Крашевский Иосиф Игнатий - Сиротская доля

емя было позднее: я сегодня же должна переговорить с вами...

   Она смотрела в глаза Мечиславу, голос ее дрожал. Они были одни в комнате... за ними следили только пылающие глаза Адольфины.

   - Дорогая пани Серафима, - сказал Мечислав, понизив голос, - будем говорить сию минуту... Я к вашим услугам.

   Вдова схватила его за руку с необыкновенной пылкостью.

   - Мечислав! - воскликнула она. - Ты довел меня до того, что я сама должна сделать тебе предложение, хоть бы и пришлось получить отказ... Хочешь на мне жениться?

   Его рука дрожала в ее руке. Трудно угадать, что он подумал, какое чувство кипело в его сердце, но он пожал и молча поцеловал ее руку.

   - И ты спрашиваешь? - прошептал он. - Ты была мне сестрой, покровительницей, ангелом-хранителем, будь же и подругой жизни...

   Вдова склонила голову на грудь Мечислава и сказала:

   - Я твоя до гроба.

   Ей даже в голову не пришло, что кто-нибудь мог видеть эти движения, эти объятия, но что ей было до этого, если б даже и целый свет увидел? Однако никто не заметил, даже Адольфина, сердце которой трепетало... никто, кроме Люси. Взор, последней упал на зеркало и увидел в нем описанную сцену. Она вздрогнула, побледнела и выскользнула к ним словно тень. В момент, когда пани Серафима подымала голову, она услышала наклонившуюся над нею Людвику и тихий голос:

   - Будьте счастливы! О, будьте счастливы...

   Все трое вышли вместе в гостиную, которая начинала наполняться гостями. И в обращении пани Серафимы с Мечиславом, и в лице последнего было нечто, выдававшее обоих. Адольфина посмотрела, улыбнулась и, словно мимоходом, приблизилась к Мечиславу, который на минуту отдалился от сестры.

   - Это будет памятный день для всех нас, - сказала она, - мы очень счастливы, не правда ли? Люся, я и, кажется, в дополнение пристанете и вы к нам. Когда же?

   Удивленный Мечислав не нашелся с ответом.

   - Не запирайтесь! Я это чувствовала, - продолжала Адольфина. - Чуден свет! Как все это на нем складывается так превосходно, чтобы не испортить человека, чтобы потом не слишком жалеть о нем... Но это к вам не относится, вы будете счастливы.

   Она отравляла ему эти минуты. Он молчал.

   - Но это не мешает, - прибавила она, обрывая с живостью листья с ближайшего цветка, - старым друзьям быть всегда старыми друзьями; этого не могут запретить ни пан Драминский, ни пани Серафима. Душа идет с душой, рука тянет за собой руку. Я без сердца и без жалости, - сказала она, посмотрев с насмешливой улыбкой, - но сегодня я имею на это право. Наилучшая моя подруга отнимает у меня наилучшего приятеля.

   - Этот приятель останется всегда вам верным.

   - Не знаю... Она сегодня так прекрасна, так прекрасна, а я такая страшная и такая злая сегодня. Но довольно, довольно. Прощайте, старинный друг, я увезу Драминского домой, потому что задыхаюсь здесь. Но нет, - прошептала она, - мой добряк муж не уедет без ужина, к чему так торопить его?

   И в этом тесном кружке не было уже ничего ни видно и ни слышно, только изредка наблюдатель уловил бы сухой смех Адоль-фины, сдержанный вздох Люси и ускоренное дыхание пани Серафимы, взгляд которой искал везде Мечислава.

   Ужин был великолепен, а так как преобладало мужское общество, то под конец сделался веселым; дамы уходили одна за другой. Люся убежала в свою комнату и заперлась в ней молиться. Адольфина ускользнула потихоньку от мужа. Пани Серафима, проискав напрасно Мечислава, уехала одна, задумчивая, но счастливая.

   Мечислав снова появился в зале, но с таким странно-изменившимся, испуганным лицом, такой рассеянный и пасмурный, что Вариус должен был ободрять его и поил до тех пор, пока не вызвал в нем еще более странной, какой-то сатанинской веселости... Он должен был даже потом уложить его в своем кабинете, чтоб молодой человек не ехал в проливной дождь на квартиру.

   Несмотря, однако, на эту ужасную погоду, Адольфина велела укладываться немедленно и на рассвете с полусонным паном Драминским выехала обратно в деревню.

  

   Начатая в туманах колыбели, кончающаяся в таинствах гроба жизнь - эта непостижимая драма - достигает зенита в тот момент, когда соединяясь с другой жизнью, завязывает цепь, из которой должна породиться новая жизнь, и постоянно иная, и постоянно одинаковая.

   Здесь обыкновенно оканчивается поэма молодости, затворяется дверь, умолкает песня, прекращается повесть; уже две пары рук несут бремя, и действительность заступает на место мечтаний. За этой замкнутой дверью хочет царствовать новая царица... Идеал разбился о придорожные камни, петь не о чем... Неизбежен приговор: "В поте лица добывай хлеб твой насущный!" Хлеб для тела, хлеб для души, для сегодня и для завтра...

   Но действительно ли в этот день свадьбы исчезает лучезарное явление и взор должен отвратиться от него? Нет! Драма и идеалы, только преображенные, становятся невидимы и идут дальше. Но это Уже не шествие молодости побеждающей, веселой, певучей, а поход солдат, борьба и злость бойцов. Та часть шла в венках из цветов за золотым руном, а эта в терновом венце просит милостыню. Значит, не конец делам сердца, а начало новым.

  

   Свадьба закончилась, настала тишина. Музыканты разошлись, гости понесли по домам головную боль, храм веселья затворился, и там невидимо разыгрывается таинство будущего. Но откроем потихоньку завесу.

   Мечислав, проснувшись, удивился, увидя себя не в своей комнате, наполненной книгами и черепами, но на большом диване в каком-то темном кабинете. Он вздрогнул, провел рукой по лбу; губы запеклись, в сердце горечь. Первый образ, вставший перед ним, была Адольфина со сжатыми губами, с глазами, полными слез, склонившаяся к нему при роковом прощании. Он знал, что в ту минуту она уходила от него, оставив после себя страшное воспоминание слов и первых, и последних поцелуев... На пороге новой жизни, связанный данным словом, не принадлежа себе, он чувствовал себя вероломным. Он вскочил с дивана, и весь вчерашний день припомнился ему со всеми неизбежными последствиями. Свобода, для которой он трудился, утрачена, сердце, мечтавшее о счастье, разбито, сестра, которой он был покровителем, отдана без любви, будущность темна. Он не знал, что делать. Он только обязан был дать счастье, которого не имел, а довольствовался тем, какое оставила ему судьба на золотом с богатой резьбой блюде.

   Вскочив с дивана, он долго ходил, потом испугался шума собственных шагов среди утренней тишины и выглянул в окно. Дождь лил, как и вчера, густой пеленой скрывая предметы и как бы намереваясь продлиться до бесконечности. Он приоткрыл дверь и вышел. Всюду было пусто, виднелись только следы вчерашнего пиршества; нигде ни души, все разошлись... Двери были распахнуты, никто его не удерживал и даже не видел. Найдя где-то в углу свою потоптанную шинель, он надел ее и вышел на улицу. Дверь подъезда была не заперта.

   Куда идти? Домой, грустить о печальном прошлом, или к ней, порадоваться о настоящем, улыбнувшемся ему, которого он со вчерашнего вечера начинал уже бояться? Или возвратиться на диван и позабыть все в объятиях сна? Все это мелькало у него в голове поочередно; наконец, разбитая голова несчастного бледного Мартиньяна. Мечислав решился идти туда. На улице еще было мало прохожих. Он издали увидел закрытый экипаж Адольфины, уезжавшей с растерзанным сердцем, и повернул в сторону, чтоб не встретиться, ибо он не посмел бы взглянуть ей в глаза. Тут же отворенная калитка вела его к Мартиньяну. В темной передней два заспанных лакея шептались в углу... Двери и здесь были открыты. В первой комнатке на стульях на шинели спал Пачосский в дорожной одежде. Он проснулся, протирая глаза, раздвинул стулья и упал с грохотом на пол. Его звал голос из другой комнаты. Вместе с Пачосским и Мечислав вошел к больному, лежащему с перебинтованной головой. В ногах у него спал на кресле фельдшер и во сне бормотал что-то. Мартиньян бодрствовал. Увидя Мечислава, он молча протянул к нему обе руки.

   - Что, тебе лучше?

   Больной кивнул.

   - А между тем надо ехать, мы должны ехать, - сказал пан Пачосский. - Цирюльника возьмем, а если нужно, и доктора, но ехать необходимо.

   - Лучше бы остаться, пока подживет рана.

   - Невозможно! Пани Бабинская очень больна, хочет видеть сына. Доктора не оставляют никакой надежды. Мартиньян должен ехать.

   - Тетенька нездорова? - воскликнул Мечислав.

   - Скрывать нечего, она в горячке уже четырнадцатый день. Никак мы не могли отыскать Мартиньяна. Она беспрестанно добивалась и добивается свидания с ним, и от этого ухудшается ее положение. Мартиньяну здесь делать нечего. Надо же было случиться такому! И как он теперь покажется матери! Что мы ей скажем?

   Пан Пачосский чуть не плакал. Мартиньян молчал угрюмо, подал руку Мечиславу и не отпускал его от себя. Наконец он проговорил тихо:

   - Сбылось! Сбылось! Но вы от меня не отречетесь, я вас люблю, вы мне необходимы. Я имею право видеть Людвику... Кто же мне может запретить смотреть на нее издали? А с тобой иногда поговорим о ней, неправда ли?

   - Успокойся! Зачем же нам отрекаться от тебя?

   - Я поеду, а как мать выздоровеет, возвращусь, потому что я должен быть здесь, ближе к вам.

   При словах "мать выздоровеет" пан Пачосский, которого Мартиньян не мог видеть, сделал отрицательный знак Мечиславу. Испуганный Мечислав вызвал педагога в другую комнату.

   - Неужели пани Бабинская опасно больна? - спросил он.

   - Кажется, что мы ее уже не застанем, - шепнул пан Пачосский, - поэтому я и должен торопить Мартиньяна. Доктор говорил, что она не перенесет кризиса, беспрестанно тоскует, беспокоится, а это еще увеличивает болезнь.

   Переговорив, они возвратились к больному, который уже встал, *алуясь на сильную головную боль. Но симптомов сотрясения не было, и потому Мартиньяну можно было ехать. Молодой доктор снова осмотрел рану: кость не была повреждена, а только рассечена кожа. Необходимо было если не зашить ее, то ловко соединить так, чтобы шрам не был после слишком заметным.

   Разбуженный фельдшер заметил, что панич может теперь похвастать, что его рубанули саблей на войне или на поединке. Был это действительно поединок с судьбой, на котором Мартиньян потерпел поражение.

   - Если вы полагаете, - сказал Мечислав, - что я в качестве Доктора могу пригодиться в дороге или на месте и присутствие мое не произведет на тетку тяжелого впечатления, я поехал бы с вами. Мне только надо сказать несколько слов моей невесте.

   - Твоей невесте? - воскликнул Мартиньян, вырывая голову из рук фельдшера. - Ты женишься?

   - Да, на Серафиме.

   Пан Пачосский, который очень жаловал эту госпожу, поднял обе руки.

   - Вот счастливец! - сказал он.

   - О, поезжай со мной, умоляю тебя! - заговорил Мартиньян. - При виде тебя мне будет казаться, что я смотрю на нее.

   Последних слов не расслышал никто, кроме Мечислава, который встал и посмотрел на часы. Было восемь.

   - Укладывайтесь в дорогу, - сказал он. - Я через час возвращусь и едем.

   И он быстро вышел. К невесте было еще рано, и он поехал прежде домой к Орховской, которая уже, надев очки, сидела в гостиной над молитвенником и плакала о своей паненке. При входе Мечислава она бросилась к нему и молча начала обнимать его дрожащими руками.

   - Добрая моя Орховская, - сказал Мечислав, - на несколько дней ты останешься одна, мне необходимо уехать в Бабин. Тетка больна, Мартиньян также нездоров, вчера он упал и расшибся. Я отвезу его. Тетка очень больна, может быть, мне удастся помочь ей. Если тебе одной оставаться скучно, я скажу Серафиме, она возьмет тебя. Милая Орховская, - продолжал он, поцеловав старуху, - благослови и меня, как вчера благословила Люсю, ведь и я женюсь.

   Широко раскрыв глаза, смотрела Орховская и ломала руки,

   - Уже знаю, знаю, - шепнула она, качая головой. - Бог да благословит тебя, дитя мое. Ну, оба, так оба...

   И она расплакалась.

   - Да будет Его святая воля, - прибавила старуха. - Я это давно предвидела. Добрая пани, богатая пани, а все мне жаль только Мечислава.

   И Орховская качала головой.

   - Та продалась, а этого у меня купили! О Господи, спаси же их обоих!

   Орховская села, ибо ноги у нее подкашивались, и молилась со слезами. Вдруг она отерла слезы.

   - Я уж здесь останусь, - сказала она, - мне здесь лучше, я у вас как дома, я дождусь твоего возвращения. А уж куда после мне деваться, то уж ты, Мечислав, подумай об этом. Ты ведь меня не оставишь... потому что у чужих из милости, без вас - это мне смерть.

   - Милая моя, - прервал Мечислав, - как же ты могла подумать об этом?

   - О, нет, дорогое дитя мое, я знаю твое сердце, но не думаю, чтоб мне могли доставить счастье парадные и пустые комнаты. Я хочу на вас смотреть. Убогий угол, но только с вами, хоть в сенях, но только вблизи от вас.

   Мечислав уверял, что никогда ее от себя не отпустит, и старуха успокоилась. Но она как-то не умела радоваться большому счастью своего воспитанника.

   - Ведь ты будешь все-таки как бы из милости жить у этой пани, а мне хотелось, чтоб ты сам был себе господином. Но так судил Бог и да будет благословенно имя Его. Ступай, дитя мое, а я помолюсь, выплачусь, и полегчает на сердце.

   С грустным чувством оставил ее Мечислав и поехал к пани Серафиме. Слуга объявил, что она недавно встала. Вероятно, вдова предчувствовала его приезд, ибо встретила его в гостиной, с беспокойством выбежав к нему навстречу. Мечислав был бледен и смущен.

   - Ты у меня и не был вчера, а я тебя ждала!

   - Не мог, не было никакой возможности: Вариус не пустил.

   - А где же ты ночевал?

   - У Вариуса, с раннего утра на ногах. Мартиньян уезжает. Его мать, а моя тетка больна, при смерти, и я должен с ним отправиться.

   - Как? Сегодня? - воскликнула, нахмурившись слегка, пани Серафима! Сегодня?

   - Сию минуту. Сдаюсь на твой суд: разве я не обязан?

   - О, не требуй моего суда! Я скажу тебе только одно, что ты обязан любить меня. Каждая потерянная для меня минута ужасна... Я ждала этого так долго... столько этих минут погибло безвозвратно... Как же ты можешь уехать от меня в первый день счастья и свободы? - продолжала она, положив руки на плечи Мечислава.

   - Серафима! Я обязан сделать это.

   Она оттолкнула слегка молодого человека, словно с досадой.

   - Если б можно, я поехала бы с вами. Это какое-то умышленное вероломство судьбы - отнимать тебя у меня сегодня, именно сегодня!

   - Но я завтра возвращусь, не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, верь мне! Неужели я не купил бы за дорогую цену счастья остаться с тобой, но ты сама чувствуешь, что меня призывает долг. Тетка умирает, вероятно, мы ее уже не застанем, и я боюсь за Мартиньяна.

   - Поезжай, я ничего не скажу, но буду плакать, пока не возвратишься, буду проклинать!..

   - Проклинай только меня.

   - Нет, судьбу! Это моя судьба, узнаю ее руку! - прибавила пани Серафима.

   - Я скоро возвращусь, - сказал Мечислав.

   - Не должен бы уезжать.

   - Скажи, что я должен остаться, я останусь.

   - Нет, - воскликнула пани Серафима, - это было бы первое приказание женщины, которая желает не приказывать, а слушаться тебя!.. Это было бы приказание тиранское... И потом в душе ты упрекал бы меня... О, нет, поезжай! Ты должен ехать даже для меня, поезжай!

   Еще несколько времени продолжался отрывистый разговор, наконец Мечислав начал собираться.

   Пани Серафима не пускала его, плакала, оттолкнула от себя, наконец догнав у порога, шепнула на ухо:

   - В каком бы часу ты ни возвратился, прямо приезжай ко мне, я не хочу потерять ни одной минуты. Помни же. Я отдам приказание людям. Жду тебя.

   Мечислав смутился и как бы с грустью ушел от вдовы и поспешил к Мартиньяну. Почтовые лошади были уже готовы. Братья выехали в Бабин.

   Всю дорогу один только пан Пачосский занимал спутников, считая себя к тому обязанным. Он очень старался, прибегал к помощи учености, приводил стихи, повторял эпиграммы, декламировал отрывки из "Владиславиады", одним словом, выкладывал все, что было у него в запасе. Дорога лежала мимо Занокциц, и Мартиньян захотел туда заехать, так как чувствовал себя изнуренным и головная боль у него не проходила. Поздно ночью экипаж остановился перед домом, в котором еще горел свет. Слуга, вышедший навстречу со свечкой в руке, увидев Мартиньяна с обвязанной головой, испугался, остолбенел. Потом он украдкой подошел к пану Пачос-скому и отвел его в сторону.

   - Наша пани сегодня скончалась в полдень, - шепнул он.

   Бедного молодого человека ввели в комнату. По испуганному лицу педагога Мечислав догадался, что случилось самое ужасное. Он, даже не спрашивая ни о чем, уговорил Мартиньяна лечь в постель и отдохнуть до утра и потом уже вышел осведомиться о подробностях. Пани Бабинская не пережила кризиса: все средства были употреблены, пригласили нескольких докторов, заказали молебны в костелах, приводили даже одного пастуха, который славился как целитель, - ничего не помогло. От самой смерти жены пан Бабинский стоял на коленях у ее тела, от которого трудно было оторвать его.

   Посчитали, что уже нечего было ехать в Бабин. Один лишь пан Пачосский сел в экипаж и поскакал туда уведомить отца о приезде сына.

   Было уже светло, когда он возвратился с паном Бабинским, сильно осунувшимся, желтым, небритым, остолбеневшим. Бедняга почти лишился дара речи, тряс головой и плакал горькими слезами. Его не впускали к больному, пока Мечислав не подготовил последнего. Старик вошел и бросился обнимать сына.

   Он ничего не говорил, а только выл, рыдая.

   Необходимо было несколько часов, чтоб улеглось это сильное горе. По полудни пан Буржим, узнав о приезде пана Бабинского в Занокцицы, приехал к нему с соболезнованиями. Он удивился, застав тут Мечислава, к которому подошел с распростертыми объятиями и поцеловал с прежним дружеским расположением.

   - О Боже мой, при каких грустных обстоятельствах мы встречаемся! Так бы мне хотелось поговорить с тобой. Останешься на похороны?

   Мечислав еще и сам не знал, что делать, хотя и сознавал обязанность отдать последний долг тетке, у которой они нашли с сестрой свой первый приют.

   - Погребение, - сказал Буржим, - будет не иначе как послезавтра, и, конечно, ты должен приехать к нам обедать. Я жду.

   Не было возможности, да и желания отказаться. Мечислав обещал. Весь день прошел в напрасных утешениях Бабинского, который, как только перестал плакать и стонать, начал заботиться о похоронах и делал весьма толковые распоряжения. Вечером он непременно хотел ехать в Бабин, чтоб молиться у тела покойницы. Мартиньян должен был отправиться туда на другой день.

   Мечислав поехал к Буржимам и был у них уже около полудня. Старик вышел к нему навстречу на крыльцо.

   - Представь себе, - сказал он, - и Адольфина сегодня утром приехала, не зная ничего о смерти этой бедной Бабинской. Она будет тебе очень рада, потому что вы были дружны с детства.

   Мечислав немного смутился, но уже нельзя было вернуться. Может быть, если б он предвидел, что встретится с ней здесь после свадебного вечера, после разлуки, он отказался бы и не приехал. Теперь было уже поздно. Войдя в гостиную, он застал председательшу и Адольфину в дорожном платье, но на удивление спокойную и нимало не смущенную его приездом. Она подала руку, смело смотря ему в глаза, стараясь уловить, какое эта встреча произвела на него впечатление. Видимое замешательство Мечислава вызвало у нее странную улыбку... Он не скоро мог прийти в себя, она была спокойна.

   - Не правда ли, - сказала она, смотря ему в глаза, - что мы не надеялись увидеться так скоро? Бедная Бабинская! Как неожиданно умерла! Когда же приехали?

   - Утром, после свадьбы и удивляюсь, что вы меня опередили.

   - Я тоже только что приехала... Мужа отправила отдыхать домой. Как же я рада, - прибавила она тихо, - что мы видимся еще раз, прежде чем Серафима отнимет у меня старинного друга. Я не люблю Серафиму.

   И Адольфина быстро отвернулась.

   Пани Буржимова прервала разговор рассказом о Бабинской, которая заболела преимущественно от беспокойства о сыне и от гнева на его непослушание.

   Первый раз в жизни присутствие Адольфины было почти тягостным для Мечислава; он не понимал ее спокойствия и веселости, чувствуя себя униженным и грустным; она, казалось, торжествовала.

   - Ну, что же ты теперь думаешь делать? - спросил его председатель за обедом.

   - Еще ни на что не решился, - отвечал Мечислав, - а думаю только о бедном Мартиньяне и осиротевшем дяде.

   - Вот вы смеялись над неженкой, - вмешалась Адольфина, - а он умеет любить как следует. Никогда я не ожидала от него такой силы чувства, и теперь уважаю его. Ручаюсь, что замужество Люси не охладит его; он останется ей верен.

   - Что ты городишь! - прервала председательша. - Пусть бы он лучше выбил себе это из головы и перестал мучить Люсю и себя.

   Пани Драминская посмотрела на Мечислава.

   - Кто любил по-настоящему, должен до гроба сохранить это чувство, потому что любят только один раз. А иначе то не любовь.

   На этом и кончился разговор. Адольфина была чрезвычайно оживлена и непонятна Мечиславу, который страдал, смотря на нее и слушая ее речи. Вскоре после обеда он попрощался и уехал, разбитый несколькими часами, проведенными около Адольфины.

   Он был уже у выхода, когда она, догнав его, шепнула:

   - Любят один только раз и навеки! И, отвернувшись, убежала.

   Мечислав не мог понять ее. На другой день все поехали из Занокциц в Новый Бабин на вынос тела. Здесь Мечислав после долголетней разлуки должен был встретиться с дядей Петром и теткой Ломицкою. И тот, и другая, редкие гости при жизни покойницы, не могли отказаться от приглашения приехать на похороны. Пан Петр, опиравшийся на трость по случаю подагры, был огорчен и смертью сестры, и тревожился относительно похорон, потому что боялся простудить ноги, стоять в костеле и идти за гробом с открытой головой, трястись в экипаже, а главное, не вовремя поесть и не так, как он привык. Для бедной и обремененной семейством пани Ломицкой, которая, овдовев уже несколько лет, одна хозяйничала в маленьком именьице, терпела нередко нужду, тоже было тяжело выехать прилично с тремя взрослыми дочерьми. Надо было сшить траурные платья и шляпки, иметь порядочный экипаж и одеть людей. Ломицкая жила в другом, более скромном кружке, где довольствовалась малым; а здесь, в многочисленном обществе, нужно было явиться иначе. Похороны эти, действительно, стоили ей слез. Дочери ее, может быть, и утешались, что побывают между богатыми семействами и посмотрят на людей, но мать плакала, хотя еще и не могла простить умершей сестре, что та решительно не хотела быть ей сестрою.

   - Пусть Бог простит ее, - шептала она, сидя в экипаже, - и при жизни она порядочно мне насолила. Два года она ко мне не заглядывала, а последний раз, когда уезжала, то высунулась из коляски и ругалась. Теперь только отдохнут Бабинские, когда ее не стало.

   Похороны прошли пышно, ибо муж ничего не жалел, чтоб они были как можно великолепнее. Пригласил множество духовенства, свечей горели сотни, костел обили черным сукном, всюду нарисовали гербы. Ворчали, особенно старики, что это были бесполезные и даже пагубные расходы, ибо другие захотят подражать и живые разорятся для умерших. Но Бабинский делал это не из тщеславия, а искренно, для женщины, ум которой ценил высоко и которой был благодарен, по его словам за то, что она вывела его в люди. За гробом он шел, рыдая, так что его надо было поддерживать, а рядом шли Мартиньян, Мечислав, дядя Петр и пани Ломицкая с дочерьми. Съехались все соседи и пани Драминская, которой Мечислав избегал, поклонившись ей только издали. Обед приготовили в местечке, но на нем не могли присутствовать отец и сын Бабинские; Мечислав тоже хотел уехать, но его удержала почти незнакомая ему пани Ломицкая.

   - Нехорошо, пан доктор, - сказала она, - что и вы нас знать не хотите; а между тем я ваша родная тетка, и если Бог наказал меня бедностью...

   Мечислав не дал ей окончить, протестуя против дурного умысла со своей стороны.

   - Я, - продолжала Ломицкая, - не охотница до этих похоронных обедов и поеду домой... Но хотела бы познакомиться с вами и расспросить о вашей сестре.

   К этой группе присоединился из любопытства и пан Петр, напоминая о себе племяннику.

   - Я слышал, что ты выдал сестру удачно? - сказал он. - Да, говорят, и ты хорошо женишься?

   - Как, женишься? - подхватила пани Ломицкая. Мечислав только кивнул утвердительно.

   - Богатая пани, вдова, я слышал о ней, - прибавил пан Петр, - из графского рода. От души тебя поздравляю. Вот и сироты, а сделали партию лучше тех, у которых были родители. Помни, пан Мечислав, от родных не отрекаться и поддерживать с ними связи.

   Так прошло около часа.

   Мечислав возвратился в Бабин и нашел Мартиньяна задумчивого у окна, а Бабинского в кресле. Старик заснул от изнурения, но и во сне у него текли из глаз слезы. Мечислав хотел ехать в город, но Мартиньян удержал его до вечера.

   - Мне здесь нечего делать, - сказал он тихо, - отец мне не будет противиться, и я поеду туда к вам... Здесь я остаться не в состоянии.

   - А что же ты там будешь делать? - спросил Мечислав.

   - Не знаю, но мне там легче. Отец не будет противиться.

   И действительно, проснувшийся вскоре пан Бабинский обратился к Мечиславу:

   - Мартиньян сказал мне, что хочет ехать в город, пусть едет. Что ему здесь делать? Я за него буду управлять хозяйством - это мое дело... Пока жив, не выеду из Бабина, потому что здесь как бы присутствует покойница; я словно вижу ее и слышу; мне все ее здесь напоминает, и это теперь мое единственное счастье.

   Мечислав усердно отговаривал кузена от поездки в город и советовал ему путешествие за границу. Мартиньян промолчал, но от своего намерения не отказался.

   Мечислав спешил в В..., зная, с каким нетерпением его там ожидали, беспокоился также о сестре, а собственная будущность была для него предметом раздумий. Женитьба на Серафиме отнюдь не должна была, по его мнению, изменить дальнейшего плана жизни... Он хотел выехать для продолжения учебы за границу, потом хлопотать о кафедре или работать уездным врачом и труду быть обязанным своею независимостью.

   Жить на средства Серафимы было для него крайне тяжело. Он отдавал себя, но хотел стать наравне с той, на которой женился, и дать себе независимое положение. Он не допускал, что могло быть иначе. В таком расположении духа он приехал к полудню в город, и как был в дорожном платье, не переодеваясь, явился к Серафиме. Радость была большая; вдова ждала уже его давно, беспрестанно подходя к окнам. Продолжительное одиночество этой женщины, не знавшей счастья с первым мужем, делало ее нетерпеливой.

   - Наконец! - воскликнула она. - Теперь уж я не отпущу тебя. Нам о многом надо переговорить, необходимо обдумать всю будущность. Мы знали друг друга, виделись, разговаривали ежедневно, но ни один из нас не может сказать, чтоб мы знали, что на душе друг у друга.

   - Як вашим услугам.

   - К чему это "вы", довольно уж "вы"! - возразила вдова.

   - В таком случае я к услугам моей Серафимы...

   - Это лучше, но все еще не хорошо, - прервала невеста.

   - Ну так к услугам моего Серафима, - сказал Мечислав с притворною веселостью. - Я готов исполнить приказание, только отряхну дорожную пыль.

   - После, после, а уж если непременно хотите, позовите Якуба, пусть принесет, что нужно. Францисканская улица далеко, придется ехать туда, возвращаться, а я и минуты не желаю потерять, я буду капризничать.

   - Но ведь Якуб не посвящен в тайну. Что он подумает!

   - А пусть думает, что хочет, что я больна, а ты мой домашний доктор, - прибавила Серафима, рассмеявшись, - мне все равно.

   Мечислав настаивал, но все было напрасно, и пани Серафима позвонила. Явился Якуб.

   - Ведь комната, в которой жил граф, готова? - спросила она.

   - Готова.

   - Принеси туда вещи пана Мечислава, который и переоденется там, чтоб ему не беспокоиться после дороги. Возьми извозчика и привези что нужно.

   Между тем подали завтрак. Разговор оживлялся, переходя с одного предмета на другой.

   - Не видела ты Люси? - спросил Мечислав.

   - Как же! Она была у меня с парадным визитом.

   - Ну, как она выглядит?

   - Словно надгробное изваяние молодой мученицы: молчаливая, сосредоточенная... одеревенелая. Спрашивала о тебе, я рассказала, что знала. Ждет известия о твоем прибытии.

   - Мне хотелось бы навестить ее.

   - Поедем вместе, я не могу отпустить тебя. С ней был доктор Вариус; помолодел, такой веселый, вежливый... но в то же время несносный и страшный. Он напоминал мне о твоем намерении ехать за границу... Но путешествие теперь к чему?

   - Во всяком случае, должен же я продолжить обучение.

   Серафима откинулась назад с удивлением:

   - Какое? Докторское? Зачем? Разве же ты полагаешь остаться лекарем?

   - Зачем же мне покидать труд стольких лет и бросать науку, которую люблю?

   - Более, нежели меня? - спросила пани Серафима.

   - О, нет, но, во всяком случае, мне позволено любить ее.

   - Любить да, но заниматься ею - этого я не понимаю. Во-первых, она будет отнимать тебя у меня, а во-вторых, поставит нас в фальшивое положение...

   Мечислав смутился. Вдова заметила легкое облачко грусти на его лице, с проницательностью светской женщины, знакомой с жизнью и ее пружинами, и дала другой оборот разговору.

   - Я слишком уважаю науку, - сказала она, - чтобы препятствовать тебе заниматься ею. Будучи свободен и независим, ты можешь сделать для нее более... но, Мечислав, тебе не следует отбивать практики у других, занимать кафедры, которая бедному труженику даст верный кусок хлеба... в то время как ты ни в чем не нуждаешься, и все, что я имею, общее у нас с тобою.

   - Но у меня... нет ничего, - возразил Мечислав грустно. - В это будущее наше хозяйство я не приношу ничего, кроме голода и нищеты.

   - Приносишь золотое сердце, мой Мечислав, и бриллиантовую молодость, которая украсит мою старость. Бога ради не будем говорить об этом.

   - А я, напротив, умоляю говорить об этом, - прервал Мечислав. - Позволь мне остаться тем, чем подобало быть.

   - Не могу же я называться докторшею! - воскликнула с жаром пани Серафима. - Я принадлежу к обществу. Ты также принадлежишь к нему по рождению, и только сиротство принудило тебя искать в другом кругу временного пристанища. Разве же ты можешь отказать мне в этой малой жертве самолюбия... из боязни, что там кто-нибудь не сказал, что ты живешь у меня из милости?

   - Я мог принять твою руку и сердце, - сказал Мечислав, - но подобного подарка никогда.

   Он проговорил это так решительно, что пани Серафима нахмурилась и остановилась перед ним, как бы колеблясь с ответом.

   - Прекрасно мы начали нашу общую жизнь, - сказала наконец она со вздохом, - начали ее спором и недоразумением. Помилуй, Мечислав, мне кажется, если мы лучше узнаем друг друга, то скорее согласимся. Не будем говорить об этом сегодня и помечтаем вдвоем о счастье...

   - Милая Серафима, но счастье это требует, чтобы между нами не было тайн и разных убеждений; договоримся наперед...

   - Как наперед? - прервала пани Серафима. - Неужели это с твоей стороны условие?

   Мечислав опустил немного голову; он не нашелся сразу ответить.

   - Я не ставлю условий, - сказал он, помолчав, - а прошу, и ты отказываешь в первой моей просьбе.

   Пани Серафима снова нахмурилась, но в ту же минуту ее озарила какая-то счастливая мысль, она подбежала к Мечиславу, протягивая руки:

   - О, прости мне, прости, я виновата! Зачем ставить этот вопрос? Ведь я должна тебе доверять: все, что ты ни сделаешь, будет хорошо и благородно. Я тебе говорила, что не хочу быть госпожой, а желаю быть твоей служанкой. Верю тебе, делай как знаешь... Я ничего не требую. Для тебя я готова даже быть докторшей... Чего ж еще хочешь больше?

   Мечислав поцеловал ее руку.

   - Кажется мне, - сказал он тихо, - что мы только не понимали друг друга.

   Пани Серафима прикоснулась губами к его лбу и в каком-то лихорадочном волнении начала ходить по комнате.

   - Первым делом, - отозвалась она, - наша свадьба. Я приготовила бумаги, ждать не хочу, не умею, не могу - я стара. Свадьба должна быть скоро, а потом уедем за границу, куда хочешь... В Вену, Берлин, Париж, в Италию, мне все равно, лишь бы с тобой. Навестим и дядю, которому я уже писала. Возвратившись, уедем в деревню, меня так манит сельская тишина. В Ровине все будет готово к нашему приезду. Согласен?

   - На все согласен, - отвечал Мечислав.

   - Ты будешь себе большим паном посещать госпитали, но только не тифозные и не холерные, этого я не позволю.

   Мечислав рассмеялся, и на том кончился разговор. Якуб доложил, что вещи привезены.

   Едва затворились двери за Мечиславом, пани Серафима подбежала к зеркалу. Она увидела в нем красивое, но изнуренное лицо, и поспешила освежиться. Она сердилась на себя за неловкое ведение первого разговора, оставившего довольно тяжелые следы, чувствовала, что впала в заблуждение, что выдала тайну и что то, чего желала, могла бы достигнуть иначе и искуснее. Она решилась не вспоминать об этом. В таком намерении она села одеваться и в зеркале заметила две слезы, которые текли по лицу ее. Неужели же это были признаки будущего счастья?

   Беспокойство о собственном будущем, может быть, не столько тревожило Мечислава, который крепко верил в привязанность невесты, сколько судьба Люси. В тот же день еще он успел убедить пани Серафиму, что ему необходимо одному навестить сестру с целью узнать от нее, как она освоилась с новой жизнью. Не без труда он вырвался на час и полетел в квартиру доктора.

   Однако он не мог, как хотел, пройти прямо к сестре: камердинер доложил о нем прежде Вариусу, а последний радушно поспешил к нему навстречу с той вежливой, но холодной веселостью, которая не допускает ни короткости, ни искренности и отделывается общими местами. Профессор казался в отличном настроении и совершенно счастливым. Обменявшись несколькими словами, он предложил идти к жене. У Люси были и свои комнаты, и своя прислуга, то есть стража. Ее окружала всевозможная роскошь, не было недостатка ни в чем, что могло развлечь ее; были тут и великолепное фортепиано Эрара, и книги, и цветы, и разные безделки украшали эту тюрьму... Мечислав ни на пять минут не мог остаться наедине с сестрой; доктор занимал его, отвечал за молчаливую сестру, объяснял все, показывал, что она ни в чем не имела недостатка, заботился о том, чего она еще могла бы пожелать.

   Людвика, действительно, по выражению пани Серафимы, походила на изваяние, сидела бледная, молчаливая, улыбалась, но как-то грустно; отвечала робко, говорила как бы про себя.

   Мечислав сказал ей о смерти тетки.

   - Бедная тетенька, бедный дядя! - воскликнула она, но взгляд ее упал на Вариуса и голос оборвался.

   Мечислав в нескольких словах рассказал о своей поездке в Бабин, о встрече с пани Ломицкою, с дядей Петром, но Людвика уже не обращалась с вопросами, даже не отозвалась ни одним словом. Брат заметил, что она оглядывалась на мужа, чувствовала его присутствие и деревенела. Но это не мешало Вариусу быть в отличном расположении духа.

   - Достойнейший профессор, - сказал Мечислав, - я знаю, как у вас всегда много занятий: не теряйте же для меня времени, и позвольте мне побыть вдвоем с сестрой.

   - У меня теперь нет никакого занятия, - возразил с жаром Вариус, - я оставил все, чтобы упиваться своим счастьем. Я ничего не делаю, мне приятно быть с вами, для чего же вы хотите удалить меня?

   - О, нисколько, - отвечал Мечислав, - но я думал...

   - Я совершенно свободен, - сказал Вариус, - от практики отказался, редакцию медицинской энциклопедии передал другому и ничего не делаю.

   Несмотря на все старания, от Люси нельзя было добиться ни слова. Муж попросил ее попробовать фортепиано, она чинно встала, подошла к инструменту, отворила его, села и сыграла. Окончив пьесу, спросила, играть ли еще? Потом встала и, подобно автомату, возвратилась на прежнее место. Было что-то поразительное в этой немой, бледной женщине, не жаловавшейся, несмотря на страдание, не открывавшей души, сдерживавшей даже выражение глаз, чтоб оно не выдало тайны.

   Мечислав задержался, использовав всевозможные средства, чтобы поговорить с сестрой с глазу на глаз, но это ему не удалось, и он вынужден был попрощаться с Люсей, унося самое грустное чувство.

   Вариус проводил его до лестницы.

   Мечислава утешало только одно, что это был его пролог, вступление, что борьба еще не начиналась, борьба сердца и чувств... Кто знает? Люся могла еще выйти из нее победительницей. Время могло изменить эти отношения.

   Пользуясь свободным временем, он побежал еще на Францисканскую улицу поговорить с Орховской, но так как назначенный час приближался, то он и возвратился поспешно к пани Серафиме, которая уже ждала его с нетерпением.

   На вопрос о Люсе Мечислав отвечал только вздохом. Пани Серафима и не спрашивала больше.

   Хотя они были вдвоем, но вечерний чай и ужин отличались роскошью. Мечислав знал, что невеста его не была лакомкой и что все это приготовлено для него. Кто знает, может быть, с целью сделать из него сибарита, чтоб труд показался ему тяжелым и неприглядным? Мечислав не понял этого, не заподозрил и был благодарен за это опасное баловство, доказывавшее только привязанность. Богато убранный и прекрасно освещенный стол, заставленный блюдами, мог бы удовлетворить десятка два голодных. Пани Серафима шутя сказала, что хочет его откормить.

   - Но я так привык к простому образу жизни, - сказал Мечислав, - что сыт и простым, даже черствым, хлебом.

   - Это было, когда была в том нужда, но теперь к чему отказывать себе в удовольствии, а мне в наслаждении предложить тебе все, что только есть лучшего.

   - Я избалуюсь, - сказал Мечислав.

   - А сколько вечеров ты вместо ужина оканчивал стаканом кофе с булкой? Поэтому теперь имеешь право на лакомства, - заметила пани Серафима.

   Она угадала, ибо Мечислав с сестрой не раз ограничивались этим напитком.

   Разговор уже не касался ни одного спорного вопроса. Серафима была попеременно искренна, весела и задумчива.

   Мечислав поддался ее обянию, размечтался и просидел долго, но о медицине уже не было речи. Пани Серафима отдала ему бумаги, желая поспешить, как только можно, свадьбою.

   - Нам не предстоит никаких формальностей, приданого мне делать не надо, бала давать не будем, взявшись за руки, пойдем в костел, вот и все. Зачем откладывать?

   - Каждый день дорог.

   Мечислав насилу мог уйти, но и то с приказанием приходить пораньше к завтраку. Старуха Орховская, ожидая его, еще не спала. Страшное чувство тоски охватило его, когда он прошел по пустым комнатам. За исключением образа Божьей Матери, Люся ничего не взяла отсюда; все было здесь, как и при ней, - и жалкое фортепиано с разложенными нотами, и недоконченная работа в пяльцах, и увядшие цветы на окне. Пусто и холодно было без нее, словно после мертвеца... веяло трауром.