Главная » Книги

Крашевский Иосиф Игнатий - Ян Собеский, Страница 8

Крашевский Иосиф Игнатий - Ян Собеский


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

енства. Король, желая избежать мучительных оваций и сопряженных с ними церемоний, потребовал, чтобы ему отвели квартиру за стенами города.
   Однако просьбу не исполнили, а разместили нас в каменном доме среди города, с огромными пустыми комнатами, где всем пришлось быть вместе. Я отмечаю все эти подробности, чтобы показать, как нас чествовали и встречали при вступлении и как впоследствии все это резко изменилось к худшему. Любовь подогревалась, очевидно, великим страхом перед турками.
   Король чрезвычайно торопился. Он получил известия от князя Лотарингского, что у него уже были стычки с неприятелем, а потому боялся, как бы не расстроились все его предположения и планы. Нельзя было жаловаться, что мы не были осведомлены о действиях кесарских войск. Напротив того, мы по два раза в день получали военные депеши, и король неизбежно приходил в волнение и подгонял нас, чтобы как можно раньше добраться до Дуная.
   Итак, мы шли форсированными маршами. Король удивительно бодро переносил и утомление, и жару, но на королевича перемена образа жизни подействовала странно: лицо, губы и щеки покрылись прыщеватой сыпью. Впрочем, Дюмулен уверял, что это очень хорошо и очищает кровь.
   По пути повторялись торжественные встречи со стороны разных князей и вельмож. Между прочим, встречала нас также некая княжна Лихтенштейн, которая будто бы состояла при королеве Элеоноре и была знакома с королем.
   В день усекновения главы Иоанна король и свита присутствовали на обедне в Брюнне, или, вернее, Брно, прелестном городке, над которым высится мощный замок на крутой горе. А вокруг расстилается страна, плодородная и зажиточная, как Украина. В Брно нас с великой помпой встречали отцы францисканцы, а в городке было полным полно людей, собравшихся частью ради праздника, частью ради нас
   Мы с завистью любовались богатством и счастливой жизнью местных жителей. У них в изобилии не только хлеба, но и вина, а кладовые полны прекраснейших плодов. Крестьянские постройки и жилища лучше иных наших помещичьих усадеб.
   Обедом угостил нас в Брно граф Коловрат; наши в шутку, прозвали его Коловоротом, потому что он ворочает всею окольною страной. Король был доволен и приемом, и обедом.
   Здесь же были получены на имя короля письма от князя Лотарингского. Он именем Бога и всего святого заклинал короля спешить, так как Штарнберх {Комендант Вены.} писал (письмо было приложено), что долго не продержится: турки сидят в одном равелине с немцами и ведут подкоп под так называемый "кесарский" бастион. Они уже так близко, что солдаты, роющие контрмину, чуют их совсем под боком. Получались другого рода сведения, что со дня на день ожидались подкрепления от всех электоров, за исключением бранденбургского; что турки восстановили разрушенные под Веною мосты, а теперь насыпают перед ними панцы.
   Король был в более спокойном настроении. Я слышал, как он сказал Волынскому воеводе:
   - Бог даст, завтра услышим грохот венских пушек и напьемся воды из Дуная.
   Теперь была у короля одна забота, почему ничего не было слышно о казаках, которых он хотел выставить против татар, и о Литве, неизвестно где запропастившейся.
   Собственно, литовские войска были королю уже не нужны, и он желал только, чтобы они вступили на территорию Венгрии.
   Так добрались мы до Хейлигенброна, недалеко от Тульма, где король велел построить мост. Оттуда он с несколькими всадниками ездил в Никельсбург, который хотел осмотреть сам, не полагаясь на других. И посторонние, и мы не могли надивиться, какой король деятельный, подвижный, как он неутомим и нетребователен. Он, который в будничной обстановке частенько бывал тяжел на подъем и жаловался на разные недомогания, стал теперь неузнаваем. Бодрый дух вселился в короля и наполнил его чудодейственной силой. Он недосыпал, недоедал, переутомлялся, но был так свеж, что Якубек, как ни старался, подражать ему не мог.
   Но в Якубке была другая кровь, совсем иной характер; он как бы многое унаследовал от матери и в душе был иностранцем. Нельзя упрекнуть его в недостатке рыцарского духа; но в обществе канцлера Малиньи или Дюпона он чувствовал себя гораздо лучше, чем с польскою дружиной; сердце влекло его к чужим. В нем не осталось ни следа, ни признака польского шляхтича.
   Возвращаюсь, однако, к нашим приключениям, и в первую очередь к прославленному князю Лотарингскому, о котором мы давно были наслышаны как о знаменитом полководце, и потому все, не исключая короля, страшно желали его видеть.
   Он выехал навстречу королю во главе небольшого конного отряда и cum debita reverentia {С должным уважением (лат.).}. Было очень важно знать, каково будет его решение: пожелает ли он при короле играть роль самостоятельного генералиссимуса, или же подчинится нашему государю. Он был настолько благоразумен, что не заявил претензии на независимость, а сам добровольно отдал себя в распоряжение короля, ибо, когда начальствующих двое, бывает хуже, нежели когда нет ни одного.
   Рядом с королем австрийский полководец показался нам в высшей степени невзрачным: не вышел ни осанкой, ни одеждой. Среднего роста, заурядный, ничем не выделяющийся; хотя, в общем, не без отпечатка силы духа. Лицо обветренное, красное; нос как у попугая; только глаза живые и умные. Несмотря на то что отправлялся к королю, он даже не принарядился: в каком-то сереньком кафтане, скупо обшитом галунами, с золотыми пуговками; шляпа без перьев; на ногах желтые ботфорты, забрызганные грязью и сильно потертые.
   Но впоследствии я слышал, что король отзывался о нем очень лестно. Хвалил его за простоту и скромность и знание военного дела. Слышал я также, как король сказал ему, смеясь:
   - Незачем нам так бояться ни турок, ни Кара-Мустафы; ибо враг, дающий нам беспрепятственно строить на Дунае мост, ничего о нем не знающий или знать не желающий, право, не так страшен.
   И Лотарингского, и других гостей, в которых не было недостатка, король принимал по-лагерному, считаясь с военным временем, прекрасно и по-барски: было вволю и пищи и питья, и, хотя никто не пил, все повеселели, не исключая Лотарингского. Тот, впрочем, пил сначала только легкое вино с водой, а потом снизошел и до венгерского.
   Король был в очень хорошем настроении, ибо все заявили, что будут повиноваться даже в мелочах и выполнять его приказания. Конечно, это льстило его самолюбию; но главное, радовало в смысле обеспечения успеха, зависящего от единства исполнения и мысли. По обхождению австрийцев с нашим государем, по почестям, которыми его окружали, по воодушевлению их при виде наших войск было ясно, насколько кстати было наше появление и что недаром короля встречали как спасителя.
   До поры до времени нам все благоприятствовало. Мосты, которые король так стремился построить без помехи, были почти готовы; войска, несмотря на утомление, имели очень бравый вид, за исключением нескольких полков пехоты, пришедших в довольно неказистом виде. Однажды мы наблюдали на небе в течение нескольких минут какую-то особенную радугу; потом не то светлую полоску, не то знамение, не то огромнейшую букву, значение которой никто не мог истолковать. Во всяком случае, она не имела грозной внешности, не была похожа ни на розгу, ни на метлу, а, напротив, приветливо и ясно улыбалась. А нам, да простит нас Всемогущий, улыбка всегда милей грозы.
   Король по-прежнему был радостен и деятелен. Всем интересовался, заботился о людях и о лошадях, рад был всякого накормить и напоить. Сам ел очень мало, и то по преимуществу плоды.
   Мои записки служат лучшим доказательством: перед выездом из Кракова я заказал переплетенную приходно-расходную тетрадку, и все, что видел, заносил на ее поля.
   О князе Лотарингском, которого мы все разглядывали с великим любопытством, король постоянно отзывался очень уважительно, несмотря на его потертые сапоги и несуразнейший парик. Я сам слышал, как он, сейчас после отъезда князя, сказал Матчинскому:
   - Добрый, по-видимому, человек, хорошо знает военное дело и постоянно изучает его. Я вижу его насквозь и знаю, что он именно такой, каким мне представляется. Он достоин лучшей участи и более щедрых даров судьбы.
   Из Стетельедорфа, в расстоянии четверти мили от моста, который мы построили с великим поспешением и без малейшего препятствия со стороны неприятеля, король, по случаю болезни секретаря Таленти, стал диктовать мне письмо к королеве, частью же написал его собственноручно. По этому случаю припоминаю, что он извинялся перед королевой за неаккуратность в письмах: постоянные совещания с Лотарингским и другими, гонцы, приветственные речи, встречи в городах не только не давали писать письма, но даже ни поесть и ни поспать в положенное время. Неприятель был от нас в четырех милях, а тут при каждой встрече местничество: кому где стать, позади ли, впереди, слева или справа.
   Королева, по-видимому, очень беспокоилась, как будет смотреться его королевское величество рядом с кесарским великолепием. На это король ответил, что по внешности имперцы могут считать всех поляков крезами, так роскошно разодеты гайдуки, и пажи, и челядь, и лакеи; лошади в серебряных наборах; внутренние помещения шатров, королевского и князя Якова, обиты золотистыми глазетами, а общая приемная парчой. У них же (т. е. немцев), на лошадях ни блестки серебра, мундиры простенькие, полунемецкие-полувенгерские. А повозки самые обыкновенные; пажей или лакеев нет и в помине.
   Князь Саксонский, прибывший вчера же, был одет очень просто: в красный кафтан с малиновым поясом и кистями. Роста среднего, с добрым выражением лица и старонемецкой бородой. На вид простоват и, что удивительнее всего, не говорит ни на каком языке, кроме немецкого, да и то не речист и мямлит. Зато усердно пьет.
   Князь также предоставил себя в полное распоряжение короля; и, хотя сам он был весьма непрезентабелен, его пехота, которой король произвел смотр, была в превосходном состоянии, чисто одета и хорошо вооружена.
   До сих пор король все опасался, как бы под Веной у него не перехватили инициативу и не расстроили намеченного плана. Но из разговоров с местными военачальниками он мог убедиться, что не только не было о чем беспокоиться, но даже приходилось поторапливать и побуждать запаздывающих.
   Очевидно, что, не слишком надеясь на свои силы, они колебались перед битвой, которая должна была решить судьбы города и государства.
   Поведением королевича Якова король был весьма доволен. За неимением выбора он еще не назначил ему постоянных спутников, и потому оба, граф Малиньи и королевич, неотступно следовали за королем. Спали по соседству, кроме нас также придворный подскарбий Модженовский и Луцкий староста Миончинский, которых король мог потребовать к себе каждую минуту.
   Еще и еще раз должен подтвердить великое преклонение свое перед нашим государем, которого я до того никогда не знал таким трудоспособным, таким неутомимым. Он забывал об отдыхе, о пище и о сне. Проскакать десять миль туда и столько же обратно, от главной квартиры армии до строившихся мостов, все время меняя лошадей и почти без передышки, было для него безделицей.
   Но Дюмулен и Януш уверяют, что король уже несколько похудел, и пророчат, что он еще больше похудеет, а это ему на пользу. На лице у него здоровый румянец, но щеки несколько ввалились.
   Подъезжая к мосту под Тульном, мы встретили специального папского посла, которого король и все встречали с величайшим подобострастием. Хотя, прости мне Боже, на вид он был не лучше наших причетников, а одет был даже хуже: ряса из грубого сукна, одетая на голое тело, босоногий.
   Был то прославленный своей благочестивой жизнью отец Марк, капуцинский монах, которого людская молва чуть ли не при жизни причислила к лику святых и приписывала ему дар предвидения. Описать, каков он, не сумею, но таким я представлял себе святого Капистрана, о котором читал в житиях святых. Осанка благородная; но весь он одни кости да кожа, загорелая и лоснящаяся, как пергамент. Глаза горят особенным огнем; а когда он молится, то весь точно уходит в другой мир... Одежда грубая; подпоясан простой веревкой; на ногах сандалии. Только руки не соответствуют лицу: красивые и белые, но очень худые.
   Короли и князья для него пустой звук, как будто ему даже и знать не надо, что они вообще живут на свете; со всеми, даже с последним батрачишкой, он держится совершенно одинаково. Вероятно святой отец дал ему особые поручения к королю, потому что отец Марк сам разыскал его и, приветствуя, благословил чуть ли не со слезами на глазах; а потом еще отдельно беседовал с ним около получаса. Я слышал, как король рассказывал после графу Малиньи, что отец Марк виделся раньше с кесарем и увещевал его, перечисляя все те беззакония, за которые Господь так строго накажет его страну. Притом отец Марк заверил короля, что кесарь даже издали не покажется войскам, ибо он не только отсоветовал, но даже воспретил ему это.
   Король был очень рад, так как вмешательство кесаря было бы очень нежелательно. Да и кесарь сам не обнаруживал особенной охоты впутываться в эту кутерьму, потому что войска шли к Вене горными тропами, через ущелья и леса, где татары свободно могли атаковать тыл.
   Богослужение, в том виде, как совершал его отец Марк, совсем не было похоже на обычное. Король и все начальство причастились святых тайн из рук преподобного служителя алтаря, причем тот громко спрашивал каждого, надеется ли он на Бога, и заставлял повторять за собой по несколько раз подряд "Иезус-Мария"...
   Святитель вдохнул в сердца всех присутствовавших великую бодрость духа, как будто сам Господь послал его в то время, когда мы нуждались в ободрении и в мужестве. Переправа по мостам, которые были наконец готовы, продолжалась долго, ибо то здесь то там что-нибудь ломалось, а дождь и слякоть затрудняли движение подвод. Нас предупреждали, что за Дунаем вся страна опустошена и голодает, потому что татары хозяйничали там в течение нескольких недель. А после них, как после саранчи, не очень-то попользуешься.
   Дороги через горы, ущелья и лесную чащу были очень ненадежны; проводников и в помине не было, а карты и атласы оказывались, на что очень жаловался король, либо неверными, либо недостаточно подробными.
   Пехота должна была идти вперед, чтобы утоптать путь для конницы, расширить полотно дороги, вырубить, где нужно, лес. Больше всего мучились с гружеными возами. Бросить их было нельзя; тащить следом невыразимо трудно, особенно из-за лошадей и подножного корма, ибо в этих местах травы в редкость, не наберешь и на лекарство. Да и сработаны повозки были не для таких каменистых дорог, по которым нам пришлось идти с тяжело груженными возами.
   До сих пор король был всем доволен и ни на кого не жаловался. Князья Лотарингский и Саксонский оба ему повиновались, получали его приказы по армии и выполняли их. Кроме вышеупомянутых, понаехало со всех сторон, кто с чем, множество немецких императорских князей, опоздавших к началу похода. Теперь же, заслышав о нашем короле, они стали торопиться и днем и ночью. Поименно называли Баварского, двух Нейбургских, Ганноверского, Ангальтского и других, имен которых не припомню. Кроме этих титулованных добровольцев, мнимых защитников креста, во множестве съезжались воители всевозможных народностей, горевшие желанием сразиться под предводительством такого вождя, как наш король. Их размещали в разные отряды.
   Князь Саксонский, к великому изумлению кавалера Малиньи, все время объезжал войска в своем вылинявшем красном одеянии, следуя по пятам нашего короля не как коронованное лицо, а точно какой-то свитский. В конской сбруе у него кое-где едва поблескивало серебро. Ни пажей, ни лакеев при нем не было; палатки его были обыкновенного тика. Адъютанты простые офицеры; у иных отвислое брюшко и багровый цвет лица.
   Почти каждый день мы доставали "языка". Все пленники в один голос утверждали, что в турецком лагере ничего не знают о присутствии короля, или, лучше сказать, не верят. Наши разъезды, возвращаясь, сообщали, что канонада под стенами слабая; палят все больше из мушкетов и, вероятно, ведут подкоп. Говорили также, что Кара-Мустафа, ради сохранности добычи, не собирается брать город штурмом, так как во время приступа чрезвычайно трудно предотвратить грабеж. А ему непременно хочется завладеть теми несметными сокровищами, которые, как он предполагает, находятся в Вене. Этим объясняется его нерешительность. Короля эти вести чрезвычайно обрадовали, так как он постоянно опасался, как бы дело не обошлось без нас и кто-нибудь бы нас не опередил.
   Из сказанного ясно, что король напрасно беспокоился, и, если бы не наша помощь, Вена бы сдалась.
   Прибытию короля здесь так мало верили, так его не ждали, что когда к Лотарингскому прибыл гонец от Текели, с предложением посредничества с целью перемирия, то, увидев нашего государя, он едва не лишился языка. Не помню, писал ли я, что Текели питал к королю величайшее почтение, потому что его боялся и должен был ему повиноваться. С этим же гонцом король велел Таленти послать Текели напоминание, чтоб он держался данных обязательств.
   Чем ближе к Вене, тем больше мы страдали от жары. О нас и говорить нечего; но сам король и тот терпел от недостатка удобств и необходимого ухода. Частенько нельзя было достать для него чистой воды, чтобы напиться, а вместо пищи приходилось целый день довольствоваться кусочком хлеба. Король так радостно нес свои лишения на алтарь Всевышнего, как будто утопал в излишествах.
   Едва проснувшись и перекрестившись, он уже спрашивал о новостях, о "языке", посылал письма и отправлял с поручениями. Беспокойнее всего он бывал тогда, когда подолгу не получал вестей от королевы. А последние доставлялись весьма неаккуратно, хотя сношения были устроены со всевозможной тщательностью, чтобы не было задержки из-за гонцов, трабантов, скороходов и подстав.
   На подкрепления, на казаков Менжинского, который еще стоял с ними во Львове, король совсем больше не рассчитывал, ибо главное зависело теперь от качества, а не от численного превосходства войск.
   Трудно описать, по каким дорогам, с какими страшными мучениями и испытаниями для лошадей, кормившихся почти одними листьями деревьев, мы наконец добрались до Каленберга под Веной, со значительным опозданием в сравнении с расчетами короля. Истинное чудо, что мы не натолкнулись почти ни на какое сопротивление со стороны врага. Во-первых, потому, что он никоим образом не предполагал продвижения неприятеля среди лесов и гор, а во-вторых, потому что до конца не верил в присутствие короля. Присоединился к нам князь Баварский, человек еще молодой, лицом не безобразен; осанка лучше чем у саксонца и все вообще чище и изящнее; лошади прекрасные, но совсем без свиты. Познакомившись с королевичем Яковом, он очень запросто сошелся с ним, чему король весьма был рад и обращался с ним с большой предупредительностью. Оба князя, державшиеся сначала несколько вдали от короля, теперь, с приближением к врагу, являлись по несколько раз в день; узнавали пароль, сами спрашивали приказ по армии и охотно подчинялись.
   Вчера король сказал с большим удовлетворением:
   - Обыкновенный капитан и тот не может быть исполнительнее их. Верю, что, с Божьего соизволения, конец увенчает дело... Конечно, не без тяжелых жертв, ибо положение хуже и совсем иное, нежели представлялось в донесениях.
   То, что я выше вспомянул о нашем движении горными тропами под Каленберг, не дает и отдаленнейшего представления о том, чего мы на самом деле натерпелись. Местами было так, что ни пройти и ни проехать; приходилось буквально карабкаться ползком на крутые склоны без признака дороги, перебираться через вырытые дождевой водою пропасти и завидовать, что у нас не козьи ноги: наши, по крайней мере, не годятся для подобных упражнений. А все-таки каким-то образом мы, с Божьей помощью, выбрались сюда без особенных потерь и незаметно для врага расположились прямо над турецким лагерем. И днем и ночью шли у нас военные советы, где и какие расположить войска.
   Все свои подводы с провиантом, утварью, лучшими палатками и шанцевым инструментом король оставил, за исключением самого необходимого, на берегу Дуная, в безопасном, как он считал, месте.
   Я восхищался, видя, как бодро он переносит всякие лишения, ни на что не жалуясь. Я приказал возить для него позади седла легкий матрац, чтобы королю не приходилось, отдыхая, лежать на голой земле. Но он редко успевал дождаться, пока матрац расстелят.
   Турецкая беспечность, или, лучше сказать, ослепление Божиим произволением, были для нас непонятны. Наши драгуны и казаки подкрадывались к самому их лагерю, захватывали скот и пленных, но все эти случайности турки приписывали другим, а о нас точно не имели представления. Дня два мы были с королем совсем без войск; войска еще не подошли, а он хотел лично осмотреть позиции. Здесь нас ожидало страшное разочарование, сначала едва было не повергшее короля в полное отчаяние. Из всех карт и планов явствовало, что раз мы на Каленберге, путь к городу открыт и не сулит никаких препятствий. Тем временем вместо виноградников, которыми будто бы была покрыта весьма пологая гора, мы, когда взобрались на вершину, увидели у своих ног огромнейший турецкий лагерь. Далее как на ладони оцепленная Вена и лишь за нею громаднейшая площадь, тянувшаяся вдаль на много миль. Но вправо, где по нашему расчету были нивы, рос густой лес, чернели бездны и высилась крутая, как стена, обрывистая падь.
   Князь Лотарингский, прижатый к стене, должен был сознаться, что был введен в заблуждение картами; королю же пришлось изменить план кампании и, вместо внезапного нападения врасплох, подходить крадучись, медленно наступать, теснить.
   К счастью, турки, как было видно с первого взгляда, совсем не окопались. Лагерь был открытый, да и укреплять его, ввиду обширности, было невозможно.
   Венский комендант Старенберг, осведомленный о прибытии армий для снятия осады, приветствовал нас ночью ракетами.
   Войско наше занимало фронт около полумили в ширину, а правое его крыло расположилось среди лесов и гор. Король переночевал на самом фланге, где стояли пехотные полки и как на ладони виднелся весь турецкий лагерь, а ночью нельзя было уснуть из-за грохота орудий.
   Бог весть, какая ожидала нас судьба. Но видеть, что мы видели, доводится не всякому. Дивная картина окрестной страны, расстилавшийся под ногами город, палатки, рассыпанные как грибы, огненные ленты, бороздившие ночное небо, дым, клубами подымавшийся над башнями, все вместе представляло восхитительное зрелище, величественное в своей безбрежной красоте. Не жалея о вынесенных муках, я благодарил Бога, что он сподобил меня быть здесь. Не нагляделся бы, казалось, и не наслушался, ибо и для ушей было чего послушать.
   Когда ветер, которого в горах всегда достаточно, долетал к нам с равнины, то приносил с собой грохот орудий, и далекий звон колоколов, дикий рев верблюдов, ржание коней, скрип колес, лязг и звяканье оружия... так что мороз продирал по коже. Никакая музыка не может так глубоко взволновать нас. Изумление и тревога овладевали умами, и поневоле возникал вопрос, какую судьбу готовит нам Господь, ибо неисповедимы пути Его.
   Если не ошибаюсь, то у короля были какие-то расчеты на татар, ибо он постоянно спрашивал о них и посылал узнать, где они стоят. Но пока что никто не мог допытаться.
   В течение двух дней я расхаживал по лагерю, где у меня много было знакомых, и могу только сказать, что никогда не видел войска, так рвавшегося в бой и настолько уверенного в своих силах, как тогда. Все питали необычайную веру в короля; о гетманах даже не вспоминали. Он был верховным главнокомандующим, а все иностранцы, князья Лотарингские, смотрели ему в рот. Ежедневно видясь с королем, могу засвидетельствовать, что не только никто и никогда не противоречил королю, но постоянно, о каждой мелочи, спрашивали его мнения; и следовали его советам, зная, что он чаще и больше, чем кто-либо сталкивался с турками и знаком с их тактикой.
   Смеясь, король показывал нам рубец от раны, полученной под Берестечком, говоря, будто этим путем проникло в его мозг уразумение турецкой стратегии.
   Когда приводили "языка" и не было под рукою переводчика, вызывало всеобщее удивление то, что король вызывался сам допрашивать татар и прекрасно с ними объяснялся. По пленникам, когда они узнавали, что здесь король, было заметно, как они робели и смирялись.
   Насколько можно было видеть с высоты, Кара-Мустафа расположился под Веною по-барски. Его собственные помещения, шатры с гаремом и с прислугой, евнухами, янычарами, состоявшими при его особе, раскинулись огромным городом. Между пурпурными и златоткаными палатками, с полумесяцами на верхушках, обитыми жестью, зеленели деревья, искрились фонтаны. Едва ли сам султан, если бы собрался на войну, мог продемонстрировать больший блеск и пышность. Но в стане совсем не было заметно войск. Только у самых стен и башен, под которые велись подкопы и делались проломы, происходили перемещения воинских частей. Осада велась вяло и неровно; резко выделялись часы молитвы и отдохновения.
   Орудия города стреляли непрерывно, но, по-видимому, безрезультатно. По ночам Старенберг пускал с башен огненные ракеты, значение которых было, вероятно, понятно королю и князю Лотарингскому, потому что они взлетали в разных сочетаниях по нескольку и с промежутками. Слышали мы также, что из Вены в наш лагерь и обратно приходил переодетый янычаром поляк. И еще я слышал, как король говорил, будто Старенберг очень торопит, но ничего нельзя сделать из-за коварной штуки, подстроенной нам непредусмотренной планами горою.
   Тем временем осень сильно давала себя знать.
   Здесь я должен отметить мудрую находчивость нашего государя при смотре войск, который он производил в присутствии князей Лотарингского и Саксонского. Я был при том, когда приехал сильно смущенный гетман с докладом, что часть пехоты в таких рваных мундирах и так плохо одета, что ее необходимо убрать в тыл, иначе будет стыдно перед иностранцами.
   - В особенности же, - прибавил он, - рядом с саксонской пехотой, одетой с иголочки, нашу невозможно показать.
   Король пожал плечами.
   - Оборони Боже! - воскликнул он. - Не прячьте этого полка, ведите его смело: я сумею втолковать князю Лотарингскому, как это случилось.
   Дошла очередь и до несчастного полка, в котором было много бравых солдат, но, вместо мундиров, почти одни лохмотья.
   Король, увидев приближение оборванцев, громко обратился к иностранцам:
   - Прошу вас, господа, обратить особое внимание на этих храбрецов. Перед каждым походом они одеваются как можно хуже и дают клятву вырядиться в мундиры, содранные с убитых неприятелей. Еще ни разу не случалось, чтобы они не вернулись расфранченные. Я и теперь ручаюсь, что они скоро разоденутся, как янычары визиря.
   Князья Лотарингский и Саксонский с великим любопытством разглядывали оборванцев, а потом обменивались впечатлениями. Король же посмеивался.
   Татары, о которых мы ничего не могли узнать, кочевали где-то далеко, а когда попавшие в их лапы наши фуражиры упомянули о короле, те только издевались. Знали, что Любомирский здесь, а в короля до конца не хотели верить.
   С другой же стороны, находясь постоянно при особе государя, который при мне обо всем рассуждал без всякого стеснения, могу свидетельствовать, что, когда уже было решено атаковать лагерь Кара-Мустафы и король сам подписал диспозицию для войск, никто, ни даже сам он не думал, что дело разрешится одним натиском. Предполагалось только положить начало, перевести войска в долину, а затем, не спеша, оцепить и взять турецкий лагерь.
   Всеми овладело большое нетерпение. Тревожились, чтобы операции не затянулись до глубокой осени, а потому удар подготовлялся к двенадцатому сентября. Волнение было большое. Что-то Бог пошлет? Каждый приводил в порядок доспехи, подбирал копье, осматривал оружие.
   У короля и теперь не видно было ни малейшего признака тревоги, но он был полон неустанной заботы, все ли его приказания исполнены. Потому он то и дело посылал меня и других с напоминаниями, где и кому стоять, у кого быть под началом и проч.
   Ночью если он и засыпал, то ненадолго; все больше ходил взад и вперед, шепча молитвы. Уже было совсем поздно, когда он послал за служилыми татарами и отправил их на разведку.
   В пять часов утра на следующий день послышались орудийные выстрелы со стороны Каленбергского замка, там где стояли саксонцы, открывшие огонь. А вслед за тем загремели турецкие орудия, громившие крепостные стены. Король в полном одеянии вышел из палатки, и все мы уже были на ногах.
   Войска занимали места, назначенные согласно диспозиции короля. На нашем правом крыле стоял гетман Яблоновский, а с ним все наши гусары, - почти против середины турецкого лагеря. На левом, доходившем почти до Дуная, пехота кесаря и саксонцы. Во главе этих войск стояли наиболее известные немецкие полковые командиры и князья. Сам князь Саксонский предводительствовал отдельным отрядом. Король очень хвалил саксонских солдат, в особенности пехоту, прекрасно обученную и закаленную в боях. Вместо немецкой конницы был здесь князь Любомирский с отрядом польских конных войск. Всем левым крылом командовал князь Лотарингский. Центр составляло кесарское войско и баварцы, под главенством разных немецких владетельных князей, стольких, что и не перечесть. Было их вдоволь; набрались они отовсюду, полным-полно, и не столько в строй, сколько в командный состав. За исключением самого кесаря, были представители всех входивших в состав его империи земель. Кесарю же капуцин сказал, что он будет лишним. Вместо него был наш король, предводивший не только правым крылом, но и всей армией.
   Орудийный огонь, который саксонцы вели с пяти часов утра, был открыт по приказанию короля, распорядившегося еще с вечера развернуть батарею у самого Камедульского монастыря на опушке леса. Установленные на батарее орудия были направлены против центра турецкого расположения, по совету Контского. Поэтому всю ночь рыли окопы и ставили орудия, замеченные турками еще до рассвета. Здесь было сделано со стороны турок первое неистовое нападение на батарею. Здесь началось сражение и был сейчас же ранен храбрый князь Крой и убит князь Максимилиан.
   На этом фланге уже кипел горячий бой, во время которого в особенности отличился Любомирский. Король неоднократно присылал сюда ординарцев и являлся лично для руководства диспозицией. Часов около восьми утра с великою поспешностью прибыл князь Лотарингский за распоряжениями и для совещаний, как раз в момент, когда отец Марк собирался служить обедню в маленькой часовенке.
   - Помолимся перед началом Богу, - сказал Собеский Лота-рингскому, - а потом я сяду на коня, и уже не сойду до конца дня.
   С этими словами король бросил мне свой мягкий шлык и вошел в сакристию, потому что сам хотел быть за причетника. Угадав намерение короля, все присутствующие в изумлении переглянулись, а у меня навернулись слезы... Капуцин же служил так сосредоточенно и умиленно в Боге, что, может быть, даже не видел, кто шел впереди его и отвечал на возгласы.
   Я не мог отвести глаз от короля. Почти в течение всей мессы он горячо молился, воздев руки и вперив взоры в небо; а глаза его были полны слез. Может быть, в этот великий миг вся жизнь, от юных лет, прошла перед его духовными очами, когда он так умалялся перед Богом.
   Король, Лотарингский и часть начальствующих приобщились святых тайн из рук святителя-капуцина. Сердце у меня сжималось при мысли, что все готовились, как бы перед смертным часом. Говорили, чего я, впрочем, не слыхал, будто отец Марк, сам того не зная, в конце обедни вместо слов "ite missa est" пророчествовал, в припадке ясновидения, о победе. Король впоследствии ничего подобного не говорил.
   Прямо от алтаря пришлось садиться на коней. Только при выходе из часовни королю и князю подали по кубку вина и по куску хлеба, так как не было времени позавтракать.
   Наши гусары уже собирались спускаться с крутой горы в равнину. Спуск был неимоверно труден, ибо местность была взрытая, засыпанная камнями, покрытая неровностями, промоинами и рытвинами, в которые валились кони. Было чрезвычайно трудно сохранять боевой порядок, и поминутно то одна то другая из пяти шеренг должна была останавливаться и выравниваться, поджидая запаздывающих. Не было возможности ускорить шаг, так как все бы перепутались и поломали шеи. Тем временем кесарские полки уже с успехом расположились на равнине, ибо виноградники и пасеки служили хорошими прикрытиями. Около десяти часов утра полки Лесле, раненый князь Крой и князь Саксонский значительно подвинулись вперед, завладев всеми теснинами. А наши гусары все еще спускались, так что король Ян послал сказать австрийцам немного подождать, пока конница не выберется из ущелий. Только в одиннадцать часов вся наша конница, преодолев преграды, выровнялась сомкнутыми рядами в поле и была радостно приветствована кесарскими войсками.
   Пришлось передохнуть немного, чтобы дать людям и коням оправиться и подкрепиться хотя бы куском хлеба. Король и Лотарингский прилегли с несколькими князьями под деревом и приказали подать завтрак, приготовленный неважно.
   Тем временем около полудня стало невыносимо жарко. В доспехах, в кафтанах, обремененные оружием, люди изнывали. Едва перекусив, король сел на коня, на этот раз со всею пышностью: впереди бунчужный с бунчуком, сзади оруженосец с золотою тарчей {Тарча, или тарч, - гербовый, почетный щит, знак гетманского достоинства.}, и стал объезжать войска вместе с Лотарингским, обращаясь к немцам по-немецки, к другим то по-французски, то по-итальянски, вливая в сердца бодрость и мужество.
   У турок было достаточно времени выстроиться против нас и приготовиться к битве, которой они не придавали особого значения. Можно сказать, что еще за час до развязки никто не предвидел и не догадывался, какой будет конец.
   Завязался кровавый бой, в особенности вдоль крутого спуска около Нейдорфа, где наша конница с трудом держалась против турок. Правда, своим напором она расстраивала их ряды, сминала, но зато потом не могла ни двинуться, ни повернуться. Тяжелая, как молот, она дробила все; но и поднять ее было тяжело, как молот. В первой же стычке был убит юный, пылкий и храбрый сын каштеляна Потоцкого, любимец отца, страшно рисковавший жизнью. Пал также дельный полковник Асверус. Наши гусары едва избегли полного разгрома, и, если бы не баварцы, прибежавшие на помощь, их бы перебили.
   Король, расстроенный, сам ринулся на турок во главе второй линии конницы, подбодряя и воодушевляя людей к бою. Этою атакой он решил судьбу дня, потому что турки не выдержали натиска и побежали.
   В начале битвы турки не думали, так же как и мы, что сражение может сделаться решительным. Только около полудня они заметили, что имеют дело с более сильным неприятелем, нежели предполагали. А татары первые со страхом доложили Кара-Мустафе, что во главе армии, пришедшей снять осаду с Вены, стоит польский король, при одном имени которого они дрожали; они видели, что приходится иметь дело не с одними войсками Лотарингского или с несколькими тысячами Любомирского, а с многочисленною ратью, которая чудесным образом пробралась через лесистые, пересеченные пропастями горы, чтобы напасть оттуда, где ее никто не ждал. Теперь уже вышли в бой сам Кара-Мустафа, и Ибрагим, и волошские подкрепления. А татары, которые, как говорят, очень неохотно собрались воевать, стали подумывать о том, как бы спасти собственную шкуру, а до визиря им дела не было.
   Когда наша вторая линия, во главе с королем, опрокинула турок, она остановилась только перед самыми окопами их лагеря, где навстречу вышел сам Кара-Мустафа с большим зеленым знаменем Пророка.
   Здесь начался бой не на жизнь, а на смерть. В это время на правом крыле Яблоновскому удалось рассеять уже дрогнувших татар; на левом молодецки напирал на турок Лотарингский, а в центре сам король с отборным рыцарством крушил и опрокидывал янычаров Кара-Мустафы. Еще около пяти часов пополудни судьба сражения не была решена. Король собирался было, удержав за собою поле битвы, отложить окончательный удар до завтра; а великий визирь был, по-видимому, так спокоен за свою судьбу, что приказал на поле битвы раскинуть свою красную палатку и прилег в ней отдохнуть вместе с сыновьями.
   Но тут король, объезжая ряды войск и знакомясь с положением, вдруг, как бы осененный свыше, дал знак к бою.
   - Все должно решиться сегодня! - воскликнул он. - Завтра будет слишком поздно.
   Контский получил приказ подготовить пушки, ибо вначале боя была такая нехватка в снарядах, что король обещал платить от себя за каждый выстрел по пятидесяти талеров, а один француз вместо пыжа забил в дуло парик и носовой платок. Теперь же была занята возвышенность, непосредственно господствовавшая над лагерем Кара-Мустафы, и подвезли снаряды. Артиллерия открыла жесточайший огонь, а гусары как бешеные ринулись в атаку.
   Король стоял на пригорке с королевичем и первый заметил, как дрогнули и разорвались турецкие ряды и стали отступать. Король сейчас послал кого-то с приказом к Лотарингскому посильнее надавить на центр, а сам прямо двинулся на красный шатер визиря. Матчинский с тарчем, скакавший рядом с бунчуком и орлиным крылом, едва поспевал за государем. Король скакал не глядя, подняв саблю, ничего не видел, кроме мчавшегося впереди доблестного войска, и громким голосом взывал:
   - Non nobis, non nobis! Sed nomini Yuo ad gloriam {"Не нам, не нам, а имени твоему слава!" (лат.).}!
   При этом последнем натиске гусары поломали почти все копья.
   Тут произошло нечто неописуемое: все преисполнились непреоборимым духом, против которого не устояли бы двойные силы. Он сеял ужас... Недавно еще горделивый и спокойный, мнивший себя в полной безопасности, визирь увидел, что погиб... Невыразимая тревога охватила турок; потеряв головы, они стали разбегаться во все стороны, побросав оружие... Можно смело утверждать, что в такой момент бессильны и разум, и военный гений, и опыт полководца: сам Господь Бог гонит одних вперед, других, как под ударами бича, назад... Как только начался переполох и вся лавина беглецов покатилась к ставке визиря, день был решен. Как вихрь метет песок, так страх гнал перед собой толпы, пораженные ужасом.
   Наши гусары первые вклинились в самую гущу турок и раскроили их на две части. Здесь погибли наши Алепский и Силистрийский и еще четверо других на правом крыле, у Яблоновского. Потом рассказывали, будто визирь, вбежав в большой шатер, плакал от растерянности... С ним был еще тогда крымский хан, Се-лим-Гирей.
   - Выручай! - кричал визирь. - С ними король польский, против него мы бессильны! Лишь бы уцелеть самим!
   Распускали слухи, будто измена татар была куплена заранее. Но я этому не верю: королю незачем было бросать татарам золото; довольно было слова.
   На основании того, чего мы наслушались и насмотрелись после, можно бы написать целые книги об одном этом дне. Но охватить как целое всю массу тогдашних впечатлений невозможно.
   Около шести часов пополудни король первый доскакал до ставки визиря, несмотря на то что янычары еще продолжали стрелять. Он немедленно приставил к шатрам стражу, чтобы никто не смел ни грабить, ни разорять, а на завтра обещал войскам полное удовлетворение.
   Итак, сама судьба отдала нашему королю несметные богатства Кара-Мустафы, расположившегося под Веной с пышностью повелителя и государя, явившегося на войну в предвкушении победы, со всеми сокровищами и достоянием. Было это для нас в одно и то же время и большое счастье и великое несчастье, как мы увидим ниже.
   О том, как сам я провел этот самый памятный в жизни моей день, мне не следовало бы вспоминать. Я был как песчинка, уносимая бурей.
   С самого утра я, по приказу короля, старался быть около него, со стаканом, фляжкою воды с вином, куском хлеба с ветчиной. Но никто не прикоснулся к этому до ночи; да и у меня, хотя полопались от зноя губы, в мыслях не было напиться. Я старался поспевать за королем, насколько позволяла лошадь и условия местности; а все же случалось остаться далеко позади. Догнать же было нелегко; я все время следил взором за бунчуками и орлиным крылом, но и они по временам скрывались за гусарскими значками. Частенько я терялся и потом совсем не мог найти дорогу. Только внизу, в долине, мне удалось догнать короля, когда он уже опять садился на лошадь.
   Когда мы вторглись в ограду лагеря, какой-то негодяй янычар попотчевал меня пулей. Таким образом, оправдалось правило, что я никогда не оставался невредим. Кроме меня, из королевской свиты не пострадал никто; ясно, что пуля не предназначалась никому иному. Шальная, на излете, она разорвала только рукав кафтана и содрала кожу и так застряла в рукаве, что я ее потом мог вытащить и сохранить на память. Рана была пустячная, но, конечно, не обошлось без потери крови.
   Я все время следил глазами за королем, с тех пор как он, перебравшись через окопы, мчался к ставке визиря. Он был очень утомлен, тяжело дышал и все время оглядывался на сына. Лицо его было удивительно ясным и величавым. Он все время точно шептал молитвы. Конечно, молиться о победе уже не приходилось, ибо мы хозяйничали в самом вражьем стане. Очевидно, король молился за своих ближних, которых не видел вокруг себя и о которых постоянно спрашивал: о кавалере Малиньи, о гетманах, о близких сердцу людях. Матчинский в течение всей битвы ни на шаг не отходил от короля. Королевич также, надо отдать ему справедливость, был очень стоек под огнем. Все время смотрел на отца и повиновался малейшему с его стороны знаку.
   Едва успели мы остановиться у шатров, как со всех сторон стали сбегаться командующие отдельными частями с поздравлениями. Князь Саксонский чуть ли не со слезами бросился в объятия короля. В эту первую минуту все прекрасно понимали, сколь многим они обязаны Собескому и нам. Но все это очень скоро изменилось.
   Здесь же у палаток невольник визиря подвел к королю лошадь Кара-Мустафы и поднес его золотое стремя. Это стремя король отправил королеве с первым же гонцом и вестью о победе.
   Князь Лотарингский подошел к самым стенам города, чтобы очистить все подступы к нему и окопы от засевших янычаров. Некоторые отряды были посланы в погоню, но турки уходили так поспешно, что догнать их было трудно.
   Всех точно вымели метлой из огромнейшего стана: их как не бывало. Лагерь был завален снятыми и неубранными палатками, трупами лошадей и верблюдов и многим множеством всякой добычи, доставшейся в наши руки. Было запрещено грабить, но как усмотришь за войсками ночью!
   Достаточно вспомнить хотя бы о шатрах визиря, доставшихся королю; они образовали среди лагеря как бы отдельный городок, сооруженный для беспечального существования с такой уверенностью в полной безопасности, как будто ниоткуда ничего не угрожало. Сады, фонтаны, бани, беседки, киоски, дорожки, устланные сукном; палатки из драгоценнейших тканей с золотою бахромой; внутри неимоверное количество изящнейшей утвари: сундуки, ларцы, седла, ковры, одежды в невероятном изобилии. Глазам не верилось при виде той пышности, с которою визирь шел на завоевание империи, будучи так уверен в будущей победе, как будто бы уже преодолел все препятствия. И вот в течение часа, никак не больше, все рухнуло и разлетелось в прах!
   Король мог бы в тот же день уехать на отдых в город, но не захотел, а провел ночь на поле битвы, под деревом; а так как нечего было есть и мы весь день, сами того не замечая голодали, то Старенберг прислал немного продовольствия. Дальше я расскажу все, что потом случилось; теперь же должен описать внезапную перемену в настроениях, происшедшую на другой же день после победы, очень для нас чувствительную.
   После первого припадка радости те, которые вначале едва не лобызали ноги короля, понемногу поостыли и одумались. Тогда и вожди, и воины сообр

Другие авторы
  • Блок Александр Александрович
  • Теккерей Уильям Мейкпис
  • Строев Павел Михайлович
  • Михайловский Николай Константинович
  • Брилиант Семен Моисеевич
  • Фруг Семен Григорьевич
  • Петров Дмитрий Константинович
  • Ободовский Платон Григорьевич
  • Тыртов Евдоким
  • Сосновский Лев Семёнович
  • Другие произведения
  • Самарин Юрий Федорович - Письма о материализме
  • Коган Петр Семенович - Александр Блок
  • Сомов Орест Михайлович - Сватовство
  • Муравьев-Апостол Иван Матвеевич - Письмо к приятелю
  • Аксаков Константин Сергеевич - Воспоминание студентства 1832 - 1835 годов
  • Мейендорф Егор Казимирович - Н. А. Халфин. Егор Казимирович Мейендорф и его путешествие в Бухару
  • Фонвизин Денис Иванович - Письма дяди к племяннику
  • Анненская Александра Никитична - Надежда семьи
  • Рони-Старший Жозеф Анри - Рони: биографическая справка
  • Испанская_литература - Б. Пуришев, В. Узин. Испанская драма
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 472 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа