Крашевский Иосиф Игнатий - Кунигас

iv align="justify">   - Ну, так и делайте с ним, что хотите, - проворчал магистр, не давая Бернарду окончить.

   И великий магистр повернулся лицом к огню, как бы не желая, чтобы хладнокровный Бернард видел его омраченное лицо.

   - При моих предшественниках, - начал он, - хотя я и не отрицаю их заслуг, понаплодились Эндорфы. Каждый хотел командовать по-своему, каждый гонялся за личными заслугами, тогда как по уставу у орденских рыцарей не должно быть ни собственного платья, ни своего коня, ни славы, ни спасения. Всяк и делал, что ему взбрело на ум; но впредь этого не будет.

   Бернард медленно ответил:

   - Если вы ставите мне в упрек то, на что согласился весь капитул, то созовите совет, пусть меня судят. Я предстану перед судилищем; не буду уклоняться. Назначьте наказание, посадите на хлеб и на воду, а то и вместе с Эндорфом...

   Магистр отвернулся с искаженным от гнева лицом.

   - Довольно! - сказал он. - Чтобы отдать под суд, не надо вашего согласия. И хотя вы, заурядный рыцарь, приобрели здесь вес и значение, не подобающие вашему званию и степени, хотя вы мешаетесь во все и хотите всем командовать, я... вас не боюсь... нет, не боюсь!

   Бернард поклонился гордо и смиренно в одно и то же время.

   - Ничего не присваиваю я такого, на что не имел бы права каждый рыцарь. Я всегда повиновался и повинуюсь орденской власти.

   С этими словами брат Бернард поклонился сперва магистру, потом остальным присутствовавшим и удалился через дверь, выходившую в пустую еще трапезную. Шаги его долго слышались по каменному полу, и мерный отзвук их не стал поспешнее после столкновения с орденским главою.

   Великий комтур, бывший вместе с маршалом первым представителем власти после магистра ордена, подошел тогда со знаками глубокого чинопочитания, но без робости, вплотную к Людеру, который продолжал смотреть вслед удалявшемуся Бернарду.

   - Ваша милость, - сказал он мягко, - отнеслись к нему с предубеждением. Вы обошлись с ним чрезвычайно резко. Мы привыкли уважать его. Заслуги его перед орденом велики и длятся много лет. В особенности же необходимо принять во внимание, что капитул неоднократно предлагал ему высокие выборные должности, а он их отвергал.

   - Так! - возразил магистр. - Он предпочитал, не имея ни звания, ни определенных обязанностей, вмешиваться в дела управления, быть соглядатаем и тайным воротилой. Ни над собой, ни рядом с собой я не потерплю секретного сотрудничества.

   Высшие орденские чины обменялись взглядами, а великий ком-тур, считая, вероятно, дальнейшие пререкания с начальством неудобными, прекратил спор.

   Конечный оборот, данный разговору, омрачил чело Людера. Возможно, что он раскаивался в неосмотрительных речах, напрасно выдавших его тайные намерения. И, обернувшись к маршалу, он стал расспрашивать о подробностях готовившегося набега на Литву.

   Ему подтвердили, что все готово, но что необходимо обождать наступления морозов, которые скуют болота и трясины.

   Великий комтур кстати сообщил о подходивших из Германии дружинах добровольцев.

   Однако успокоительные новости не развеселили магистра. Он продолжал хмуриться, как будто еще не совладал с гневом против Бернарда.

   Мгновение спустя, пройдясь раз и другой по маленькому залу, он остановил взгляд на двери, выходившей в его личную молельню и опочивальню: на той самой приснопамятной двери и проходе, в которых был убит Орселен... взглянул и с легким поклоном всем присутствовавшим удалился в свои покои. Ожидавший за порогом компан Хеннеберг распахнул перед ним дверь.

   Остальные также стали собираться восвояси.

   - Магистр несправедлив к Бернарду, - вполголоса молвил казначей, - он, очевидно, мало его знает.

   Все согласились, кивая головами.

   - Действительно, он муж, заслуживающий уважения и имеющий высочайшие заслуги перед орденом, - прибавил маршал, - все, так или иначе, проникнуты себялюбивыми поползновениями: все мы люди... Он же никогда ни о чем другом не думал, кроме о возвеличении ордена, о его блеске, и почти отрекся от всяких человеческих желаний с тех пор, как одел орденское платье и сжился с ним...

   - Он не имеет для себя ни славы, ни значения, - прибавил комтур, - Люд ер впоследствии оценит его.

   - А за Бернарда можно поручиться, - сказал, улыбаясь, маршал, - что он никогда не будет вторым Эндорфом. И не только не способен на убийство, но сам себя с готовностью принесет в жертву ордену.

   Огонь понемногу совсем погас в камине, и начальство стало расходиться.

   Великий комтур очень принял к сердцу, что Бернард ушел обиженный несправедливыми упреками. Прямо из рыцарской залы он направился в его келью, но не застал Бернарда.

   Келейка, которую старый рыцарь занимал по молчаливо закрепленному за ним праву один, тогда как многие другие жили по двое, была совершенно лишена каких бы то ни было удобств, делающих жилище комфортабельным. Чисто монашеским убожеством дышали ее голые стены, твердый кирпичный пол, частью только прикрытый плетеною из тростника рогожею; постелью служили чуть ли не нары; в углу валялась конская сбруя, не украшенная, по старинному уставу, ни единой побрякушкой.

   Тогда как у других рыцарей всегда бывало в кельях кое-что, говорившее о личных вкусах, привычках и капризах, келья Бернарда служила лучшим доказательством, что жил в ней человек, равнодушный ко всему мирскому. Самый строгий взор не нашел бы в ней ничего, идущего вразрез с первоначальными суровыми правилами ордена, значительно смягченными уже в описываемое время. С уважением осмотревшись в комнате анахорета-воина, комтур уже собирался удалиться, когда вошел хозяин. На лице его не видно было никаких следов гнева или возмущения за понесенную обиду. Он возвратился, явно занятый совсем иными мыслями, и, увидев на пороге великого комтура, с почтением его приветствовал. Они вместе вернулись в холодную каморку.

   - Брат Бернард! - обратился к нему без всякого вступления орденский сановник, стараясь говорить веселым тоном. - Я пришел утешить вас. Людер вас не знает и очень ревниво оберегает свою власть; надо извинить его.

   - От всего сердца! - воскликнул, улыбаясь, Бернард. - Дело не в нем и даже не во мне. Все мы служим единой великой цели, мы орудия: пусть орудия портятся и гибнут, лишь бы цель была достигнута.

   - Святые речи, - подтвердил комтур, - поступайте так, как говорите.

   - И не думаю в чем-либо поступиться, - возразил Бернард, - для меня главное, что великий магистр предоставил мне полную свободу действий. Доведу начатое до конца; если же не удастся...

   - А почему бы могло не удаться? - спросил комтур.

   Бернард слегка наморщил брови.

   - Потому, - сказал он, - что все человеческие начинания непрочны; что сильнейший может стать жертвою песчинки, если, не заметив ее, поскользнется. Так и я... Воспитывал мальца, растил себе на радость, а теперь...

   - Болен?.. Выздоровеет... - равнодушно сказал комтур.

   - Брат госпиталит ни за что не ручается: сохнет парень, - возразил Бернард, - я хожу, слежу, ничего не вижу, но чувствую, как будто тень пала на молодую душу: больно не тело, он весь изменился, боюсь...

   Бернард не окончил.

   Великий комтур, собираясь уходить, положил руку на его плечо и весело сказал:

   - А я ничуть за вас не опасаюсь, ни за ваши планы. До свиданья.

   И ушел.

   В комнате было почти совсем темно. По уходе комтура двери отворились, и мальчик принес лампадку, заслоняя огонь ладонью.

   - Где Швентас? - спросил тихо Бернард. - Ты звал его? Слуга в ответ только кивнул головой и удалился. Не присев

   ни на минуту, рыцарь большими шагами стал ходить по комнате, явно кого-то поджидая. Как только в коридоре раздавались шаги, он останавливался и прислушивался.

   Внезапно дверь открылась. В комнату ввалилось маленькое, толстое, неуклюжее существо, напоминавшее во мраке скорей медведя, нежели человека; сопя и испуская стоны, оно согнулось в три погибели и ожидало, точно прикованное к полу.

   Вспыхнувшая ярче светильня лампады позволила ближе присмотреться к этой странной человеческой фигуре.

   Круглое, большое, веселое, загорелое лицо, обросшее снизу редкою растительностью, не отличалось ничем, разве заурядным и довольно внушительным уродством. В нем не было ничего характерного: обычное простонародное, состарившееся в тяжких трудах лицо; закаленное, приниженное и привыкшее к своей недоле.

   Широкоплечий, с грубыми руками, сильной грудью, толстыми, как пни, ногами, человек этот всей своей приземистою внешностью, как бы вытесанный из одного обрубка, мало чем отличался от животного. И на что мог пригодиться умному Бернарду такой слуга, место которому было в стойле, у коней?

   А все же Бернард с оживлением вышел ему навстречу и заглянул в глаза.

   Швентас ответил на его взгляд, и тусклые зрачки его сверкнули, если не умом, то хитростью и изворотливостью, которых незачем было скрывать от глаз хозяина.

   Ясно, что в этой бесформенной колоде таилось нечто обросшее слоем мяса и скрытое под толстой кожей.

   Глаза выдали его, и он опустил их в землю.

   С юродивой усмешкой, и льстивой и радостной в одно и то же время, Швентас нагнулся, поймал кончик белого плаща Бернарда и униженно поцеловал.

   Он ждал приказаний.

   - Ну, в путь-дорогу! - приказал шепотом Бернард и приложил палец к губам.

   - Добре, отец родной, в дорогу, так в дорогу! - хриплым голосом ответил Швентас на ломаном немецком языке с сильным чужим акцентом. Говоря, он все время смеялся и скалил ряд мелких острых зубов. - В дорогу, так в дорогу! - повторил он. - Разве я когда-нибудь отнекиваюсь по болезни, как другие? Я всегда готов: палку в руки и ступай!.. Э?.. Но куда? - спросил Швентас, с любопытством сверкая глазами.

   Бернард помолчал.

   - А если бы на Литву? - шепнул он.

   - О, а! Что же в том особенного? - рассмеялся Швентас. - На Литву, так на Литву! Не бывал я там, что ли?

   - Не только пробраться надо на Литву, но и вернуться целым: в том-то вся и штука, - прибавил рыцарь, - надо сходить, умненько разведать какую требуется подноготную и доложить мне.

   Швентас вместо ответа ударил себя в грудь.

   - Но берегись! - молвил Бернард. - Берегись, литовская ты бестия! Смотри, когда выскочишь на волю, не пустись во все нелегкие, не вернись к дикой жизни и языческим обычаям! Если изменишь ордену, достану тебя из-под земли и повешу, как собаку!

   Старик качнулся всем телом и чуть не подскочил, услышав грозный окрик Бернарда. Он стиснул кулачища и поднял руки.

   - Точно вы меня не знаете! - закричал он почти гневно. - Мало ли я ходил туда для вас? Не раз и не два, а десятки раз, высматривая, подглядывая и возвращаясь с верными сведениями? Что мне, сладко что ли с этими дикарями да язычниками? Разве вы не знаете моей жизни, моего сердца? Ведь я сам дался вам в руки, чтобы мстить своим до конца жизни, пока дух в теле. Повесили они меня; только вот мать перерезала веревку. Девку мою отняли, хату спалили, и все несправедливо. Они мне не братья и не кровь моя, а враги. Потому-то я и передался вам.

   Рыдания заглушили его слова; успокоившись, он кончил:

   - Куда идти, отец родной? Лишь бы крови у них выцедить, пойду, всюду пойду!

   Бернард больше не раздумывал. Он нагнулся и спросил:

   - Знаешь, где Пиллены?

   Холоп головой и бровями показал, что знает.

   - Там сидит...

   - Старая Реда, жена кунигаса, - перебил Швентас, - та самая, у которой отняли и убили малютку сына. Бешеная баба: одна троих мужчин стоит. Залезть к ней - все равно что в осиное гнездо либо в муравейник.

   Бернард взглянул на говорившего.

   - Не хочется? - спросил он. Швентас засмеялся, широко раздувая щеки.

   - Я не боюсь ни ос, ни муравьев, - сказал он, - на что же дал нам Бог ум и хитрость?

   При этих словах он сделал перед собой руками какой-то знак.

   - В Пиллены надо не только пробраться, - молвил рыцарь, - но и пожить там. Реда, верно, оплакивает сына; думает, как и ты, что он убит. А что, если он жив?

   Швентас снова стал смеяться.

   - Жив? О! О! За живого можно взять хороший выкуп! - сказал он, мотая головой, и прибавил, понизив голос: - Все равно, жив либо нет, можно всегда подобрать ей мальца под масть и возраст... через столько лет не разберется...

   - Может быть, его и не убили, когда взяли, - продолжал рыцарь сдержанно. - Слушай же, Швентас, как ты... ну... что ты о себе скажешь?

   - В Пилленах-то? - молвил, раздумывая, старый парень. - А как знать?.. Да как случится!

   - Скажи, что ты из пограничных мест; кем же ты будешь? - спросил Бернард.

   - Как кем?.. Ну... нищим, ворожеем, может быть, бродягой?

   - Расскажи ей, будто слышал от людей, что ходят слухи в замках крестоносцев о том, как немцы вырастили ее дитя и оно живо.

   Швентас забил в ладоши.

   - Я их оболгу, как следует, не бойтесь, - прибавил он со смехом.

   Бернард задумался. Дальнейшее надо было хорошо обмыслить. Ему не хотелось совсем довериться полудикому посланцу, а тот пронырливыми взглядами, казалось, вызывал у него из души тайну за тайною, а по лицу его блуждала хитрая усмешка.

   Бернард прошелся взад и вперед по комнате.

   - Ну, пока довольно, - сказал он, - ступай, делай как сказано и смотри в оба, как она примет вести, как откликнется на них ее сердце. Она - мать.

   - Она баба! - поправил Швентас. - Но я много о ней слышал. Жажда мести давно сделала из нее мужчину. Она только одной и дышит местью за того ребенка.

   - Тем лучше, - перебил Бернард, - а что будет, когда узнает, что он жив?

   Швентас закрыл рот обеими руками и, точно разговаривая сам с собой, стал трясти и ворочать головой. Трудно было разобрать, смеялся ли он, или удивлялся, или беспокоился. Может быть, смеялся, но смех был не такой радостный и откровенный, как раньше.

   Бернард подошел к нему и еще раз повторил все, что ему внушал. Холоп, кивая головой, поддакивал каждому слову, а оживленный взгляд доказывал, что он хорошо понял свою роль. Когда Бернард кончил, Швентас еще раз ухватил подол его плаща и поднес к губам. Потом поклонился почти до земли, повернулся и выкатился вон из комнаты.

   Бернард остался один. Его не взволновали ни слова великого магистра, несомненно, обидные для кого бы то ни было, распоряжения, данные Швентасу в столь важных обстоятельствах. Ничто не возмутило спокойствия рыцаря, закаленного долгими годами послушания. Он уже опять ходил взад и вперед, обдумывая какое-либо иное начинание во славу ордена, и, стараясь сосредоточиться, временами останавливался, проводя рукою по лбу.

   Постучали в дверь... Бернард удивился столь поздним посетителям, однако, пошел и отворил. На пороге, осторожно и медленно переступая, показался с костылем в руке сгорбленный и очень старый человек, одетый в орденское платье. На нем была монашеская ряса без плаща, без креста, без иных отличительных эмблем; но с первого же взгляда чувствовалось в посетителе сознание собственного достоинства, как бы заявление о правах на нечто, ему не предоставленное.

   Из-под черной скуфейки, которую посетитель не снял при входе, серебрились белые, как снег, волосы; коротко подстриженная бородка и седые усы обрамляли красивое лицо, изрезанное глубокими рубцами.

   Один из них кровавой лентой пересекал нос и щеки; другой глубоким шрамом зиял на виске. Одну из ног, полупарализованную, старец грузно влек за собой; костлявые пальцы рук были опухлы и искривлены.

   Весь он представлял развалину; но развалину красивую, вызывающую уважение. Углы рта, изборожденные морщинами, сохранили гордое и мужественное выражение. Но к гордости примешивалась горечь, дышавшая сарказмом и тоскою.

   Гость был старейший из рыцарей-крестоносцев, подвизавшихся на литовской границе: Курт, граф Хохберг, родом с Рейна. Несколько десятков лет тому назад, после семейных неурядиц и бурной жизни, он выбрал себе уделом борьбу с язычниками и остался здесь на всю жизнь.

   Израненный в боях, неоднократно остававшийся лежать на поле битвы в числе павших, всегда искавший смерти и чудом от нее спасавшийся, он потерял всякие земные связи и точно прирос к своему каменному гробу. Братья неоднократно хотели избрать его комтуром или казначеем; сам он, несомненно, мог претендовать на звание великого магистра; однако, подобно Бернарду, он всегда открещивался от бремени начальственного положения и почти в равной с Бернардом степени горячо интересовался только судьбами немецкой колонии меченосцев в этом крае, близко принимая к сердцу ее интересы.

   Но Бернард жил еще кипучей деятельностью; Курт уже только жаловался и ворчал, да усердно выслеживал всякие измышленные новшества. Старинные заслуги заставляли братию выносить его причуды, хотя порой он подносил им слишком печальные истины.

   Старый граф редко выходил из своей комнаты; а осенью или зимою, когда в особенности ныли поломанные кости, он целыми днями просиживал у камелька, закутанный мехами. Визит его к Бернарду был событием, и тот сейчас же догадался, что приход графа находится в связи с нападками великого магистра.

   Курт счел долгом, раз брата постигло огорчение, придти к нему с выражением сочувствия.

   - А что! А что! - воскликнул он с порога. - Мастер Людер показывает зубы! Не терпит, чтобы кто-либо, помимо него, смел проявлять здесь инициативу! Уж придрался к вам!

   Бернард равнодушно пожал плечами.

   - Жаль мне вас! - продолжал шепелявить монотонно старец. - Жаль сердечно!.. И конца этому не будет! Молодые станут теперь переделывать на свой лад наш старый орденский устав, пока не обратят святые правила в посмешище.

   И дрожащею рукой он делал в воздухе угрожающие жесты. Бернард, видя, с каким трудом он держится на больных ногах, пододвинул ему единственную скамейку. Курт сел со стоном.

   Хозяин знал, что будет: предстояло выслушать от начала до конца все, что накопилось в измученном сердце и наболевшей голове старого крестоносца за много лет молчания.

   - Помню, - начал граф, отплевываясь и не давая Бернарду сказать слова, - другие времена, других людей... помню исконный устав наш, такой, каким принесли его сюда из Палестины... одно только могу теперь сказать: его ведут к погибели! Бога уже нет... устав в пренебрежении... рыцари разбойничают... Разврат! Заносчивость!.. Чем дальше, тем хуже!

   - Будущее представляется мне далеко не таким мрачным, - начал Бернард.

   - Потому что ты сам слишком добр! - перебил Курт. - А, по-моему, дела очень плохи! Моим глазам не суждено уже увидеть... но орден падет, как мул в пустыне, отягченный золотом; и враны выклюют ему бока и растащат внутренности...

   Бернард собирался выступить в защиту ордена, но старик не дал ему сказать слова.

   - Ты мало помнишь былые наши годы, - начал он, - времена были иные, лучшие. Дух был иной; мы на самом деле были рыцарями Креста Господня и настоящими монахами... а теперь мы рыцари-разбойники! К походу мы готовились постом; шли, величая в песнях Богородицу; не надо нам было ни удобных постелей, ни золотых цепей на шее, ни вина для подкрепления в пути, ни компанов, ни толпы слуг для несения оружия и тяжестей. Все были равны... а ныне?!

   - Мы и теперь не чувствуем неравенства, - молвил Бернард.

   - Вот тебе на! - вставил Курт. - А откуда взялись серые плащи? У кого в восходящем поколении нет четырех гербов, ведь должен носить серый? А такой же дворянин, как и другие! Герб гербом... а кто не богат и кому никто не ворожит из сильных, так будь он расхрабрец, а на него напялят серый! А эти серяки дерутся лучше беляков! Вот тебе на! - повторил еще раз, ворча, старик. - Давно ли великий магистр завел компана... а теперь уже всем бе-лоплащникам они понадобились... да не по одному, одного будет скоро мало. В давние времена только в великие праздники давали кубок подкрепительного, а теперь его разносят флягами по кельям. Прежде ни у кого не было даже собственного одеяния, а теперь ни один белый не пойдет в гости без шейной цепи, а у иных туго набиты сундуки. Прежде нельзя было слова молвить с женщиной, а теперь?.. Хе! Теперь у начальства по городам завелись лапушки...

   - Отче! - перебил Бернард с упреком.

   - Брате! - сказал старик. - Я не лгу и не осуждаю, а говорю правду, как Бог свят! И только потому, что у меня сердце разрывается, потому что любил и люблю святой орден Креста Иисусова и гнушаюсь орденом Вааловым...

   Он вздохнул.

   - Какой конец! - воскликнул он после нескольких минут молчания, вперив в пол угасшие зрачки. - Такой же, какой постиг храмовников! Возможно, еще худший! Короли польстятся на наши богатства, а папа отречется от своих заблудших сыновей.

   - Но ведь, слава Богу, мы еще не богоотступники и не идолопоклонники, как тамплиеры, - возразил Бернард.

   - Формально, нет; на деле, да! - воскликнул старец. - Кто не живет по Божьему, тот отступил от Бога.

   Измученный, Курт задыхался и прижал руку к бурно колыхавшейся груди.

   - Благодарю вас за сочувствие, - вставил, пользуясь перерывом, Бернард, - только я не так сильно принимаю к сердцу слова Людера. Пусть действует и думает, как хочет; я буду продолжать начатое дело.

   - А я свое, - сказал старик, - смелые речи также на что-нибудь да пригодятся, раз уже не хватает сил в руках.

   Он вздохнул и спросил более мягким голосом:

   - Что ж значит? Гневается из-за того юнца, которого вы воспитывали по человечеству и по христианству и поступили вполне разумно! Он и этого понять не хочет!

   И Курт засмеялся иронически.

   - На беду он у меня расхворался, - сказал Бернард.

   - Поправится! - ответил равнодушно старец. - В его возрасте болезнь не страшна. Пусть подрастет. В нем бунтует кровь. Посадить его на коня и дать перебеситься!

   - Отец-госпиталит сказал, что на коня ему уже не сесть, - грустно молвил Бернард.

   - Отдайте его на службу кому-нибудь из комтуров: пусть будет ему немного повольготней, - пробурчал старик.

   - Я также о том думал, - сказал Бернард, - давал такие же советы....

   И не кончил... Старик явно не придавал болезни особого значения. Он, который сам перенес столько и остался цел, не мог понять, чтобы какая-то болезнь могла угрожать жизни. Он торопился всласть наворчаться и нажаловаться на все, что стало ему поперек горла в замке.

   Бернард слушал больше из уважения, нежели из сочувствия огорчениям старца; он дал ему высказаться, позволил выплакать горе. А когда Курт собрался уходить, потому что начал мерзнуть в комнате Бернарда, тот взял его под руку и по коридорам проводил в собственную его келейку.

   В стенах монастыря все кругом притихло; наступил час успокоения; белые рыцари ложились спать, и только челядь еще продолжала хлопотать.

   Бернард, проводив Курта, не вернулся в свою комнату, а после минутного раздумья вышел на двор и направился в нижний замок, где находился госпиталь. Здесь жил великий госпиталит и его помощники. Бернард знал, что не только в такие поздние часы, но иногда и всю ночь напролет усердный и подвижный старичок Сильвестр не ложится отдохнуть.

   Никто никогда не знал, в какое время он спит и когда просыпается. По старинным орденским правилам он ложился одетый, часто ухитрялся вздремнуть сидя, а когда прислуга думала, что он заснул, Сильвестр внезапно появлялся со светильником в руке у постелей больных или в таких местах, где должны были дежурить при них служители.

   Избрание Сильвестра на единственную в ордене выборную должность, на которой удостоенные доверия избранники имели право никому не отдавать отчета ни в своих действиях, ни в своих расходах, было в высшей степени удачно. Выбор, павший на него, был так справедлив, так единогласен, что даже те из его собратий, которые завидовали свободе действий брата-госпиталита, не смели осуждать в чем-либо Сильвестра.

   Он был воплощенным христианским милосердием. Вид людских страданий -смягчал его сердце и делал его безгранично чутким и податливым, а так как в болезнях люди бывают более сами собой, чем в иное время, то Сильвестр лучше знал своих пациентов, нежели вся остальная братия. И, зная их, не негодовал, а глубоко сожалел о них.

   Хотя Бернард во многом был не похож на брата-госпиталита, однако уважал его, как и все прочие.

   Было истинным чудом, что он застал старичка в его келейке, пахнувшей какими-то восточными бальзамами и наполненной множеством различной утвари, одежд, полотен, склянок и горшочков.

   Сильвестр отдыхал, но беззвучные шаги Бернарда все же разбудили его, и он вскочил. Привыкший спать урывками, он всегда сразу приходил в себя: проводил рукою по лицу, и признаки дремоты исчезали.

   - Надоедаю вам? Не правда ли? - сказал Бернард, входя. - Простите! Меня гнетет тревога о том мальце.

   Госпиталит развел руками, давая понять, что не может сообщить ничего утешительного.

   - Но ему не хуже? - спросил Бернард.

   - И не лучше, - шепнул старик.

   Гость пытливо смотрел на озабоченное лицо хозяина.

   - Нет, не лучше! - повторил Сильвестр. - Вчера я не был еще вполне уверен в происхождении болезни: от крови ли она, или от духа? Ибо источники болезней двоякие. Сегодня же я, кажется, не ошибусь, если скажу, что причиною болезни тоска по чем-то...

   - Но по чем? - пытливо подхватил Бернард.

   - Трудно разгадать, - ответил монах, - юность, как вы знаете, полна неразрешимых загадок. Во Франции говорят, что когда молодые вина бродят, старые им вторят в бочках, а когда лозы зацветают, сок, выжатый из ягод, бурлит с тоски в лоханях.

   Он сразу замолчал.

   - Да говорите же, говорите! - стал просить Бернард, живо заинтересованный неоконченною параллелью.

   - Вы же знаете, кто он такой, - зашептал Сильвестр. - Кто знает, не закипает ли в нем кровь литвина, когда родному гнезду грозит беда?

   - Но ведь он ничего о себе не знает! - воскликнул рыцарь.

   - А если, ничего не зная, он все же чувствует в душе, кто он такой?

   - Как же это может быть?

   - А разве кто-либо из нас знает, что может и чего не может быть? - спокойно возразил Сильвестр. - Sunt arcana ierum {Многое для нас сокровенно.}, - сказал он, как бы про себя.

   Бернард задумался.

   - Сегодня он был не так спокоен и молчалив, как вчера, когда мы были у него вечером, - продолжал госпиталит, - он метался в тесной каморке, как в клетке; на лице был румянец, в глазах лихорадочный блеск. Издали мне послышалось, будто он что-то напевал, а когда я спросил о песне, он зарекся.

   Брови Бернарда насупились.

   - Ксендза бы ему да молитву, - сказал он, - душа у него в смятении. Пошлем к нему отца Антония.

   Госпиталит не возражал.

   Разговор прекратился, потому что в мыслях они были не согласны друг с другом. Бернард вернулся к себе в келью, не выразив желания повидать юного питомца.

  

  

   У подножия холма тихо струится старый Неман. Он веками промыл себе глубокое русло и спрятался в нем. Пусть весна несет с собою половодье, пусть дожди мечут сверху на откосы потоки воды, он, старик, никогда не оставит свое ложе, не распалится гневом на прибрежные луга, не совершит набег на соседние нивы. Только на поверхности его гуляют курчавые волны, водовороты да белая пена, которая, как танцовщица, вертится на одном месте и разлетается в пыль о камни. Изредка вода подымается, будто чему-то грозит... но скоро, покорная року, возвращается вспять, спешно катя свои волны к морю по проторенному пути.

   Молодые реки шалят, он - никогда: старый батюшка-Неман всегда добр, как родной отец.

   Здесь он со всех сторон опоясал песчаную косу и пригорок, приник к ним, точно преисполнен любви и желания быть им защитой. Оно и понятно: на пригорке стоит старинное литовское городище, едва ли не такое же древнее, как сам батюшка-Неман, оберегающий его от напасти. Только теперь, когда немцы стали глубоко внедряться в чужие земли, малое городище обратилось в сильную крепость. Литвины видели, как строились немцы, и кое-чему от них научились. Прежде здесь не нуждались в таких окопах и стенах: достаточен был вал да частокол. Ныне от закованных в железо врагов не спасают и каменные кладки... Впрочем, кому придет на ум лепить и ставить мурованные стены, когда Господь Бог вырастил твердые и толстые, как скалы, дерева?

   Страшно было даже издали взглянуть на Пиллены. Казалось, что только исполины могли нагромоздить тяжелые колоды, в обхват человека, связанные в лапу, точно сращенные одна с другой. Никто раньше не покушался на Литве строить стены такой вышины. Если бы поставить друг на дружку десять человек, то и тогда они бы не дотянулись доверху. И сколько бы ни ходить, нигде бы не найти ни ворот, ни окон, ни малейшей щели. Все было точно вытесано из одного целого куска.

   Только посреди огромного сруба высился громадный деревянный столб, с верхушки которого, вглядевшись, можно было видеть на многие мили вдаль луга, поля, леса и Неман; как он величаво изгибается, течет, дает излучины, чтобы везде, где нужно, защитить родную землю, напоить народ, принести на волнах челн, приволочь водою камень.

   Замок стоял на горке, а горка образовала остров, соединенный с твердою землей только узенькою перемычкой. Да и самую косу Неман иной раз возьмет да и зальет водой, точно отовсюду опояшет свое детище руками.

   Здесь же, под защитой замка, как грибы, толпятся на земле избушки, хаты, шалаши, землянки - целый мирный городок, пустеющий перед войной, так как жители его спасаются в Пиллены. То там, то здесь растет среди солнца старая ракита или уцелевшая от бора осиротевшая сосна. Над водой сплелись ветвями густые дебри лозняка, а среди них то здесь, то там виднеются ракиты, точно стерегущие расшалившуюся детвору.

   Старая ракита стоит, как ветеран, помнящий страшные побоища, оставившие на ней свои следы. Ствол, нередко смолоду искривленный бурями, разбитый молнией, весь в трещинах от засухи, дуплистый, изъеденный червями, полугнилой, и ветер пронизывает его насквозь. А корни, как судорожно скрюченные пальцы, цепляются за землю, а на пальцах, точно раздувшиеся жилы, наросла узловатая кора...

   Голова утрачена... ее давно сорвала буря; наросли только юные побеги, прикрывшие зарубцевавшиеся раны. С одной стороны торчит оголенная от листвы ветка, точно рука, протянутая за подаянием; с другой - сук, как обнаженная от мяса кость. Вокруг пня молодое поколение внуков. И ветви, и сухая поросль, и валежник, и дуплистые стволы - все сплелось в чудовищно-дикую картину. Не то умирает, не то возрождается к новой жизни; не то валится, не то стоит, не то сохнет, не то живет... а по ночам пугает и животных и людей. А здесь, в Пилленах, со стороны земли таких ракит не одна и не две, а целый ряд, как сторожевое войско! Издали кажется, будто великаны вышли на защиту городища... А те, которых ветер положил в лоск, так что расселись желтоватые их внутренности, прильнули к самой земле и дают молодую поросль...

   Было утро, не то осеннее, не то зимнее; серое небо; резкий ветер; кругом все мертво; тишина, и ни живой души. Даже в хатах и клетях не было видно жизни.

   Одна из верб, стоявшая совсем на отлете, прапрабабка остальных, со стволом, разодранным пополам в длину, вся раскоряченная, казалось, проявляла больше жизни, чем остальные. У ее торчавших поверх земли перепутанных корней как будто развевалось что-то, а за этим лоскутом или завесой не то примостился зверь, не то приютился человек.

   В поселке из одной из землянок выглянула женщина, заметила существо, копошившееся у ствола, посмотрела, покачала головой и опять скрылась.

   Тогда из той же двери вышел человек, одетый в вывороченный полушубок, и стал внимательно присматриваться к трепыхавшемуся на ветре лоскуту. Потом взял стоявшую у притолоки палку с кремневым наконечником и осторожно, тихим шагом, пошел к раките.

   Чем ближе он подходил, тем яснее видел сидевшего в дупле маленького, толстого человечка, одетого в простую сермягу, в ушастой шапке, с торбой на спине и узелками у пояса. Из-под надвинутого на лоб козырька виднелось круглое, загорелое, старое, некрасивое лицо. Почти вровень с головой торчали сутуловатые плечи, а ниже какая-то толстая, бесформенная колода с парой человеческих рук... и ноги, опутанные лохмотьями и кусками кожи.

   На земле лежала толстая дубинка, а возле нее серый мешок.

   Отдыхавший под вербой все время бросал вокруг пытливые взгляды. Он видел и женщину, которая первая его заметила, и подходившего теперь к нему мужчину. Но отнюдь не испугался. Он ютился и жался к вербе, точно к матери. Весь свернулся в клубок, засунул пальцы за пазуху, втянул голову между плеч и равнодушно глядел на подходившего.

   Вслед за хозяином вылез из землянки и уселся на пороге рыжеватый пес с взъерошенною шерстью. Собака постояла, потянула воздух, залаяла и заворчала. Потом, после минутного колебания, пошла вслед за хозяином, все ускоряя шаг, как будто торопясь ему на помощь.

   Чем дальше, тем больше ерошилась и становилась дыбом ее шерсть; глаза выпятились, губы поднялись, обнажив оскал зубов.

   Хозяин оглянулся на собаку и крепче стиснул палку, так как у псов хороший нюх: сразу чувствуют врага.

   Только враг ли это? Видом он был литвин, и хотя приближавшийся хозяин хатки явно питал недружелюбные намерения, пришлец не принимал мер к самозащите: не делал никаких попыток ни к нападению, ни к обороне.

   В нескольких шагах от вербы и хозяин и пес остановились, хозяин оперся о палку, собака села, подняла морду и завыла.

   - Дурной знак!

   Сидевший на земле пришлец зашевелился, вытащил руки из-за пазухи, вытянул ноги и встал. Он оказался маленьким, толстым, неуклюжим, сильным, но совсем не страшным человеком.

   - Ты кто такой? Что тебе здесь надо? - спросил пилленский житель.

   Странник сначала добродушно рассмеялся.

   - Не видишь что ли? Чего спрашивать? - отозвался он веселым голосом. - Я бедный свальгон; туго нам пришлось: даже таким, как я, приходится таскаться по миру, нищенствовать да побираться. Много забрали у нас немцы и народу, и земли... Вуршайтам и свальгонам {Свальгоны и вуршайты - непосвященные помощники жреческого класса вейдалотов; нищенствовавшие паразиты, занимавшиеся ворожбой, гаданьем и знахарством.} теперь смерть: хоть с голоду помирай, а делать нечего. Если где и уцелел священный дуб, так наших вокруг него, что муравьев; сколько ни нанесут жертвенных даяний, все съедим и того мало... Да разразит Перкун наших гонителей!

   Собака, прислушиваясь к голосу свальгона, не переставала выть, так что поселянин, обернувшись к ней, должен был пригрозить ей и заставить замолчать. Сам же он не знал, что сказать свальгону.

   Правда, и в прежние времена достаточно бродило по свету таких ворожеев, гусляров и наемных жрецов, перекочевывавших из усадьбы в усадьбу, из поселка в поселок. Их встречали гостеприимно, так как всегда находилось то то, то другое, что надо было либо освятить, либо очистить, либо разрешить, либо посоветовать. Теперь же такие побродяги очень уж размножились, так как много священных дубов и урочищ было уничтожено; служители их рассеялись по всей земле и так зачастили к поселянам, что посещениям их не так уж очень радовались.

   - А ты откуда? - спросил хлоп, надумавшись.

   - Лучше спроси, где я не бывал? - ответил свальгон. - Хожу я больше здесь, по Неману, так как тут родился; бывал и в Пилленах, но давно... Сколько свадеб вам сыграл, сколько песен на них понапевал!

   - Хм! Свальгон! - проворчал поселянин. - Свальгон, говорите, значит свальгон вы и есть... только почему ты не одет как свальгон, нет ни пояса, ни...

   - Чему ж тут удивляться? - живо подхватил свальгон, осторожно подходя к хозяину. - Ограбили меня немцы на границе и повесили бы, кабы я не дал себя крестить. Бросили в воду, и я спасся.

   - Вырвался из немецких рук! - изумился пилленец. - Это диво! Они никому не дают пощады, ни молодым, ни старым, и хотят всех нас перебить. А тут еще свальгон...

   И туземец недоверчиво покачал головой.

   - Я им не обязан жизнью, - объяснил пришлец, - не уцелеть бы мне, если бы не всемогущий Перкун. Когда они бросили меня в воду, раздался какой-то треск... немцы испугались, не засада ли... мигом разбежались, а я выплыл.

   Собака уже не выла, а только ворчала.

   Свальгон, подняв дубинку, мешок и узелки, лежавшие у ног, подошел к поселянину, вполне уверенный в гостеприимстве, о котором даже не просил.

   Оба пошли к хате.

   - Присяду обогреться, - сказал свальгон, - когда вы подошли, я стучал от холода зубами. Раненько собирается зима. Хотите, сумею спеть любую песню и погадать потрафлю: на пиве, на воде, на воске, как кто хочет. Болезни заговариваю... скотинке помогаю...

   Хлоп не отвечал, но и не гнал навязчивого гостя. Они потихоньку приближались к хатам и мазанкам, из которых выглядывали и выходили люди, выбегали собаки, а за ними босые и полуголые ребята.

   Околица, до того безлюдная, вдруг оживилась. Всем было любопытно поглазеть на чужого человека, хотя бы даже на такого же литвина, как они сами.

   Рядом была граница, за которой хозяйничали и грозили немцы; всякому хотелось знать, не принес ли бродяга известий о готовившемся нападении, захвате или хотя бы зарубежном настроении. Люди, шатающиеся век по свету, обыкновенно много знают.

   Те, которые заметили, что странник направляется к мазанке Гайлиса, потянулись туда же всей громадой. Не такие теперь были на Литве счастливые времена, как в старину!

   Правда, всегда бывали у Литвы враги; но они не забирались в глубь страны. Там, за пущами, за трясинами, были еще благословенные края, не видавшие вражеской ноги. Здесь с незапамятных времен осели люди как в гнезде, почти не зная о зарубежном крае. Тут росли священные дубы и божьи рощи; текли живые и лечебные источники; царил мир, и раздавались над лугами и лесами выкрики литовских женщин и бубенчики у подола литовских девушек, мешавшие им схорониться. Теперь же много изменилось, с тех пор как крестоносцы осели железным станом над границей и стали воевать, опустошать и всячески тревожить землю братьев пруссов, и горных, и низинных.

   В самых непроходимых пущах нельзя было от них укрыться; священные урочища подверглись осквернению: выжгли Ромнове, вырубили Баублисы, избивали и изгоняли население. Всегда приходилось быть на страже, держать ухо востро, при малейшем подозрительном шуме уходить либо стекаться под защиту старых городищ.

   Потому пограничные округи постепенно пустели; земледельческие общины переселялись за болота и леса, а кунигасы сидели только в городах, вооруженные с ног до головы, вечно начеку, готовые до последней капли крови оборонять могилы предков и наследственные земли.

   Все понемногу изменилось под натиском врага; свобода, исстари царившая в лесах, пала жертвой первая, так как война властно ставила вождей и требовала беспрекословного повиновения от подвластных... Тоскливая завеса опустилась на страну...

   Те, которые еще недавно ничего не знали и не хотели знать о соседях и о чужбине, настораживались при малейшем шорохе, долетавшем с запада. Появление ободранного свальгона, которого никто не знал в поселке, возбудило любопытство: ведь и от него можно было узнать новинки.

   Как только свальгон вошел с Гайлисом в его убогую лачугу, наполовину вросшую в землю, с очагом в середине, на котором пылал на камнях неугасимый огонь на домовом жертвеннике, а вокруг лежали, вместо лавок, принесенные с поля г