Крашевский Иосиф Игнатий - Кунигас

инить соблазн. Тем более, что на худой конец, выкуп также вещь хорошая. Конис подошел к Реде и стал шептаться.

   Маргер гордо продолжал стоять, ожидая окончания переговоров. Он один остался перед оградой, потому что и мать, и Кревуля, и все вейдалоты на данный знак спешно ушли во внутренний двор святыни.

   И все, близкие и дальние, рассыпанные по долине люди, знавшие в чем дело или лишь догадывавшиеся о нем, стояли в ожидании конца. От костров бежала, запыхавшись, старая Яргала и глазами искала Маргера. Ей уж рассказали, что Маргер требует выдачи ему Банюты.

   Из-под дуба долго раздавался глухой рокот голосов. Но Реда не возвращалась.

   Но вот на высоком помосте, с которого обычно вещали либо кревии, либо кревули, увидели развевавшиеся по бокам убрусы вейдалотов. Они всходили на помост и вели под руки старца. Все в светлых одеяниях, с большими венками на головах и с жезлами.

   Измученный Кревуля появился наконец на верхней площадке помоста. Он постоял немного, опираясь на перила, и старался отдышаться. Весь народ со всей долины кинулся к ограде и, теснясь, залил площадку вокруг дуба и помоста.

   Водворилась великая, ненарушаемая тишина. Кревуля стал вещать... но долго, долго никто ничего не слышал, так как у старца сперлось в груди дыхание. Он только подымал по очереди то одну, то обе руки, то указывал жезлом на небо.

   И вот, - странная случайность - во время этой немой сцены над долиной распростерлась одна из тех неуклюжих туч, которые весною набегают иногда в мгновенье ока... Набежала, заслонила солнце, и над лесом пронесся глухой раскат далекого грома...

   Некоторые из присутствовавших с криком пали ниц.

   Замолкли вейдалоты; вейдалотки подбросили в огонь лучины, и столб дыма взвился высоко над вершинами деревьев... Минута, и опять засияло солнце, и ясный день вернулся, словно чудом... Конис стал повторять слова кревуля, освобождавшего девицу от службы Перкунасу, так как она раньше отдала сердце другому. Бог же принимает к себе в услужение только девственно-чистые сердца.

   Маргер, услышав приговор жреца, поднял вверх обе руки и шапку. Ворота ограды широко открылись, и в них показалась Реда. А за нею вся в белом, как обреченная богу жертва, и уже в платье вейдалотки шла златовласая Банюта. Только вместо дубового венка весталок в волосах у нее был обыкновенный рутовый венок. Она шла, улыбаясь нареченному, который так и порывался бежать ей навстречу.

   Но с ним случилось нечто, ставшее ему понятным, только когда он окончательно пришел в себя: вместо того чтобы кинуться на встречу своей возлюбленной, он поспешил к матери и припал к ее ногам...

   Она же обняла его за голову...

   Это были первые материнские объятия, на которые отозвалось сердце сына. С этого мгновения они почувствовали себя: она - матерью, он - сыном.

   Банюта, также стоя на коленях, целовала край одежды Реды, и тут же ничком лежала Яргала и губами тянулась к ее ногам. Все плакали и радовались.

   Тут Реда, вновь почуяв в себе силу власти, стала подгонять людей:

   - На коня! В Пиллены! В Пиллены! Каждый день могут придти немцы и отрезать нас; может быть, уже идут!

   Весь народ стал повторять ее слова, садясь на лошадей.

   Вскоре долина наполовину опустела; а дружина Реды в боевом порядке, тесным строем, взяв в середину властелиншу, ее сына с нареченной и старую Яргалу, усиленными переходами потянулись к замку.

   Что ни день, то посылали разведчиков и выслушивали их доклады. Все говорили в один голос, что крестоносцы в полном составе идут на Пиллены. На полпути к дому Реда и ее спутники узнали, что страшенное чудовищное судно, предназначенное для осады города с реки, уже почти готово: его смолят и свозят на него припасы.

   При вести об этом сооружении всех обуял страх; даже отважная Реда заколебалась, услышав о плавучей крепости, которая вскоре станет лицом к лицу с ее твердыней.

   Боялись не столько крыжацких полчищ, сколько сказочного корабля, о котором сочиняли всяческие ужасы. Реда видела в нем свою погибель; только он, и ничто другое, имел для нее значение роковой угрозы. Соглядатаи распространялись о его исполинских размерах, о толстых бревнах, из которых он был выстроен, о приготовленных на нем колодах, козлах, машинах для метания камней и огня... Однажды вечером, когда лазутчики опять изощрялись в стане Реды в рассказах о корабле-страшилище, Маргер вдруг вскочил, точно осененный внезапным вдохновением.

   - Они самонадеянны и беспечны, - воскликнул он, - не ждут беды!.. Надо взять несколько лодок, созвать людей, наготовить смолы и запастись огнем... Сожжем-ка это пугало!

   Швентас, услышав возглас Маргера, взялся в одну ночь довести людей до пристани. Но на утро оказалось, что корабль уже спущен на воду. Тем не менее Маргер не отказался от своего намерения.

   - Сжечь его надо непременно, - шумел он, - неудача охладит их пыл! А пока они построят новый, мы выиграем время, да и гости их разъедутся.

   Реда соглашалась с тем, что надо подпалить корабль; но когда сын вызвался сам вести назначенных в набег людей, она не захотела отпустить его.

   Но юноша настаивал.

   - Это мой пробный камень, - говорил он, - я предчувствую удачу и возьму с собою Швентаса. Я ничего с ним не боюсь: кто провел меня сюда, сумеет сделать так, чтобы мы вернулись невредимы.

   Обрадованный Швентас бил себя в грудь и клялся, что они сожгут корабль и вернутся целы в Пиллены. Реде пришлось уступить настойчивым просьбам сына; да и сама она гордилась его храбростью и ненавистью к немцам. Тем более, что до того боялась, как бы страх перед их могуществом не сделал его трусом.

   На другое утро Маргер со Швентасом и дружинниками пошел наперерез через леса к тому месту, где, по рассказам, стояло судно. Перед отъездом, прощаясь с нареченной, он повел ее к матери и передал с рук на руки.

   - Она мое сокровище, - сказал он, - сбереги ее; для меня жизнь не в жизнь без нее, и ради нее я готов идти на смерть.

   Реда прижала девушку к груди, так как дорогою примирилась с ней и полюбила ее. Сердце ее смягчилось. С тех пор как сын почувствовал себя вождем и главою рода, она чем дальше, тем больше жаждала утех матери: возвращалась в то положение, для которого была сотворена, но выброшена из колеи жаждой мести за смерть мужа и сына.

   Часть дружины Реды направилась напрямик к Пилленам; остальные лесною чащей и непроходимыми для других людей болотами и топями продирались к Неману, ежечасно увеличиваясь по пути новыми отрядами добровольческих дружин. За время этого набега Маргер из подростка и мальчишки возмужал до полководца и мужчины. Сердце его стучало, голова горела, пыл юности сделал его ясновидцем. Люди дивились на него, а Швентас не мог нарадоваться на своего кунигасика, поминутно целуя ему руки.

   Долгонько пришлось ждать случая. Кучка смельчаков засела в тростниках и в осоке, припрятав лодки, тут же под боком у немцев. Те их не заметили. Наконец однажды прибежал поспешно Швентас и сказал, что пора идти и жечь, так как людей осталось в корабле немного и они смолят изнутри дно.

   Неожиданное нападение удалось. Раньше чем крестоносцы опомнились и погнались за дерзкими поджигателями, точно свалившимися с неба, их уж и след простыл. На маленьких челночках, вброд, вплавь, они сумели обмануть погоню, издали любуясь на пылающее зарево.

   Маргер прямой дорогой поспешил в Пиллены, куда очень торопился. Мать, ни в чем ему больше не переча, обещала сыграть свадьбу. В Пилленах было его родимое гнездо, там стояла его колыбель, там же он собирался княжить.

   В голове его роились горделивые мысли. Он мечтал заключить тесный союз с великим кунигасом в Вильне, твердо держать его руку, чтобы иметь в нем опору. Все, чему Маргер насмотрелся у крестоносцев, он жаждал ввести и иметь в своем княжестве: железные доспехи, стальные мечи, дальнобойные метательные орудия, кованые щиты...

   В Пилленах Банюта каждый день взбиралась на вышку и смотрела вниз, по реке, вдоль долины, в лесную чащу, не увидит ли желанных путников. Как-то в ночь прибежала стража с вестью, что вдали рдеет зарево пожара. Реда догадалась, что горит исполинское судно, сооруженное на погибель Пилленам. В городе царила великая радость. А Банюта опять взобралась на вышку, чтобы насытить очи зрелищем пламени. Наутро она ждала жениха и, встав, целый день стояла на башне и смотрела вдаль.

   Под вечер же вся река пламенела в лучах солнца, как огненный поток, а на золотой ее глади мелькали не то черные букашки, не то лодки, не то рыбы, не то водяные птицы. Банюта всплеснула руками:

   - Они!

   Сама побежала вниз к матери, а на вышку взобрались служилые люди и глядели и, смеясь, говорили, что нет никого!

   Но Банюта уже стояла у ворот, чуяла, что едет Маргер. Сердце говорило ей, что он близко; сердцем она измерила дали; сердцем слышала, как челны причалили к берегу и как люди вышли на землю.

   А вот затрубил рог, и стража выбежала навстречу своему властелину, чтобы ввести его в замок.

   Вальгутис остался один на постели... Все его бросили, забыли о старце, так давно не дававшем признака жизни. Но теперь в нем что-то взыграло. Кровь?.. Повеяло весною и молодостью... но его ли? Он вскрикнул в отчаянии... Один!..

   Встревоженные, прибежали со всех сторон слуги. Старец, лежавший без языка, спавший столько лет, как байбак, вдруг надумал встать! Все над ним смеялись.

   Он протягивал исхудалые руки, обнажил костлявые ноги, стучал твердым, как камень, кулаком и приказывал вести себя навстречу...

   Пришлось повиноваться.

   Ему накинули на голые плечи медвежью шкуру, и он пошел, шатаясь на слабых ногах. Тяжело дыша, он толкал своих провожатых к воротам, велел нести себя на руках, барахтался... Его мертвенно-бледное, как у трупа, лицо оживилось; не мог только закрыть вечно открытого рта... И, как пришелец из постороннего мира, Вальгутис появился на пороге как раз в ту минуту, когда Маргер с открытыми объятиями бежал к Реде и к нареченной невесте.

   Из груди старца вырвался нечленораздельный, но мощный крик: им он подзывал к себе Маргера. Он протянул худощавые волосистые руки, обхватил ими внука за шею, положил на плечо ему голову... и скончался.

   Последний вздох старца, всю жизнь боровшегося с врагами и столько лет умиравшего в глубокой к ним ненависти, перешел в душу внука.

   Когда Реда оглянулась на страшную труппу, слуги уже успели подхватить тело Вальгутиса, окоченевшее и холодное.

   И те, которые думали вернуться в замок с радостными кликами, затянули теперь песнь печали и слез, старинную отходную песнь, которою издревле провожали почивших на погребальный костер. Все пошли следом за останками в дом, и великое ликованье обратилось в слезы и горе.

   Останки старца положили на его обычной постели, которая теперь стала смертным одром, "паталас", как его называли литовцы. В горницу вкатили бочку алуса (пива) и настежь открыли входные двери, чтобы все могли в последний раз поклониться покойнику.

   Пожилые женщины начали обмывать тело; одели в длинный издавна заготовленный саван; обули на ноги вижосы (босовики) и посадили на лавку в переднем углу избы, подперев палицами, когда-то служившими ему в битвах.

   Народ толпился вокруг, черпал из бочки, пил за здоровье покойника и приветствовал его нараспев, каждый по-своему. Но смысл и конечный припев были у всех одинаковы.

   - Пьем твою здравицу, милый наш барин. Зачем ты помер, оставил нас сиротами?

   - Разве нечего было пить и есть? Не было в доме достатка? Некому было служить тебе? Зачем же ты умер? К чему оставил нас в сиротстве?

   - Было ли у тебя мало средств или утвари? Не было ли полных засек и закромов? Или в доме была недохватка? Зачем же ты умер? Зачем покинул нас, сирых?

   - Детей ли возлюбленных не было или жены? Слуг ли мало, или друзей, или братьев, любивших тебя? Зачем же ты помер? Зачем покинул нас сиротами?

   Маргер, впервые в жизни видевший литовские похороны, присматривался ко всему с удивлением, взволнованный до глубины души. Ему вспоминались черные гробы и христианские надгробные песни. Там с покойниками прощались, предавая их суду Божию, здесь провожали как отходящих в отчизну и к праотцам.

   Светлица стояла открытой весь день, всю ночь и еще целые сутки. В ней пили и ели, входили и выходили; люди останавливались посмотреть на покойника и плавать у его тела.

   Тем временем все было готово к тризне. А так как, что ни час, ожидали нападения крестоносцев, то костер сложили здесь же рядом, на холмике.

   С утра опять пришли женщины, вторично обмыли тело и одели его во все белое. Подпоясали меч, за пояс заткнули секиру, а на шее завязали узлом полотенце, засунув в него грош на дорогу. А потом стали с плачем осушать прощальные чаши.

   К самым дверям подвели похоронный возок; на него посадили покойника, а толпа провожатых стала криком и метанием копий отгонять злых духов.

   Заголосили плакальщицы; стали рвать распущенные по плечам волосы.

   Недалеко пришлось ехать останкам. Тут же, почти рядом, стоял наготове погребальный костер. Но у костра не было толпы жрецов, а только два бедно одетые тилуссона из соседнего поселения должны были служить за всех и петь погребальные песнопения в честь Вальгутиса.

   Маргер, который должен был играть на похоронах деда первую роль, не сумел бы воздать ему последние почести. Все было? для него ново, чуждо, странно и непонятно. Когда Вальгутиса, подняли на верхушку сруба и посадили там, как на троне, Маргер должен был, пока пламя еще не охватило костер, подняться наверх и отдать покойнику последнее целование. Тогда только тилуссоны подожгли с четырех углов сложенные костром дрова.

   Реда, растравившая в себе горе и тоску по отце почти до безумия, наполняла воздух криком и стоном, рвала волосы, металась, пела, билась о землю и задавала тон плакальщицам.

   Когда пламя взвилось вверх над костром, слуги стали сносить все, что должно было сгореть вместе с покойным. Приносили корзины с оружием, одежду, утварь, драгоценные сосуды, военную добычу. Все наперерыв хватали и бросали в разъяренный огонь эти сокровища, чтобы дух Вальгутиса взял их с собой на высокий Анафиель.

   На четвертый день, когда еще пепелище костра не успели остыть, а кости покойника были уже собраны и погребены в каменном склоне замка, пришли вести, что крестоносное войско идет на Пиллены.

   Реда, утомленная погребальным обрядом, лежала больная, бессильная. Маргер стал главою семьи и вождем. Мать первая, с трудом сойдя с ложа, поклонилась ему до колен.

   - Вчера я была мать и владычица, сегодня - раба! Приказывай!

   Она собрала старшин.

   - Вот вам господин! - сказала она, указывая на сына; сама же вернулась на ложе, заливаясь слезами. А Банюта села у ее ног, также предаваясь печали.

   Маргер, внезапно ставший вождем и властелином, ощутил трепет в душе. Все смотрели на него и ждали приказаний, а он не знал, что сказать.

   Приходилось стряхнуть с себя и любовь к девушке, на которой он собирался жениться, и горе, и страх. На все это не было времени: надо было защищать свою родину.

   С головой, полной обаяния власти, он взошел на высшую точку замка, на башенку, чтобы с высоты обозреть свою вотчину, окинуть взором Пиллены. Они точно срослись с холмом: сильные, грозные, хорошо укрепленные; а людей, копошившихся у его ног, и числом, и силой, и отвагой было, казалось, достаточно для обороны.

   Но тут ему вспомнился Мариенбург; широкое кольцо его валов, каменные стены, оборонительные вышки, башни, в толще которых могли бы поместиться хоромы... и деревянные Пиллены сократились в его глазах до размеров большой бревенчатой хаты на распутье дорог...

   Он вспомнил отборные отряды крестоносцев, вооруженные полчища холопов, их доспехи и оружие, полевые и осадные орудия, воинскую выправку и силу... и затрепетал. Будущее, как наяву, встало перед его духовными очами: кровопролитная борьба и неизбежная богатырская смерть... или отступление, бегство, чтобы спасти жизнь людей и свою собственную, основать где-нибудь в непроходимой чаще домашний очаг и уют.

   Маргер раздумывал. В воображении его рисовалась Банюта, счастье, уют и покой; усадьба в глубине леса; домашний очаг...

   И вот, пока он стоял, погруженный в мысли, Реда, которую он оставил в постели, в слезах, с покрасневшим лицом и распущенными волосами, вдруг, как была, в разодранном платье, поднялась к нему на вышку. С минуту она простояла, незамеченной, издали следя за сыном... Потом как бы нечто прочтя в сумрачном взоре сына, рванула его за плечо.

   - Ты здесь главный теперь, - молвила она, - что ты будешь делать?

   И глаза ее впились в него.

   - Немец силен, - ответил Маргер, - мы все сгорим здесь, как Вальгутис на костре.

   Реда молчала и ждала.

   - Нам не уцелеть, - прибавил кунигас.

   - Молчи! - перебила мать. - Понятно, что не уцелеем, а погибнем! Конечно, погибнем!.. Но мы должны защищаться до последней капли крови!.. Дух деда и отца встал бы из гроба и проклял тебя... да и я сама бы тебя прокляла... если бы ты со страху бежал из родного гнезда!.. Я лежала, и меня внезапно охватил страх: у матери и сына одна душа, и в ней отозвались твои мысли... Ты любишь и жаждешь счастья... готов похитить возлюбленную и бежать с ней? И отдать врагам, не пролив капли крови, могилы дедов?! Ты?!

   Маргер вздрогнул и побледнел; его грудь исполнилась рыцарской гордости и духа предков.

   - Нет! - воскликнул он. - Увидишь! Мы не устоим, но сумеем умереть!

   И он захохотал не так, как смеются питомцы крестоносцев, а как дикарь.

   Реда взглянула ему в глаза.

   - Ты сын мне! - шепнула она.

   И, не оглядываясь, стала скорым шагом спускаться с лестницы, оставив Маргера одного со своими мыслями.

   А тот в душе вынес сам себе смертный приговор.

   - День счастья, потом... смерть!!

   На полу спуске с башни сидел, прикурнув, Швентас и загородил ему дорогу.

   - Кунигасик, - сказал он, - твой замок ничего себе... недурен... но все-таки он куча хвороста, на котором нас поджарят крыжаки. Жаль себя... Жаль людей... Что скажешь, кунигасик?

   - Пошел вон! - крикнул Маргер.

   Он вышел на середину двора, где уже стояли бояре и начальники ратей, угрюмо поджидая своего властелина. Увидев Маргера, они обнажили головы.

   - Крестоносцы идут на нас войной, - начал юноша, подражая осанкой опытным воинам. - Пиллены будут защищаться. Говорите: есть у вас отвага? Кто не чувствует в себе достаточно мужества" пусть уходит; кто останется, должен готовиться к смерти.

   Старый Вижунас окинул взором своих присных и ответил спокойно:

   - Только раз умирает человек!

   Ни один из дружинников не шелохнулся; никто не попросил отпустить его, никто не вздрогнул.

   Вместе с ними Маргер обошел окопы. Люди радостно встречали его и повторяли:

   - Только раз умирает человек!

   Все весело готовились к смерти, хотя знали, что им не дождаться ни погребения, ни костра, ни похоронных песен.

   Послали в пригороды звать тех, которые пожелают скрыться в замке, а остальным велеть уйти в леса.

   Маргер сам осмотрел все входы и выходы, и тайники, и вышки на стенах. Все было готово, хоть сейчас в бой. Весь вечер прошел в досмотре, в совещаниях, в размещении дозоров и опросе людей.

   Вижунас принял на себя заведование обороной, под начальством Маргера. Он был старик, несокрушимый, как железо, неразговорчивый, не знавший сна, строгий до жестокости.

   Целую ночь точили топоры, оправляли древка секир. Все бодрствовали.

   Когда поздно в ночь Маргер возвращался в большую светлицу, до него уже издалека долетели песни. Светло и весело горел огонь.

   Распахнув дверь, он увидел нежданную картину: посередине Реду, одетую по праздничному, рядом с ней Банюту, в девичьем венке и брачном платье, а вокруг хор девушек, певших песни, какие обычно пелись в девичник.

   Мать вышла на порог.

   - Приоденься к свадьбе, - сказала она. - Вчера тризна, сегодня брачный пир; завтра, быть может, смерть. Тебе не терпелось: владей же ею.

   Маргер взглянул на Банюту. Она сидела, как на троне, на опрокинутой кади, с распущенными косами, в венке. Девушки притворно плакали и, смеясь, заплетали и расплетали ее волосы. Она, в разрез с обычаем, не притворялась скучной, а напротив, вся сияла, радостная, с торжествующей улыбкой на устах. Взоры ее летели навстречу Маргеру.

   Тот приветствовал ее только глазами. Непристойно было ему, в истасканном платье, войти в горницу, и он исчез.

   По обычаю пелись жалостные песни. Весело горел на очаге огонь. Реда хлопотала со слезами на глазах и с радостной улыбкой. Сердце ее было полно горечи, время не располагало к свадьбе. Но крестоносцев еще не было. Всю ночь провели в песнях; а которые не пришли послушать и выпить за здоровье молодых, те сидели по застенкам и точили топоры.

   На утро оказалось, что нет свальгона, чтобы благословить молодоженов: Вижунас одел белое одеяние, а на седую голову венок.

   Банюта опять сидела на кади; на коленях держала кружку пива и белый хлеб; подружки продели ее золотистые косы через четыре позолоченных кольца и с плачем обрезали волосы. Банюта встала и, пригубив пиво, вылила остальное на порог. Маргер поджидал ее у стола. Три раза обвели молодую вокруг огня, раньше чем посадить рядом с мужем. Она весело взглянула на него. Он сидел грустный.

   - Сударик мой, - шепнула она, - разгладь морщины, ведь сегодня наша свадьба. Мне надо бы плакать, тебе радоваться. Я стыжусь, что не могу грустить.

   - А я, что не умею быть веселым.

   - Почему же? - спросила Банюта.

   - Слушай, - вздохнул Маргер, - если бы не песни, мы услышали бы, может быть, топот ног крыжацких коней.

   - Он бы вторил нашей песне, - сказала Банюта и взглянула в лицо Маргера. - Сударик мой! О чем грустишь? Знаю, знаю: война жалует к нам на свадьбу.

   С тихим вздохом ответил ей суженый:

   - Война бы ничего...

   Последние слова он не договорил. Банюта же озарила его улыбкой.

   - Сударик мой! - сказала она. - Таков обычай, что суженый дает молодой за венок подарок. И я хочу получить от тебя подарок, великий дар, но ты должен поклясться, что не откажешь.

   - Все дам, чего только пожелаешь,- поспешно ответил Маргер.

   - Поклянись! - повторила Банюта.

   - Чем я буду клясться? - грустно ответил молодой. - Клясться именем чужого Бога непристойно, а свои меня не знают.

   - Клянись солнцем и луною, - перебила девушка, - клянись, чем хочешь, но я требую клятвы!

   Маргер приложил руку к сердцу.

   - Что ты хочешь от меня? - спросил он. - Все отдам...

   Глаза Банюты засверкали, вспыхнули огнем; она снова стала тою девушкой, дух которой закалился и окреп среди тяжелых испытаний, перенесенных в немецкой неволе. Такою была Банюта, когда пела литовские песни в саду Гмунды.

   - Помни же, - шепнула она, - я знаю, я вижу: крестоносцы возьмут наш город. Вы, счастливые, падете на его защите. А я? Я не сумею наложить на себя руки. Господин мой! Когда придет последний час, прежде нежели отдать им свою жизнь, возьми мою! - Маргер побледнел.

   - Ты поклялся мне солнцем и луною, - говорила она, сжимая его руки, - мы вместе переселимся в светлый, лучший мир! А там!.. Там будет радость вечная, как здесь было непрестанное мученье! Ведь боги, если они существуют, должны быть справедливы!

   Громкая песнь заглушила их слова.

   Старый Швентас, нарядившись веселым скоморохом Келевежей, вбежал на четвереньках в комнату.

   - Хей, хей! - кричал он. - То ли не веселье! Гостей съехалось без счету. Пойдемте поглядимте, хватит ли пива им на угощенье! Гости со всех сторон строем стоят; железными кафтанами поблескивают, золочеными шапками посвечивают; ржут их кони, в доспехах одетые...

   Возгласы и крики из-за вала говорили о приходе крестоносцев.

  

  

   В ту же свадебную ночь Маргер вскочил с постели, поцеловал спавшую Банюту и остановился, погруженный в думы. Потом вышел.

   Старый Вижунас сидел на пороге, подперев голову ладонью. Оба прошли во двор.

   - Надо попугать этих собак, - сказал Маргер. - Ты видел с вышки, где шатер их воеводы?

   Вижунас показал рукой.

   - Не правда ли? Ведь это там, где наш подземный выход,; заваленный камнем?

   Старик кивнул головой.

   - На что он нам?

   - А вот, когда они заснут, - молвил Маргер, - они и их дозорцы, будет легко пробраться ночью в стан...

   И он схватился за висевший сбоку меч.

   - Надо убить вождя!

   Вижунас недоверчиво взглянул на Маргера. В глазах у него был вопрос:

   - А кто возьмется?

   Прошло мгновение, и Маргер зашептал:

   - Я знаю их повадки, говорю по-ихнему... Пойду сам.

   - Ты?

   - Да, я, - подтвердил юноша, выпрямляясь, - кто знает, может быть, их охватит страх... отступят...

   Старец думал, поникнув головой.

   - Жаль вас, - сказал он, - а если вы погибнете, кто защитит замок?

   - Ты! - кратко ответил Маргер, положив ему руку на плечо. - Никому ни слова! Молчи...

   Он огляделся, была ночь... Прислушался: стан крыжаков поголовно спал, ничто в нем не шевелилось.

   Маргер взял меч и пальцем провел по острию; бросил взгляд в сторону брачного покоя. Хотел было пойти проститься... А что... если, войдя, не хватит решимости расстаться?

   - Идем, Вижунас, - приказал он.

   Старик покорно довел его до ямы, закрытой сверху дверцами. Здесь он бросился к ногам своего властелина и застонал.

   Маргер исчез во мраке, а Вижунас остался стоять на страже. Если бы прожитые годы не иссушили его слез, он бы заплакал... но не мог. Минуты тишины, казалось, длились целые века. И конца не было безмолвию.

   Но вдруг он услышал страшный крик и упал на землю у выхода. Тысячею голосов откликнулись на зов в немецком стане; из недр молчания разразилась ужасающая буря, как будто бы земля разверзлась под ногами немцев. Ржали кони, звякало оружие, беглым шагом подходили воинские части, все гремело и стучало.

   Вижунас лежал, приложив ухо к земле. В яме ничего не было слышно. Но вот что-то зашуршало, кто-то, как змея, соскользнул вниз к старику... Тот, опасаясь немцев, схватился за нож... Но тут же узнал Маргера. Все лицо его было обсыпано песком; он тяжело дышал и, наконец, измученный, бросился на землю рядом с Вижунасом.

   Когда старик привел его в себя и стал расспрашивать, Маргер ничего не сумел объяснить. Показал только на меч, не обагренный кровью, и вздохнул. Он никого не убил...

   Наутро выкатили бочки для защитников Пиллен и справили для них свадебную пирушку. Однако не было позволено горланить песни. По очереди одни стояли на страже за стенами, другие сидели вокруг чаш и ведер, черпали и пили.

   И в то же время пели:

   - Только раз к человеку приходит смерть!

   Маргер то захаживал к жене и садился рядом с ней на лавку, то взбирался на окопы и всматривался в лагерь крестоносцев. Он знал всех и каждого из рыцарей мог бы назвать по имени. Он узнавал их по доспехам и по походке, по коням и по челяди. Много было между ними людей добрых. Он же против всех должен теперь пылать злобой.

   Маргер горько упрекал себя, зачем не убил Бернарда; но чувствовал, что если бы опять встретился с ним, с глазу на глаз, вооруженный, то снова дрогнула бы у него рука. Сидя у жены, он в мыслях избивал их всех и каждого; а глядя на них издали, слабел духом.

   Крестоносцы, точно преднамеренно, откладывали штурм; несколько дней стояли под стенами, ничего не делая. Одни распевали, веселые, другие набожные песни. А люди на валах рвались в бой.!

   - Хотят нас взять измором, - говорил Вижунас, - надо беречь припасы. Ведь может же великий кунигас собраться к нам на помощь и ударить на них с тылу?

   А немцы свозили хворост и смолили стрелы.

   Однажды все они столпились вокруг распятия, поставленного среди поля. Посередине виден был алтарь. Отец Антоний служил мессу. Маргер, стоявший на вышке, невольным движением схватился за шапку и хотел было по внедрившейся привычке обнажить голову... но злобно опять нахлобучил ее глубже... Раздалось пение... Он хорошо знал и напев и слова; сам нередко вторил им в костеле... А снизу, от подножия башенки, задорно неслась вверх песенка Банюты...

   Обе они сливались и путались у него в голове и в сердце... Маргер заткнул уши и сбежал вниз...

   - Люди, на валы! - окрикнул он своих.

   Маргер не ошибся. Крестоносцы шли на штурм.

   Они со всех сторон, как живою цепью, охватили город. Шли и пели. Холопы и оруженосцы несли одни вязанки хвороста, другие пылающие факелы, третьи блестящие топоры.

   Все кто мог собрались под ограды. Женщины тащили в бадьях воду; мужчины волочили камни.

   Вижунас велел всем хранить молчание и не начинать бой, пока немцы сами не ударят... Слышно было, как они валили в кучи под частоколами дрова и хворост; дым от факелов доходил до осажденных. За ворохами нагроможденного валежника не было видно немцев... И вот со стен посыпался на них дождь стрел; градом полетели камни; а на вспыхнувший сухой валежник хлынула вода. На мгновение немцы дрогнули и заколебались. Несколько с криком покатилось по земле... Но в задних рядах раздались новые призывы к штурму, и массы осаждавших снова кинулись на стены.

   Это был первый день борьбы. Но начался он с обоюдным и равным ожесточением.

   Маршал, следивший за битвою с пригорка, покачал головой и сказал стоявшему с ним рядом маркграфу Бранденбургскому:

   - Неловко нам будет одолеть их.

   Огнеметатели стояли по той стороне окопов, где, как им казалось, было ближе всего от стен и крыш. Они орудовали машинами и зажигательными стрелами. Каждый зажигал стрелу о факел и пускал в город. Пылая, летели они со свистом в воздухе, капая горящею смолой. Одни гасли на полпути, другие несли огонь на крыши. Рассчитывали на пожар, но напрасно. Огненный дождь метательных снарядов лишь скользил по крепким стенам, пламя гасло либо замирало где-то в глубине городища.

   Но и литовская стрельба была настолько же бесплодна. Немцы были закованы в железо, покрыты им со всех сторон. Камни отскакивали от доспехов, стрелы ломались о стальные шлемы либо бессильно вязли в проволочных кольчугах. Редкая стрела, случайно попав в промежуток или шов между железными пластинами и разорвав исподнее платье, напивалась немецкой крови. Но и огонь не занимался в частоколах, обмазанных глиной и смоченных водой. Хворост сгорал, не принося вреда и только мешая нападавшим. Так продолжалось до полудня. Солнце жгло... люди толпами стали спускаться вниз, к реке, чтобы напиться... Начальство разошлось по своим палаткам... Вооруженные холопы отошли на выстрел и растянулись на земле.

   Обе стороны бездействовали.

   В шатре маршала сидели почетные гости. Одних разбирал смех, другие сердились.

   - Нет сомнения, - сказал комтур Балгский, - что в конце концов мы возьмем этот деревянный сарай и растрясем его в пух и в прах. Однако осада может так затянуться, что игра не будет стоить свеч.

   - Как так? - возразил маршал. - Разве вы не знаете, что Пиллены ключ всей страны, что отсюда они предпринимают против нас набеги, что занятие их нагонит страх?

   - Дайте же совет, как ускорить осаду! - вмешался старый Зигфрид. - Наступят дожди, тогда уж огнем их не возьмешь; а штурмовать - значит нести большие потери.

   Граф Намюр высказал мнение, что у осажденных плохое оружие, а доспехи и того хуже, а потому бояться их нечего. Численность их также не должна никого беспокоить, потому что городок небольшой и не может вместить много войска.

   Бернард, сидевший с краю, молчал.

   - Брат Бернард, - обратился к нему маршал, - тот ваш беспутный питомец, если, быть может, и не коноводит в Пилленах, то, во всяком случае, засел в них. Ему бы следовало быть разумней прочих. Вызовите-ка его для переговоров; обещаем им жизнь, пусть сдадутся.

   Зигфрид усмехнулся.

   - Вот кого бы я первым повесил, - сказал он. - Впрочем, не велика беда пообещать им жизнь: слово, данное язычникам, ни к чему не обязывает. А так как он был крещен, то отец Антоний его исповедает, а потом и вздернем... Душу спасем, а это важнее всего.

   Бернард привстал с пня, но ничего не сказал.

   - Брат Бернард, - повторил маршал, - попытайтесь вступить в переговоры. Побережем свою кровь.

   - Попробовать можно, - ответил Бернард, - но едва ли они согласятся; а, главное, переговоры будут напрасны.

   Бернард вышел с белым знаменем и зеленою ветвью; а глашатай маршала подступил под самые стены, трубя в рог и выкликая по-литовски:

   - Выходите на мирное слово!

   Сам же Бернард стоял вдалеке и ждал.

   Долго не было из замка ответа. Глашатай мерным шагом объезжал вокруг стен, а Бернард следовал за ним не спеша. Высоко над оградой, на вышке, показался наконец Маргер с мечом в руке.

   Глашатай и Бернард остановились против вышки; а Маргер обменялся продолжительным взглядом со своим бывшим воспитателем. Маргер молчал.

   - Ты знаешь наше могущество, - сказал крестоносец, подняв голову, - видишь сам, что ваш городок не устоит против нас. Мне жаль вас; не поздно еще спасти свои животы и жизнь семей. Оборона бесцельна: сдавайтесь.

   Маргер презрительно повел плечами.

   - Я пришел погибнуть вместе со своим народом, а не спасаться за его спиной, - ответил он гордо.

   - Христианин, а подымаешь оружие против Христова воинства, - добавил Бернард.

   - Нет, я уже не христианин! - закричал Маргер.

   Последнее восклицание на мгновение отняло у Бернарда охоту говорить. Однако он пригрозил:

   - И тебя и всех вас ждет смерть.

   - Мы на это готовы, - угрюмо ответил Маргер, - но погибнем не от вашей руки. Кто уйдет цел из битвы, сгорит на развалинах замка, как на погребальном костре.

   - Маршал дарует вам жизнь! - крикнул Бернард.

   Маргер усмехнулся.

   - Прощайте, Бернард! - закричал он. - Плохо бы вы меня воспитали, если бы теперь, лицом к лицу со смертью, я струсил и продал братьев за бренную жизнь. Прощайте!

   За спиной Маргера уже слышался досадливый ропот людей, возмущенных его немецкою речью. А издали долетали крики:

   - Зачем слушать их тявканье? Надо биться насмерть! Были и такие, которые хотели стрелять в крестоносца:

   - Ничего от них не желаем! Будем драться и ляжем костьми! Маргер невозмутимо сошел с башни. Он дал знак рукою, чтобы

   люди встали к оградам. Начало битвы вызвало необычайный подъем духа, приступы ярости и безумной отваги. Чем меньше было надежды спастись, тем отчаянней становились припадки дикого бешенства. Слабея, люди поддерживали свой пыл обильными возлияниями из открытых бочек.

   - Драться насмерть! - кричали они нараспев. Безумие овладело всеми: детьми, женщинами, стариками. Все хватались, кто за что, и стремились на бой с врагами. Городок, до того молчаливый, наполнился криком и шумом.

   Когда Бернард вернулся, военный совет, знавший вперед, что он вернется ни с чем, уже решил участь города.

   Так как войск было больше, чем нужно, для осады такого местечка, то великий комтур предложил осаждавшим чередоваться, чтобы не давать осажденным ни минуты покоя: штурмовать день и ночь, поджигать, рубить частоколы, ни на мгновение не прекращать битву, напирая со всех сторон.

   Немецкие силы, разбившись на два отряда, опять с громким криком приступили к стенам. Не принимавшие участия в битве должны были готовить тараны и козлы, чтобы громить частоколы, не поддававшиеся действию огня.

   Когда свежие немецкие силы подошли к частоколам, литовцы, выждав их приближения, осыпали осаждавших градом камней и кольев. Но крыжаки и шедшие следом за ними холопы, за которыми зорко глядело начальство и отдыхавшие воины, не отступили, как в первый раз.

   Многие пали; ни один не бежал. Они вскакивали друг другу на плечи, чтобы сверху поражать метательным оружием прятавшихся за частоколом литовцев. Разгорелся яростный, дикий, беспощадный бой.

   Немцы думали, что засевших в городе ратников не хватит на все протяжение стен, а потому оцепили крепость со всех сторон. Однако повсюду они наткнулись на густые толпы защитников.

   Ужасная битва, начавшись в полдень, длилась до ночи. Наконец истомленные крестоносцы уступили место второй очереди, ринувшейся в бой с равным ожесточением. Раненые отправились на перевязку; трупы убрали; надвинулась ночь. В долине зажгли костры. Бой продолжался. Вижунас предводительствовал с одной, Маргер с другой стороны.

   Старик был ранен двумя стрелами в грудь; он вырвал их с мясом и остановил кровь глиной. У Маргера были царапины на голове и плечах. Банюта стояла с ним рядом, держа наготове повязку для ран. Бледная, невозмутимая, с плотно стиснутыми губами, она вдруг вскипала бессильною яростью и бросала попадавшиеся под руку камни.

   Реда, стоя во дворе, поила людей и гнала их назад на валы. Она и сама пошла бы в кровавую сечу, если бы только могла протесниться: Но вдоль оград так густо стояли люди, что даже убитым было негде упасть.

   Никто не заметил, как пропели петухи; некогда было взглянуть на звезды, а на востоке уже засветила утренница.

   Затрубили трубы на новую смену. Первая очередь крестоносцев и гостей вернулась в бой.

   Начальствующие, вчера еще державшиеся вдали от сражавшихся, теперь, не ожидая приказания свыше, сами шли вместе с другими, чтобы вкусить радости битвы.

   Но усилия с обеих сторон остались пока бесплодными. Наступил день. Но и он не принес ничего нового: только росло взаимное раздражение, и накипала злоба и жажда крови.

   Вижунас, стоявший на вышке, беспокойным взглядом следил вокруг, бледнел и начинал беспокоиться. Живая стена все держалась; но заборы и тыны трещали, грозя разрушением.

   Во многих местах они уступили топорам батраков; кое-где поотвалилась обмазка из глины, и огонь стал лизать сухие расщепленные колья. Частоколы шатались, и целые стены грозили падением. Старик предвидел уже наступление минуты, когда крестоносцы вторгнутся вовнутрь ограды. Правда, за первой стояла вторая, еще более крепкая, мощная... О дальнейшей защите первой нечего было и думать.

   Под вечер, когда опять подошла новая смена, заборы с треском рухнули под напором свежих людей, и нападавшие вместе с ними упали под ноги л