Крашевский Иосиф Игнатий - Сиротская доля

есь, мне тоже незачем ехать домой.

   - Напротив, любезнейший, драгоценный мой пан Пачосский, - отвечал Мартиньян, пожимая ему руку. - Поезжайте, но из дружбы ко мне скажите, что я с отчаяния отправился в Америку, что вы меня не нашли.

   У педагога кружилась голова, он даже не нашелся, что ответить. От него требовали лжи, а он никогда не лгал. Он вошел с Мартиньяном в гостиницу.

   - Пан Мартиньян, - сказал он серьезно. - Я поэт, по призванию - воспитатель; я покорный подражатель великих и чистых мужей древности, и как же вы хотите, чтобы при всем этом я допустил бы, хотя бы из дружбы, сознательную ложь вашим родителям?

   - Прибавьте к этому, любезнейший, что вы и педант, - сказал с досадой Мартиньян. - Завтра я уезжаю в Америку, а потому вы не погрешите против совести, если уведомите об этом наших родителей.

   - Я этому не верю, это пустяки, - возразил педагог, - ибо знаю, что у вас даже нет денег.

   Мартиньян бросил на стол толстую пачку ассигнаций, которая привела пана Пачосского в остолбенение, и оба замолчали.

   - Но зачем же вы едете в Америку? - спросил педагог через минуту.

   - С отчаяния, - отвечал Мартиньян.

   - В таком случае было бы все равно уехать и в Занокцицы: ведь не поможет ни то, ни другое, если пани Людвика не хочет выходить за вас замуж.

   Замечание было довольно логично, но педагог не получил на него ответа. Скоро собеседники разговаривали уже самым дружеским образом. Пан Пачосский, не сумев убедить своего воспитанника, решил остаться с ним.

   - Согласен, - сказал Мартиньян. - Ступайте за своими вещами и живите вместе со мной.

   Наивный Пачосский отправился на квартиру, но, возвратившись, не застал уже Мартиньяна. Ему передали только записку, в которой юноша уведомлял о своем отъезде и прощался самым нежным образом. Куда он уехал, угадать было трудно. Автор "Владиславиады" чуть не расплакался; ему оставалось только ехать в Новый Бабин, и на другой же день с грустью и со стыдом он возвратился в деревню.

   Легко догадаться, что Мартиньян не уехал дальше следующей улицы, где услужливый фактор нашел ему небольшую квартирку. Любовь придала ему необыкновенную отвагу, и он решил непременно увидеться и поговорить с Людвикой.

   В следующие дни с величайшей осторожностью пробирался он на Францисканскую улицу, ожидая встречи с Люсей, но один раз она шла со старухой Орховской, в другой с пани Серафимой, и потому он видел ее только издали. Но вот однажды утром он увидел, как она возвращалась из костела одна уже в воротах дома. Это навело его на мысль, что к ранней обедне она, вероятно, выходила одна, и что легче всего было в эти часы встретиться с ней. Так он и сделал: на следующий день в семь часов утра он был уже на страже и с сильным биением сердца увидел, как она с молитвенником в руке выходила из дому. Дав ей сделать несколько шагов, Мартиньян подошел к ней.

   При виде его Люся сильно покраснела. Молодой человек не мог говорить от волнения, схватил только руку девушки и поцеловал. Оба стояли минуту в замешательстве, но Люся первая пришла в себя.

   - Зачем вы приехали? - спросила она кротко. - Ведь вам известно, что вы навлекаете на нас гнев вашей мамы.

   - О кузина, я хотел только видеть тебя, меня напугали.

   - Чем?

   - Дядя Петр привез известие, что тебя хотят выдать замуж. Люся посмотрела на него.

   - Милый Мартиньян, - сказала она, - если б это известие было и несправедливо, то не сегодня-завтра оно может сбыться. Я бедна и должна буду невольно подчиниться судьбе.

   - А я? О, я несчастный!

   - Мартиньян, ты ведь знаешь, что мы не можем даже мечтать о браке: ни Мечислав не позволил бы, ни я не была бы согласна. Ты знаешь тетеньку и ее отвращение ко мне, и какая жизнь ожидала бы меня? Неужели ты захотел бы подвергнуть меня этой пытке? Нет, милый кузен, - прибавила она тихо, - заклинаю тебя, перестань думать обо мне... Я не могу быть твоей... Уезжай домой, успокойся и забудь...

   - Да, кузина, - молвил грустно Мартиньян, - тебе это кажется легко, потому что ты не любила меня и не любишь; но моя жизнь отравлена. Привязанность моя к тебе сделалась потребностью сердца; это не детское увлечение, но сильное и постоянное чувство... Как бы ни сложилась моя судьба, но я никогда не женюсь и буду любить тебя до могилы.

   Последние слова проговорил он с глубокой грустью, тихим, задушевным голосом. У Люси глаза наполнились слезами.

   - Если это может облегчить тебе разлуку, - сказала она, протягивая руку, - то я скажу, что память о тебе и о твоей любви останется навсегда в моем сердце. Ты был для меня после брата единственным существом, которое питало ко мне привязанность. Дай же Бог тебе счастья... Возвращайся же домой. Успокойся и не оставайся здесь: я не могу видеться с тобою - зачем же напрасно терзать сердце и мечтать о невозможном? Мартиньян, - прибавила она, вынимая из молитвенника ленточку, служившую для закладки, - нет у меня ничего подарить тебе на память наших дней детства, проведенных вместе. Возьми эту полинялую ленточку, которую не раз я обливала слезами во время молитвы, пусть она тебе напоминает кузину... Помолись обо мне, когда меня не станет.

   Мартиньян схватил этот драгоценный и первый в жизни знак сочувствия Людвики, а она пошла быстрыми шагами и исчезла Ш дверью Францисканского костела. Молодой человек некоторое время простоял в остолбенений и потом медленно поплелся на квартиру. Бедняга не знал, что делать, но у него достало духу оставить город и возвратиться домой.

  

   Наступил день последнего экзамена для Мечислава, и все шло чрезвычайно удачно. Все профессора, по-видимому, старались облегчить ему задачу. Доктор Вариус находился там неотлучно. С самого начала никто не сомневался, что кандидат кончит блистательно и получит диплом. Именно во время последнего экзамена, который был скорее формальностью, чем действительным испытанием, доктор Вариус, под предлогом спешного дела, ушел из залы и не возвращался. Он сел в ожидавший его экипаж и поспешил на Францисканскую улицу.

   Орховская хотела остановить его в передней, но он объявил, что приехал по очень важному делу, касающемуся экзамена Мечислава, что не может терять ни минуты и должен видеться с панною Людвикою. Его приняли.

   Уже издали догадалась и узнала его по голосу бедная Люся, бледная и смущенная. Она знала причину его посещения. На лице Вариуса выражались радость и победа; он хотел быть любезным. Он нежно поздоровался и сам взял девушку за руку, которую та не могла у него вырвать.

   - Сегодня счастливо оканчивается экзамен Мечислава, - сказал он, - и я пришел вас поздравить. Я похлопочу, чтобы ему скорее выдан был диплом. Видите ли, что я с полной верой в ваше слово исполнил свое обещание и пришел напомнить о том, на что имею право.

   Молча и бледная как смерть Люся протянула руку, но в тот же момент у нее слезы навернулись на глаза и слабый стон исторгся из груди. Доктор посмотрел на это несколько пасмурно, но был спокоен.

   - Успокойтесь, - сказал он. - Я понимаю и боязнь вашу, и нежелание, но надо преодолеть себя; потом возникнет привычка и жизнь пойдет без особенных жертв. Я был готов к этим слезам и не сержусь на это.

   Людвика молчала.

   - Теперь надо, - прибавил он, - условиться, как привести в исполнение ваше обещание. Мне кажется, что о вашей жертве и о нашем условии нет надобности объявлять, ибо этого требует наша обоюдная выгода. Следует только придать всему этому известную приличную форму.

   - Предоставляю вам все дела, я буду послушна, - отозвалась Людвика. - Делайте, что сочтете нужным.

   - Мне кажется, - прервал Вариус, посмотрев на часы, - лучше всего будет, если я в присутствии брата сделаю вам предложение, а вы примете его.

   - Исполню все, что прикажете, - повторила Людвика, опуская глаза.

   Доктор посмотрел на ее бледное лицо.

   - Верьте мне, - сказал он, - что будущность, о которой вы тревожитесь, не так страшна. Есть многие особы, которые охотно приняли бы ее, но тех я не избрал бы в подруги жизни. Я не молод... понравиться наружностью для меня трудно, но в жизни важны также и другие достоинства... а мое общественное положение, связи и состояние не безызвестны... Все будете иметь все, что хотите.

   - Я ничего не желаю, - отозвалась Люся, - свет меня не занимает, к бедности я привыкла... Хотелось бы только помочь брату и обеспечить его будущность - вот мое единственное желание.

   - И это сбудется таким образом, что вы отдадите мне справедливость, - сказал Вариус. - Я сдержу слово, и даже больше. Пан Мечислав получит место при университете, которого, впрочем, заслуживает, но которого не полупил бы без меня. Предвижу одно, - прибавил он, - как ни обязан мне всем Мечислав и очень благодарен, однако может воспротивиться браку, который покажется ему для вас неподходящим... Надеюсь, что найду в вас защитницу и что вы не забудете данного слова.

   Людвика словно обдумывала

   - Я дала вам слово добровольно, - сказала она тихо. - Меня устрашало будущее за брата. Слово это для меня священно - я сдержу его... Один вы могли бы освободить меня от него. Но вместе с этим я должна предостеречь вас, что хотя я буду послушной, кроткой и верной своим обязанностям женой, однако жизни вам не украшу, счастья не принесу, потому что сама иметь его не буду. Я останусь грустной, может быть, когда-нибудь огорчу вас холодностью, с которою совладать буду не в состоянии. Вы берете в дом не жену, а невольницу ее слова... а потому будущность со всем ее бременем падет не на меня.

   - Я не боюсь ее! - воскликнул доктор с улыбкой. - Я слишком хорошо знаю сердце человеческое, читаю в нем и рассчитываю на всемогущество времени и привычки. Вы могли слышать обо мне в свете разные мнения, знаю, что весьма не лестные, но, извините, молва глупа и поверхностна. Найдете меня лучшим или, по крайней мере, не таким, как воображаете. Тираном я не буду. Возраст притупил страсти, научил меня ценить спокойствие, жаждать привязанности и уважения. Не бойтесь, не тревожьтесь, и все будет хорошо.

   Вариус встал, взял руку молчаливой Людвики, которая приподнялась, чтоб с ним попрощаться, и, улыбаясь, вышел.

   Не успел он притворить двери, как Люся опустилась на стул и долго, неудержимо рыдала... Ее заставил очнуться шорох платья и поцелуй в голову. Вошедшая на цыпочках пани Серафима воскликнула с испугом:

   - Что с тобой? Может быть, ты беспокоишься о Мечиславе? Но, я первая поспешила известить тебя о его торжестве, которым я горжусь в качестве вашего друга. Я нарочно посылала одного знакомого, чтоб мне дали знать, когда кончится этот несносный экзамен. Ему присудили диплом. Обними меня, и все кончено...

   Каково же было удивление пани Серафимы, когда она увидела, что Люся заломила руки и едва не лишилась чувств. Приписывая это волнению, пани Серафима поспешила за водой, а потому не могла объяснить себе ни этой тревоги, ни следов слез, ни отсутствия радости, которую надеялась встретить.

   - Но что с тобой? - спросила она. - Ты для меня загадка.

   - О, нет, ничего, простите меня... Я счастлива, но сидела одна, на меня нашли какие-то грустные мысли... Это пройдет, это ничего.

   - Одно только может объяснить твое состояние, - шепнула пани Серафима. - Я угадываю, что делается в твоем сердце, но ради Бога - терпение. Ты любищь, а истинная любовь должна быть терпеливой. Кто же угадает будущее! - прибавила она, вздохнув... - Надо надеяться... О, будем надеяться.

   Слова эти звучали странно и были сказаны как бы не для одной Люси, в них слышалось собственное чувство вдовы... Людвика посмотрела на нее с удивлением.

   - Милая Серафима, - шепнул? она, - я отреклась от надежды, я никогда ее не имела... Я стою на земле... а если ты и видела меня в слезах, то я плакала не о прежних мечтаниях... Есть предназначение, есть судьба, есть дни, сотканные из грусти... надо подчиниться необходимости. Но признаюсь тебе, что слова о надежде ты проговорила как-то странно, словно для самой себя.

   Пани Серафима, не отвечая, неясно обняла девушку, посмотрела в окно и, как будто не слыша вопроса, сама спросила:

   - Когда же возвратится наш доктор? Жду его, чтобы поздравить первой... Ты знаешь, Люся, что в старину при обряде докторизации обыкновенно лауреату давались кольцо и плащ. Не знаю, достану ли пурпурную тогу, но прошу во имя дружбы, чтоб он в память этого дня принял от меня кольцо, которое я принесла с собой.

   И вдовушка протянула белую ручку, на одном пальце которой блестело не докторское, но великолепное кольцо с бриллиантом.

   - Как ты добра, о, как ты добра! - говорила Люся, прижимая к сердцу собеседницу. - Ты была для нас единственной светлой звездой на мрачном небе продолжительных дней тяжелого испытания... И чем же мы, бедные, сумеем вознаградить тебя?

   - Сердцем, - отвечала в волнении пани Серафима, - одним только сердцем... Я, подобно вам, сирота, я одинокая в мире... Будьте мне родными.

   В это время вошла Орховская с лампой, и вслед за нею влетел Мечислав и, рассчитывая застать сестру одну, спешил прямо к ней, восклицая:

   - Победа! Победа!

   Людвика уже готова была броситься к нему на шею, когда он заметил пани Серафиму.

   - О, как же я счастлив, - сказал он, - что и вас нахожу здесь и могу поделиться с вами радостью окончания курса! Вы скрашивали нам жизнь, мы стольким вам обязаны!

   - Вы уже заплатили мне дружбой, - отвечала весело пани Серафима, протягивая дрожащую руку. - Мы обе вас ждали. Люся будет оратором и вручит новому доктору подарок на память об этом дне, о чем, конечно, позабыли там в университете.

   И сняв кольцо с руки, передала Людвике, которая вручила его смутившемуся несколько брату. Мечислав поцеловал сестру в голову и схватив руку пани Серафимы, прижал ее к губам с чувством и видимым волнением.

   - Вы наше провидение, наш ангел-хранитель.

   - Перестанем говорить об этом, - прервала вдовушка, - а только не забывайте о вашем добром, искреннем друге. Я дожидалась, чтоб пригласить вас к себе. Мы будем одни, а сегодня пану доктору нечего будет рассчитывать часы и минуты. Итак, пойдем! Если б еще можно было взять с собой и эту добрую вашу старушку Орховскую, я была бы очень рада.

   Мечислав подал руку пани Серафиме, Люся поспешила надеть пальто и шляпку, и так вышли все трое, скорее притворяясь веселыми, нежели веселые. Один только Мечислав, позабыв пережитое горе, находился еще под влиянием одержанной победы.

  

   Следующие дни заняты были разными приготовлениями, формальностями, визитами, которые приходилось отдавать и принимать новому доктору. Людвика заботами по дому старалась скрыть свою тревогу. Каждый шум, отворяющаяся дверь, более громкий голос в передней наполняли ей душу страхом. Она постоянно ожидала минуты, требовавшей всего ее мужества, всего самообладания. Во всяком случае, должно быть, Вариус рассудил, что слишком спешить ему не следовало.

   Наконец о своем прибытии он уведомил Мечислава, который, впрочем, ждал его. Им надобно было переговорить о месте адъюнкта, о предполагаемой кафедре, о поездке за границу. Молодой доктор сам еще не знал, с чего начать: ученое поприще улыбалось ему, но деревня и скромная практика в провинции, уединенная жизнь тоже имели свою прелесть. Он колебался; ему давали разные советы. Доктор Вариус предлагал небольшую поездку в Германию и Францию, посещение клиник, госпиталей и по возвращении кафедру. Пани Серафима указывала на деревню и намекала, что желала бы видеть его где-нибудь в окрестности, что в таком случае могла бы сама переехать в Ровин, ибо ей наскучил город.

   В памятный вечер вручения кольца она долго разговаривала, может быть, более дружески, нежели когда бы то ни было. Вдовушка думала, что наконец поймет ее человек, который был с нею искренен, дружен, но которого словно удерживала какая-то боязнь, когда уже с уст его готово было сорваться слово, призванное решить ее судьбу. Она даже не могла сердиться на него... Он любил ее, а любовь эта была так очевидно исполнена уважения, такая робкая, порой даже до холодности.

   А между тем должно же было когда-нибудь прорваться это чувство... И само ожидание заключало в себе столько счастья! Она не смела ускорять признания, чтоб после не упрекать себя за ту минуту, о которой мечтала с каким-то молодым биением сердца...

   Мечислав был теперь весь занят устройством своей новой жизни с сестрой, постоянно расспрашивал Люсю, как она хочет распорядиться, но Людвика странно как-то смущалась и не умела ответить. И он ворчал на сестру, а она склонялась к нему на плечо, как бы смеясь, но для того, чтоб скрыть слезы.

   Так именно беседовали они, когда вошел доктор Вариус. Обыкновенно он появлялся в гости с веселым, хотя и несколько холодным лицом, но на этот раз был бледен и почти грустен.

   Людвика поспешила сесть, чувствуя, как у нее подкашивались ноги.

   - Люся! - воскликнул Мечислав. - Присоедини же к моей и свою благодарность, какой мы обязаны уважаемому профессору; скажи, что мы во всю жизнь не забудем его благодеяния!

   Люся приподнялась дрожа, прошептала что-то, принужденно улыбнулась и села. Мечислав обнимал дорогого учителя, не находя слов для выражения благодарности.

   - Довольно, любезный товарищ, - прервал Вариус, - я пришел поздравить тебя и пожелать всего лучшего. Ты вступаешь на путь, уже пройденный мною. Я знаю его и, увы, не могу принести большого утешения. Это тернистая и трудная дорога, поприще, исполненное горечи, в конце которого растут часто и колючая неблагодарность, и ядовитая клевета... Но ты избрал этот путь и дай Бог тебе счастья.

   - Кажется, все жизненные пути оканчиваются подобным образом, - сказал Мечислав. - Но поприще врача всегда было моей мечтой, хотя предчувствую его неприятности. Но у меня в груди юношеское мужество, и я еду с отвагой.

   - У доктора никогда не бывает ее с избытком, - прервал Вариус, - и надобно вооружаться всеми отвагами, какие только существуют: не бояться смерти, болезни, брезгливости, глупости, клеветы, не бояться говорить правды, не страшиться стонов и проклятий.

   - Одним словом, ничего, кроме совести, - закончил Мечислав, усаживая профессора.

   Разговор потом сделался веселее: Вариус начал рассказывать, какую зависть возбудил успех молодого докторанта; смеялся над тем, что слышал, и над тем, о чем догадывался, и наконец ловко подтрунивал над товарищами, был остроумен, развеселился и расшевелил Мечислава.

   Прислушиваясь к этому разговору, Людвика сидела, словно прикованная, устремив глаза на работу, не смея их поднять; она немного слышала, а еще менее понимала, о чем разговаривали. Иногда, когда Мечислав обращался к ней с беспокойным взором, она на минуту отрывала глаза от работы и снова опускала их на канву, на которой узор сильно перепутался.

   Разговор продолжался около часа.

   - Пан Мечислав, - решился наконец Вариус, чувствуя, что для Людвики ожидание было, может быть, страшнее того, чего она боялась, - пан Мечислав, у меня есть к вам просьба. Вы когда-то сердились на меня, что я, старик, осмелился подумать о счастье, каким был бы брак с панною Людвикою. Вы запретили мне думать об этом, и я подчинился воле опекуна и брата... старался победить чувство, по крайней мере, заглушить его в себе... Сегодня может быть, вы, да и сама панна Людвика, будете менее ко мне суровы, потому что лучше узнали меня. Не обращаюсь к вам, но думаю, что достойная ваша сестра сама лучше может решить свою будущность. Если б ее расположение ко мне изменилось, вы не были бы против этого?

   Удивленный Мечислав онемел. Это было так неожиданно, именно в момент, когда он чувствовал к профессору столько привязанности, когда был связан ею.

   - Сестра моя, - сказал он наконец с замешательством, - имеет полную свободу распоряжаться своим сердцем и судьбой. Я не мог бы противиться ее воле, но мне кажется, пан профессор...

   Вариус, обратился с улыбкой к Люсе.

   - Обращаюсь к вам, - сказал он, - если я вам не противен, то даю слово, что буду стараться обеспечить ваше счастье. Прошу лишь довериться мне.

   Мечислав остановился, устремив глаза на сестру. Людвика встала бледная, серьезная и сказала твердым голосом:

   - Ваше предложение для меня лестно; я сирота и никогда не могла надеяться на подобную судьбу. Если вам достаточно моего уважения и приязни, я охотно отдаю вам свою руку... а брата прошу только благословить меня.

   Профессор поцеловал протянутую руку. Мечислав побледнел и вздрогнул.

   - Итак, я достиг счастья, которого жаждал! - сказал Вариус. - Искренне благодарю вас!

   - Милая Люся, ты обдумала ли? - прервал брат тихо.

   - Будь спокоен, любезный Мечислав, у меня было время обсудить. Делаю это сознательно и добровольно.

   - Мне остается только искренно радоваться чести, которая нас ожидает, пожелать сестре счастья и благословить ее вместо родителей.

   С волнением подошел он к профессору, который обнял его, потом со слезами бросился к сестре и поцеловал ее.

   В этот момент Вариус снял кольцо и подал невесте. Девушка приняла его дрожа, но стараясь сохранить для брата спокойствие. Так как у нее не было колечка, чтоб подарить взамен, брат передал; ей отцовское кольцо.

   - Оно очень скромно, потому что мы бедны, достойный пан профессор, но для нас дорого как память родителей.

   - Но для меня оно дороже всего, ибо достается мне из драгоценных для меня рук.

   После этой неожиданной сцены все на минуту замолчали. Мечислав все еще не верил своим ушам... Людвика дрожала, и только Вариус владел собою.

   - Я надеюсь, - сказал он, - вы не захотите заставить меня долго ожидать исполнения обещанного. Никакого приданого и приготовления не нужно. Жена моя найдет у меня в доме все, чего ни пожелает. Будьте добры, панна Людвика, назначьте срок.

   - Я? - спросила девушка рассеянно и потом, как бы опомнившись, прибавила: - Пусть брат решит наконец сами назначьте... Я согласна, я совершенно на все согласна.

   - Пан Мечислав, не откладывайте! По-моему, свадьба должна совершиться перед вашей поездкой за границу, - сказал профессор, - это было бы удобно во всех отношениях.

   - В таком случае назначим как можно скорее, - проговорил Мечислав, не будучи еще в состоянии вполне прийти в себя. - Но позвольте мне немного подумать. Все это произошло так неожиданно для меня.

   - Хорошо, я приду завтра утром. Вам всем надо немного успокоиться, - прибавил профессор и наклонился к руке Люси, поданной ему поспешно. Мечислав вышел проводить его на лестницу.

   Когда он возвратился, застал сестру перед иконой, со сложенными руками, как для молитвы. Услыхав шаги брата, она оборотилась к нему с лицом спокойным, но с заплаканными глазами.

   - Не спрашивай, не говори ничего, - начала она первая. - Мечислав, я сделала то, что нужно было сделать... Я спокойна и счастлива. Не удивляйся и не спрашивай, умоляю... Я так хотела, так и случилось... по воле судьбы. Не говори ничего.

   И она опустилась на диван. Мечислав стоял над ней в смущении.

   - Милая Люся, - сказал он наконец, - меня поразило твое решение. Когда же у тебя было время, не сказав мне ни слова, обдумать все это и решиться? Я много обязан Вариусу, признателен ему, уважаю его, но, несмотря на все это, как же согласить твою кротость и доброту с его неумолимой суровостью и холодностью? Обдумала ли ты?

   - Все обдумала, будь спокоен.

   - Значит, Вариус дал тебе понять, что не изменил намерения?

   - Я догадывалась... Не спрашивай меня, прошу тебя... дай мне остыть, успокойся... Скажу тебе одно - необходимо было освободить Мартиньяна и обеспечить свою будущность, чтоб она не была тебе в тягость... Впрочем, суди меня, как хочешь. Может быть, меня побудило честолюбие, может быть, захотелось богатства, сама не знаю.

   Мечислав ходил по комнате в сильном волнении... Судьба Людвики, несмотря на все уважение к Вариусу, тревожила его. Он, однако, не говорил ни слова.

   Вечер прошел грустно. Разговор не клеился. Людвика хотела, чтоб свадьбу сыграли как можно скорее и скромнее.

   - Ты потом поедешь за границу, - сказала она, - и будешь свободен.

   Она отерла слезы. Мечислав не мог понять ее.

   На другой день дождь помешал ей идти в костел. Мечиславу надо было отлучиться. Проходя мимо дома пани Серафимы, он увидел ее у одного окна. Она знаком позвала его. Завидя молодого человека еще на пороге и не поздоровавшись с ним, она воскликнула:

   - Что это значит? Вы нездоровы?

   - О, нет, но на сердце у меня так тяжело и так смутно...

   Пани Серафима с беспокойством посмотрела на него.

   - Я не стану мучить вас долгим рассказом. Все это обрушилось на меня так внезапно. Вчера доктор Вариус сделал неожиданно предложение Людвике, и она добровольно, решительно приняла его. Обменялись кольцами.

   Пани Серафима, вскрикнув, схватилась за голову.

   - Она? Что же с ней случилось? Мы с нею были дружны, словно сестры... Никогда ни одним словом она не заставила меня даже догадаться о чем-нибудь подобном. Здесь есть какая-то страшная, непостижимая интрига!

   - Ничего не может быть, - возразил Мечислав, - она объяснила мне. Людвика ангел преданности. Я не мог ей противиться: так решительно высказала она свою волю.

   - Я потрясена... Еду к ней, мне необходимо поговорить с нею.

   Пани Серафима наклоном головы отпустила доктора, позвонила слуге и, не желая дожидаться, пока запрягут экипаж, велела нанять извозчика. Через несколько минут она уже была на Францисканской улице, прямо вбежала в комнату Людвики и застала ее молящейся. По лицу пани Серафимы, которая бросилась ей на шею, девушка догадалась, что вдове известно вчерашнее событие.

   - Дитя мое, я спешила к тебе... Неужели правда, что ты поступила - даже и не знаю, как сказать - так не рассудительно, так странно? Ведь ты же знаешь этого человека по моим рассказам, знаешь больше Мечислава и приняла этого старого развратника... этого...

   - Бога ради, перестаньте! Он мой жених, - прервала Людвика, показывая кольцо. - Все знаю, но я была должна.

   - Кто же принудил тебя?

   Люся нахмурилась.

   - Ради Бога, из дружбы ко мне, не спрашивай! Принудила меня собственная воля.

   - Но ведь ты не знаешь, на какое идешь мучение!

   - Знаю, что на мучение, а иду, - прибавила Людвика, - потому что это неизбежно.

   - Отчего же неизбежно? Людвика молча обняла собеседницу.

   - Целый год думала я об этом, и решение мое неизменно. Пани Серафима бросилась на стул в отчаянии.

   - Прости меня, но это безумие! Это самоубийство!

   - Называй как хочешь, но не обвиняй меня, не презирай! - начала Люся со слезами. - Верь мне, что побуждения были чисты, что...

   Слезы не дали ей окончить. Вдова бледная и дрожащая всматривалась в девушку. Она хотела узнать тайну, чтобы помочь, не Людвика плакала, молчала, и пани Серафиме оставалось только плакать вместе с нею.

   - Потребуй от него, по крайней мере, - отозвалась вдова, - чтоб он прервал сношения, известные всему городу, и которых ты не можешь и не должна терпеть.

   Люся ничего не знала и посматривала с удивлением.

   - Какие же это сношения?

   - Невинный ребенок! Узнаешь сама, и они будут для тебя тяжелы, отразятся на всей твоей жизни. На сегодня довольно этого. Мне хочется верить, что тебе удастся исправить его, но какая задача для чистого подобно тебе существа? И какое тяжкое бремя берешь ты на слабые свои плечи и в какую глубокую бросаешься пропасть!

   Обе снова расплакались. Пани Серафима ходила в волнении.

   - И как брат твой мог позволить? - сказала она.

   - Он не должен мне противиться.

   - Это непонятно, это непостижимо!

   Дальнейший разговор только раздражал подругу, ничего не объясняя; она уехала огорченная, а известие о поездке Мечислава за границу прибавило ей горя.

   В тот же самый день по городу неизвестно какими путями разошлась молва об обручении Вариуса с хорошенькой сестрой молодого доктора. Это подало повод насмешникам, подобным Подскочиму, для объяснения докторизации Мечислава. Вина этого супружества приписывалась брату, который пожертвовал своей сестрой, а может быть, и принудил ее. Все высказывались против этого и жалели бедную девушку. Старый профессор имел дурную славу. Рассказывали приключения, в которых он играл роль почти заслуживавшую скамьи подсудимых. Последняя и более постоянная связь его с особой, известной всему городу, еще не была разорвана. Предвидели, что из этого могли возникнуть неприятные сцены, ибо эта особа - одна полковница - славилась своей горячностью и цинизмом и, как всюду утверждали, надеялась выйти за Вариуса. Все это возбуждало любопытство и порождало бесчисленные сплетни.

   Несколько знакомых в тот же день приехали к Мечиславу, но он уклонялся от разговора.

   Вечером один из новых приятелей бедного Мартиньяна, не зная, как это близко касалось последнего, принес известие о близкой женитьбе профессора Вариуса на панне Орденской, сестре молодого доктора. Юноша побледнел и едва не упал; он хотел тотчас же бежать, и приятель насилу успел остановить его замечанием, что в такой час нигде не примут его. Всю ночь Мартиньян промучился, придумывая средство помешать браку. Он беспокоился не о себе, но о Людвике, судьба которой тревожила его, потому что про Вариуса рассказывали страшные вещи и так чернили его, что Мартиньян приходил в ужас. Одна мысль отдать ее в руки развратного и холодного старика возбуждала гнев Мартиньяна, в особенности на брата, который в качестве опекуна мог не согласиться на это. Он не понимал Мечислава и сердился на него. Так прошла бессонная ночь.

   На другой день он ушел искать виновника, но все поиски были неудачны. Люся с Мечиславом пробыли у пани Серафимы до позднего вечера; Орховская, сидя за молитвенником, не хотела даже сказать, где они. Мартиньян уселся на лестнице и решил ждать до ночи, но дворник прогнал его оттуда довольно неучтиво; стоять на улице было неудобно. Поэтому он должен был уйти домой, и в голове его роились самые дикие предположения. Он хотел видеть по крайней мере Людвику, а потом сам не знал, что делать, но решил остаться в городе. Он знал, что Мечислав должен был уехать.

   "Буду видеть ее хоть издали", - думал он.

   На другой день он отправился очень рано, но его не впустили, ибо, по-видимому, дверь была заперта для всех. Приятель, который сообщил ему первый грустное известие, пришел с новыми сплетнями. Вчера именно случилось, по его словам, нечто очень неприятное. На доктора Вариуса напала полковница, на которой тот обещал жениться. Какая-то страшная сцена произошла в доме, где жил профессор, и вызвала всеобщее неудовольствие. Сцена эта, начавшаяся в квартире Вариуса, окончилась при свидетелях на лестнице, и сильно скомпрометировала старого профессора. Последний объяснил, что особа, позволившая себе буйство, была помешана.

   Утром разнеслась молва, что вследствие потрясения и внезапной болезни полковница умерла на рассвете. Прибавляли, что ночью Вариус приходил к больной, как бы для подания помощи и прописал лекарство, а враги утверждали без обиняков, что он отравил ее. Один уже факт, что его могли заподозрить, имел серьезное значение.

   В сущности, рассказ, принесенный Мартиньяну приятелем, не был вымышлен. Хотя случай старались скрыть и опровергнуть, однако описанная сцена встревожила всех жильцов в доме.

   Полковница взбежала на лестницу, сильно звонила и стучала в запертую дверь, так что слуга принужден был отворить и хотел отделаться ответом, что господина нет дома. Но разгневанная женщина оттолкнула его и вбежала в докторский кабинет, в котором долго раздавались крики и ругательства. Наконец сам профессор вывел ее на лестницу и запер двери. Полковница, стоя за дверями, ругалась и громко грозила, так что привлекла несколько десятков человек. Рассвирепев, она не жалела ни себя, ни доктора, бросала в его адрес страшные обвинения, приписывала ему преступления, грозила ему судом, мщением. Под видом того, что полковница давно уже обнаруживала признаки помешательства, послали за ее людьми, экипажем, полицией насильно свести ее с лестницы и отправить домой. Сцена эта привлекла множество зрителей, и через несколько часов знал о ней весь город. Все негодовали, становились на сторону бедной женщины, некоторые защищали профессора, а иные утверждали, что она давно уже помешана. Рассказывали, что поздно ночью, когда она не унималась и, будучи больна, порывалась убежать с криками, которые слышны были на улице, послали за докторами, то в числе их прибыл и Вариус. Около полуночи в доме утихло, прописали лекарство и принесли из аптеки. Больная принимала его до утра, успокоилась немного, уснула и неожиданно скончалась перед рассветом. При ее кончине присутствовал врач, присланный Вариусом. Кое-кто утверждал, что она отравлена, но положение и связи профессора предохраняли его от расследования всего происшествия. Припоминали еще две давно забытые истории, окончившиеся скоропостижной смертью, приплетая сюда и доктора Вариуса.

   Но ни один из этих рассказов, ни даже скандальная история с полковницей не дошли сразу ни до Мечислава, ни до Людвики. Никто не смел рассказать об этом: пани Серафима никуда не выходила, у нее никто не бывал, а ее слуги никогда не являлись к госпоже с уличными сплетнями. Мечислав накануне засиделся в гостях и, желая дать отдохнуть Людвике, не велел никого принимать до полудня, что старуха Орховская исполнила самым точным образом. Мартиньян, получив отказ, долго блуждал, наконец вернулся и после жарких переговоров со старухой, умолил ее наконец, чтоб, не впустив его, она вызвала Мечислава. Последний вышел, не зная, в чем дело, но, увидя Мартиньяна, хотел уйти.

   - Послушай, - громко воскликнул юноша, может быть, первый раз в жизни в припадке гнева, - ты можешь запирать передо мною двери, но не имеешь права отказать в разговоре! Я пришел по важному делу, должен и буду говорить с тобой здесь или в другом месте.

   Видя такое волнение, Мечислав надел шляпу и вышел на улицу вместе с братом. Гнев и негодование почти изменили Мартиньяна. Он отвел Мечислава на площадку Францисканского костела и обратился к нему с суровым выражением лица.

   - Я пришел говорить с тобою не о себе, - сказал он, - но как родственник потребовать у тебя отчета в твоем поведении. Ты всю жизнь знал меня за мягкого и кроткого, но я сумею быть суровым и неумолимым. Поступок твой с сестрою приводит всех в негодование, меня же во сто раз больше, нежели целый свет, а весь свет, могу сказать, против тебя. Людвика продана гнусному старику, человеку, осужденному общественным мнением, который вчера еще...

   - Ты помешался, - прервал Мечислав, пылая гневом в свою очередь, - ты городишь вздор! Одумайся! Я не позволю безнаказанно говорить мне подобные упреки.

   - Так опровергни их, если можешь! - крикнул Мартиньян.

   - Это легче всего. Пойдем со мной и спроси у Людвики, не первая ли она пожелала этого брака? Я об этом не знал ничего, противился, и она приняла предложение по собственному желанию.

   - Этого не может быть.

   - А я утверждаю.

   - Но, как же ты мог согласиться на это! Старик вел гнусную жизнь. Вчера еще публичный скандал привлек целую толпу.

   - Какой скандал? Что вчера? - воскликнул Мечислав.

   - Ты разве ничего не знаешь?

   - Не знаю.

   - Одна полковница, которую он развел с мужем и на которой хотел жениться, ворвалась к нему с упреками, и ее вытолкали на лестницу. Крики ее привлекли толпу. Вечером она заболела, Вариус ее лечил, а перед светом она умерла. Весь город говорит, что Вариус отравил ее и, кажется, это было не первое его преступление. И подобному человеку ты хочешь отдать сестру!

   - Это клевета! - сказал с досадой Мечислав. - Мы не знаем ни о какой полковнице.

   - А между тем о ней знают все!

   Мечислав смутился.

   - Прощаю тебе твое безумие, - сказал он, помолчав. - Но успокойся, Мартиньян, ты несешь чепуху. Все это сплетни. Я уверен.

   - Ты намеренно не хочешь признавать очевидное! - возразил Мартиньян запальчиво. - Все знают Вариуса, только ты не хотел его узнать, довольствуясь лишь его услугами. Он дал тебе диплом, а ты ему сестру. Ха, ха, ха!

   - Мартиньян, ты оскорбляешь меня!

   - Я говорю то, что есть. Все осуждают тебя. Людвика легко могла пожертвовать для тебя собою, но не следовало принимать этой жертвы.

   - Мартиньян! Не доводи меня до безумия...

   - Что для меня значит твой гнев! Я тебя презираю...

   - Послушай, я удерживаюсь из сострадания к тебе! Едем со мной!

   - Зачем? Твоя жертва повторит то, что ты приказываешь говорить ей.

   Мечислав заломил руки и употребил страшные усилия, чтобы удержаться от вспышки гнева. Он вздохнул и сказал кротко:

   - Умоляю тебя именем прежней дружбы, Мартиньян, поговорим иначе, по-приятельски. Клянусь тебе, я ни в чем не виноват. Ни о каких проступках доктора Вариуса не знаю, о полковнице ничего не слышал, о вчерашнем происшествии слышу первый раз от тебя. Мартиньян, сжалься!

   - Как это может быть, чтоб ты не знал о том, о чем все говорят, даже публично, о дурной жизни этого человека, о его мерзостях, о его любовных связях, которые повергли в несчастье не одно семейство и покрыли позором... Как мог ты допустить, чтоб подобный человек осмелился даже питать дерзкий замысел и сблизился с Людвикою?

   - Не забывай, что этот человек был моим профессором, что никто при мне не смел порицать его... Помни, что самые добродетельные люди за честные дела подвергаются порицанию и что общественное мнение не имеет никакой цены. Достаточно быть богатым и иметь значение, чтоб заслужить ненависть.

   - Так, но в каждом из этих известий есть своя доля правды, какой-нибудь повод... Довольно и такого позора, каким покрыт профессор, чтоб отвернуться от него. Об этой свежей истории с несчастной полковницей скажет тебе каждый. Доктор Вариус постоянно проводил у нее дни и вечера... и только год, как начал пренебрегать ею. Совершалось это все открыто, с цинизмом. Она устраивала ему сцены и наконец вчера ее силой увели из его дома. Она заболела, пригласила его, он дал лекарство, и ее не стало.

   - Но что ж это доказывает?

   - Ничего не доказывает, однако послушай, что говорят, и убедишься, что не о каждом решатся говорить подобные вещи.

   Разговор, начавшийся почти ссорою, мало-помалу с обеих сторон принял более спокойный характер. Чрезвычайное хладнокровие Мечислава и кроткий нрав Мартиньяна, наконец, факты, которыми он открывал глаза брату, все это привело к взаимному соглашению. Мечислав клялся, что не принимал ни малейшего участия в этом замысле супружества, и предлагал кузену отвести его к Людвике, чтоб она сама уверила его в этом. Мартиньян в свою очередь требовал, чтобы Мечислав расспросил и убедился в подробностях жизни Вариуса. Он предложил свое содействие в этом случае. Знакомство с университетской молодежью навело его на след одного бедного человека, двоюродного брата Вариуса, который занимался настройкой фортепиано в предместье. Все отзывались о нем как о человеке честном и трудолюбивом, и от него, конечно, можно было получить достоверную информацию о прошлом профессора. Человека этого звали У фертом. Мечислав обещал отправиться лично к нему, а между тем увел к себе Мартиньяна, чтоб тот от самой Людвики услышал, какое он принимал участие в ее замужестве.

   Мартиньян ухватился за случай повидаться и поговорить с кузиной.

   Еще под свежим впечатлением тягостного разговора, с изменившимся, грустным лицом Мечислав провел кузена в небольшую гостиную, где Люся сидела за работой. Мартиньян нашел ее бледной и изнуренной до крайности. Эти два последних дня повлияли на нее подобным образом. Увидя Мартиньяна, который также очень изменился, Люся вздрогнула, бросила работу и беспокойно взглянула на брата.

   - Я привел к тебе Мартиньяна, - отозвался с необычайной живостью Мечислав, - чтоб ты подтвердила, что не я тот злодей, каким называют меня, что я не продавал тебя и ничего не знал об этом супружестве. Скажи ему, как это случилось и засвидетельствуй ему мою невиновность. Люди меня осуждают. Защити же меня, Людвика... Совесть моя чиста...

   - Клянусь Богом, - прервала девушка, подходя к Мартинья-ну, - что Мечислав ничего не знал, скорее противился этому, нежели побуждал меня. Как же, зная его, ты можешь заподозрить?