Крашевский Иосиф Игнатий - Сиротская доля

sp; - О, я была уверена, что вы к нам приедете... Не для меня, но для того, чтоб добыть языка, как говорилось в старину. Я тоже сгорала от нетерпения увидеть своих друзей. Конечно, я получала письма от Люси, но что же можно узнать из писем. У меня был адрес, и, как только мы прибыли в В..., я взяла свою Бураковскую, села на дрожки и поехала на Францисканскую улицу. Представьте себе огромный дом, двор какой то печальный, заваленный, а они живут на четвертом этаже со двора... а лестница, а ступеньки - ужас! Я едва не заплакала. Это было вечером. Дверь отворила Орховская, долго присматривалась ко мне, наконец, узнала и воскликнула: "Пресвятая Богородица!" На этот возглас выбежала Люся. Вы не узнали бы ее: так выросла и похорошела. Может быть, она бледнее немного. Глаза измучены работой. Мы бросились друг другу в объятия и поплакали, как следовало. Брата не было дома, он дежурил в клинике. Все у них бедно, но в маленьких комнатках чисто и уютно. В гостиной - у них есть нечто вроде гостиной - у Люси маленькое фортепиано, очень плохое, у окна пяльцы. Комнаты доктора я не видела. Знаете ли, я провела с ними не один час и не могу не уважать обоих... Они так стойко переносят свою бедность.

   - Но ведь бедность! Я не понимаю, - прервал взволнованный Мартиньян, - ведь, во всяком случае, мы могли бы помочь им... и если Мечислав не может принять подарка, ведь заем не унизил бы его.

   - Видите ли, пан Мечислав горд, - отвечала Адольфина, и голубые глаза ее засветились каким-то особенным блеском, - он хочет быть обязан всем только себе.

   - Так, он имеет на это право... но из-за этого мучить сестру...

   - Но ведь она счастлива, - прервала Адольфина, - она любит брата, а чувства у нее такие же и непреклонная воля.

   - Но на какие же средства они живут? - шепнул робко Мартиньян. - Каким образом?..

   - Пан Мечислав дает уроки и, кажется, даже несколько практик, ему покровительствуют профессора. Люся учительствует в девичьем пансионе, а по вечерам шьет дома.

   - И этого им достаточно?

   - Достаточно для бедной жизни, - продолжала Адольфина. - Орховская очень постарела. Люся ходит сама на рынок, ну и должна вам сказать, что чаще сама и готовит.

   Мартиньян встал в отчаянии.

   - Сама готовит! И эти хорошенькие ручки...

   Адольфина расхохоталась.

   - В перчатках, - прибавила она успокоительно, - и хорошенькие ручки ничего не потеряли. Раза два я у них обедала и даже помогала стряпать, что меня очень забавляло, но признаюсь, что ежедневно - это печальное занятие. Бывали вы когда-нибудь на кухне? Нет? Страшно жарко, порою дымит... а когда обед наконец готов, уже и есть не хочется, так его нанюхаешься и на него насмотришься.

   Мартиньян вздохнул.

   - Видите ли, - сказала Адольфина в заключение, - что и при всем этом можно быть счастливым. Люся ходит в ситцевом платье, Мечислав отказался от курения, Люся иногда ходит сама за водой... А между тем все их уважают и... но этого я вам не скажу.

   - О, не будьте так жестоки!

   - Судьба и приключения Люси не должны вас занимать, - прибавила шутливо девушка, - для вас главное Мечислав, ваш друг, а это до вас не касается.

   - Но... ведь для меня одинаково дорога и кузина, - подхватил Мартиньян.

   - О ней нечего беспокоиться, - сказала насмешливо Адольфина. - Вы не можете себе представить, какое впечатление она производит на молодежь! Под видом посещения Мечислава сходятся толпы, чтоб только взглянуть на нее. Два или три профессора влюблены в нее смертельно... Того и смотри, что выйдет замуж и, может быть, блистательно.

   - Но этого быть не может! Это невозможно! - воскликнул Мартиньян, вскакивая с места. - Она достойна более блистательной участи.

   - Как более блистательной! - прервала Адольфина. - Разве вы знаете, кто за нею ухаживает? Говорят, сын губернского маршала, молодой человек, имеющий огромное наследство, влюблен в нее.

   Адольфина посмотрела на своего собеседника, и ей стало его жаль, потому что он сидел бледный и молча рвал перчатку.

   На другой день Мартиньяну неловко было поехать, но дня через два он нашел какой-то предлог и поспешил к Буржимам. После третьего посещения, пани Бабинская встревожилась и как бы предчувствуя что-то, поехала одна к Буржимам. Она боялась, что панна Адольфина не вскружила бы голову ее сыну.

   Пани Бабинскую угостили рассказами о поездке в В..., и через несколько минут Адольфина нарочно завела разговор об Орденских.

   - Без сомнения, - сказала она, - вам будет любопытно узнать, что делается с вашими воспитанниками.

   Пани Бабинская что-то пробормотала, и Адольфина начала яркими красками рисовать счастливую судьбу сестры и брата.

   - Важнее всего, - прибавила она, - что Люся пользуется большим успехом и, вероятно, сделает блистательную партию. За нею ухаживает богатый молодой человек, отлично образованный, единственный сын, которому родители не станут перечить, ибо кто знает Люсю, тот знает, что она достойна самой блистательной доли.

   - Признаюсь, панна Адольфина, - возразила с досадой пани Бабинская, - я не вполне верю тому, что вам рассказывали. Мало ли что плетут люди, а теперь не те времена, чтоб королевичи женились на пастушках, а королевны выходили за пастухов.

   - Но вы убедитесь, что чудеса еще бывают, - заметила пани Буржимова, - когда услышите, что Люся выйдет за знатного пана и приедет к нам шестериком в карете.

   Бабинская закусила губы.

   - Увидим, увидим, - пробормотала она тихо, - я от всего сердца желаю, чтобы это сбылось, а иначе они могут умереть с голоду. Мне говорили, что они живут почти на хлебе и на воде.

   - Живут бедно, это правда, - подхватила хозяйка, - но все-таки не на одном хлебе. Я у них была с Адольфиной раза два...

   Переменили тему и больше к ней не возвращались. Бабинская теперь также поняла и причину частых поездок Мартиньяна к Буржимам. Насчет панны Адольфины она успокоилась, но задумалась об упорной привязанности сына к Люсе.

   Чем далее, тем труднее становилось в доме с Мартиньяном, и мать это сильно беспокоило: отпускать его не хотелось, гувернер, хотя бы и под видом друга, становился смешным; водить юношу вечна на помочах было невозможно, дать ему полную свободу казалось матери опасным, и в особенности после такой продолжительной неволи.

   Несколько раз Бабинская хотела поговорить об этом с мужем, но последний, который после внезапного отъезда Орденских был мрачен и молчалив, пожимал только плечами и ничего не отвечал.

   Между тем с каждым днем Мартиньян становился грустнее и грустнее, страшно скучал и ко всему потерял охоту. По целым дням просиживал он на диване в своей комнате и не поддавался никаким утешениям Пачосского. Необходимо было придумать что-нибудь. Домашний доктор на вопрос пани Бабинской объявил, что это обыкновенная юношеская меланхолия, которая сама по себе проходит.

   Это был старинный друг дома, который с докторской серьезностью мог сказать правду пани Бабинской скорее, чем кто-нибудь другой. Он приехал со своим обычным месячным визитом. Бабинская велела подать обильный завтрак, потому что доктор любил поесть и выпить.

   Когда подали кофе, пани Бабинская придвинулась к нему.

   - Любезный доктор, - сказала она, - вы человек опытный, знаете людскую натуру, и мы нуждаемся в вашем совете. Вы знаете, что у нас один сын, единственное наше сокровище. Нам удалось неплохо воспитать его, могу даже сказать, что вышел из него человек не совсем обыкновенный. Но, увы, он начал скучать, на него напала меланхолия, о которой я уже говорила... мальчик, видимо, худеет, тоскует. Что с ним делать?

   - Как доктор и друг могу только сказать вам, что слишком изнеженные растения чаще всего желтеют и увядают. Малому уже с лишком двадцать лет, а вы держите его как четырнадцатилетнего и еще с гувернером. Ему необходимы свобода, борьба, впечатления... а хотя бы и перебеситься немного.

   - Боже, избавь! - прервала пани Бабинская. - Нечего сказать, отличная система... Пустить, чтоб перебесился! Конечно, укрепит здоровье, окажется в дурном обществе.

   - В таком случае дайте ему занятие.

   - Какое?

   - А кто ж его знает! Пусть хозяйничает, путешествует, сделается литератором... все это лучше, чем ничего не делать и умирать со скуки.

   - А я говорю, милочка, - вмешался наконец пан Бабинский, - пусть идет так, как у нас принято в жизни. Дать ему деревню, он займется хозяйством - вот и занятие! Конечно, начнет дурно, но мы не погибнем от этого... а между тем все-таки ему развлечение.

   - Без нашего присмотра! - воскликнула мать.

   - Но ведь вы же не можете держать его вечно при себе, - сказал доктор. - Жениться ему еще рано...

   - О, Боже, сохрани! - прервала мать. - Совет мужа кажется мне наилучшим: дать ему по соседству деревню, и пусть себе хозяйничает.

   Пан Бабинский покачал головой.

   - А что, милочка, а что, разве я не говорил!

   Пани Бабинская замолчала; делать нечего, предлагаемая мера казалась ей все-таки лучше, чем что-нибудь другое.

   В тот же день было решено отдать Занокцицы Мартиньяну в управление.

   Пани Бабинская послала за сыном и с некоторой торжественностью, вместе с мужем, объявила ему, что наступила для него пора совершеннолетия, что ему следовало начать жизнь деятельную и что ему хотят отдать в распоряжение Занокцицы, предлагая взять первоначально хоть на год честного Пачосского для компании, советов и помощи. Мартиньян принял это довольно холодно, поблагодарил и попросил у отца подробных наставлений. Это длилось довольно долго, и наконец молодой человек, получив самые точные наставления и родительское благословение, выехал на новое хозяйство. Может быть, пани Бабинская выбрала Занокцицы для того, чтобы в близком соседстве от сына совсем не было невест.

   Между тем в В... жизнь сирот шла почти так, как нам обрисовала ее панна Адольфина. Была, однако ж, разница между ее рассказом и действительностью. Ни Мечислав, ни Люся не открыли перед приятельницей всей своей бедности, всех своих лишений и неприятностей. Мечислав и из гордости, и из какого-то неизъяснимого чувства стыда не хотел признаться Адольфине в своем печальном положении. Люся тоже не хотела говорить об этом, боясь вызвать на предложение помощи, которой она не могла бы принять. И потому оба скрыли часть истины, обнаруживая лишь то, чего уже было скрыть невозможно.

   В сущности, жизнь сирот была полна тяжелых лишений. Сестра подвергалась им для брата, брат для сестры, и все это искренно. Оба надеялись, что когда Мечислав окончит курс и получит место, все это вознаградится с избытком, а два года надо как-нибудь перебиться.

   Несмотря на то что они жили уединенно и неохотно завязывали новые знакомства, эти знакомства сами к ним напрашивались. Прибытие Адольфины с мачехой в В..., где у Буржимов были старинные и большие связи, случайно расширили и для сирот круг общения, что принуждало к тратам. Несколько раз у пани Буржимовой Мечислав и Люся встречались с разными панами и пани, которым их представили. Председательша столько наговорила о них хорошего, что заохотила своих знакомых сблизиться с сиротами. Люся понравилась всем и своей красотой, и образованием, и грацией, а Мечислав серьезностью, умом и наружностью. Одним словом, все их полюбили. Подобная любовь, однако, для бедных бывает иногда в тягость. Люся не могла одна ходить по гостям. Мечислав, занятый учебой, не имел времени; этого богатые, не имеющие занятий, не могли понять. С другой стороны, отказываться от связей, которые так много значат в свете, было положительно неудобно. Во время пребывания Буржимов в В... Орденские приобрели себе два дома. Один из них принадлежал средних лет вдове, пани маршалковой {Жена маршала, т. е. предводителя дворянства. В польских обществах титулы занимаемых должностей остаются не только за людьми, вышедшими в отставку, но и за их семейством, и даже за потомством. Так, сын бывшего маршала называется маршалковичем и пр. - (Примеч. пер.)} Завадовской, большой приятельницы председательши. Это была женщина, несмотря на богатство, как говорили, очень несчастная. Красивая, статная, наделенная талантами, любезная, умная, она была выдана очень молодой за старика, который отравил ей жизнь. После его смерти, хотя она и осталась бездетной, однако решилась никогда не выходить замуж; жила в городе, принимала немногих, много читала, занималась музыкой и устроила себе сносный быт, лучше которого и не желала.

   В городе все ее знали, толпились около нее, в особенности молодые мужчины; но вдова, принимая всех радушно, не подавала никому ни малейшей надежды. Заставши Люсю у председательши, с которой давно была дружна, она крепко полюбила сиротку. Со свойственной ей откровенностью она объяснила девушке, что ей приятно будет видеть ее у себя, заменить ей семейство, быть ее старшей сестрой, ни в чем ей не мешая. Говорила она это так искренно, так от души, приглашала так дружески, жалуясь на свое одиночество, что приворожила к себе Люсю. Удалось ей также сразу расположить в свою пользу и Мечислава.

   - Дом мой всегда открыт для вас, - говорила она сиротам, - и я себя считала бы истинно счастливой, если б эти слова вы приняли не за обычную вежливость, но как искреннюю просьбу и знак уважения. Будьте со мной без церемоний и уделите мне хоть частицу дружбы, которую питаете к Буржимам.

   Во время пребывания председательши в городе пани Серафима Завадовская так успела сблизиться и сдружиться с Орденскими, что после отъезда Буржимовых связь эта была упрочена. Но, увы, несмотря на всю приятность этого знакомства, оно было в тягость.

   У Буржимовых Мечислав сблизился с молодым студентом Зеноном Л..., сыном маршала, богатым молодым человеком, которой Орденский издали видел на общих лекциях, но не был знаком.

   Зенон как будто полюбил горячо Мечислава, но можно было подозревать, что тут большую роль играли хорошенькие глазки Люси. Она произвела на него впечатление, которое тот и не скрывал. Отец, может быть, имел виды на Адольфину и привозил его несколько раз к Буржимовым, но пан Зенон избрал себе Люсю. Через несколько дней после первого знакомства он посетил товарища - Мечислава - и приходил, может быть, слишком часто, хоть дверь в комнату Люси всегда оставалась запертой. Не могли брат и сестра выйти на прогулку, чтоб его не встретить, и Зенон находил тысячи предлогов зайти на Францисканскую улицу.

   Почти так же часто являлась и пани Серафима. Не желая обращать на себя излишнего внимания своим экипажем, она приходила пешком в бедную квартирку сирот, просиживала по целым часам, уводила с собой Люсю, отрывала от занятий Мечислава и, болтая, как болтают люди, не знающие, что делать, не замечала, что за любезность, с которой принимали ее, хозяева должны были расплачиваться бессонными ночами.

   Человек подозрительный мог бы подумать, что пани Серафиму занимал больше Мечислав, нежели его сестра. Разговаривая с ним, она развлекалась, оживала, выходила из обычной грусти и равнодушия. Но это хорошее настроение и минутное развлечение она приписывала Люсе. Порой, не заставши Мечислава дома, она под предлогом развлечь сестру засиживалась до поздней ночи, а когда утомленный медик возвращался с книгами и препаратами, пани Серафима, не дав ему отдохнуть, завязывала с ним беседу, которой не было конца. Если она приходила пешком и ей надо было возвращаться одной, Мечислав и Люся и после полуночи должны были провожать ее домой. Здесь снова нельзя было не зайти хоть на минуту.

   - Не отпущу вас без чая, - говорила пани Серафима. - Дома вы пьете плохой чай и голодны; хоть и поздно, а вы должны у меня остаться.

   Чай продолжался иногда до рассвета; они смеялись, шутили, и Мечислав с сестрой приходили домой в такое время, что уже немыслимо было ложиться спать. Но можно ли было пожаловаться на подобную любезность?

   Обращаясь с Мечиславом как с младшим братом, она поддерживала его постоянными рассказами из своей жизни, а она видела довольно, потому что прожила уже тридцать один год. Люсю она считала сестрой, и обе они нежно полюбили друг друга. Следствием этой любви было то, что она начала заботиться о судьбе Людвики и, заметив, что молодой пан Зенон заинтересовался последней, и считая, что супружество этой пары было бы счастьем, приглашала его к себе с целью сблизить их с Люсей.

   К этим отношениям, довольно приятным, хотя и стеснительным, нужно еще прибавить и симпатию профессора Вариуса, который в то время читал в университете анатомию. Заметив Мечислава на лекциях, он сразу выделил его как особенно талантливого молодого человека. Это было причиной того, что он начал им заниматься и сблизился с ним. Знакомство это продолжалось с первых лет поступления Мечислава в университет, когда вдруг по приезде Люси в В... профессор Вариус, неожиданно зайдя к Мечиславу, увидел у него сестру. Вариус был холост, средних лет, человек высокого ума, довольно красивый. Люся показалась ему каким-то небесным созданием в этих студенческих каморках, в которых ничего подобного он не надеялся увидеть. Не застав Мечислава, он остался побеседовать с девушкой и ушел очарованный.

   Напрасно он указывал себе в зеркало на седеющие волосы, чтобы изгнать из головы грешные мысли - сердце не хотело его слушать. Бедный профессор стыдился самого себя, а между тем поддавался обаянию сообщества Люси и невольно шел на Францисканскую улицу.

   Мы уже не будем говорить о толпе товарищей Мечислава, которые, как мухи на приманку, летели к Люсе; но труд становился почти невозможным при тех условиях, в каких жили брат с сестрой.

   Пани Серафима занимала в великолепном доме на Большой улице весь бельэтаж и еще несколько комнат в первом. Привычка к панской жизни и богатство требовали пышного убранства; она два раза в неделю принимала: по понедельникам съезжались к ней на чай, по четвергам на обеды. Считалось почетным быть на вечернем чае у пани Серафимы, но истинным отличием было получить приглашение на обед. Нуждаясь в развлечении, прекрасная вдова приглашала охотно, но не всех. Приезжие артисты, литераторы, художники добивались чести появиться в ее гостиной.

   Насмешливый пан хорунжий Озембиц, не молодой уже холостяк, называл эту гостиную львиной пещерой, потому что ни один светский лев не проезжал через город, чтоб не отдохнуть там на бархатной козетке.

   Люся и Мечислав раз и навсегда были приглашены на чай и на обеды, но постоянно отказывались.

   - Я буду откровенна, - говорила Люся, - у меня одно только черное шелковое платье, в котором я внесла бы смущение в гостиную пани Серафимы. Раз еще в нем показаться можно, но постоянно в одном...

   - Что касается меня, - говорил Мечислав, - то час вашего обеда совпадает у меня с клинической лекцией, которой пропустить я не могу, и вынужден отказаться от удовольствия.

   - В таком случае, приходите, когда вам только удобно, - сказала пани Завадовская, - я всегда буду вам рада. Впрочем, Люся, отправляясь на рынок с корзинкой, может зайти ко мне, а вы, хоть бы по дороге в университет со своими книжками.

   - Но только не с анатомическими препаратами, - шепнул Мечислав.

   В сущности, может быть, пани Серафима бывала у них чаще, чем она могла быть у них. Тысячи мелких услуг, незаметных, оказываемых с большой деликатностью, почти незаметно, облегчали жизнь Орденских. Пани Серафима успела сойтись с Орховской, втянула ее в род заговора, выведывала у нее тайны дома и кладовой и невидимою рукою помогала бедному хозяйству. Итак, жизнь текла довольно нескучно у Орденских, время летело в занятиях науками и трудом, а дружеские связи, которые так редко бывают продолжительны, с каждой минутой становились теснее. Профессор бывал у них ежедневно. Однажды он сидел у них, мешая Люсе работать, когда Орховская выбежала из кухни с поднятыми руками, испуганная и, не обращая внимания на постороннего, крикнула:

   58

   - Знаете, паненка, кто приехал?

   - Кто же может быть таким страшным? - спросила, рассмеявшись, Люся.

   - Правда, что он испугал меня, потому что схватил обеими руками и поцеловал!.. Ей-Богу!..

   - Но кто же?

   - Пан Мартиньян!

   Девушка побледнела и смутилась, работа выпала у нее из рук. Мартиньян стоял уже за Орховской, такой испуганный и бледный, словно совершил ужасное преступление.

   Люся отскочила от стола.

   - Что вы здесь делаете? - воскликнула она покраснев и подбегая к нему.

   - Прие... приехал, - пробормотал Мартиньян.

   - Один?

   - Да, почти один, - отвечал молодой человек, ища стула, которых в комнатке было немного.

   Профессор посмотрел на обоих.

   - Позвольте, господа, вас познакомить: мой двоюродный брат, пан Мартиньян Бабинский; пан профессор Вариус.

   Профессор, который был довольно дик и не охотник до новых знакомств, взял шляпу, не желая быть помехой родственникам, проговорил несколько слов и вышел.

   Люся очутилась в сильном затруднении с этим совершенно неожиданным гостем.

   - Надеюсь все... надеюсь тетя и пан Бабинский здоровы? - проговорила она, наконец.

   - Здоровы, - отвечал Мартиньян.

   - А вы здесь одни?

   - Почти что один; со мною пан Пачосский, но он приехал по своему делу, хочет продать поэму.

   - И ваши родители знают, что вы сюда приехали? - спросила встревоженная Люся.

   Мартиньян опустил голову.

   - Не могу сказать, - прошептал он.

   - Как же вы можете не знать об этом?

   - Потому что я не живу в Бабине, - отвечал с некоторого рода гордостью молодой человек.

   Люся посмотрела на него с удивлением.

   - Как?

   - Родители отдали мне Занокцицы, и мама позволила распоряжаться как угодно. А так как мне нужны некоторые вещи, то я и должен был приехать.

   - Однако ж не без ведома тети? - шепнула Люся, боясь за последствия.

   - Право, не знаю, известно ли маме, что я уехал.

   - Но, пан Мартиньян! - воскликнула Люся. - Как же вы могли подвергать себя последствиям этого шага? Ведь им известно, что мы здесь живем, они легко догадаются, что вы были у нас, и сколько будет неприятностей.

   - Для вас, кузина? - прервал Мартиньян.

   - Нет, для вас.

   - Як ним готов, - спокойно отвечал юноша. - Я хотел видеть вас во что бы то ни стало. Панна Адольфина напугала меня, и я пришел бы из Бабина пешком, чтоб только видеться с вами.

   Люся снова сильно покраснела: дрожащий голос Мартиньяна обнаруживал столько истинного чувства, что не сжалиться над страданием юноши и не быть ему благодарной - девушка не могла. Она протянула ему руку.

   - Ах, что будет, когда ты возвратишься! - проговорила она невольно.

   - Будь что будет, но я видел вас, кузина, и я живу...

   Он наклонился с полными слез глазами к ее руке. Люся не смела вырвать ее... Она сама пожала ему руку и заплакала.

   К счастью, быстрые шаги Мечислава вывели ее из затруднительного положения. Мечислав, узнав уже от Орховской о приезде брата, бросил принесенные книги и поспешил поздороваться с ним, но на лице его отражалось беспокойство. И он, подобно Люсе боялся последствий этой юношеской выходки, а еще более подозрений тетки, что Мартиньяна завлекали и хотели вскружить ему голову. Вся вина должна была лечь не на Мартиньяна, но на бедную Людвику и ее брата. Ему была тяжела даже мысль о таком подозрении. Встреча была искренняя, но не без смущения. Mapтиньян должен был это почувствовать и готов был удалиться. Тревожное выражение на лице Мечислава беспокоило его.

   - Пойдем ко мне, - сказал последний, - не будем мешать Люсе. Не правда ли, - прибавил он, обращаясь к сестре, - вы должны быть сегодня у пани Серафимы?

   Хотя у нее и не было этого намерения, однако послушная сестра поняла брата и утвердительно кивнула головой.

   И Мечислав, взяв Мартиньяна под руку, повел его в свою комнату. Вид этой комнатки, в которую Люсе почти был запрещен вход, почти испугал деревенского жителя. Кроме книг в ней был множество костей, банок, таинственных инструментов и разны медицинских принадлежностей. Надо было освободить от них стул чтоб посадить гостя. Мечислав ходил беспокойно.

   - Как же ты вырвался? - спросил он.

   - Очень просто, приехал из дому, потому что уже несколько недель я живу в Занокцицах, отданных мне родителями.

   - И ты сказал, что уезжаешь?

   - Не было надобности.

   Мечислав замолчал и нахмурился.

   - Мартиньян, - проговорил он через минуту, - мне приятно видеть тебя; но как же ты не подумал, что причина этого посещения припишется нам?

   - Отчего же вам? - возразил юноша. - Я этого не понимаю.

   - Пойми наконец меня. Тетенька заподозрила Люсю, что она кружила тебе голову; предположение это необоснованно, хотя и простительно матери единственного сына, но мне не хотелось бы придавать ему правдоподобия.

   - Перестань, Мечислав, ты отравляешь мне единственную счастливую минуту в жизни.

   - Любезный Мартиньян, я должен отравить тебе ее, потому что имею обязанности по отношению к сестре, так как дело идет о ее добром имени. Если мать не знает, что ты уехал и намеревался быть у нас, я не могу принимать тебя в своей квартире.

   Мартиньян вскочил с досадой.

   - Я могу делать, что мне угодно! - воскликнул он.

   - Хотя бы и так, но ты зависишь от родителей, и без их ведома...

   - Мечислав, ты, может быть, шутишь, чтоб помучить меня.

   - Будем говорить серьезно. Тут дело идет о сестре. Ты не умно сделал, что приехал.

   Неизвестно, чем окончился бы этот спор, если б не постучались громко в дверь. Мечислав подбежал к ней.

   - Я не вхожу, потому что нельзя, - отозвался женский голос, - но знаю, что у вас в гостях двоюродный брат. Без малейшей отговорки, не слушая никаких в мире извинений относительно костюма и времени, беру вас всех к себе.

   - Но... - проговорил Мечислав.

   - Прошу, приказываю, требую и не слушаю!

   Мартиньян, хотя и не знал, кто и куда приглашает, вырвался почти силой и представился пани Серафиме. Он хотел сделать так, чтобы Мечислав не отговаривался, и выиграть часа два общества Люси, от которой завтра безжалостный брат мог оторвать его.

   - Имею честь представиться - Мартиньян Бабинский, - сказал он, - и прошу извинения за свой дорожный костюм. Мне не хотелось бы потерять ни минуты из свидания с родными, тем более, что я здесь очень не надолго и с удовольствием принимаю приглашение.

   - А теперь ни слова, - отозвалась Серафима, бросив пристально испытующий взор на нахмуренного Мечислава, - берите шляпу и идем! Люся готова. Здесь у вас пахнет костями... Прошу за мной, а не то вы подвергнетесь неумолимому гневу.

   Все сложилось так, что Мечислав не мог уже противиться. Пани Серафима пошла вперед, взяла Люсю, но беспрестанно оглядывалась, чтобы остальные гости следовали за ней. В таком порядке они дошли уже до половины Францисканской улицы, как навстречу им показался мужчина с бумагами под мышкой, в высокой шляпе, в смешном фраке с желтыми пуговицами и вообще в костюме, очевидно, вынутом из деревенского сундука после многолетнего там пребывания. Мужчина остановился; лицо его прояснилось; бумага едва не выпала. Он остолбенел при виде панны Людвики. Это был Добряк Пачосский. Люся поспешила подать ему руку.

   - А, и вы здесь! - воскликнула она, представляя его пани Серафиме.

   - Да, воспользовался случаем и упросил пана Мартиньяна взять меня с собою; имею дело...

   - У вас есть дело? - сказала Люся с улыбкой.

   - Чисто литературного свойства, - отвечал Пачосский и вздохнул. н

   - Расскажите же и нам, - молвила пани Серафима, - меня! интересуют все литературные вопросы. i

   Пачосский почтительно поклонился.

   - Кажется, что я значительно ошибусь, - сказал он. - Теперь для литературных плодов неудобное время. Должен признаться, хотя и не доверяю своим слабым силам, хоть это, может быть, и дерзко, но я принялся за огромное сочинение. Почему не попытаться... Может быть, плод моих двадцатилетних трудов и не образцовое произведение, но эпопея в несколько десятков песен не встречается ежедневно...

   Он вздохнул и отер лоб.

   - Я ошибся, - продолжал он, - в том, что этот плод добросовестного труда смогу издать в свет. Целый день я бегал от одного книгопродавца к другому. Это просто варвары и ростовщики.

   Пани Серафима улыбнулась; Пачосский постепенно воспламенялся.

   - Желания мои были очень скромны, - сказал он, - если бы посчитать бессонные ночи и тяжелый труд; но эти вещи не оплачиваются презренным золотом. Я назначил низкую цену.

   - А сколько? - спросила Люся.

   - Я имел право запросить тысяч сто {Здесь надобно разуметь злотых, т. е. монету в 15 коп. - (Примеч. пер.)}, не менее, - отвечал наисерьезнейшим образом Пачосский, - но зная, в какие живем времена, потребовал только двадцать тысяч... Они рассмеялись мне в глаза, и я ушел в гневе.

   На губах пани Серафимы появилась сострадательная улыбка; наивный господин, воображавший, что поэма его могла принести ему двадцать тысяч, сумму, которой ни один из наших поэтов не получал за образцовое произведение, достоин был сожаления... "Владиславиада" могла не стоить ни гроша, но ее автор был настоящим оригиналом.

   - Люди никогда не умеют оценить труда, - молвила она. - Знаете ли, что получил Мильтон за "Потерянный Рай"? Не огорчайтесь же. Непризнанным гениям ставят после памятники.

   Пачосский скромно поклонился.

   - Все ваши знакомые идут ко мне на чай, - продолжала вдова, - надеюсь и вы не откажете почтить меня посещением?

   Старый педагог обнажил лысину, поклонился, и вскоре все вошли в квартиру Серафимы.

   Весь вечер счастливый Мартиньян смотрел на свою кузину, и пани Серафиме не нужно было никаких комментариев, чтобы открыть причину приезда этого молодого человека в город. К счастью последнего, пан Пачосский, сильно раздосадованный несправедливостью книгопродавцев, с таким жаром и так много разговаривал с Мечиславом, что последний не имел возможности помешать сближению кузена с Люсей. Пани Серафима хотя и покровительствовала Зенону, однако, не зная, в которую сторону склонялось сердце Люси, не только не препятствовала, но, по-видимому, с участием смотрела на пылкую молодую любовь, обнаруживавшуюся так наивно и выразительно.

   Ее только удивляли и озабоченность Мечислава, и встревоженное лицо Люси. После чего она отвела девушку в сторону.

   - Приятен тебе кузен или нет? - спросила она. - Только говори откровенно.

   - Да, но я боюсь его, - отвечала Люся. - Долго было бы рассказывать. Я уже говорила вам, что воспитывалась у них в доме, благодарна им, обязана уважением; я бедна, они богаты, это единственный сын тетки, они боятся за него... Не хотелось бы мне, чтоб меня подозревали, что я старалась завладеть его сердцем...

   - А это сердце?

   - О, честное и доброе, - сказала Люся. - Но только сердце брата... верьте мне.

   Румянец покрыл ее лицо, и она замолчала, опустив глаза. Трудно было догадаться, что она чувствовала; пани Серафима не настаивала, но на всякий случай инстинктивно, из сожаления, пригласила всех на обед к себе.

   - Извините, - отозвался Мечислав, - простите нас; но ни Люся, ни я не можем воспользоваться приглашением, кузен Мартиньян, кажется, тоже должен уехать, потому что мать беспокоится о нем.

   Хозяйка посмотрела на Мартиньяна, который, казалось, взглядом умолял ее, чтоб не отступалась от своей благой мысли.

   - Пан Мечислав, один только день для меня! - нежным голосом отозвалась вдова, протягивая обе руки. - Сделайте это для меня! Всю ответственность принимаю на себя!

   Когда пани Серафима хотела быть обворожительной, ничто не могло ей противиться. Сидя возле нее и слушая ее голос, Мечислав забывал даже порой Адольфину.

   - Если меня любишь, проси брата, - сказала она Люсе. Людвика отворотилась, покраснев и в смущении.

   - К вашим услугам и от искреннего сердца! - поспешил воскликнуть Мартиньян. - Мечислав немного педант, но, если вы прикажете, он не посмеет ослушаться.

   - Позвольте! - отозвался Пачосский, который пил чай с ромом, будучи доведен как чаем, так и своей неудачей до некоторого рода восторженности. - Позвольте! Я человек простой, откровенный и нахожу, что если судьба посылает счастье встретить такую достойную и уважаемую особу, как ясновельможная пани Завадовская, то делается обязанностью говорить перед нею откровенно и высказать, в каком порядке стоят вещи.

   - Пан Пачосский! - прервал, протестуя, Мечислав.

   - Что там пан Пачосский! - воскликнул педагог. - Пан Пачосский чувствует себя обязанным говорить правду. Видите ли, пан Мечислав как человек деликатный и исполненный благородных чувств боится задерживать кузена, чтобы не сказали, что того... или, как бы объяснить... впрочем, тут легко догадаться. Но я свидетель, что тут не происходит ничего неприличного. Мы приехали для покупки молотилки и продажи поэмы. Очень может быть, мы возвратимся с поэмой без молотилки, но в глазах света и собственной совести - мы чисты и оправданы.

   - Вы немножко зарапортовались, пан Пачосский, - сказал Мечислав, засмеявшись.

   - Нисколько, говорю сущую правду.

   - Итак, я завтра ожидаю всех к обеду, - отозвалась хозяйка, - и не слушаю никаких отговорок.

   Вечер промчался довольно весело, а когда наконец пришлось расходиться, Мартиньян, возвращаясь на квартиру, был так счастлив, что первый раз в жизни, схватив Пачосского за шею, несколько раз поцеловал его, отчего и вместе от рому старый учитель расплакался. Они пришли в гостиницу в таком настроении, что Пачосский за своего ученика готов был на все мучения, а Мартиньян поклялся, что всю жизнь не расстанется с ним.

   Возвращаясь на Францисканскую улицу, Мечислав был молчалив и грустен, Люся задумчива. Дома они застали карточку Зенона, который приходил вечером. Кроме того, что еще хуже, Мечислав нашел на столе билетик домовладельца, которому следовало за квартиру, а Орховская шепнула, что надо расплатиться с мясником и булочником. В доме денег не было. Конечно, Мечиславу следовало получить за уроки, но он не мог напомнить об уплате.

   Поздно уже ночью он с беспокойством пришел к сестре, которая знала о неприятностях. Он застал ее в слезах.

   - Тяжело нам, - сказал он. - Мы с тобой трудимся, сколько сил хватает, а я с тревогой смотрю в будущее. Не знаю, как переживем эти два года. Все складывается так, чтобы ухудшить наше положение.

   Сестра молчала, что-то обдумывая, потом обратилась к образу Божьей Матери, как бы для того, чтоб почерпнуть силы, и подошла к брату.

   - Мечислав, - сказала она, - поговорим серьезно; я желаю сказать тебе нечто такое, что может изменить нашу судьбу к лучшему. Я обдумала, спрашивала себя и решилась - мне только нужно, чтобы ты не противился.

   - Что же это значит? - воскликнул Мечислав, вскочив со стула. - Ты пугаешь меня.

   - Успокойся, Мечислав, садись, выслушай терпеливо и дай мне высказаться до конца. Видишь, как нам тяжело, в особенности тебе, потому что ты, бедняжка, должен все выносить на своих плечах. Ты знаешь, я не мечтательница - детство и юношество отучили меня от опасных фантазий. Я испытала горе прежде, чем узнала о существовании счастья, и потому не имею на него ни права, ни надежды, знаю, что надобно страдать терпеливо. Но если встречается средство облегчить собственную судьбу и судьбу близких сердцу, то не следует отталкивать его и капризничать.

   - К чему же это клонится? - спросил Мечислав.

   - Слушай и узнаешь, - отвечала серьезно Люся. - Сегодня Вариус мне сделал предложение...

   Мечислав подскочил к сестре как ошпаренный.

   - В самом деле?

   - Да. Я попросила у него несколько дней подумать и посоветоваться с тобой и сказала, что без тебя не могу решиться.

   - Но Вариус! Вариус... стар и ты его любить не можешь, - сказал Мечислав. - И если уж пошло на откровенность, то мне кажется, ты предпочла бы Мартиньяна, который любит тебя, и которому ты, хотя и скрываешь, платишь взаимностью.

   - А если бы и так? - отвечала Люся. - Я не спрашивала своего сердца, не хочу даже его спрашивать, но взаимная наша любовь с Мартиньяном - одна мечта, которая должна рассеяться. Ты знаешь его родителей, они никогда не согласились бы на этот брак. Если б он любил меня, если бы и я его любила, то разве следует тебе терпеть за это? Вариус сказал мне откровенно, что и твою, и мою судьбу берет на себя; он имеет огромное влияние, значение, сразу выведет тебя в люди, сделает тебе репутацию. При его помощи ты без заботы достигнешь хорошего положения, а я, - прибавила Люся, - я не буду несчастлива, может быть только, что не буду счастлива. Но что это значит? Жизнь коротка и грустна... Так или иначе, лишь бы прожить ее с чистой совестью, я больше и не желаю. Видя тебя счастливым, я буду совершенно спокойна.

   Растроганный до слез Мечислав схватил дрожащие ее руки.

   - Никогда на свете не соглашусь на эту жертву! - воскликнул он. - Пусть будет, что будет. Ты любишь Мартиньяна; он слаб, но честен и привязан к тебе - один уже его приезд доказывает это. С нашей стороны не следует подавать ему надежды или вооружать против родителей, но ждать мы можем. Он будет постоянен в своей привязанности.

   Люся молчала.

   - Нет, - сказала она через минуту, - нечего и мечтать об этом; я не хочу упреков, что из корыстолюбия, из расчета старалась овладеть его сердцем. Именно необходимо отнять у него всякую надежду и возвратить его матери и семейству. Он перестрадает, подобно мне, а потом забудет и может быть счастлив. Ты сам скажешь ему завтра, что я выхожу за профессора, так будет лучше...

   У Люси были глаза полны слез и голос дрожал как-то странно. Мечислав не дал договорить ей.

   - Нет! Нет! - воскликнул он с живостью. - Я на это не согласен и никогда не соглашусь! Жертвы не принимаю и не позволю ее. Завтра сам иду поблагодарить профессора за его доброе расположение, но заявлю, что ты еще очень молода и не хочешь идти замуж.

   - Бога ради, удержись, обдумай, нет ведь ничего особенно спешного. Ты не говори и не дай заметить профессору, что я советовалась с тобой. Подождем. Ты сам, обдумав, поймешь, что для тебя это будущность, блестящая карьера, а какая же радость для сестры - доставить тебе ее, облегчить! И как я гордилась бы, если бы этой слабой жертвой могла устроить тебя!

   - Решительно тебе говорю, что я всегда буду против этого, - повторил Мечислав. - Меня возмущает одна мысль о жертве и что я кому-нибудь был бы обязан тем, что должен добыть трудом и собственными силами. О, нет, никогда!

   - Довольно! Спокойной ночи! У нас еще впереди целая неделя, и мы поговорим потом, - сказала Люся.

   - Спокойной ночи.

   Мечислав молча поцеловал сестру в голову и вышел. Его ожидали книги и забота о завтрашней расплате; наконец, его мучила мысль, что сестра, видя его недостатки, хотела для него пожертвовать собой.

   Кровь бросилась ему в голову.

   - Что тут делать? - думал он. - С чего начать? Расплата неотложна, а денег нет, и, несмотря на самый тяжелый труд, завтра грозят стыд и голод.

   Он упрекал себя за свою небрежность, слабость, непрактичность, искал хоть временного утешения и не мог найти его. Завтра необходимо было расплатиться.

   Заглянул он в ящик, в котором прятал деньги, перерыл его и нашел лишь несколько медных монет. Собственно говоря, он мог обойтись без часов, но серебряные часы стоили немного, других вещей для заклада не было в доме, занять у кого-нибудь из богатых знакомых не имел смелости, а из ростовщиков он никого не знал. Мысль эта не давала ему ни спать, ни учиться. Отворив окно, в которое светила луна, он стал у него и задумался. Дом заворачивался флигелем во двор; рядом было открыто другое окно, возле которого еврей в торжественной одеж