Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Весенние грозы

тьем классе. Ты не замечала? Я даже плакала от огорчения, что Клочковская красивее меня. Ха-ха!.. А теперь мне всё равно. И знаешь почему? Для чего все девушки так хотят быть непременно хорошенькими? Чтобы нравиться мужчинам... Это обидно. Неужели я буду жить только для того, чтобы иметь честь понравиться какому-то Сидору или Карпу? Благодарю покорно... Я просто хочу быть человеком. Не урод, не безобразна - и прекрасно.

   У Любочки теперь прорывалось какое-то резкое настроение, странным образом сменявшее её обычную веселость. Так было и теперь.

   - А согласись, всё-таки приятно видеть красивое лицо и красивую фигуру,- говорила Катя.- Это всегда было и всегда так будет... Для кого пишутся стихи, музыка? Всё для неё, для красивой женщины... Для неё и цветы благоухают, и солнце поднимается, и все радости.

   - Вздор... Я буду счастлива вот такой, какая есть.

   - А как ты находишь меня: красива я или нет?

   - Так себе... До красавицы не дошла, а если бы я была мужчиной, я бы женилась на тебе. Я люблю таких бледненьких и худеньких... Меня возмущают румяные лица, как мое. Что-то такое вульгарное и совсем не поэтичное... А в сущности, говоря откровенно, мне жаль тебя, Катя. Не стоит... брось... Ты понимаешь, о чем и о ком я говорю? Вот посмотри, как мы обе останемся при печальном интересе. Э, свет не клином сошелся... Я прошлым летом внимательно присматривалась к Грише и нашла, что он порядочная пьяница.

   - Ну, уж это ты ошибаешься.

   Девушки давно не говорили откровенно на эту тему, несколько лет, и Катя очень сконфузилась.

   Великим событием в их жизни было то, когда они отправились в первый раз в театр. Раньше о таком удовольствии они не смели и подумать, а тут сама Поликсена Карловна пригласила их с собой в ложу.

   - Вы никогда не бывали в театре? - удивлялась она.- Никогда? О, значит, вы ничего не видали... Для этого стоит жить на свете.

   Даже отказаться было неудобно. Марфа Даниловна ворчала, а Петр Афонасьевич одобрял.

   - Я сам, когда был холостой, два раза ходил в театр,- рассказывал он.- Представляли в первый раз кардинала Ришелье, а во второй "Дитя в лесу". Отлично было. И еще одна барышня танцовала с бубном.

   Теперь давали пьесу Островского "Без вины виноватые". Катя ужасно волновалась с самого утра, и ей всё казалось, что или театр сгорит до представления, или все актеры захворают. Но не случилось ни того, ни другого, а они с Любочкой сидели в ложе бенуара и в первый раз осматривали театральную залу. Её всё здесь поражало и подавляло роскошью, начиная с грубо размалеванного занавеса. В ложе, кроме Поликсены Карловны, сидел еще Огнев, скучающими глазами смотревший на собиравшуюся в партере публику. Как тут можно было скучать? Вон Поликсена Карловна и та совсем другая сегодня, такая веселая и довольная.

   Этот первый спектакль произвел на Катю неизгладимое впечатление. Она была в восторге, нет, больше. Ведь на сцене говорили много такого, что она сама думала и чувствовала. Как ей было жаль этой бедной девушки-швеи, которую так бессовестно обманывал этот дрянной чиновник. Катю возмущало, что Огнев всё время ворчал и был недоволен артистами.

   - Эх, разве так играют? - возмущался он.

   - Нужно довольствоваться и этим,- спорила с ним Поликсена Карловна.- Разве Незнамов плох? Конечно, провинциальная труппа...

   - Обидно за искусство...

   Огнев принадлежал к разряду тех строгих провинциальных театралов, которые всегда недовольны. Он каждый антракт ухолил в буфет и возвращался всё мрачнее.

   - Вам нравится?- спрашивала Поликсена Карловна, увлекавшаяся актером, игравшим Незнамова.- Не правда ли, сколько благородства... чувства...

   Женщины плакали в последнем акте, и Любочка, конечно, тоже. Катя вся замерла, очарованная всем происходившим. Вот где настоящая жизнь и настоящие люди... Поликсена Карловна была права в своих восторгах театром. Закончился спектакль глупейшим водевилем "Утка и стакан воды", причем Любочка хохотала до слез, так что на неё начали смотреть из соседних лож.

   - M-lle Печаткина...- шептала Поликсена Карловна, делая привычно-строгое лицо.- На нас наводят бинокли... так нельзя...

   Но удержать Любочку было не так-то легко. Она краснела, сдерживая душивший её смех, и кончила тем, что раскашлялась на весь театр. Теперь публика смеялась уже её смехом, а один актер со сцены раскланялся по её адресу.

   Домой Катя вернулась в тумане, охваченная неиспытанными ощущениями. Да, сцена - всё, сцена - жизнь, наслаждение... Она долго не могла успокоиться и целую ночь видела актера Смагу, корчившего пресмешные гримасы.

   После этого спектакля Поликсена Карловна начала покровительствовать молодым девушкам и потащила их в концерт, дававшийся в зале Благородного Собрания. Это окончательно уже возмутило Марфу Даниловну.

   - Что мы, миллионеры, что ли? - ворчала она на Катю.- Это богатым людям театры да концерты, а наш брат сыт - и слава богу...

   - Мама, ведь Поликсена Карловна сама пригласила... - оправдывалась Катя.

   - В самом деле, неловко отказываться,- по обыкновению вступился за дочь Петр Афонасьевич.- Такая почтенная классная дама... И всего-то рубль.

   - А у тебя много этих рублей?- накинулась Марфа Даниловна на мужа, чтобы сорвать сердце хоть на нем.- Много? Бьемся-бьемся, свету белого не видим, а Катя будет по театрам да по концертам ухлестывать...

   - Да ведь она на свои деньги пойдет! Наконец, Сережа вон пишет, что часто бывает в театре.

   - Сережа - другое... Сережа - мужчина, ему в другой раз и нельзя, а девушка сидела бы лучше дома.

   Когда Катя ушла в концерт, дома разыгралась настоящая сцена. Марфа Даниловна расплакалась и наговорила массу неприятных вещей мужу. Петр Афонасьевич вспылил и тоже наговорил лишнего. В этой истории принял участие даже Петушок.

   - Ты балуешь Катю!- кричала Марфа Даниловна.- А потом спохватишься, когда она от рук отобьется, да будет поздно.

   - Ты вот так балуешь своего Сережу... А дочь у меня одна. Что хочу, то и делаю с ней. Она с золотой медалью кончила курс... Чего же тебе еще нужно? Она по двадцати пяти рублей в месяц зарабатывает. Нужно же ей маленькое развлечение получить... Пока молода, и пусть повеселится, а там еще неизвестно, что впереди будет.

   - Ты бы вот подумал, как мы Петушка будем воспитывать. Вот осенью его в гимназию отдавать, опять расходы, заботы... Измучилась я с вами, а вы только о своих удовольствиях заботитесь.

   - Это я-то?..

   Бурю усмирил дедушка Яков Семеныч, прибревший как раз во-время. Он внимательно выслушал всё дело и принял сторону Марфы Даниловны. Конечно, все эти гулянья лишнее. Ведь можно без них обойтись, ну, так о чем тут кричать и горячиться? Петр Афонасьевич поссорился сгоряча и со стариком.

   - Ну, будет тебе, воевода,- уговаривал его Яков Семеныч.- Знаешь поговорку: на сердитых-то воду возят...

   Вернувшись из концерта, Катя застала дедушку и, взглянув на лица, поняла, что здесь происходило. Она отказалась от ужина и ушла к себе в комнату. Какая пропасть отделяла её теперь от всего, что её окружало...

   - Вот видишь? - заметила Марфа Даниловна мужу, указывая глазами на дверь в комнату Кати.

  

  

   С Анной Николаевной в течение года Катя видалась мало, за исключением тех случаев, когда приходила навестить дедушку Якова Семеныча. Между ними установились сдержанно-неловкие отношения. Исключение вышло по случаю болезни Любочки, у которой открылся жестокий тиф. Анна Николаевна растерялась и не знала, что делать.

   - Ты уж, Катя, того, не оставляй нас,- просил Яков Семеныч.- Я поговорю с матерью... Она ничего. Как быть-то, дело житейское...

   Марфа Даниловна, против всякого ожидания, согласилась, и Катя на целых две недели перебралась к Печаткиным. Лечил Любочку гимназический доктор, сердитый поляк-старик, которого гимназистки знали только по имени. Он приезжал каждое утро к больной и очень ворчал за каждую неисправность. И квартира скверная, к белья мало, и воздух нехорош, и еще много чего другого. Сначала Катя очень его боялась, а потом привыкла и даже подружилась.

   - Вы сегодня опять будете ворчать на меня,- предупреждала она вперед.- Температура у нас не совсем хорошая...

   - Я так и знал.

   Любочке приходилось очень плохо, особенно перед кризисом.

   Жизнь висела на волоске. Катя дежурила у постели больной попеременно с Анной Николаевной. Любочка не узнавала никого. Казалось, что нить жизни вот-вот порвется. Особенно тяжела была последняя ночь. Доктор предупредил, что всё может разрешиться очень быстро в ту или другую сторону. Катя еще в первый раз стояла так близко, почти лицом к лицу со смертью. Да, какая-нибудь одна ночь, и человека не стало... Для чего же человек хлопочет целую жизнь, рассчитывает, к чему-то стремится, волнуется и всё чего-то ждет? Сегодня есть Любочка, а завтра может её и не быть...

   Но Любочка пережила кризис. Выручил молодой организм.

   - Ваше счастье, что у вас сердце хорошее,- в последний раз проворчал доктор.- А впрочем, хорошо то, что хорошо кончается...

   Любочка не могла ничего отвечать, а только смотрела беспомощными округлившимися глазами. Ей даже тяжело было смотреть. Теперь Катя могла вернуться домой, чтобы отдохнуть после бессонных ночей. Она только сейчас припомнила, что Анна Николаевна всё время относилась к ней холодно и с каким-то недоверием. Что она ей сделала?..

   Катя не подозревала, какая сцена разыгралась у постели больной незадолго до кризиса. Дежурила Анна Николаевна. Она вздремнула и испугалась, когда Любочка её слабо позвала.

   - Мама, я умру... я это чувствую...

   - Перестань, Любочка... Всё от бога.

   - Нет, и чувствую... да. Ты будешь плакать, и мне очень тебя жаль... Если я умру, мама... вместо меня останется тебе Катя... она хорошая...

   Анна Николаевна ничего не ответила и только заплакала. Теперь ей сделалось совершенно ясно, почему Катя с таким самоотвержением ухаживала за больной Любочкой... О, эта тихоня хорошо знает, что нужно делать. Гриша, конечно, узнает всё и будет её считать благодетельницей. Вообще, что бы ни сделала Катя, она в глазах Анны Николаевны казалась тонкой интриганкой, преследовавшей упорно одну цель.

   Выздоровление Любочки совпало с наступлением весны. Она долго не могла выходить из дому. Чудесные волосы были обрезаны. Румяное круглое лицо вытянулось и побледнело. Вообще это был совсем другой человек, и даже Катя только удивлялась, наблюдая подругу со стороны. Не было и прежней Любочкиной веселости...

   Первый выход Любочки из дому совпал с приездом студентов. На этот раз их появление уже не произвело того эффекта, как в прошлом году: они уже потеряли прелесть новизны. И ждали их не с тем нетерпением. Сережа Клепиков даже надулся, что вышло очень смешно. Он всегда заявлял себя врагом телячьих нежностей.

   - На будущий год я не приеду,- заявил он, чтобы чем-нибудь досадить.- Нужно будет серьезно готовиться к выпускному экзамену. Возьму урок где-нибудь на лето... И проживу и что-нибудь еще заработаю.

   Это заявление очень огорчило Марфу Даниловну, хотя она и промолчала, скрепив сердце. Сережа был для неё чем-то вроде домашнего идола, и она всё могла ему извинить, кроме отсутствия. Петр Афонасьевич отнесся к этому заявлению совершенно равнодушно, чем Марфа Даниловна была огорчена окончательно и, по материнской логике, перенесла свое неудовольствие на него.

   - Родной сын бежит из дому...- говорила она.- Да и чего ему здесь, в самом-то деле, болтаться! Другие отцы не нарадуются, а нам ни тепло, ни холодно...

   - Приедет,- успокаивал Петр Афонасьевич.- Так, поговорит... Попугать хочет.

   Гриша сильно изменился за год - похудел, вытянулся и оброс темной бородой. Последняя доставляла Любочке много удовольствия.

   - Теперь у нас есть настоящий наш собственный мужчина,- повторяла она.

   Встретившись с Катей, Гриша молча поблагодарил её. Да и что было тут говорить? Он нашел, что за год она окончательно выросла и сделалась настоящей взрослой девушкой. Только гимназическая форма еще придавала некоторый оттенок детства, который снимется вместе с этой формой.

   - Куда думаете по окончании гимназии? - спрашивал Печаткин.

   - Право, еще не знаю... Кажется, что останусь года на два в Шервоже. Буду давать уроки и копить деньги... Мне ведь не на что рассчитывать.

   - Что же, и это хорошо.

   Экзамены в восьмом классе были сравнительно очень легкие. Огнев держался своей собственной системы и к экзаменам относился как к ненужной фамильярности. Ведь он каждую ученицу в течение года мог узнать лучше, чем все экзаминаторы, взятые вместе, в те полчаса, пока она стоит перед экзаменационным столом. Положим, этот взгляд шел вразрез с принятой системой, но на практике многие педагоги уже давно придерживались его. Любочке пришлось посидеть, наверстывая пропущенное во время болезни время, но и она не особенно трусила.

   Прошел и последний экзамен. Любочка и Катя сидели так же на одной парте, как и при поступлении.

   - Неужели всё кончилось, всё?- спрашивала Любочка, собирая свои тетрадки и книжки.- И форма не нужна, и ходить в классы не нужно, и готовить уроки не нужно? Мне даже как-то страшно делается, точно я сама сделалась никому ненужной...

   - Помнишь, сколько я раз говорила тебе, что еще пожалеешь гимназию?

   У Любочки были слезы на глазах.

   Самый трогательный момент произошел, когда в класс пришла начальница Анна Федоровна, чтобы проститься с ученицами. Старушка прихварывала и с трудом дошла из своей квартиры до экзаменационного зала. Она заметно волновалась и несколько времени молчала, переводя дух.

   - Вот, дети, мы и кончили...- тихо заговорила она, обводя своими добрыми глазами толпу молодежи.- Официально вы уже большие, а для меня вы попрежнему дети... Я слишком привыкла к вам, сжилась, сроднилась, потому что никогда не отделяла себя от вас. Да, дети, милые, дорогие дети... Не скрою, что мне очень тяжело с вами расставаться, тем более, что пред каждой из вас стоит то неизвестное, которое называется жизнью. Конечно, молодость счастлива уже потому, что она полна сил и энергии, что она верит в свое будущее, что она несет его сама в себе. В последний раз мне хочется сказать вам к тому, что вы слышали в этих стенах, очень немного: самое главное в каждом человеке - доброе сердце... Есть люди и умные, и талантливые, и энергичные, но только доброе сердце дает истинное счастье. Запомните это, дети... Желаю вам от души именно этого счастья.

   Конечно, сцена прощанья разрешилась слезами. Анна Федоровна благословила каждую ученицу и каждой что-нибудь сказала. Поликсена Карловна прижалась в уголок и стояла все время, закрыв глаза платком. Кате показалась она такой жалкой, такой несчастной, что она подошла и бросилась к ней на шею.

   Домой девушки вернулись с опухшими от слез глазами. Сережа Клепиков посмотрел на сестру, поднял брови и процедил:

   - Официальное наводнение случилось, сестрица?

   - Да, наводнение...

   - Как хорошо было бы, если бы слезы что-нибудь стоили...

   - Для тебя, конечно, они ничего не стоят, потому что ты эгоист. Вообще мы говорим ни о чем, и ты не поймешь самой простой вещи, что люди жалеют о том хорошем, что теряют. Да... Я многим обязана своей гимназии и всегда буду вспоминать её с благодарностью.

   - Хорошо, что ты напомнила, сестрица. Я как-нибудь отправлюсь в свою добрую старую гимназию, брошусь на шею доброго старого генерала "Не-мне" и орошу его грудь благодарной слезой.

   - Как это остроумно!

   Даже Марфа Даниловна возмутилась бессердечием Сережи. Она живо припомнила тот осенний день, когда повела Сережу на экзамен. Как это было давно и, вместе, точно случилось вчера. Генерал "Не-мне" продолжал оставаться директором, наперекор своему больше чем преклонному возрасту, и оставался всё таким же. Местные остряки говорили, что он позабыт и смертью и своим высшим начальством.

   - Нехорошо, Сережа, забывать старое добро,- выговорила Марфа Даниловна.- В свое время старик сделал много тебе добра, да и не тебе одному, а всем.

   - Это его обязанность, мама. В директора гимназии не назначают разбойников...

   - Мама, ты не спорь с ним,- вступилась Катя.- Он это говорит только из духа противоречия... чтобы позлить меня... А мне решительно всё равно, что бы он ни говорил.

   После окончания экзаменов была устроена восьмым классом традиционная прогулка. Петр Афонасьевич сам предложил, чтоб гимназистки ехали к нему в Курью - лучше места не найти.

   - И самовар будет, и уху такую заварим с Яковом Семенычем, что одному архиерею только есть...

   Это предложение, конечно, было принято с удовольствием, и даже сама Анна Федоровна согласилась принять участие в пикнике. Она больше всего на свете боялась сырости, а там была избушка - значит, всё могло обойтись благополучно.

   В назначенный день в Курье всё было готово к приему дорогих гостей. У дедушки Якова Семеныча в плетеном садке уже ходили живые стерляди. Петр Афонасьевич мог приехать только к вечеру, а потому старик чувствовал себя лицом ответственным за всё. Гимназистки должны были приехать около двух часов дня, а он уже с двенадцати часов то и дело выходил на берег Лачи и присматривал из-под руки, не едут ли.

   - Пусть повеселятся в последний-то раз,- бормотал старик, щуря глаза от солнца.- Молодо - зелено, погулять велено... Да и какая гулянка: чайку попьют, песенок попоют, ушку съедят. Известное девичье положение....

   Нетерпение старика росло по мере приближения рокового момента. Каково же было его удивление, когда, вместо ожидаемой большой косной лодки, показалась маленькая однодеревка-душегубка, а в ней сидел дьякон Келькешоз.

   - Старцу многая лета! - прогремел дьяконский бас еще издали.

   "Вот не во-время-то принесло! - подумал Яков Семеныч.- Ах, как не во-время... Всю обедню у нас дьякон испортит".

   - Ты это что же, старче, как будто и не рад мне? - басил дьякон, причаливая к берегу.- А я-то плыву да думаю: вот обрадуется старик...

   - Как не рад... Всегда рад.

   Произошла неловкая сцена. Яков Семеныч всё мялся и даже отвечал дьякону невпопад. Ах, испортит дьякон всё дело... Как это чудовище, генеральше Анне Федоровне показать? Еще как раз испугает.

   - Да ты что жмешься-то, старче? - приставал дьякон.- Может быть, у тебя живот болит?..

   - Нет, слава богу, ничего... только, значит, того...

   - Ну, этого?..

   - Маленько не во-время, значит... Уж я тебе прямо скажу: видишь ли, сюда приедут гимназистки справлять свое окончание, ну, с ними и генеральша приедет, Анна Федоровна. Значит, всё женский пол...

   - А вы-то с Петром Афонасьевичем как?

   - Наше дело сторона...

   - Ну, и мое дело сторона... Я им еще такое закачу многолетие, что весь век поминать будут. Ничего, старче... Я не спесивый гость: меня хоть на лавку, хоть под лавку.

   - Ах, дьякон, дьякон, что бы тебе в другое время приехать, право...

   - Вот так приехал гость: проходите почаще мимо, без вас веселее. Погоди, старче, ведь с ними Огнев приедет, а мы с ним большая родня: вместе пешком путешествовали.

   - Ты бы хоть спрятался в избушку,- советовал Яков Семеныч.- А то еще как раз напугаешь генеральшу... Старушка деликатная, а ты вон какой уродился.

   Большая косная лодка причалила к Курье с веселыми песнями. Всех набралось человек двадцать и все были одеты по-новому, большинство - в простенькие ситцевые платья. Анне Федоровне очень понравилась Курья и Огневу тоже. Присутствие дьякона Келькешоза всех сначала немного смутило, а потом всё обошлось.

   - Мадмуазель, силянс...

   Весь день прошел очень весело. Гуляли, катались на лодке, пели, затевали разные игры. Дьякон некоторое время сделался душой общества, именно, когда подтянул своим могучим басом хору вчерашних гимназисток, а затем - когда принял самое живое участие в "горелках". Приехавший вечером Петр Афонасьевич, издали завидев бегавшего по берегу дьякона, только развел руками.

   Огнев подвыпил и начинал несколько раз говорить речи "молодому поколению". Анна Федоровна сидела около огонька и вела тихую беседу с Яковом Семенычем.

   - Какие у меня славные детки, Яков Семеныч,- говорила она.

   - Да, ваше превосходительство... Вот смотрю я на них и точно сам молодею. Пусть погуляют, порадуются, а там и опять за работу.

   День закончился самой торжественной ухой.

  

  

   Лето пролетело необыкновенно быстро, хотя и не с тем оживлением, как в прошлом году. Университетские разговоры были всё те же, повторялись те же имена, и научная терминология уже потеряла прелесть новизны. Вообще было что-то такое, что не говорилось, но тем сильнее чувствовалась какая-то глухая и скрытая рознь, какое-то недовольство. Чего-то недоставало... Сережа Клепиков держал себя еще с большей важностью, чем в прошлом году, а Гриша Печаткин усиленно занимался. Не было и прошлогодних веселых прогулок, потому что Катя Клепикова часто отказывалась принимать в них участие под разными предлогами: то какая-то работа, то занятия с Петушком, которого осенью нужно было сдавать в гимназию, то просто как-то нездоровится.

   - Какая нынче Катя странная сделалась...- говорил Гриша Печаткин несколько раз сестре.- Совсем узнать нельзя.

   - Ты находишь? - удивлялась Любочка.- Иногда мы принимаем перемену в самих себе за перемену в других...

   - Кажется, я всё такой же...

   - Ты забываешь только одно, что мы совсем большие девушки, Гриша, а это разница. Не всё же прыгать на одной ножке...

   Как Катя Клепикова ни избегала всяких прогулок и пикников, но ей всё-таки приходилось участвовать в них. Наконец, этого требовала сама Марфа Даниловна.

   - Что сидеть-то, в самом деле,- говорила она.- Посмотри на себя, какая ты худая да бледная... Отчего с Сережей и не съездить покататься. Не одна поедешь...

   Сережа отправлялся на такие прогулки с недовольным видом, как человек, который делает кому-то очень большое одолжение. Это тяготило Катю, и она просто совестилась за брата. Этакая ломушка - этот Сережа... Нет, чтобы держать себя просто, как все, хоть так, как держал себя Гриша.

   Кате случалось теперь подолгу и серьезно разговаривать с Гришей. Он так просто и хорошо рассказывал о своих занятиях, мечтал о будущей деятельности врачом и вообще поверял девушке все свои заветные планы.

   - Мне бы не хотелось быть врачом в городе,- говорил Гриша.- И без того столько в городах врачей... Лучше поступить куда-нибудь в деревню и там работать. Все ищут теплых мест, больших доходов и забывают свои прямые обязанности - служить простому народу.

   - Да, это хорошая мысль,- соглашалась Катя.- Только вам трудно будет привыкать к совершенно неизвестной обстановке... Мы всё-таки нисколько не знаем деревни.

   Это "мы" чаще и чаше провертывалось в этих разговорах, смущая обоих. Окончательного решающего слова еще не было сказано, хотя есть вещи и положения, которые не нуждаются в словах, потому что подразумеваются сами собой. Между прочим, Катя откровенно призналась в том, что вынесла из своих уроков по богатым домам и как в ней зародилась зависть к богатой обстановке, к удобствам и вообще к комфорту.

   - Это, знаете, просто потому, что вам не случилось жить в такой обстановке, а в сущности, всё это скучно и никого не делает ни лучше, ни счастливее.

   - Я это знаю, но мне всё-таки нравится богатая обстановка, и я себя упрекаю за это, тем более, что выросла в самой трудовой и простой семье. Мне кажется, что у каждого человека это есть в душе, т.-е. будничные мысли и чувства, и есть праздничное настроение. Вы это испытали?

   - Нет, т.-е. да... Одним словом, я понимаю, что вы хотите оказать, но только, по-моему, нельзя жить одними праздничными чувствами. На первом плане всё-таки должны стоять простые рабочие будни... Как нам вообще нужно много работать и трудиться, чтобы хоть сколько-нибудь сносно устроить свою жизнь. И как просто можно всё это устроить...

   Окончательное объяснение произошло совершенно неожиданно для обоих. Гриша заговорил о том, что не рассчитывает приехать на будущее лето.

   - Мне придется поработать и в клинике и в лабораториях,- объяснял он.- Лето незаметно пролетит, а там всего год до окончания курса...

   - Будет очень скучно, если вы не приедете...- вырвалось у Кати.- Ведь целых два года не увидимся!.. Даже подумать страшно...

   Он взял её за руку, тихо привлек к себе и прошептал:

   - Это последнее испытание, Катерина Петровна... А там...

   У неё на глазах показались слезы. Два года - нет, это ужасно!.. Для чего существуют эти клиники и лаборатории? Да, это очень тяжелое испытание. Его тронули эти слезы.

   - Катя, ведь вы знаете, что я вас люблю... О, давно-давно люблю! На всю жизнь, навсегда... Будем работать, трудиться вместе, и жизнь будет легка. Когда мне делалось трудно, я всегда вспоминал про такую хорошую, милую Катю и принимался за дело с новой энергией. Одна уже мысль о тебе была спасеньем...

   - Милый... хороший...

   Она крепко его обняла и долго смотрела в эти серьезные, хорошие глаза. Да, он весь хороший, душой хороший.

   - А ты, ты меня любишь? - спрашивал он ласково.- Да? Так, немножко?..

   - Я? Я не знаю, как назвать то, что я испытываю... Мне иногда кажется, что меня нет и что тебя нет, а есть что-то одно, такое чудно-хорошее. У меня нет ни одной мысли без тебя... И это давно. Я не помню, как и когда это случилось... Если бы тебя не было, я не могла бы жить. Я часто думаю об этом, и мне делается так страшно, так страшно... Мало ли что может случиться, Гриша, а я слишком счастлива, несправедливо счастлива...

   Эта сцена происходила днем, в городском саду. В это время сад всегда оставался пустым, и никто не мог помешать влюбленной парочке. Как любовно светило июльское солнце, как красиво пестрели на куртинах цветы, как важно стояли старые почтенные липы, слышавшие этот разговор! Если бы деревья могли говорить, если бы цветы умели улыбаться... Боже мой, как хорошо жить, как хорош весь мир, каждая травка!.. О чем они говорили дальше? Сколько времени прошло, и зачем время идет? Нет, это был чудный сон, сотканный из цветов, солнечных лучей и безумно-хороших слов.

   - Нужно итти домой...- спохватилась первой Катя.- Как странно звучит слово: дом. Мой дом - это ты...

   - О, милая... Посидим здесь еще немного.

   - Нет, мне пора... Ты меня не провожай. Я уйду одна... Мне и то кажется, что все видят мои мысли и чувства.

   Она несколько раз поднималась со скамьи, чтобы итти, и опять садилась, уступая умоляющему взгляду. Ведь всего одну минуточку... Еще одну минуточку. Свидание закончилось появлением няни, которая везла детскую колясочку со спавшим в ней ребенком. Старушка строгими глазами посмотрела на молодых людей, поджала губы и несколько раз оглянулась. Кате вдруг сделалось совестно, и она быстро пошла домой.

   - Милая... милая...- шептал Гриша, провожая глазами стройную, грациозную девушку.- За что я так счастлив?

   Ему припомнился отец. Как бы старик был рад... Он так любил маленькую Катю. Тень дорогого человека пронеслась над этим молодым счастьем, благословляя его. Опьяненный своим настроением, Гриша долго сидел в тенистой аллее, повторяя в мыслях только что разыгравшуюся сцену во всех подробностях. Неужели всё это случилось сейчас, вот здесь?

   Когда Катя возвращалась домой, ей пришла в голову одна мысль, которая чуть не заставила её вернуться в сад. Она даже сделала несколько шагов, но потом раздумала. Как эте ей раньше не пришло в голову? Удивительно... Разве она может не видеть Гриши целых два года? А между тем, стоит ей только самой отправиться в Казань - не сейчас, а через год. Петушок поступит нынешней осенью в гимназию, она с ним зиму будет заниматься, чтобы поставить дело, а потом может быть свободна. Зимой нужно скопить денег - вот и только. Отец будет за неё, это она вперед знала, а мать будет сопротивляться до последней возможности. Но что делать, хотя и неприятно огорчать её!

   - Да, да, именно так и нужно сделать!- решила Катя.- Даже лучше ничего не говорить Грише и явиться в Казань к нему сюрпризом... Как он будет рад!..

   Вернувшись в свою девичью комнату, Катя почувствовала, что точно пришла в чужой дом. Да, всё это чужое... Её поразило это сознание отчужденности. Вот её кровать, вот два стула, стол, на котором она занималась, две полочки с книгами, старый комод, на стене какая-то олеография, в уголке вешалка с платьями - и всё это чужое и всё это не нужно. Не нужен и этот вид из окна на двор, где бродили курицы и лежал теленок - ничего не нужно. А папа?.. Как тяжело будет с ним расставаться... И всё-таки нужно расстаться. Когда мама выходила замуж, она, вероятно, испытывала то же самое. И жаль немножко прошлого, и всё будущее впереди. Мужчинам это чувство незнакомо. Девушка мысленно уже прощалась и со своей комнаткой, и с старым отцовским домом, и со всем тем, что окружало здесь её детство и юность. У Марфы Даниловны хранились в особом сундучке даже игрушки, которыми она играла, её детские платьица, первые башмачки. А сколько стоило труда маме, чтобы вырастить её? Катя припомнила длинные зимние вечера, когда мать сидела за шитьем, припомнила детские болезни, когда она не отходила от неё, все те заботы, которыми она была окружена. Да, Марфа Даниловна была строга, но очень её любила,- может быть, даже больше, чем отец. И вдруг всё это отошло куда-то назад, потемнело, забыто к никому не нужно. Процесс отчуждения от своей семьи начался давно, но Катя его не замечала и только теперь поняла, что он уже совершился бесповоротно и что главной причиной здесь явился он, Гриша.

   Первые дни Катя ходила в каком-то тумане, как человек, который сделал дорогую находку и не знает, куда её спрятать. Ей было немножко совестно, когда отец говорил с ней со своей обычной ласковостью - он был всё такой же, милый папа, а она уже другая. Что всего тяжелее, так это то, что она ни с кем не могла поделиться своими мыслями и чувствами, даже с Любочкой. Ей казалось, что каждое слово, раскрывавшее ей счастье, должно было его уменьшать. Нет, никто не должен знать ничего. Впрочем, Марфа Даниловна несколько раз с особенным вниманием посмотрела на неё, и Катя на мгновение опять почувствовала себя такой маленькой - сказывалась привычка к повиновению. Бедная мама, она и не подозревает, что прежней покорной Кати уже нет, а есть другая девушка, которая уже не свободна.. Да, не свободна на всю жизнь, до самой смерти...

   С Гришей она увиделась только дня через два. Ей хотелось передать ему свой план, но она удержалась. Какой он смешной, Гриша: ничего-ничего не подозревает.

   - Знаешь, Катя, я, кажется, не выдержу и приеду на будущее лето...- говорил он, держа её руку в своей.

   - Чтобы потом я упрекала себя? Ведь ты приедешь для меня, значит, для меня пожертвуешь необходимыми занятиями... Нет, я этого не хочу. Что за нежности, а два года совсем не велики.

   Катя хитрила, и ей было очень весело, что Гриша ни о чем не догадывается. Какие странные эти мужчины... Разве может она прожить без него целых два года? Право, какой он смешнон.

   Теперь Катя приходила к Печаткиным совершенно смело. Она замечала, что Анна Николаевна попрежнему точно сердится на неё, но ведь она приходила не к ней. Какие они все смешные... А между тем Анна Николаевна первая догадалась, что что-то случилось, и зорко наблюдала за молодыми людьми. Уж очень Катя спокойно себя держит, точно к себе домой приходит. Материнское сердце почуяло в Кате соперницу.

   - Тихоня-то опять зачастила к нам,- жаловалась Анна Николаевна Любочке.- Не лежит у меня к ней сердце...

   - Перестань, мама... Мне просто совестно тебя слушать. А если бы Гриша и действительно женился на Кате, так лучшей жены ему и не найти.

   - Хороша дочка Аннушка, только хвалят мать да бабушка...

   - А тебе приятно будет, если Марфа Даниловна будет то же самое думать про меня?

   Анна Николаевна, однако, не унялась и нарочно отправилась к Клепиковым, с решительным намерением откровенно обо всем переговорить с самой Марфой Даниловной. Что же, женщина серьезная, и обиды ни для кого нет в серьезном разговоре. Сама сына растит... Дома она застала только одного Петра Афонасьевича, который вдобавок собирался к себе в Курью.

   - Как поживаете, Анна Николаевна? Давненько вас что-то не видать....

   - А всё некогда, Петр Афонасьевич. Известное наше дело: то то, то другое. Глядишь, день-то и прошел... Что у вас новенького?

   - Да всё по-старому...

   - Невесту ростите.

   - Какая еще невеста: девчонка девчонкой. Ваша Любочка походит больше на невесту... Девица, можно сказать, в полной форме. Ну, а что Гриша? Лягушек своих режет?...

   - Ох, и не спрашивайте... Забота с сыновьями, Петр Афонасьевич. Растишь, поишь, хлопочешь, а тут, здорово живешь, женился, и нет его. Обидно это матери-то...

   - Что же, дело житейское: не нами началось, не нами кончится.

   Анне Николаевне показалось, что Петр Афонасьевич хитрит и притворяется, что ничего не понимает. Кажется, она ясно ему намекнула? Ведь вот простым кажется, а тут как ловко разговор отводит. Вся семейка, видно, на одну линию...

   Так Анна Николаевна и ушла без откровенного разговора, оставив Петра Афонасьевича в большом подозрении. Нет, покойник Григорий Иванович не стал бы хитрить, а всё дело повел бы начистоту. При нем-то всё бы другое было, а её за простоту все в глаза обманывают.

  

  

   Когда студенты уезжали, Катя была спокойна и весела. Марфа Даниловна тоже не испытывала обычной тревоги. Прощаясь с Сережей, она серьезно заметила ему:

   - Смотри, Сережа, приезжай... Я не могу даже подумать, что проведу без тебя целых два года.

   - Мама, всё будет зависеть от обстоятельств,- уклончиво ответил Сережа, покручивая свои белокурые усики.

   Гриша и Катя простились раньше, причем дело не обошлось без слез, взаимных уверений и присвоенных их положению нежных слов. Главное, они будут писать друг другу, много и часто писать. Вышло маленькое недоразумение из-за адреса Кати: посылать ей письма прямо домой неудобно, посылать "до востребования" - тоже (на почте все её знали). Устроили маленькую передаточную инстанцию - письма Кате адресовались на имя одной подруги, которая выходила замуж. Катю занимало какое-то детское тщеславное чувство - это были первые письма, которые она будет получать.

   Итак, гости уехали, и в Шервоже жизнь потянулась своей обычной колеей. Как-то всегда случалось так, что именно с отъездом совпадало начало осеннего ненастья, точно сама природа накладывала печать старческой усталости на летние радости. Будет веселиться. Пора приниматься за работу. Так было и теперь. Бывшие гимназистки устраивались по-новому. Они были теперь уже самостоятельными людьми, и это их занимало, начиная с постройки новых костюмов. Вместо гимназии, теперь явилось хождение по урокам, а вечерами подготовка к ним. Всё было ново, интересно и возбуждало энергию. Кате, например, в первый раз пришлось пользоваться извозчиками, чтобы поспевать с одного урока на другой. Конечно, это были пустяки, но ведь вся жизнь складывается из таких пустяков. Любочка имела такой деловой вид и серьезно гордилась тем, что она больше не гимназистка и сама себе барыня. Работы было достаточно у обеих, только переменилась форма.

   - Мы теперь будем ходить в театр одни,- мечтала Любочка.- Можем мы себе доставить такое невинное развлечение?

   - Но ведь это стоит дорого...- уклончиво отвечала Катя, поглощенная мыслью об осуществлении своего плана: каждый отложенный рубль приближал её к любимому человеку.

   - Ты, кажется, хочешь играть в благоразумие?- корила её Любочка.- Брось... Право, сидя в своей норе, заплесневеешь. И педагогика рекомендует разумные удовольствия...

   Долго Катя обдумывала план того, как ей выделить из заработанных денег известную часть. Всё, что она зарабатывала, обыкновенно поступало в бесконтрольное распоряжение Марфы Даниловны. Как было заговорить с ней на такую щекотливую тему... Но всё дело разрешилось само собой, благодаря практичности Марфы Даниловны. Она сама первая сказала:

   - Конечно, ты теперь зарабатываешь больше, чем стоит твое содержание. Мы говорили с отцом об этом и решили так: из твоих денег мы будем брать по пятнадцати рублей в месяц, а остальные я стану откладывать, как твои. Нужно иметь что-нибудь на черный день....

   Кате всё-таки тяжело было слушать эти расчетливые речи, точно эта приличная бедность вносила в их отношения ненужную холодную струйку. Да, эти жалкие гроши заставляли что-то такое рассчитывать, разделять мое от твоего и вообще устраивать что-то неприятное и тяжелое. Катя не знала только одного, что богатые люди гораздо больше рассчитывают такие гроши и что заработанные своим трудом деньги отличаются от всех других.

   Первое письмо от него... Как она ждала этого первого письма, как дрожали у ней руки, когда она разрывала конверт, как она инстинктивно чего-то боялась, хотя вперед знала содержание этих двух кругом исписанных листов почтовой бумаги. Любовь читает между строк, в её алфавите больше букв, а лексикон слов совершенно другой, т. е. слова те же, но у них другое значение. Нет ничего удивительнее, как читать такие произведения постороннему человеку, находящемуся в здравом уме и твердой памяти. Остается пожимать плечами, делать большие глаза и снисходительно улыбаться, как улыбаются милому ребенку. Мы не будем передавать содержания письма Гриши, отчасти из скромности, потому что нехорошо читать чужие письма, а отчасти потому, что крайне трудно было бы изложить в коротких словах его сущность - её не было... Ответ последовал в двойном количестве листов, и мы только удвоим нашу скромность. Авторы этих редких произведений были счастливы, чего же больше и лучше желать?.. Для Кати жизнь измерялась теперь этими "письмами от него", как меряется дорога верстовыми столбами - каждый новый такой столб приближал к заветной цели.

   Глубокая осень "вступила в свои права", как выражалась Любочка, приобретавшая слабость к высокому слогу. Шервож потонул в грязи. Городские дома так жалко смотрели своими мокрыми окнами, точно это были заплаканные глаза. Обыватели принимали какой-то обиженный вид и старались не смотреть друг на друга. Даже Любочка приуныла и уверяла всех, что этой грязи не будет конца.

   - Это, наконец, просто невежливо!- жаловалась она Кате.- Я каждый день черпаю грязь в калоши, а на подол платья стыдно смотреть... Природа вообще могла бы быть поделикатнее, тем более, что девица - существо нежное, назначенное служить украшением.

   Рыбный сезон тоже кончился. Снасти были высушены, приведены в порядок и разместились по стенам мастерской Петра Афонасьевича. Яков Семеныч ежедневно по вечерам являлся со своей трубочкой к Клепиковым и сидел до девяти часов, ведя бесконечную тихую беседу о разных разностях. Марфа Даниловна была какая-то скучная. Ей недомогалось. Определенного ничего не было,- как-то всё расклеилось, как старая посуда. Кончилось тем, что в одно прекрасное утро она серьезно слегла. Петр Афонасьевич переполошился, потому что жена почти никогда не хворала.

   - Ничего, так пройдет...- успокаивала его Марфа Даниловна.- Вот какая непогодь стоит... Да еще в погребу простудилась, когда капусту солила. Ничего, передохну денька два...

   Прошло и два дня, но лучше не сделалось. Наоборот, болезнь пошла быстрым ходом вперед. Пригласили врача, который определил воспаление обоих легких. Положение выходило очень серьезное. Катя страшно перепугалась. Ей показалось, что она в чем-то очень и очень виновата, потому что всё время думала только о себе, забывая о других. Мать была уже в том возрасте, когда нужен и отдых и уход. Первое, что следовало бы сделать - это нанять кухарку. Положим, что мать всю жизнь прожила без прислуги и привыкла вести всё хозяйство своими руками, но не мешало бы ей отдохнуть.

   - Вот Сережа кончит, тогда и я отдохну,- отвечала Марфа Даниловна, когда Катя приставала к ней с прислугой.- Не люблю я этих кухарок... Хорошей не найти, а плохая только будет даром жалованье получать.

   При расчетливости Марфы Даниловны нечего было и думать ввести в дом кухарку,- ей всё не нравилось бы, и кухарка явилась бы наказанием. Так дело и шло день за днем, а теперь Катя упрекала себя, что не настояла на своем: будь кухарка, матери не нужно было бы самой лазить в погреб - и следовательно, не было бы никакой простуды.

   - Так и пустила бы она кухарку в погре