не говорите, Петр Афонасьевич... Не раздражайте!..

   Появление Петра Афонасьевича вызывало в Анне Николаевне тяжелое и неприятное чувство. Она даже как-то начала его бояться: вот придет, усядется и заведет канитель. Потом это чувство перешло в озлобление. Чего он, Петр Афонасьевич, жилы из неё тянет? Этакая важность, что Сережа у генерала бывает! А захворает генерал, Гриша будет его лечить. Ежели с умом, так доктору-то вот как можно жить да поживать. Раз обозленная Анна Николаевна не вытерпела и заметила вскользь:

   - Вот вы радуетесь, Петр Афонасьевич, любуетесь на своего Сережу, а того не подумаете, что ему и жить-то у вас не придется...

   - Как не придется?

   - Да уж так... Вот вы отперлись от самого себя, когда Болтина с Клочковской приехали, а как-то Сережа адвокатствовать будет? Ведь ему нужно и квартиру хорошую и обстановку приличную...

   - Чего же ему еще лучше? Кажется, всё прилично... Ничего не жалел: обои, мебель, занавески - всё в порядке.

   - Ах, вы, простота-простота... Разве такую обстановку нужно настоящему адвокату? Клиенты-то разве будут разыскивать по всему городу вашу избушку? Клиента нужно ловить богатого, а богатые не любят себя затруднять, да и хлеб за брюхом не ходит. Квартиру Сереже нужно на главной улице, по крайней мере рублей на шестьсот в год, да обстановка будет стоить на худой конец, ну, рублей тысячу. Да... Ведь Сережа-то не ходатай по делам, как покойничек Григорий Иваныч, а форменный адвокат.

   Эта мысль для Петра Афонасьевича была ударом грома. Как это раньше он сам-то не догадался? Ведь всё верно говорит Анна Николаевна, в самую точку.

   - Ах, я дурак, дурак! - проговорил, наконец, Петр Афонасьевич и даже ударил себя ладонью по лбу.- Вот уж поистине, век живи, век учись, а дураком умрешь. Как это я сам-то раньше, не мог догадаться, Анна Николаевна?.. Вот покойница Mapфа Даниловна, так та сразу бы проникла всё. А Сережа-то какой скромный: молчит, точно так и нужно. Ведь видит, как другие адвокаты живут, а мне ни гу-гу... Не хочет старика тревожить.

   Подсказанная Анной Николаевной мысль засела в голову Петра Афонасьевича клин клином. Он вставал и ложился с ней. Потихоньку от всех, он ежедневно осматривал какую-нибудь квартиру, приценивался, рассчитывал и приходил в ужас от предстоявшего подвига. Съест всё одна квартира... Дома в Шервоже были ему известны наперечет, а скоро он изучил досконально все свободные квартиры. Нужно было дело сделать скоро, потому что к осени и совсем не останется квартир. Именно в разгар этих хлопот Катя заговорила с отцом о своем желаний взять место сельской учительницы. Она долго не решалась на это объяснение из страха огорчить отца и была поражена, когда отец отнесся к её решению почти безучастно.

   - В сельские учительницы хочешь итти? - повторил Петр Афонасьевич, точно стараясь что-то припомнить.- Да... да... Что же, дело хорошее. Отлично... Я к тебе зимой в гости приеду. Да.. Вот только Сережу устроить... гм.. да...

   - Мне, папа, тяжело оставлять тебя с Петушком...- заметила Катя, опуская глаза.- Как вы тут без меня будете жить?..

   - Мы-то?.. Э, о нас, пожалуйста, не беспокойся... Всё будет отлично. Да... Вот только...

   - Что?

   - Ну, всё пустяки. Одним словом, отлично... Мы с дедом приедем.

   - Папа, а я хочу пригласить дедушку жить вместе со мной... Ему будет хорошо в деревне... И мне веселее...

   - Отлично...- обрадовался Петр Афонасьевич.- Старик форменный. Он в деревне-то вот еще каким орлом себя покажет. Одной девушке, точно, оно как будто и неудобно. Да...

   Катя из этого объяснения поняла одно,- именно, что она отрезанный ломоть в доме и что отец всецело поглощен Сережей. Ей сделалось ужасно грустно и тяжело,- тяжело до слез. Не так она думала расстаться с родным гнездом... Одни могилы не обманут... И Катя отправилась в общину выплакать свое одиночество на этих дорогих могилах. Может быть, не то было бы, если бы живы были Григорий Иваныч и Марфа Даниловна. Конечно, не то... Сестра Агапита одобрила решение Кати и благословила её образком.

   - Лучше этого нельзя и придумать,- говорила она.- Это и есть жизнь... хорошая жизнь. Будешь трудиться, как пчела в улье... И сердце отойдет. Я буду молиться за тебя...

   Сестра Агапита отнеслась к решению Кати с искренним и горячим сочувствием. Девушка теперь смотрела на неё, как на свою вторую мать, и чувствовала то тепло, которого недоставало ей дома. Когда Катя жаловалась на отца и на брата, сестра Агапита только качала головой, но не осуждала ни того, ни другого.

   - Всякий по-своему живет, Катя... У них - свое, у тебя - свое. Нехорошо роптать на судьбу...

   Уговорились окончательно с Кубовым, Катя подала прошение в земскую управу. Через несколько дней получился утвердительный ответ. Другим человеком, высказавшим Кате горячее сочувствие, оказался дьякон Келькешоз. Он даже прибежал к Клепиковым.

   - Молодец, Катерина Петровна, братец ты мой... А Володька болван! Вот пусть смотрит на вас и казнится. Поделом вору и мука... Ведь был сыт, одет - нет, не хочу. Разыгралось комариное-то сало... тьфу! Видеть даже его не могу... Противно. Такой болванище... Благопотребно, Катерина Петровна. Весьма одобряю...

   Катя принялась готовиться к отъезду. Это её заняло недели на две. Нужно было многое предусмотреть, обдумать и устроить. Например, сестра Агапита подарила ей домашнюю аптечку, составленную ею самой.

   - Для чего это? - удивлялась Катя.- Ведь я здорова.

   - Другие могут заболеть. Ведь там доктора нет. Прибежит какая-нибудь деревенская баба, будет плакать, а ты и помочь не умеешь. Нужно всё знать... Летом по деревням дети мрут, как мухи, а иногда стоит дать только касторки да красного вина. И большие тоже пойдут за помощью... Да вот сама увидишь, как сделаешься знахаркой. К учителю, пожалуй, бабы и не пойдут за лекарством, а тебя осадят. Учителька, значит, должна всё знать... И они правы по-своему. Живя в городе, ты этого не видела и могла не понимать, а там нельзя.

   Сестра Агапита прочла целую лекцию о своих лекарствах и первой помощи, которую можно подать без врача. Катя многое записала и была благодарна сестре Агапите. Пред ней раскрывался совершенно новый, неведомый мир, и она как-то вперед чувствовала себя уже легче, потому что ведь она там будет нужна. В ней проснулось смутное сознание какой-то обязанности. Нет, есть еще и жизнь, и свет, и еще что-то такое хорошее, что она не умела даже назвать, но что уже чувствовала. Именно теперь, точно подхваченная этим новым чувством, она совершенно иначе отнеслась к отцу и к Сереже. Ведь они по натуре не злые люди и совсем не виноваты, что не могут чувствовать того, что она чувствовала.

   - Здесь и твое образование не имеет особенного значения,- объясняла сестра Агапита.- Мало ли в городе кончивших курс гимназисток... Перебивают друг у друга уроки, ищут переписки, вообще перебиваются. А в деревне твое гимназическое образование уже целый капитал, и громадный капитал... Ты сама удивишься собственному богатству.

   - Сестра, родная, да ведь это... это счастье!..- почти вскрикнула Катя, обнимая святую женщину.

   - Ну, до счастья еще далеко... А впрочем, там будет и своя мерка для счастья и несчастья. Не будем загадывать вперед...

   Лето для Кати промелькнуло в этих приготовлениях как-то незаметно. Да разве нынче было лето?

   В августе месяце она отправилась в свою Березовку вместе с дедушкой Яковом Семенычем, который сильно недомогал и выехал из Курьи раньше окончания сезона. Какая теперь в нем польза, когда еле ноги передвигает?

   - На подножном корму отдышишься, дедка,- говорил Петр Афонасьевич, провожавший путешественников за городскую заставу.- Ну, с богом... Ужо, по первопутку, проведать приеду.

   При прощаньи с отцом у Кати явилось грустное настроение. Ей вдруг сделалось его жаль, жаль до слез, и в то же время она не могла высказать ему теснившихся в её груди чувств. Как-то неловко нежничать... Да и Петр Афонасьевич точно был рад, что сбывает её с рук. Это и было так, потому что нужно было устраивать Сережу. Любочка простилась раньше. Она пришла к Клепиковым вместе с Кубовым, и прощанье вышло довольно холодное, потому что Любочка всё время ссорилась со своим кавалером.

   Когда город остался позади, Катя оглянулась и облегченно вздохнула, точно после грозы - впереди было светлое ясное небо, а туча пронеслась.

  

  

   Кубов ужасно хлопотал. Он целые дни проводил на берегу Лачи, там, где кончались пароходные пристани. Там, около вымосток, причалена была старая полубаржа, приводившаяся в новый вид. Палуба была превращена в широкий помост, по котором устанавливалась приобретенная по случаю паровая машина с какими-то мудреными приводами. От них прямо в реку шел отлогий деревянный спуск. Снаружи вся эта городьба вызывала только недоумение проезжавших по берегу и по реке. Никто не мог догадаться, в чем дело.

   - Землечерпательная машина,- говорили специалисты, видавшие работы на волжских перекатах.

   - Нет, это что-то такое вообще...- замечали скептики.- А впрочем, чорт его знает что.

   Особенно интересовались мещане, перебивавшиеся разной работишкой на берегу. Они по целым дням высиживали на берегу и обсуждали мудреную посудину на все лады.

   - Паром налаживают. Вон и взвоз...

   - Не паром, а паровую лебедку. Причалит к большой барже и начнет выкидывать оттуда кули... Хлеб только у крючников отобьет.

   - Не похоже что-то... Коноводку старинную так же вымащивали, только там паровой машины не было.

   - А может, баня, братцы. Как напустит в баржу пару - всего обварит. Будет ездить около бережка да собирать народ... Сама к тебе баня приедет.

   Часть этих замечаний, серьезных и шутливых, доходила до Кубова, но он ни на что не обращал внимания, поглощенный своей затеей. За лето он загорел и сильно похудел. Трудно приходилось... Главное, нехватало денег и приходилось занимать там и сям разными правдами и неправдами. Мудрено занимать деньги вообще, а тут в особенности. Дело совершенно новое, и денежные люди смотрели на Кубова, как на тронувшегося человека. Большие скептики эти денежные люди, особенно, когда дело хоть чуть-чуть касается их мошны. Кубов объяснял свое предприятие во всех подробностях, приводил цифры, разъяснял план - и это не помогало. Особенно трудно ему достались последние триста рублей. С другой стороны, шли большие неприятности с набалованными городскими рабочими. Судовые рабочие пользовались бойким навигационным временем, запрашивали дикие цены и работали "через пень колоду". Городские слесаря были не лучше. Прогульные дни особенно возмущали Кубова, потому что каждый час был дорог. Он рассчитывал закончить всё в начале июля, а кончил только в августе. Одним словом, неприятностей было достаточно.

   Наконец всё сооружение было закончено. Любопытная публика, следившая за работой, увидела, что всё это значит - это была самая обыкновенная лесопилка, с тою разницей, что она сама могла подплывать к плотам с бревнами, сама вытаскивала бревна из воды, распиливала в доски, и рабочим оставалось только эти доски складывать в штабели. На пробе лесопилка действовала отлично, хотя и вызывала большое сомнение в рабочих, как всякое новое, непривычное дело.

   - Что, хорошо?- спрашивал Кубов, любуясь своей затеей.

   - Хорошо-то оно хорошо, Владимир Гаврилыч, только того...

   - Чего?

   - Сумлительно... Прежде плоты с бревнами к лесопильням плавали, а теперь лесопильня к плотам поплывет. Оно даже обидно, другим-то лесопилам обидно...

   - Ну, в этом я уже не виноват.

   - Оно, конечно, а всё-таки того...

   Окончив работу, Кубов пригласил своих друзей отпраздновать открытие работы. Из званых явились Огнев, дьякон Келькешоз и Петр Афонасьевич. Сережа обещал, но не приехал к назначенному часу.

   - Ему нельзя...- таинственно объяснил Петр Афонасьевич, улыбаясь.- Делишко одно у него есть. Да...

   - Очень жаль... Ну, всё равно, потом увидит.

   Дьякон Келькешоз и Огнев держали себя с большой солидностью, как и следует званым почетным гостям. У дьякона проявлялись очевидные признаки неисправимого скептицизма. Когда он еще подъезжал на извозчике с Огневым к лесопилке, то не мог удержаться от смеха. Очень уж забавная городьба... Входя на лесопилку, он зажимал рот рукой, чтобы не расхохотаться. Дьяконский скептицизм дошел до того, что он с какимто недоверием относился к каждой доске и к каждому винту. Одну деревянную стойку он чуть не выворотил.

   - И это называется работа...- заметил он, ухмыляясь.- Курам на смех. А сколько затравил денег-то, Володька?

   - Все, какие были свои, да чужих прихватил...

   - Ну, всего-то сколько?

   - Побольше трех тысяч, дядя.

   Дьякон только посмотрел на Огнева и развел руками: легко это выговорить - три тысячи! Дом бы себе лучше купил в городе или мелочную лавочку открыл. Огнев осматривал постройку с таким видом, как булочник, попавший куда-нибудь на патронный завод. Его всё интересовало, и в то же время он решительно ничего не понимал.

   - И всё это нужно?- спросил он Кубова в заключение.

   - Да... Ничего лишнего. А вот сами увидите.

   - Вот ежели бы жив был Григорий Иваныч, так тот бы уж разобрал,- говорил Петр Афонасьевич дьякону.- Он все знал...

   Когда осмотр кончился, Кубов велел зацепить приготовленное для пробной резки бревно. Застучали шестерни, завертелись колеса, и зацепленное бревно покорно поползло из воды на помост, а отсюда на станок, где работали пилы. Что-то точно взвизгнуло, когда конец бревна попал в станок и стальные пилы врезались в дерево. Баржа вздрагивала от работы паровой машины, и казалось, что вздрагивает распиливаемое бревно. Именно такое чувство эта проба подняла в душе эстетика Огнева.

   - Отлично! - первым похвалил Петр Афонасьевич, как самый практичный из гостей.- Не вредно задумано...

   Дьякон всё время молчал, наблюдая, как станок с пилами точно проглатывал бревно; с другой стороны из него веером выходили совсем готовые доски.

   - Ну, что, дядя, какова работа?- спрашивал Кубов.

   Вместо ответа, дьякон обнял "новомодного арестанта", облобызал и крикнул "ура". Стоявшая на берегу кучка любопытных, следивших с напряженным вниманием за пробой, подхватила этот крик. Общее одобрение заставило Кубова даже покраснеть.

   - Как это тебе в башку-то пришло?- удивлялся Келькешоз.- Умственная штука...

   - Нужно удивляться, что никто раньше меня не додумался до такой простой штуки,- скромно объяснял Кубов.- Моего тут ничего нет... И баржи всем известны, и лесопилки, только стоило поставить лесопилку на баржу.

   - Ну, а как же ты зимой?

   - В затон поставлю куда-нибудь, а бревна буду подвозить обыкновенным способом, как это делается у других лесопилок. У меня зато в выигрыше целое лето, когда идет главная работа. Весь расчет во времени...

   - А сколько в год думаете заработать?- полюбопытствовал Огнев.

   - Тысячи полторы на первый раз, а там и больше, когда дело разовьется. Нужно воспользоваться первыми пятью-шестью годами, а там явятся конкуренты. Это уж всегда так бывает... Сначала смеются, а потом сами за то же примутся.

   Пошабашив работу и выдав рабочим могарыч, Кубов отправился вместе с другими в город, чтоб вспрыснуть новинку. Решено было отпраздновать по-домашнему, в квартире дьякона. В первоначальном проекте предполагалось учинить празднество в ресторане, но Келькешозу это было неудобно: не дозволял дьяконский сан. Уже темнялось, когда компания подходила к городу. Всё равно торопиться было некуда.

   - Сие благопотребно!..- повторял Келькешоз.

   - Вот что, господа, не возьмем ли мы некоторого извозца?- предлагал Огнев, уставший раньше других.

   - Вот что, вы поезжайте с Кубовым вперед,- заявил Петр Афонасьевич, делая таинственный знак Келькешозу.- А мы с дьяконом догоним уж потом. Дельце маленькое есть...

   Компания разделилась. Огнев и Кубов поехали прямо к дьяконской квартире, а Петр Афонасьевич свернул с дьяконом на главную улицу.

   - Коньячку купить для вспрыска? - догадывался дьякон.

   - Около того...

   Около мужской гимназии Петр Афонасьевич остановил извозчика и велел ему дожидаться, а сам повел дьякона в одну из боковых улиц. Дело совсем не коньяком пахнет, как догадался недоумевавший дьякон. Было уже совсем темно. Огни светились только в двух-трех домах.

   - Да ты куда меня ведешь-то?- спросил дьякон.

   - Тише...- остановил его Петр Афонасьевич.- Ведь вот как гаркнул, точно часовой.

   Петр Афонасьевич замедлил шаги, прислушался и молча указал на дом напротив, у которого второй этаж был ярко освещен.

   - Ну, что?- удивлялся дьякон.- Именины кто-нибудь справляет...

   - А вот и нет: это мой Сережка свое новоселье празднует. Вчера он от меня совсем переехал...

   - Еот так фунт!.. А ты-то как же, т.-е. почему ты не на новоселье? Ведь не чужой человек, слава богу...

   - Я-то... гм... Вот то-то и оно-то, дьякон, что мне там не рука. Только буду конфузить напрасно Сережу: ни сесть, ни встать, ни сказать. Я уж как-нибудь в другое время лучше заверну... Сам и квартиру я подыскал и всё устраивал тоже сам, а Сережа на готовое переехал. У него там свои судейские веселятся, куда же я с ними компанию водить...

   - Ну, это уж ты напрасно! - возревновал возмущенный дьякон.- Ты отец - и всё тут. Кто же родного отца стыдится?.. Эх, ты, голова!

   - Ах, какой ты, дьякон... Ничего ты не понимаешь!..

   Петр Афонасьевич был совершенно счастлив и с восторгом прислушивался к веселому говору, доносившемуся в раскрытые окна новой квартиры Сережи. Что же, пусть веселятся... Это была последняя жертва отцовского самоотвержения.

   В заключение Петр Афонасьевич провел дьякона по тротуару, под самыми окнами Сережиной квартиры, и торжественно указал на медную, ярко вычищенную доску, прибитую на дверях подъезда. На ней было выгравировано: "Помощник присяжного поверенного Сергей Петрович Клепиков".

   - Каково? - шопотом спрашивал Петр Афонасьевич.- Тут почище лесопилки-то дело выйдет...

   Дьякон только махнул в пространство своим широким рукавом.

  

  

  

   Медленно и тяжело занимается зимнее утро, точно какое просонье, когда глаза хотят и не могут проснуться. Кругом всё бело, и свет белый,- солнца еще не видно, а только чувствуется его присутствие по бликам и свежеющим зимним краскам. Но вот и оно, зимнее солнце без лучей, подернутое туманной дымкой, всё в радужных переливах...

   - Дивны дела твои, господи! - шепчет дедушка Яков Семеныч, наблюдая первый солнечный луч, заглянувший в подернутое инеем окно.- Вся премудростию сотворил еси... Ну, публика, пора и за работу. Скоро и учителька выйдет...

   "Публика" состояла из шести белоголовых ребятишек. Они были из соседней деревни и оставались в школе ночевать,- всю ночь бушевала метель и все дороги были переметены. В такую погоду детвора оставалась на ночь в школе.

   - Дед, а дед, ужо картошка-то пригорит,- тихонько заметил самый меньший из публики, Пронька,- его с раннего утра томил настоящий деревенский аппетит.

   - Не пригорит, малец...

   Печка только что была истоплена, и на горячих углях стояла большая железная сковорода с жарившимся картофелем. Старик умел готовить это незамысловатое кушанье с особенным вкусом: одно - картошка вареная "в мундире", а другое - жареная. Городские кухарки жарят вареную картошку, а это совсем не манер. То ли дело взять её да нарезать ломтиками сырую, разложить на сковороде, посолить круто, по-солдатски, и поджарить на вольном огоньке - совсем особый вкус. Хорошо тоже и ржаной хлеб поджарить, да вот зубы, у деда немного сконфузились - мало их осталось, да и те, как старые пни в лесу.

   - Ну, публика, поснедаем, что бог послал...

   Первое удовольствие для старика прикармливать эту деревенскую детвору. Любо смотреть, как работают эти острые молодые зубы, как отдуваются пухлые детские щеки, как блестят гл