Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Весенние грозы

лаза... Прежней Кати нет; она умерла, а мертвые не воскресают. У нас разные дороги... Про себя могу прибавить только то, что я совершенно счастлива. Да... счастлива до того, что даже не могу сочувствовать чужому несчастию - ведь все счастливые люди эгоисты.

   Это была отчаянная самозащита. Катя сама верила тому, что сейчас говорила. Но он был другого мнения, потому что терпеливо выслушал её до конца и улыбнулся.

   - Вы чему смеетесь, Григорий Григорьич?..

   Она сделала попытку встать, но он её опять взял за руку и удержал.

   - Еще одно слово... последнее...

   - Пожалуйста, только поскорее, не задерживайте меня. Сейчас уже началось второе отделение...

   - Да, да, именно второе отделение, Катерина Петровна...

   Ей показалось, что он посмотрел на неё злыми глазами. Она еще не видала такого выражения на его лице. Через амфиладу комнат до них донесся гул дружных аплодисментов.

   - Я вам не верю, Катерина Петровна,- спокойно и отчетливо проговорил он.- Да, не верю... Ведь от себя не убежать. На время, пожалуй, можно обмануть, сделать, наконец, вид, но это всё не то... Я вам не верю!.. И себе не верю и вам не верю...

   Она что-то хотела ему ответить, хотела подняться, но только закрыла лицо руками. Только тонущие люди испытывают это ощущение мертвого бессилия, когда нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, а холодная бездна неудержимо тянет вниз. А он продолжал улыбаться как-то странно... Его рука уже протягивалась к ней, но в этот момент в дверях показался Огнев. Он молча посмотрел своими близорукими глазами на молодых людей, молча подошел, молча подал руку Кате и молча увел ее. А Гриша смотрел вслед им и продолжал улыбаться нехорошей, злой улыбкой.

   - Не верю... Никому не верю! - шептал он.

  

  

   Огнев провел свою даму прямо в переднюю, помог надеть шубу, опять подал руку и вывел на подъезд. Усадив её на извозчика, он поместился рядом и проговорил всего одно слово:

   - Нехорошо...

   Ночь была морозная, светлая. Снег скрипел под полозьями. Продрогшая извозчичья кляча летела стрелой. Катя сидела и не чувствовала бившего в лицо морозного воздуха, катившихся по лицу слез - ничего.

   - Да, нехорошо...- повторил Огнев.- Завтра же увезу вас, барышня, в деревню, домой. Так нельзя...

   Катя разрыдалась и в порыве отчаяния рассказала ему всю историю своей неудачной любви. Она испытывала непреодолимую потребность высказаться, исповедаться.

   - Так, так... - повторял Огнев в такт рассказа.

   - Ведь он хороший, Павел Васильевич... Я ему сказала всё, что думала и чувствовала. Да, всё... Я считала себя уже застрахованной от всякой вспышки... Ах, пустите меня! Я вернусь туда... я не могу...

   - Ну, уж этого не будет, государыня моя! Извините... Хорошие люди еще лучше, если смотреть на них издали. Есть такая психическая перспектива.

   Катя опять плакала и опять умоляла его отпустить её туда, в клуб, чтобы еще раз взглянуть на него.

   - Я только издали посмотрю, Павел Васильич, и конец, всему конец...

   - Не могу, государыня моя. Да вот мы и дома... Я что-то немножко замерз и с удовольствием напьюсь чайку. Петра Афонасьевича разбудим...

   Катя как-то инстинктивно повиновалась во всем своему провожатому. На неё действовал уверенный тон его голоса и еще сохранившееся гимназическое уважение к бывшему учителю. Разбуженный Петр Афонасьевич очень встревожился, когда, увидал Огнева, а потом успокоился.

   - А я по пути из концерта проводил барышню,- объяснял Огнев.- Сережа там ухаживает за дамами, ну, я и проводил.. Самовар будет?..

   - Сейчас, сейчас...- бормотал Петр Афонасьевич, торопливо и бесцельно шмыгая из комнаты в комнату.- Разве водочки с холоду, Павел Васильич?

   - Можно и водочки, стомаха ради и частых недуг...

   Катя прошла к себе в комнату, умылась, выпила воды и немного прилегла отдохнуть. Через дверь она слышала разговор в гостиной. Говорил больше Огнев, а Петр Афонасьевич только отвечал.

   - Давненько я вас не видал, Петр Афонасьевич...

   - Да где видеть-то, Павел Васильич. Всю жизнь просидел в своей почтовой конторе... Можно сказать, и свету божьего не видал.

   - Да, да... А Курья?

   - Прежде оно, точно, в Курье рыбачил, а вот нынче, пожалуй, не под силу будет. Состарился, Павел Васильич... Тоже вот дедушка Яков Семеныч изменился, а без старика всё как-то не клеится. То, да не то...

   - Конечно, привычка... Вторая натура. Везде скучно, Петр Афонасьевич. Вот мы были с Катериной Петровной в концерте: играют, поют. Всё бы, кажется, хорошо, а как будто чего-то и недостает. Да...

   - Кому что требуется. Вот и у рыбы свой ход, у каждой: сегодня стерлядь пошла, завтра язь, потом судак, там щука...

   - Вот именно. У всякой рыбы свой ход...

   Скоро появился самовар на столе, домашняя закуска и графинчик водки. Петр Афонасьевич давно уже не являлся в роли хозяина и развеселился. Его интересовала самая обстановка.

   - Надоело мне, Павел Васильич,- говорил старик.- Лямка своя почтовая надоела... И ни к чему, вот главная причина. Дети совсем большие, а младшему, Петушку, много ли нужно...

   - Конечно... Вам и отдохнуть пора, Петр Афонасьевич.

   - Нет, не то, Павел Васильич. А так, вообще...

   Старик чего-то не договаривал. Огнев выпил рюмку и долго ходил по комнате. Катя слышала его тяжелые шаги.

   - Эх, Петр Афонасьевич... Не то!..

   - Что не то-то, Павел Васильич?..

   - Да так... У каждой рыбы свой ход. Много ли нужно человеку, чтобы быть счастливым?.. Сыт, одет, и довольно. А нам всё мало... В чужом рте кусок велик. Так и во всем...

   - А я, признаться, ничего не понимаю в этих делах, Павел Васильич. Прожил век, и слава богу. Кажется, никого не обидел, никому не досадил... А посмотришь на нынешних... Ну, да это не нашего ума дела. Мы по-своему, они по-своему... Главное в человеке - совесть. Нет совести - ничего нет... Главное это дело, чтобы совесть сохранить.

   Катя долго слушала эти стариковские умные разговоры и потом вышла в гостиную. Петр Афонасьевич обрадовался, что она ничего, здорова.

   - А мы тут стариковским делом тары да бары,- точно оправдывался он.- А время идёт... Близко полночи сейчас, Павел Васильич?

   - Да, без десяти минут. Концерт сейчас должен кончиться... Как вы себя чувствуете, Катерина Петровна?

   - Ничего... лучше.

   Это участие и радовало и смущало Катю. Всё-таки чужой человек... Нет, теперь не чужой, потому что он знает всё.

   Огнев посидел еще с полчаса, а потом распростился и уехал.

   - Папа, я завтра еду к себе домой,- заявила Катя, отправляясь спать.

   - Что же, твое дело. Спасибо, что приехала...

   Катя почти не спала всю ночь. Ей и плакать хотелось, и что-то такое было жаль, и что-то такое хорошее грезилось. Ведь есть же и жизнь, и люди, и живое дело... Она еще раз по ниточке разобрала всю свою жизнь и пришла к тому заключению, что Огнев прав - ничего не остается, как ехать в Березовку. Вот её дело, её призвание, её маленькая миссия. Достаточно, если каждый будет делать свое маленькое дело. Лучшим доказательством для неё служила пустая жизнь провинциального городка. Здесь даже удовольствия не имели никакой цены... Она видела скучающие лица, несчастных людей (каждый по-своему), видела целый ряд нелепостей, из которых складывается то, что называется жизнью. И для этого стоит жить?.. Нет, и тысячу раз нет... Она чувствовала теперь себя чужой в отцовском доме уже совсем по другим причинам, чем это было раньше. Пред её глазами стояла другая жизнь, захватывавшая её глубиной своих интересов и тем, что это - настоящая жизнь, настоящие интересы. С этой мыслью Катя и уснула. Она даже улыбалась во сне... Да, она еще нужна там, в деревне, где у неё и своя семья, и труд по душе, и то, что может назваться счастьем. Счастье - сколько умных голов, сколько гениальных умов бьется над разрешением этого вопроса, а он так прост, если смотреть на него просто.

   Утром она проснулась рано, потихоньку оделась и незаметно вышла. Она знала, что Гриша отправляется на службу в свой военный госпиталь к девяти часам, и дождалась его на улице. Он был и удивлен и смущен, когда встретил её.

   - Я на вас не сержусь, Григорий Григорьич,- заговорила она просто, точно ничего особенного вчера не случилось.- Сегодня я уезжаю к себе в деревню, и мне хотелось серьезно поговорить с вами.

   - Я слушаю...

   - Вчера вы не рисовались своим отчаянием?

   - Нет, к сожалению...

   - Хорошо... Дело в том, что всё это пустяки. Понимаете? У нас есть обязанности... да. Ведь через год ваша обязательная служба кончается? Да? Вот и отлично... Поступайте врачом в деревню...

   - Т.-е. что это значит?

   - А то, что вы будете жить в деревне, приносить пользу тысячам людей, и будете счастливы уже одним сознанием, что не даром живете на белом свете. Диплом еще ничего не дает... Нужно уметь приложить свои знания. Попробуйте, и тогда, по крайней мере, избавитесь от своей хандры, потому что увидите настоящее горе, настоящую нужду, настоящую жизнь. Ведь все наши культурные горести круглый нуль, если сравнить их с тем, чем живет деревенская Россия. Мне даже некогда слушать ваши возражения - я сейчас еду. Если хотите поделиться мыслями - пишите, а пока до свидания.

   Он стоял и с удивлением смотрел на неё. Это была совсем другая женщина, а не прежняя гимназистка Катя. За ней стояло какое-то громадное дело, которое придавало ей и решимость и силы.

   - От души завидую вашим знаниям,- говорила Катя на прощанье.- Да, они нужны там, где не имеют возможности платить жалованья и определенной платы за визиты. В материальном отношении вы, может быть, и потеряете, но зато в тысячу раз выиграете в нравственном... Прощайте.

   - И только? - едва мог проговорить Гриша.

   - Да...

   Она крепко пожала его руку и быстро исчезла. Он долго стоял на одном месте, провожая её глазами, и припоминал свое далекое детство. Да, если б отец был жив, он сказал бы то же самое... Воспоминания детства для Гриши неразрывно были связаны с маленькой Катей и отцом. Он не понимал только одного, что могло случиться с Катей за такой сравнительно короткий срок,- еще вчера она была другой.

   Он понял бы всё, если бы мог видеть, как через час из Шервожа выезжала земская кибитка, увозившая Катю и Огнева в деревенскую глушь. Катя была весела, как никогда. Ей делалось даже совестно за свое настроение, тем более, что отец на прощанье как-то особенно грустно сказал:

   - Может быть, Катя, и я к тебе скоро приеду... Кланяйся дедушке и скажи, что тяжело мне оставаться одному. Ну, да ничего, как-нибудь проживем...

   Кате как-то особенно сделалось жаль отца, и вместе с тем она не могла остаться в Шервоже. У неё были свои обязанности.

   - Вот и отлично, государыня моя,- проговорил Огнев, когда кибитка миновала заставу.- Обидно, но география имеет громадное значение в нашей судьбе...

   - Вы так думаете?

   - Приходится так думать... Ведь я говорю с вами как закоренелый городской человек, который только на старости лет открыл, что главное-то заключается в деревенской России. Мне даже совестно в этом сознаться, но это так... Что поделаешь, русский человек задним умом крепок. Помните, как вы учили еще из всеобщей истории о знаменитых римлянах, уходивших в деревню? Цинциннат, например... Одним словом, вы понимаете, что я хочу сказать.

   - Да...

   Кибитка летела по занесенному снегом тракту, ныряя из ухаба в ухаб и наваливаясь то на один бок, то на другой. Падал мягкий снежок, слепивший глаза. Сквозь его мутную сетку неожиданно вырастали силуэты обозных подвод, занесенных снегом ямщиков, остовы голых придорожных берез, утонувшие в снегу деревушки... Да, это была та настоящая Русь, о которой так мало знают в городах, и Катя с удовольствием думала, что она именно здесь не чужой, а свой, нужный человек, что будут рады её приезду, что её работа оставит свой след - маленький, незаметный след, но всё-таки след. Было для чего жить и трудиться. А как хорошо думается в такую дальнюю дорогу. Мысли в голове кружатся, как снежинки, одна за другой, целая живая сетка, и сквозь неё смутно обрисовывается та далекая цель, к которой нужно итти. Чем дальше подвигалась кибитка, тем легче делалось на душе у Кати.

   - Послушайте, Павел Васильич, а я ведь даже не простилась хорошенько с Любочкой,- заявила Катя, когда они подъезжали уже к Березовке.

   - Разве?- удивился Огнев.- Да, это нехорошо... А впрочем, вашей Любочке не до нас.

   Катя с удивлением посмотрела на своего спутника,- что это значит: не до нас?

  

  

   Настроение Гриши в конце зимы удивляло и родных и знакомых. Он точно переродился. Людмила Григорьевна не знала, как объяснить себе это. И с ней он был другим. Одно только беспокоило её - это бесконечные разговоры о какой-то деревне.

   - В деревнях мужики живут,- отвечала она.- Нам-то какое до них дело...

   - А если я тоже перееду в деревню?

   - Ну, уж это дудки!.. Извините, Григорий Григорьич, а мужичкой я не желаю быть. Если бы вы мне сказали это тогда, так я бы ни в жисть не пошла за вас замуж.

   - Отчего же сестра Люба может жить с мужем в деревне, а ты не можешь?

   - Они молодые. Им и в деревне весело... У Владимира Гаврилыча какой-то там подряд - вот и живут, а окончится подряд - выедут опять в Шервож.

   - А Катя Клепикова?

   - Катерина Петровна особь статья... Её к другим и ровнять нельзя. Удивляюсь я мужчинам... Взять хоть тебя... Ну, где у тебя глаза были?.. Ведь такой девушки и с огнем не сыщешь, а она-то тебя вот как любила. Нет, женился на мне... Теперь бы я была женой портного и жила бы в Казани в полное свое удовольствие, а ты вот хочешь меня в деревню свезти. Не-ет, голубчик...

   Раньше подобные разговоры приводили Гришу в отчаяние, а теперь он только улыбался: по-своему, жена была совершенно права.

   Немало удивляло всех и то, что Гриша как-то особенно сблизился с дьяконом Келькешозом. Вечером частенько он прямо из своего госпиталя проезжал к дьякону и там просиживал до полуночи. Это сближение произошло еще на свадьбе сестры, в которой дьякон принимал такое деятельное участие.

   - Володька, конечно, дурак, и без меня он давно бы пропал, как червь!- с гордостью повторял дьякон.- И Любовь Григорьевны ему бы не видать, как своих ушей, ежели бы не я...

   Квартира дьякона была недалеко от военного госпиталя, и Гриша любил даже подъезжать к ней. Такой уютный деревянный домик в три небольших комнаты. В нем всегда было жарко, а вентиляции не полагалось: дьякон не признавал форточек. В самом деле, придумали какую-то гигиену, вентиляторы, дезинфекцию, карболку... Гриша необыкновенно хорошо чувствовал себя именно в этих невентилированных комнатах с застоявшимся тяжелым воздухом. Весело горит небольшая лампочка, на столе кипит самовар, дьякон грузно шагает из угла в угол.

   - Ну, что, Гриша, нового в газете пишут? Всё проклятый Бисмарк мутит?.. Если бы я не был дьяконом, непременно пошел бы на войну. Тогда бы не попадайся мне, чортова кукла...

   - Да ведь немцы такие же люди, как и мы с вами?

   - Такие да не такие... у нас всё-таки совесть есть. Живет-живет человек, и сделается ему совестно: нельзя так жить, надо по-другому. Вот возьми меня: ну, какого мне чорта нужно? Да на мое место сам губернатор с удовольствием пойдет, а мне претит. Будет, пожил, надо и честь знать... Я, братец ты мой, тоже вот как свое дело обмозговал. Кончено. Значит, шабаш...

   - Что кончено-то?

   - А в Березовку еду...

   - В гости?

   - Какое в гости - совсем. Заберу дьяконицу с ребятишками и але машир. Деревенским попом буду... Мне уж владыка обещал. А березовский поп сюда просится, к нам в общину, на место попа Евгенья. Старик-то сильно ослабел... чахотка у него.

   - Ведь это вам будет невыгодно: городской дьякон вдвое больше получит, чем деревенский поп.

   - И я так же раньше-то думал... Конечно, глупость была. А теперь кончено. Шабаш... Я ведь сам-то в деревне вырос, на ржаном хлебе. Да... Оно покрепче белого-то городского хлеба. Верно... Тоже вот ребята растут, об них надо подумать. Что они в городе-то увидят? Мы как-то с Огневым в Березовку ходили - отлично. Сколько после-то он благодарил меня. Я его вылечил сразу, а то совсем-было подох. Ну, тоже надо сказать и то - школа там, в Березовке, буду законоучителем. Катерина Петровна учительницей состоит, ну, вместе и будем это самое дело мозговать. У меня, братец ты мой, всё до самой тонкости обдумано... Шалишь, брат. Кончено. Шабаш... Пашню буду пахать, хлеб сеять, сено свое... Вон как Володька-то жил: пан паном. Конечно, он глуп и бросил всё. Ну, зато я-то не дурак... Хе-хе! Меня, брат, не надуешь... Вот приезжай ко мне в гости: всем своим угощу.

   Гриша вырос в городе и совсем не знал деревни, а поэтому слушал разговоры дьякона с особенным удовольствием. Он уже вперед чувствовал какое-то облегчение, а главное - всё было так просто, ясно и как-то попросту хорошо. Мысль о деревне теперь для него являлась чем-то вроде лекарства. Да, там будет всё другое, новое, здоровое, хорошее. И о Кате он так хорошо думал, как думают о любимых сестрах. Да, именно сестра. Последняя вспышка старого чувства сменилась другим настроением. Нет, он не будет клубным животным и пьяницей, как collega Конусов. Его спасет новая работа. Только бы скорее отслужить свой срок военным врачом.

   Раз на улице Гриша встретил Сережу. Юный адвокат катил на собственном рысаке. Он остановился и пошел пешком. В последнее время старые товарищи встречались всё реже и реже, и Гришу удивило это неожиданное внимание.

   - У меня дело к тебе есть,- заговорил Сережа.- Да... Надеюсь, что не откажешься исполнить маленькую просьбу.

   - В чем дело?

   - А видишь ли... ну, как это тебе сказать... гм.. Одним словом, я, брат, женюсь и хочу, чтобы ты был моим шафером. Понимаешь, как-то приятнее, если старый товарищ...

   - А невеста кто? Надеюсь, что это не секрет.

   - О, совсем не секрет, голубчик... Видишь ли, я еще сам не знаю, на которой из трех остановиться: Клочковская - красавица, но у неё ничего нет; Женя Болтина - очень толста, но зато у неё радуга в кармане; есть еще одна, та уж совсем богатая, только горбатая. Ну, да для меня это решительно всё равно. Я ведь не знаю ваших сентиментальностей.

   - И тебе не стыдно, Сережа?- в упор спросил Гриша.

   Сережа громко расхохотался.

   - Послушан, голубчик, это, наконец, смешно... Ты знаешь, что я всегда был врагом всяких сентиментальностей. Ведь теперь даже девицы и те смотрят на вещи здраво. Взять хоть Клочковскую... У меня с ними разговоры откровенные, всё начистоту. Вам нужно мужа с общественным положением, приличного человека, а мне нужно... Послушай, ты, вероятно, смотришь на меня, как на сумасшедшего? Э, всё равно... Всякий дурак по-своему с ума сходит. Однако я с тобой заболтался. Прощай...

   Рысак унёс довольного и счастливого Сережу, а Гриша стоял на тротуаре и повторял про себя его слова. Да, и это Сережа Клепиков... Что-то такое маленькое, дрянненькое, неспособное даже на крупную ошибку. Такие именно люди и устраиваются хорошо, наживают состояние и, главное, проходят жизнь с спокойной совестью, вероятно, потому, что этой совести у них нет, или она уж очень растяжима. Конечно, Сережа в этой сцене рисовался по своему обыкновению и хотел выставить себя испорченнее, чем был в действительности. Это Гриша понимал и не придал особенного значения сегодняшнему разговору. Но всё-таки он решил про себя, что шафером у Сережи не будет, и с этой мыслью ушел домой. Ровно через неделю он получил от гимназического приятеля уже официальное приглашение. Отказываться было неловко, да, наконец, Гришу интересовала вся эта ложь.

   В назначенный день и час он был у Сережи, который жил уже на новой квартире, приспособленной специально на этот казус. Здесь он встретил много совершенно незнакомых людей и первое время чувствовал себя очень неловко.

   - Представь себе, какой сюрприз преподнесен мне родителем,- говорил Сережа, отводя старого друга в сторону:- он наотрез отказался быть у меня на свадьбе... Даже из приличия не сослался на какую-нибудь болезнь. Вообще, чудак...

   - Что же, я вполне понимаю Петра Афонасьевича: я, на его месте, вероятно, поступил бы так же...

   - Ну, ну, пошел огород городить! Сентиментальность... Я сейчас тебя представлю своей невесте. Пожалуйста, не смотри на неё удивленными глазами... Она очень милая девушка и тоже без сентиментальности.

   Невеста оказалась та третья, о которой Сережа говорил раньше. Это была довольно развязная девушка с едва заметным горбом. Она удостоилась счастья сделаться m-me Клепиковой благодаря наследству, полученному после какой-то тетки.

   - Очень рада с вами познакомиться,- повторила она стереотипную фразу деланым тоном.- Надеюсь, что мы с вами будем друзьями, потому что друзья Сергея - мои друзья.

   - Очень рад...- пробормотал Гриша, не зная, что ему отвечать.- Я уже слышал о вас от Сережи. Он...

   - Не правда ли, как он меня любит?..

   На красивом и молодом лице мелькнула саркастическая улыбка. Немного суженные зеленоватые глаза только не говорили, что: "эх, братец, какой же ты наивный теленок!". Да, в таких браках обе стороны совершенно застрахованы от ошибок, и Гриша с невольной горечью подумал, что, может быть, они-то и будут счастливы, потому что нет никаких иллюзий, которые могли бы разрушиться. Но всё-таки он почувствовал себя легче, когда, наконец, мог отойти от счастливой невесты.

   Тут же толкался доктор Конусов, против обыкновения, трезвый. Он поймал Гришу и всё время не отпускал его.

   - Как же, племянника женю,- повторил он несколько раз.- Да... До некоторой степени семейная радость, вернее - фамильгная. Мы процветаем... А вы как полагаете, collega? У него - общественное положение, свет науки, вообще будущность, а у неё природные родительские капиталы. Комбинация невредная...

   - Ведь нужно же и богатым девушкам выходить за кого-нибудь замуж, Павел Данилыч.

   - Да, да... Закон природы, а деньги составляют рафинированную часть природы.

   Конусов был в ударе и не без остроумия охарактеризовал собравшееся у Сережи смешанное общество,- ведь он знал подноготную всех и каждого. Вон судейские сбились в одну кучу, точно гнездо пауков, около них разбитое стадо губернского чиновничества - тоже хороши милашки, в отдельной комнате представители именитой коммерции - частью клиенты Сережи, а частью родственники невесты.

   - Отца у неё нет, а вон дядя, который её воспитывал... Очень миленький субъектец. Он служит старостой в кафедральном соборе. Интересно, какие счета он представит Сереженьке после свадьбы - невеста-то под его опекой состояла. Может произойти казус... Дам что-то совсем мало, да и те неизвестные. Оплошал племянничек по этой части... Кстати, collega, вы слышали новость?

   - Какую?..

   - Сережа приглашал на свадьбу сестру...

   В этот момент кто-то увлек Конусова, и Гриша не узнал, что за новость он хотел ему сообщить. Через полчаса Конусов опять появился, но уже был в таком виде, что можно было только удивляться, когда он успел опьянеть. Старик быстро опускался и ослабевал с двух рюмок, причем им овладевало какое-то особенное мрачное настроение. Знакомые старались избегать его в такие минуты.

   - Знаешь, collega, что мне хочется сделать?- говорил он теперь, подхватив Гришу под руку:- вот встать посреди комнаты и крикнуть: "почетная публика, мерзавцы вы все, да и я тоже!" Произвел бы эффект... А знаешь, почему мерзавцы? Потому, collega, что из брака, в нем же есть великая тайна, сделали позорное торжище, и мы присутствуем на одном торжище и ео ipso поощряем его.

   - А что ответила Катерина Петровна на приглашение Сережи?

   - Да вот это самое... Хе-хе!... Племянница у меня из другой материи сшита. Да-с... Сережа обиделся, но скрыл сие, а я-то его знаю.

   - В этом и вся новость?

   - Ах, да... сейчас...

   Конусов сделал серьезное лицо, даже повертел около лба пальцем и, наконец, сознался:

   - Забыл, collega... Что-то такое было, очень интересное - и забыл.

  

  

   Кубовы жили в селе Прилуке. От Шервожа по Лаче до него было верст сто с небольшим. У Кубова были лесные подряды, которые должны были быть выполнены к весне, когда вскроется река. Он заготовлял шпалы для строившейся железной дороги, какие-то брусья, тысячи бревен - одним словом, целый лесной караван. После свадьбы молодые ни разу не могли съездить в Шервож, а поэтому была выписана в Прилуку Анна Николаевна. Она долго не решалась ехать одна, потому что вообще ей одной куда-нибудь не случалось ездить. Но тут она получила от Любы такое письмо, что нельзя было не ехать. Первым делом старушка полетела за советом к Петру Афонасьевичу - всё-таки мужчина и может посоветовать, как и что.

   Петр Афонасьевич был дома и работал в своей мастерской.

   - На-ка вот, отец, прочитай письмо от Любы...- говорила она, тяжело дыша.- Небойсь, вспомнила и мать. Вот пишет... Боялась я одна-то до смерти итти к тебе, ну, Зину с собой захватила. Она там с Петушком какие-то разговоры разговаривает... Ох, уж и не знаю, что мне и делать, отец! И обрадовалась я, и испугалась, и точно сама не своя...

   - Всё дело сейчас разберем,- не без важности ответил Петр Афонасьевич, вооружая нос очками.- Конечно, твое женское дело, Анна Николаевна. Всего боишься...

   - Ох, всего боюсь, отец!.. Так вот сердце и упадет... А чего испугалась, и сама не знаю. Слабое наше женское дело... И худого боишься и хорошего боишься.

   Письмо Любы было предварительно осмотрено Петром Афонасьевичем со всех сторон, потом отставлено на известное расстояние и прочитано с чувством, толком, расстановкой. Потом Петр Афонасьевич бережно сложил его, еще раз осмотрел, взвесил на руке и, передавая обратно, проговорил:

   - Нужно богу молиться, мать... да. Счастье господь посылает... Вот и ты порадуешься на старости лет. Дай бог всякому...

   Анна Николаевна только сейчас поняла, что поступила бестактно. Её радость только растравляла глубокую рану, которую Петр Афонасьевич затаил в своей доброй душе. Ах, глупая, глупая... Надо было посоветоваться насчет дороги, а она ему всё письмо показала.

   - Да, хорошо...- повторял Петр Афонасьевич, опуская свою седую голову.

   Чтобы поправиться, Анна Николаевна понесла какую-то околесную и кончила тем, что неожиданно расплакалась.

   - Да ты о чем это, мать? - удивился Петр Афонасьевич...

   - А и сама не знаю, отец... Вот ехать надо этакую даль: легко сказать - сто верст. Еще разбойники на дороге-то зарежут...

   - Какие там разбойники... Тоже придумала. Поезжай с богом. Приду проводить... А лошадей я тебе достану от своих ямщиков, до самой Прилуки довезут. Да.. Ежели дорожной шубы нет, так возьми у меня. Осталась одна такая от покойной матери.

   - Нет, у меня своя есть. Да и дело весеннее - днем-то вот как начинает пригревать. А я так...

   Пока шли эти переговоры, в гостиной происходила другая сцена. Петушок сидел у стола и готовил уроки. Появление нежданных гостей заставило его нахмуриться, особенно, когда появилась Зиночка. Вот помешают же заниматься... Его недовольство возросло еще больше, когда Анна Николаевна ушла в мастерскую, а Зиночка осталась в гостиной. Петушок сначала углубился в свои книги, делая вид, что не замечает гостьи. Зиночка конфузливо присела на диван и внимательно рассматривала обои. Она вся разгорелась от мороза и от охватившего её чувства неловкости. Важничает гимназист... Так прошло минут десять. Зиночке, наконец, надоело сидеть молча, и она заговорила первая:

   - Вы, кажется, сердитесь на меня...

   - Я? на вас? За что же я буду сердиться на вас?..

   - Я не знаю, но мне так показалось... Как мама долго. А я тут торчу, как кукла...

   - Что же, прикажете занимать вас?

   Зиночке вдруг сделалось смешно. Она подсела к столу и без церемонии принялась рассматривать учебники сурового гимназиста. Петушок сначала смотрел на это неприятельское вторжение с затаенной ненавистью, сдвинув брови, а потом заметил, что у неприятеля при огне волосы совсем золотые, глаза прелестного голубого цвета, как две больших бирюзы, кожа удивительной белизны. Зиночка чувствовала на себе этот взгляд; но сделала вид, что ничего не замечала, и кончила неожиданной выходкой - схватила все книги и тетради и перемешала в одну кучу, так что латинская грамматика очутилась в соседстве с физикой, Вергилий с всеобщей историей, extemporalia с какой-то истрепанной книгой.

   - Вот вам!- коротко объяснила Зиночка, занимая свое место на диване, и опять засмеялась.- Ну, что вы теперь будете делать?..

   Петушок был изумлен и мог проговорить только одну фразу:

   - Это нечестно... да.

   - А если мне скучно? И пусть будет нечестно... Я не виновата, что должна торчать, как кукла.

   Разговор Анны Николаевны затянулся, потому что она завела речь о женитьбе Сережи. Как-то молодые поживают? Петр Афонасьевич ответил, что ничего не знает. Были у него после свадьбы с визитом, потом он был у них один раз - только и всего. Ничего, кажется, живут хорошо.

   - Она-то с ноготком бабочка,- сообщила Анна Николаевна, понижая голос.- Забрала, сказывают, его в руки...

   - Ничего не знаю, Анна Николаевна.

   - Что же, худого тут нет: ежели молодая не заберет, так под старость и подавно. Не нами заведено, не нами и кончено. Вон у меня зятек: тише воды, ниже травы. Так и смотрит в глаза Любе... А ведь тоже не из смирных. Однако я заболталась с тобой, отец. Пора домой... Собираться вот надо в дорогу.

   - Провожать приду...

   Когда Анна Николаевна вышла в гостиную, от неё не ускользнуло движение, которое сделала Зиночка - она рассматривала какую-то книгу вместе с Петушком и быстро отодвинулась, когда в дверях показалась мать. Петушок покраснел. Анна Николаевна строго подобрала губы и только вздохнула.

   - Ну, а как у вас дома-то? - спрашивал Петр Афанасьевич, провожая гостей в переднюю.

   - Да ничего я не разберу, отец... Как будто ладнее теперь живут. Гриша-то веселый такой... Не знаю уж, чему он так радуется. Ихнее дело: им хорошо, а мне и того лучше. Людмила и со мной как будто стишала. Не грубит...

   Дорогой Анна Николаевна ничего не говорила, а только продолжала вздыхать. Вот и эта выросла, скоро совсем большая девица будет. Маленькие детки растут - матери спать не дают, а вырастут большие - мать и сама не уснет,- так говорили старинные люди.

   Сборы в дорогу составляли для Анны Николаевны целое событие. Не один раз у неё опускались руки от отчаяния: всё как-то не клеилось. Она даже всплакнула не раз. А тут опять письмо. Пишет уж сам любезный зятек, что сам приедет за милой маменькой... Вот давно бы так-то. Кубов приехал в Шервож глубокой ночью, а утром они уже выезжали. Он не успел побывать даже у дьякона.

   - Уж здорова ли Люба?- тревожилась Анна Николаевна.

   - Не совсем, как и все женщины в её положении, а особенного пока ничего нет. Об вас очень соскучилась, маменька... Не могла дождаться и меня послала.

   - То-то, вот вы все такие: понадобилась, видно, и мать.

   - И даже весьма... Мы вас не отпустим теперь.

   Кубов имел необыкновенно озабоченный вид и, вместе с тем, чувствовал себя счастливым. Да, бессовестно счастливым.

   Дорога мелькнула незаметно. Вечером уже подъезжали к Прилуке, небольшому селу, засевшему в излучине правого берега Лачи. Кое-где в избах уже мелькали огоньки. Можно представить себе удивление Анны Николаевны, когда её встретила первой Катя.

   - Катенька, да ты-то как сюда попала?

   - А так, Анна Николаевна... Любочка написала мне, я и приехала. От Березовки до Прилуки проселком всего верст семьдесят, значит, семь часов езды. Завтра уезжаю домой. Я это плачу за то, что уехала тогда от свадьбы...

   Встреча с Любочкой вышла самая трогательная. Обнимая мать, Любочка даже расплакалась. Анна Николаевна молча её крестила и говорила с каким-то необыкновенным для неё спокойствием:

   - Ничего, деточки... Господь милостив.

   - Я тебя, мама, не отпущу ни за что на свете...

   Какой чудный вечер они провели вчетвером. Никогда еще Анна Николаевна не чувствовала себя такой счастливой. Любочка сидела с ней рядом на диване и всё время держала её за руку.

   - Ах, детки, детки, давно ли, кажется, вы маленькие были, а вот теперь... Петр Афонасьевич тебе кланяется, Любочка, и тебе, Володя. Старик даже прослезился, когда узнал о вашей радости. И меня два раза назвал бабушкой...

   Они долго сидели за самоваром, вспоминая прошлое. Анна Николаевна всплакнула не раз, когда заходила речь о покойном Григорье Иваныче. Вот бы рад был старик - он так любил детей. Вспоминали время учения в гимназии, говорили о товарищах и о подругах, Анна Николаевна рассказала о свадьбе Сережи еще раз с такими подробностями, точно сама была там.

   - Он и меня приглашал, ей-богу. Такой печатный билет прислал... Ну, да я-то не поехала. Куда уж... Потом приезжал с визитом к Грише, так я видела молодайку. Ничего бабочка...

   Катя несколько раз делала знаки Анне Николаевне, и та спохватилась уже только в конце. Эх, опять невпопад развязала язык, как тогда с Петром Афонасьевичем. Прямо выжила из ума... Любочка не дождалась ужина и ушла спать. Она чувствовала большую усталость.

   Обе гостьи улеглись спать в одной комнате и продолжали разговаривать вполголоса. На Анну Николаевну напал болтливый стих.

   - Ох, уж, Катенька, когда же это мы тебя-то замуж выдадим?- со вздохом повторяла Анна Николаевна.- Тоже не маленькие твои годки...

   - Какая вы смешная, Анна Николаевна... Мало вам своей заботы...

   - Без заботы век не проживешь, милая. Да и как не заботиться-то... Была я у Петра Афонасьевича перед отъездом, заходила посоветоваться. Ну, сижу у него в кузнице, а Зина в гостиной. Поговорила это я с стариком, выхожу, а моя Зиночка уж с Петушком рядком посиживают... Увидала меня и в сторону.

   - Опять судьба?..

   - Не нашего ума дело, Катенька, а всё оно думается. Большие уж и эти скоро будут, а у больших и свои мысли.

   Анна Николаевна чувствовала себя необыкновенно счастливой, как никогда. Во всем сказывалось приближение новой жизни, и дом переживал радостную тревогу. Быть бабушкой для Анны Николаевны теперь сделалось заветной мечтой.

   - Люба-то моя ведь совсем другая сделалась...- говорила Анна Николаевна.- Прежде-то, случалось, и нагрубит. Ну, семейным делом мало ли что бывает... Не каждое лыко в строку.

   - Вот вы напрасно про свадьбу Сережи начали рассказывать, Анна Николаевна. Любу-то это всё-таки встревожило...

   - Ох, сболтнула, мать моя! Стара стала...

   С дороги Анну Николаевну так и клонило ко сну, и она говорила уже сонным голосом.

   - Анна Николаевна, вы спите? - спрашивала Катя.

   - А?.. что?.. я

   - Я вам новость скажу после пасхи я тоже замуж выхожу.

   - Ну, не смейся над старухой... Пораньше тебя родилась. Да и не ладно шутить таким-то делом...

   - Нет, я говорю совершенно серьезно.

   Анна Николаевна даже села на своей постели и протерла глаза.

   - Серьезно? А жених-то кто?

   - Угадайте...

   - Катенька, скажи? Ах, ты, тихоня...

   - А вот и не скажу... Это еще секрет.

  

  

   Бывая в Березовке, Огнев останавливался теперь у нового березовского священника о. Семена, т.-е. у бывшего монастырского дьякона Келькешоза. Огневу приходилось бывать довольно часто, и он не без комизма оправдывался делами службы. Отец Семен только мычал и ухмылялся, благосклонно вы слушивая эти оправдания. Знаем мы, какие это дела службы... Бывшая дьяконица, а теперь березовская попадья принимала немалое участие в этой политике, хотя, по обыкновению, и отмалчивалась. Эта тихая и скромная женщина была теперь поглощена новыми заботами, потому что деревенское хозяйство требовало усиленной энергии. Легко сказать, поставить всё хозяйство, а тут еще куча своих ребятишек. Было о чем подумать деревенской попадье. Перевод в Березовку состоялся весной, как раз к самой горячей летней работе. Отцу Семену было тоже работы по горло - приход большой, одних треб не оберешься, а тут еще надо каждый день в школу поспеть. Свидетелем этих поповских хлопот был Огнев, видевший, как у него на глазах немного чудивший городской дьякон превращался совсем в другого человека, точно он вместе с дьяконской рясой снял с себя и городского человека.

   - В городе-то я был, как подкованная лошадь,- с грубоватой откровенностью объяснял сам о. Семен.- А теперь расковался, и знать больше ничего не хочу. Кончено...

   Нужно было видеть, с какой энергией о. Семен ушел в новую деревенскую жизнь. Он везде поспевал сам и любил всё делать своими руками: пахал, косил, рубил дрова, ходил за скотиной. Деревенский день казался коротким, особенно летом. Могучая натура о. Семена давно требовала именно такой работы. Всего интереснее было наблюдать его отношения к своей попадье.

   - Она у меня в городе-то на дамском положении была,- любовно говорил о. Семен.- Только своих ребят и знала, а теперь везде надо поспевать. Только успевай повертываться... Ну, и то сказать, другой такой попадьи с огнем поискать.

   Огневу ужасно нравилась эта оригинальная чета. Первое время попадья сильно смущалась в его присутствии и не раскрывала рта. Сидит и всё время молчит. Потом Огнев заметил, что она зорко за ним наблюдает и, видимо, имеет какие-то собственные свои мысли. Катя рассказывала про неё Огневу, что это очень веселая и говорливая женщина, с которой интересно поговорить, но попытки в этом направлении со стороны Огнева не увенчались успехом: попадья отвечала "да" или "нет" и молчала самым красноречивым образом.

   Только раз попадья вышла из своей роли. Это за вечерним чаем. Огневу показалось, что она сегодня как-то особенно пристально смотрит на него, и смотрит с таким видом, точно хочет что-то сказать и не решается.

   - Что вы на меня так смотрите, матушка? - спросил, наконец, Огнев.

   - Да так...- ответила попадья без всякого смущения.- Смотрю вот и думаю, когда-то свадьба будет у вас.

   - Какая свадьба?- удивился Огнев.

   - Хорошенько его пробери, мать,- поощрял жену о. Семен, расхаживая по комнате.- Валяй напрямик...

   - Вы с Катериной-то Петровной всё переговорили, Павел Васильич? - продолжала попадья и, получив отрицательный ответ, укоризненно покачала головой.- Нет, нехорошо, Павел Васильич... Девушка серьезная, а этакими делами не шутят.

   Теперь уже смутился Огнев, откладывавший роковое объяснение с Катей со дня на день. Всё как-то не выходило случая. Его поразило главным образом то, что его личное дело такого интимного характера сделалось чуть не общим достоянием. Какая-то попадья считает своею обязанностью читать ему наставления... В конце концов это было просто обидно.

   - Они тут с дедом Яковом Семенычем давно ворожат,- объяснял о. Семен.- И так и этак раскидывают умом, а толку всё никакого. Вот им и обидно.

 &n