Крашевский Иосиф Игнатий - Ермола

   - Видите ли, надо воспитывать мальчика, трудиться для него и для себя, а в поле я уже не много заработаю; хотелось бы найти другое средство, научиться какому-нибудь ремеслу.

   - Кажется, ты немного рехнулся, - сказал рассмеявшись Дружино. - Сколько же нужно времени на одно ученье! А потом откажутся и глаза и руки...

   - Не могу же идти просить милостыни.

   - Не захочешь?

   - И для себя и для ребенка... Стыдно как-то шляться с сумою... Нет, нет...

   - Но как же ты умудришься выучиться ремеслу под старость?

   - Мне кажется, старику легче, нежели молодому. Человек работает внимательнее, зная собственную пользу, ничто его не отрывает, любит сидеть на месте, а руки сами работают...

   - О, милый мой, значит, ты еще очень молод, когда говоришь подобным образом... Что же общего между старостью и молодостью? Ничего, ровно ничего; иное сердце, голова, тело, иной человек... Счастлив ты; что можешь приниматься за дело с такою бодростью...

   - Мне кажется, если я выучился грамоте для моего ребенка, то научусь и ремеслу.

   Ротмистр вздохнул.

   - По крайней мере, надо выбирать, что легче, - сказал он, качая головою.

   - Мне советовали ткачество, но не на что купить станок, и негде поставить, у меня тесно.

   - А ты же что думаешь?

   - Правду сказать, я пришел сюда к Прокопу.

   - А, горшки лепить, - сказал засмеявшись ротмистр. - Если такие, как он, то не далеко уедешь.

   - Если бы хоть немного показал, то я может быть, лепил бы и получше; но кажется Прокоп завистлив и не захочет выучить.

   - Этому горю можно бы еще помочь, стоит только призвать его сюда и сказать одно слово. Нет тайны, которой он мне не расскажет...

   Ермола покачал головою.

   - Эх, плохо уже по принуждению.

   - Ну, попробуй прежде поговорить с ним от себя, а если не успеешь, я улажу как-нибудь.

  

   Ротмистр велел накормить Ермолу и приказал зайти вечером с донесением.

   Направляясь к хате Прокопа, возле которой под большой старой грушей виднелась и гончарная печь, уставленная новыми горшками, Ермола сильно задумался, но вдруг лицо его повеселело, ему показалось, что он напал на счастливую и невинную хитрость.

   После замужества дочери старый гончар жил с работником и работницей, молодой солдаткой, в не очень опрятной хате, как живут деревенские гуляки. Полагаясь на запас прежних рублей, трудился он мало, редко принимался за ремесло и чаще сиживал в корчме или любезничал с своей работницей. И теперь Ермола застал их вдвоем за штофом водки и миской кислого молока со сметаной. Поседевший Прокоп был, однако ж, еще бодр, огромного роста, плечистый и с бородою по пояс. При взгляде на него можно было подумать, что он еще в состоянии побороться с медведем. Когда он подгуливал в корчме, его боялись крестьяне, потому что, подставив спину под ось, он приподымал нагруженную повозку, а противников разметывал словно снопы в разные стороны.

   В длинных юхтовых сапогах, в широких белых шароварах и серой рубашке, подпоясанной хорошим поясом, сидел Прокоп за миской, с ложкой в руке, против соседки, которая показывала ему зубы, закрывая глаза рукою. Вероятно, гончар говорил ей какие-нибудь плоскости, когда Ермола показался на пороге с обычным приветствием:

   - Помогай Бог.

   Старики были знакомы, но Прокоп бывал приветлив к гостям лишь до тех пор, пока не выпивал лишнего. Гончар приподнялся с лавки, солдатка убежала.

   - А, добро пожаловать, - сказал хозяин, - с чем Бог принес? Не выпьем ли по чарке?

   - Почему же и не выпить, - отвечал Ермола, - хоть правду сказать, я и не большой охотник.

   - Одна чарка ничего не значит, а там, если есть какое дело, мы примемся и за дело.

   - Есть и дельце, да долго рассказывать.

   - Так надо начинать заранее.

   - Погодите, отдохну немного.

   - Как себе хотите.

   Немного погодя и солдатка показалась из-за перегородки. Поев молока и оставив штоф на столе, начали жаловаться на времена, на дороговизну, Прокоп проклинал свое ремесло, и старики дошли до откровенности.

   - Надо вам сказать, - начал Ермола не без боязни, - что я также гончарский сын, и деды мои издревле были гончарами.

   - Ого! В самом деле? - спросил Прокоп с некоторым удивлением.

   - Именно так, только отец и мать умерли, когда я был еще маленьким, и едва помню, как учили меня гончарству. Еще и теперь на прежнем нашем огороде старая печь, вросшая в землю, но усадьба наша перешла в чужие руки.

   - Однако же я не помню, чтобы слышно было о каком-нибудь гончаре в Попельни.

   - Потому что отец был из Польши, а здесь жил не долго.

   - А, это дело другое, - проговорил Прокоп, наливая чарку.

   - Вот видите ли, захотелось мне на старость возвратиться к ремеслу, - робко сказал Ермола.

   Прокоп посмотрел в глаза своему собеседнику, почесался в затылке и пробормотал что-то.

   - Значит, ты хочешь отнять у меня кусок хлеба! - сказал он сурово.

   - Эх, послушайте, - отвечал Ермола, - может быть еще и вам дам заработать: не надо пугаться, не узнавши дела.

   - Ну, так рассказывай!

   - Сына у вас нет, дочь выдали за хорошего хозяина, приобрели на черный день копейку: вам пора бы и отдохнуть. Здесь нехорошая глина, с горшками вы вынуждены ездить далеко, потому что здесь их не покупают...

   - Осторожно, однако ж! - воскликнул Прокоп сердито, ударив кулаком по столу.

   - Не сердитесь, потому что без вас ведь не обойдется.

   - Ты хочешь ограбить меня.

   - О нет, я еще вам задаром уступлю кусок хлеба.

   - Ну, так рассказывай, черт бы побрал твою душу!

   - Вот что: я легко припомню мастерство, если бы мне хоть немножко показали, знаете, это уже в крови... Заложите со мной печь в Попельне, выжжем вместе первую работу, и, пока живы, будете получать половину моих барышей, хоть бы себе сидели сложа руки.

   Прокоп сильно покачал головою.

   - Это было бы хорошо, да кто же поручится....

   - Ваш пан.

   - Ротмистр! Старый ротмистр! - воскликнул Прокоп.

   - Ну, да. Он то и присоветовал мне, видя мою горькую нужду на старости.

   Прокоп пришел в волнение, он даже дернул себя за бороду.

   - Тебе ротмистр посоветовал! Разве же вам знакомо наше ремесло? Или вы думаете, слепить горшок, все равно, что скопать грядку? Да и выжечь печку - разве безделица? Я целую жизнь делаю горшки, а мне не всегда удается.

   - Потому что вы не так охотно занимаетесь: есть у вас хата, хлеб, деньги - зачем вам работать.

   - Это правда... Однако ведь ты не скоро выучишься, старина: здесь нужно молодую голову.

   - Попробуйте, и ротмистр будет вам благодарен.

   - Провалился бы ты к черту с своим ротмистром, - проворчал Прокоп. - Ему ничего не значит ободрать человека.

   - А если в Попельне найдется лучшая глина для белых горшков? Вы ведь выжигаете только черные, а это дрянь.

   Прокоп схватился с места, глаза его засверкали.

   - Дрянь! - крикнул он. - Смотри старик, если схвачу тебя в лапы, то и ротмистр не поможет.

   - А какая же вам прибыль, если погубите бедного человека вместе с сиротою.

   Фраза эта обезоружила Прокопа. Он улыбнулся

   - С какой сиротой? - спросил он.

   - А вы ничего не знаете?

   - Ничего, я ведь не разъезжал по свету.

   Довольный внезапной переменой в хозяине, который при вспыльчивости был добрее сердцем, Ермола начал рассказывать свое приключение со всеми подробностями, с какими обыкновенно рассказывают крестьяне, не пропуская ничего. Приключение это заняло и растрогало Прокопа; он кликнул солдатку, чтоб и она послушала, и незаметно прошел целый час в занимательной беседе. Чувство вызвало чувство, в сердцах проснулась жалость; Прокоп ругал, но уже не гостя, а тех бездушных людей, которые решились покинуть бедное дитя на произвол судьбы, на сиротскую долю. Положение Ермолы расположило Прокопа помочь старику; может быть также здесь сыграла роль и имя ротмистра, которого все боялись, но дело в том, что когда собеседники прощались, гончар обещал приехать на другой день в Попельню - посмотреть на глину и на подкидыша.

   Взяв от Прокопа слово, которое надо было запить чаркой водки и забежав во двор отдать отчет в успехе, Ермола поспешил глухой лесной тропинкой в Попельню, сильно беспокоясь за своего приемыша: не помешала бы ему Горпина спать своими нежностями и не накормила бы какими-нибудь лакомствами.

   Взволнованный разными предположениями о ребенке и завтрашних поисках глины, сильно уставший и изнемогший, пришел Ермола к казачихе, взял ребенка и отправился в свою хату.

  

   На другой день очень рано старик был уже на ногах. Ребенка снова надо было отнести к Горпине, потому что предстояло много работы, а сам начал убирать, подметать, приготовлять водку и обед для желанного гостя, которого нельзя было принять как-нибудь, зная привычки и избалованный вкус старого гончара.

   Прокоп сдержал слово и к восьми часам приехал в Попельню. Кое-как Ермола поместил его лошадь под наклонившейся стеной, и как гончар, выпив водки, прежде всего захотел видеть найденыша, то старики и пошли к казачихе после нескольких чарок. По-видимому там их ожидали, и вдова, из приязни к Ермоле и, кроме того, из суетного желания блеснуть перед чужим человеком, приготовила очень роскошную, по ее состоянию, закуску, из чего Прокоп вывел самое благоприятное заключение о хозяйке дома.

   Придя в отличное расположение духа, старый гончар не мог налюбоваться сироткой, но вынужден был уступить нетерпению Ермолы и отправиться с последним на поиски глины, хотя Прокопу весьма не хотелось покидать миску и чарку, и он готов был отложить дело до другого времени.

   Ермола пламенно молил Бога, чтобы найти хорошую глину, но не зная решительно, где искать ее, и не имея надежды на успех, полагался только на Божие милосердие. Он слышал, что дубы обыкновенно растут на глинистой почве; видел, что глину для обмазки хат брали всегда вблизи деревьев возле его огорода, именно там, где он нашел Родионка, - и повел туда будущего собрата.

   Ермола нес заступ, а Прокоп шел молча, заложив обе руки за пояс для большей важности.

   - Здесь чистый песок, - сказал гончар, когда они взошли на пригорок, - глина должна быть очень глубока, и кто знает, будет ли годиться; а надо искать пониже.

   Спустясь несколько шагов, Ермоле захотелось непременно копать возле дуба, который он назвал Родионовым.

   Избалованный и разленившийся Прокоп тотчас уселся на земле, а Ермола, поплевав на руки, усердно принялся за работу. Сначала выбрасывал он один песок - сперва серый, потом белый, потом желтый, и только глубже заступ встретил более твердую почву - и показалась глина, но весьма плохого качества - обыкновенная желтая, песковатая, с мелкими камешками. Показал Ермола гончару пробу на заступе, но Прокоп, посмотрев на нее с презрением, пожал плечами.

   - Копайте глубже, - сказал он, пыхтя после колбасы и яичницы, - и дайте мне свою трубку.

   Для ублаготворения Прокопа Ермола готов был отдать последнюю рубашку, и потому, исполнив поскорее желание гончара, усерднее принялся за работу.

   Вскоре показалась более густая и чистая глина, но и этою Прокоп еще оставался не доволен, потому что она была не гончарная. Наконец, на третьем штыке появилось что-то зеленоватое, густое и твердое, словно камень. У Ермолы похолодело даже в сердце; он выбросил новый слой наверх, облокотился на заступ и вздохнул глубоко. В это время взор Прокопа случайно упал на комок вновь выброшенной земли, лицо гончара повеселело, он схватил эту землю, потер ее в руке, отведал.

   - О, вы наверное прежде знали об этой глине! - сказал он... - Да такой глины нет здесь нигде в окрестности до самого Владимирца... Какой же ты плут, старина! - воскликнул он, бросая трубку.

   Ермола онемел от радости, но ему необходимо было притвориться, что он действительно знал местонахождение глины там, куда привело его одно благое Провидение. Старик улыбнулся.

   - А глубоко ли залегла, попробуйте! - сказал Прокоп. - О, будут у нас горшки, да такие, каких нет на сто верст до самого Владимирца. Чудная глина, хоть намазывай на хлеб, как масло.

   И оба старика начали копать и разгребать землю, удостоверяясь, что драгоценный слой залегал на обширном пространстве. Перерезывали его, правда, узкие жилы белой, смешанной с песком глины, но в самой небольшой пропорции, а зеленоватая, чудная глина казалась неисчерпаема. Набрав ее порядочное количество для пробы в мешок и запив счастливую находку, Прокоп сел на свою повозку и поспешил в Малычки.

   Таким образом открыта была в Попельне глина, о которой никто не знал прежде, и первый попелянский гончар, по отъезде Прокопа, стал на колени перед образом - помолиться Богу.

   - Будет хлеб у ребенка, - сказал он, не владея собою от радости. - Благодарю Тебя Господи, что не отверг моей молитвы! Будет кусок хлеба у ребенка!

  

   После отыскании глины - важном событии в жизни Ермолы, - последний не знал уже неудачи, хотя людям и не верилось, чтобы почти дряхлый старик мог успеть в ремесле, совершенно ему незнакомом. Но в человеке воля всемогуща; если только направляет ее сильное чувство, то для нее мало невозможного.

   В Малычках, как нарочно, готова была уже печь для выжигания, - и Прокоп, тотчас же слепив из новой глины пару горшков, - поместил между своими. Когда же настала пора вынуть их, то они оказались такими белыми, звонкими, легкими и так непохожи на горшки из Малычковской глины, что и Прокоп и все присутствовавшие пришли в изумление.

   Ни один из горшков при обжигании не дал ни малейшей трещины, и когда привезли их в Попельню к казачихе, - сошлось большое общество подивиться туземному произведению, а Ермола целовал горшки и плакал от радости.

   Легко и скоро заключено было условие с Прокопом о постановке печи и об устройстве гончарных принадлежностей; оставалось только окончить с экономом Гудным, от которого зависело разрешение копать глину и поставить печь в огороде. К счастью, экономша предвидела в этом выгоду, и когда ей подарили один из горшков, сделанных на пробу, то и пан Гудный не стал сильно противиться. Не желая, однако же, сделать исключения от принятого обычая, эконом дал понять, что Ермола будет обязан вносить ежегодно известную сумму. Между тем, новый гончар, не сделавшись еще ремесленником, должен был сделать такие расходы, на которые не хватало у него средств: Прокоп требовал денег за труд, а кирпич, другие принадлежности и земляные работы вызывали на значительные издержки. Хата оказалась тесною, следовательно, надобно было починить и приладить рядом другую: времени поистратилось много, а запасные деньги, сколько их было, издержались на первоначальные нужды ребенка.

   Итак, прежде получения барышей, необходимо было Ермоле задолжать по уши. Конечно, старику несколько раз являлась мысль воспользоваться золотом Родионка, но Ермола вздрагивал при одной этой мысли. Притом же он боялся, и не без основания, чтобы появление в его руках червонца не возбудило какого-нибудь неприятного подозрения и не навлекло преследования.

   Оставалась одна казачиха, которая из любви к Ермоле и его приемышу, - постоянно, хоть и почесываясь в голове, развязывала свои узелки и помогала старинному знакомому. Но чем более, однако же, вырастала занятая сумма, тем сильнее боялась казачиха, не рушилась бы гончарная затея, и упрекала себя, что сама же подговаривала Ермолу начать дело.

   Ротмистр, призвав Прокопа, строго приказал ему заняться обучением Ермолы, и гончар, видя в этом собственную выгоду, тотчас же приступил к работе.

   За двадцать злотых (3 руб.) Гудный разрешил добывание глины и устройство печи. При помощи двух наемных работников через несколько недель была начата и прилажена другая хата, печь готова, и Ермола уже месил, лепил, точил, приготовляясь обжигать первый выпуск попелянских горшков, волнуемый то страхом, то надеждой. Сам Прокоп наблюдал за огнем, и когда начали выбирать горшки из печи, - они удались так хорошо, что даже в брак пошло их весьма немного. Расставленные потом на полках в новой хате, они производили эффект своим изяществом, были красивы, звонки и обещали прочность попелянским хозяйкам. Испытание стряпни и вообще огня выдержали они торжественно, а как всякая новизна оплачивается и в деревне, то через несколько дней в складе не оставалось ни одного горшка, ни одной миски. Конечно, выручка не могла вполне удовлетворить кредиторов, но и казачиха получила часть в уплату, и Ермоле осталось кое-что наличными деньгами, и Прокопу достался условленный пай, а главное - будущность представлялась уже в самом приятном свете.

   Во все время этих работ Ермола не спускал, однако же, глаз по возможности с маленького Родионки. Дитя тоже с каждым днем росло, умнело, начало меньше требовать ухаживанья и обещало выйти отличным мальчиком. Ермола оставлял его только в самое трудное время у Горпины, которая всегда была рада этому гостю, но ни одну ночь не допускал проводить под чужой кровлей, потому что старику было грустно так надолго оставаться без ребенка. Даже бедная коза не знала, что делать в таких случаях: оставаясь при мальчике, она скучала о старике, - побежав же за Ермолой, скучала о Родионке.

   К счастью, старик прошел уже трудные шаги ученья. Ермола убедился в справедливости пословицы: "не боги же ведь горшки обжигают", и, как понятливый ученик, живо схватил первые основания своего ремесла, потому что лепка горшков, точенье их и приготовление глины было гораздо легче, нежели сноровка расставить в печке горшки и обжечь, как следует. Здесь составляли важный вопрос: поддержание умеренного огня, наблюдение за ним, умение погасить его вовремя, - чтобы посуда не вышла ни сырою, ни пережженною, одним словом требовались, - ловкость, опытность и некоторые сведения.

   Прокоп, из желания оставаться всегда необходимым Ермоле, никогда вполне не высказывал тайн своего искусства: Ермола должен был сам до всего доходить, но сила воли и здесь облегчала ему труд, сосредоточивая на одном этом предмете все его умственные способности.

   Так прошла зима, а следующей весною разлилась Горынь. Когда снова началось по реке судоходство, Ермола сделался уже настоящим гончаром, и весь свой запас посуды распродал многим рабочим на пристани.

   Между тем, маленький Родионок рос и развивался, как говорится, не по дням, а по часам. Болтал уже он дорогое для Ермолы имя отца, которое вызывало у старика радостные слезы, пытался подыматься на ноги и мог уже обходиться без козы, умел управиться уже с куском хлеба, а коза только служила ему игрушкой. У бородатой кормилицы родился козленок, с которым дитя играло иногда до такой степени забавно, что старик, глядя на них, схватывался за бока от смеха.

   В эту грустную, год назад еще одинокую, полуразрушенную хатку подкидыш внес с собою жизнь, радость и надежду. Самого Ермолу трудно было узнать, - так он помолодел и сделался таким подвижным и деятельным. Починили и покрыли часть корчмы, которую занимал он, восстановили рядом другую горницу, огород, где уже стояла печь, обнесли тыном и приделали ворота: заметен уже был зародыш некоторого довольства. В семействе прибавился также десятилетний сирота мальчик, по прозванию - Гулик, которого Ермола принял себе на помощь за небольшое вознаграждение. Недоставало лишь в хате женщины, но старая казачиха исполняла обязанность хозяйки: пекла хлеб, шила и стирала белье, варила, по большей части, пищу и приготовляла на зиму разные хозяйственные запасы.

   Каждый раз, когда Ермола начинал хвалиться своим ремеслом, казачиха постоянно напоминала ему гибель любимого ее горшка, который послужил поводом гончарного заведения, и трудно счесть, сколько раз она описывала это событие. И ей самой Бог послал счастье, которого она так пламенно желала: ее Горпина вышла, наконец, замуж. Писарь, который издавна уже ездил к девушке, ухаживал и увивался - окончил женитьбой. Вдове это, по-видимому, и не вполне было по сердцу, и хотя дочь ее шла за однодворца и казалось, делала завидную партию, однако, старуха предпочла бы крестьянина, который и остался бы у нее жить и хозяйничать. Зятю же об этом и говорить было нечего: заняться хлебопашеством он и не думал, а хлопотал получить где-нибудь место эконома.

   Таким образом, казачиха, отдав дочь, оставалась одна одинешенька в Попельни, владея пожизненно своею усадьбою. После свадьбы, с отъездом дочери, вдова до того загрустила в своей хате, где каждый угол напоминал ей любимицу, что на целый день ушла к Ермоле, чтобы отвлечься. С тех пор не проходило дня, чтобы она не посещала старика, имея возможность наговориться с ним о Горпине, о своем сиротстве, да и Родионка занимал уже не последнее место в ее сердце.

   Лет через десять слишком взглянем теперь снова на тех, кого оставили детьми и стариками, трудившимися с надеждой на будущее.

   Многое, конечно, изменилось, но прежде всего никто не узнал бы Родионка, - так он вырос и развился не по летам.

   Деревенский люд, дети которого, придавленные трудом, растут медленно, смотрел с удивлением на подкидыша, рассуждая между собою, что в нем текла особенная счастливая кровь, способствовавшая и такому быстрому росту, и такому раннему развитию. Действительно, его нельзя было равнять с уличными ровесниками, но за то же ни у одного из последних не было отца, подобного Ермоле, и никто из них не рос на отцовских коленах. Нельзя было среди толпы не обратить внимания на его овальное, с правильными чертами, личико, на черные, полные жизни глазки, на прямой нос и маленький ротик с немного выдавшимися губами, что придавало ему особое выражение - не то частицу гордости, не то сознания силы. Особенный характер придавали этой физиономии подбритая голова - полесский обычай, отчего, действительно, увеличивается лоб и лицо становится благороднее. Начиная с макушки, длинные золотистые волосы спускались на затылок прихотливыми кудрями. Судя по крепкому телосложению мальчика нельзя было сказать, что он не питался материнским молоком, и что о нем не заботились близкие люди. Ширина плеч обещала в нем рост более среднего, а простое воспитание и преждевременная привычка к труду, воздуху и невзгодам придали ему гибкость, деятельность и ловкость, неизвестные в высшем сословии.

   Проницательный ум отражался в глазах Родионки; взгляд его был смелый и уверенный, словно мальчик не имел понятия о борьбе жизни и ее тягостях, или не боялся их совершенно. Живой и любознательный мальчик, с пылкими чувствами, был обязан заботливому воспитателю, согретому любящим отцовским сердцем. Окруженный нежностью, теплым участием Ермолы и наблюдая с детства вокруг себя лишь ласки и дружбу, Родионка привык к этой любовной среде и усвоил себе ее элементы: он любил всех и чувствовал, что ему было хорошо с этой любовью. Зато же вся деревня считала его своим воспитанником, если можно так выразиться, и за исключением эконома Гудного, все еще жившего в Попельни, хоть и ежегодно сбиравшегося взять где-нибудь посессию, который не любил мальчика, все ласкали и подчас баловали его.

   Деревенские дети, мальчики и девочки, повиновались одному мановению Родионки, но он никогда не злоупотреблял своей силой, никогда не грозил никому, хотя во всех отношениях превосходил своих сверстников. Услуживая другим, он никому не причинял вреда в самых даже детских шалостях. Зато же ни один родной отец не заботился так о воспитании сына, как Ермола в отношении Родионка. В первые годы кормил он тело, но потом начал питать душу и вооружать ее силами для жизни. Инстинкт привязанности указал ему путь, по которому необходимо было следовать.

   И совершилось чудо, которое часто проходит в мире незамеченным: учитель образовался вместе с учеником, воля выработала сердце, чувства, разъяснила разум. Отыскивая добро для ребенка, Ермола нашел его для себя: поздние, но прекрасные плоды выросли из замерзшего семени.

   Желая научить дитя, старик был вынужден сам выучиться прежде: он задумывался, присматривался, старался угадывать, мой лился, нападал сердцем на то, до чего не всегда можно дойти умом.

   Науки было, положим, и не много, но зато великая наука. Дитя умело читать, и не имело другой книги, как Евангелие... Но книга эта сразу выкормила его здоровым словом жизни.

   Кроме того, старик из боязни рано оставить дитя круглым сиротою, как только подрос немного Родионка, начал знакомить его с ремеслом, осваивал с мельчайшими подробностями хозяйства, развязывающими человека и избавляющими его от всякой зависит мости. Все наши крестьяне стоят еще на той ступени полудиких народов, которая ставит их выше цивилизованных, а именно, он" могут удовлетворить всем своим потребностям без чужой помощи" Мальчик в этом быту знает многое; обязанный ежедневно разнообразить свои занятия, он вместе и земледелец, и столяр, и плотник, и каменщик, и ткач, и в случае нужды легко находит средства помочь горю.

   Не то бывает с народами, стоящими на степени высшей цивилизации и сплоченными в более солидарные общества. И нельзя сказать, чтобы это составляло их преимущество, потому что люди, высылаемые из Англии в Новый свет, сделавшись колонистами, но большей части, падают под тяжестью жизни, с которой не в состоянии справиться. Не только в значительных городах, но и в деревнях даже всякая вещь покупается готовою, следовательно, каждый знает лишь одно ремесло, а посредством обмена добывается все остальное. Правда, что каждая вещь делается хорошо и стоит дешево. Но может ли быть следствием здоровой цивилизации это разъединение, в котором человек становится простым колесом машины, годным лишь к своей оси, и бесполезным везде, куда бы вы ни переставили его на другое место? Это неразумное и неожиданное следствие излишнего разделения труда, которое весьма выгодно, но будучи доведено до крайности, представляет также большую опасность. Мы в этом отношении не подчинились еще предубеждению, которым начинает заболевать Запад.

   Подобно каждому крестьянину своего века, Ермола умел многое, чему научился в обычном течении простого быта, но не считал этого знанием. Хороший гончар по ремеслу, он отчасти был и рыбаком, научившись шутя ставить вентерь и работать острогой; топором владел ловко, умел обращаться и со стругом, знал, как наладить повозку, и в хозяйстве не были ему чужды многие занятия, требующие в других местах специального изучения.

   Когда Родионка достиг десятилетнего возраста, Ермола не очень переменился: согнулся лишь несколько больше, да, время от времени ноги ступали не твердо, но старик вместе с Родионкой деятельно занимался гончарством, хлопотал по хозяйству и силы свои поддерживал постоянной деятельностью. А беспрерывная деятельность - важная тайна в науке жизни, которой, увы, не преподают с кафедры: много стариков сами себя преждевременно выключили из среды живых в то время, когда, не давая погаснуть огню, могли еще продолжать свое существование. В трудовой доле крестьянина до последнего часа, до последней болезни время постоянно занято, и тело не слабеет в бездействии; его поддерживает и укрепляет постоянное движение. У нас часто убивают тело изнеженность и умственная немощь; неиспользуемые органы подчиняются некоторого рода атрофии, уничтожаются даже моральные силы, осужденные на бездействие: мы ложимся спать и уже не просыпаемся. Ермола жил в труде и движении, и не старея для глаз, увядал постепенно.

   Конечно, он только и занимался довольно легкой работой около горшков и хлопотал по дому, потому что в остальном выручали его Гулик и Родионка, но жизнь была наполнена, и старик не давал себе ни минуты отдыха. На этой степени довольного быта и здоровья поддерживали его спокойствие ума, сердца. Ему никогда и на мысль не приходило, чтобы кто-нибудь когда бы то ни было мог отобрать у него Родионка. Через несколько лет он уже надеялся видеть приемыша обеспеченным, женатым, существующим собственными силами. Гончарство шло все более успешно. Передав свои познания Ермоле, Прокоп вскоре умер, печь его, поддерживаемая подмастерьем, доставлявшая дрянные изделия, наконец, совершенно пришла в упадок. Конечно, этого не нужно было Ермоле для сбыта своих горшков, которые распродавались отлично. Изделия Ермолы выходили такие легкие и крепкие и приобрели такую известность, что не было надобности с ними напрашиваться, и даже редко вывозили их и то не далее местечка, где их тотчас расхватывали евреи и приезжие.

   По принятому обычаю, Ермола выделывал только известных форм и размеров горшки, миски и кувшины, но когда подрос Родионка, живому и ловкому мальчику надоело это однообразие. Сперва обычные красные полосы и вечно одни и те же бордюры он начал заменять рисунками собственного изобретения, потом пришла ему фантазия выделывать небывалых форм горшочки, кружки, кувшинчики, - наконец, он стал выделывать лошадок со свистками и другие детские игрушки. Все, конечно, выходило плохо, не удавалось сразу, - но старик не противился попыткам приемыша.

   Когда все это было вывезено и расставлено первый раз на базаре, сошлись бабы и сильно качали головами при виде новых изделий: они привыкли издавна к знакомым формам и критиковали бесполезное нововведение. Но молодежи и детям понравились забавные и дешевые вещицы: более достаточные хозяйки, вместо бубликов, навезли детям этих маленьких глиняных гостинцев. Все было раскуплено. Ермола смеялся и целовал в голову Родионка, мальчик хлопал в ладоши и вешался старику на шею.

   Но на том же базаре Родионка увидел поливянные миски, горшки зеленые в середине и разные другие изделия с блестящей оболочкой, - чего не знали в мастерской Ермолы, - и мальчика начало беспокоить это обстоятельство.

   По возвращении домой Родионка сделался печален.

   - Ты должен был бы радоваться, - сказал Ермола, - тебе удалось, сверх моего ожидания, а ты вот и головку повесил.

   - Вот что, тятя, не выходит у меня из головы эта полива.

   - Полива! Еще какие-нибудь затеи! А нам зачем полива? Горшки наши и без того раскупают, слава Богу. На поливянную посуду, кажется, нужна особая глина, и работа другая да и заведение устраивается иначе. Нечего и головы затруднять над этим.

   - А разве не видали вы, какую цену брал гончар за поливянные миски? А какие же красивые, как разрисованы... Кроме того, и опрятней, и крепче. Люди говорят, что их и мыть чище, потому что кушанье не входит в них, не всасывается. Почему бы и нам не научиться класть поливу?

   - Вот чего тебе захотелось! - сказал Ермола со вздохом, испугавшись перемены в быте, которым был доволен. - Ты не знаешь, дитя мое, как это трудно. Учиться новому мне уже поздно, тебе еще рано, - а когда захочешь, то и выучишься со временем.

   Родионка ничего не отвечал, скрыл в душе горячее желание и не забывал о поливе, но не говорил о ней более, не желая смущать Ермолу. Между тем, старик, готовый исполнить малейшее желание приемыша, начал подумывать о поливе, хотя и не показывал своих замыслов из боязни, в случае неудачи, огорчить мальчика неудавшимися надеждами. И так как у него ничто не делалось без казачихи, то и отправился он к ней вечером за советом.

   Здесь также в течение десяти лет произошли большие, хоть и постепенные перемены. Вдова значительно постарела и едва могла управлять своим хозяйством. Горпина уже была экономшей где-то в деревне верст за двадцать, и начала носить ситцевые платья, чепчики и шляпки, желая казаться шляхтянкой. Редко она приезжала в Попельню и то всегда по какой-нибудь надобности. Но старая казачиха благословляла и эти редкостные минуты; она готова была на денежные жертвы, лишь бы хоть немного времени натешиться с дочерью и внучками. Когда наступила минута разлуки, - а ей никогда не оставляли внучки, - казачиха ночью плакала, потом сидела несколько дней, глотая слезы у печки, но удерживалась ездить к дочери, и здесь угождая последней и не желая причинять ей стыда своим посещением. Подобное напряженное и мучительное состояние изменило некогда веселый характер казачихи; единственным утешением оставался ей Ермола, с которым могла она наговориться о Горпине и пожаловаться на свою долю. Старик, с своей стороны, советовался с нею относительно Родионка и без нее не предпринималось ничего важного. Когда и теперь мысль о поливе начала его беспокоить, он тотчас отправился к казачихе, оставив мальчиков заниматься в маленьком заводе.

   - Ну, а что нового привезли с базару? - спросила вдова. - Не было ли там моей Горпины?

   - Была, - отвечал старик, - да ее теперь узнать трудно, такая стала пани. Приехала с мужем на паре лошадей в хорошей упряжи и в расписной бричке; остановились в корчме и покупали что-то по лавкам.

   - А спрашивала она обо мне? - сказала несмело старуха.

   - Как же, как же, - подхватил Ермола, - велела кланяться, призывала меня нарочно к себе и брала за подбородок Родионка.

   - А был с ней кто-нибудь из деток?

   - Не было ни одного.

   Расспросы эти продолжались бы до бесконечности, если бы казачиху не поразило грустное выражение старинного приятеля.

   - Здоров ли ты? - спросила она. - Что с тобою?

   - О, угадала кумушка, - отвечал старик, садясь на лавку, - новое горе.

   - Ну что же, расскажите мне, посоветуемся.

   - Трудно. Мой мальчик - известно, молодец, горячка - завидел на базаре поливянную посуду и ему захотелось поливы, так что и из головы не выбьешь.

   - А что? Не говорила ли я?

   - Вы говорили?

   - Как же! Помните, когда он начал лепить лошадок и те маленькие горшочки, которые ни на что не годятся, - я тогда же сказала, что со временем захочется и поливы.

   - Так и вышло, - молвил Ермола, - и теперь с ним хлопоты; я разуверил его немного, но хотелось бы потешить мальчика, да не знаю как.

   - Ну, надо идти посмотреть, как приготовляется полива.

   - Охотно сделал бы это, кумушка, да удастся ли? Слепить горшок не беда, а поливу гораздо труднее, потому что в нее, как я слышал, входят разные лавочные снадобья; надобно знать, как все это сварить, приладить. Глаза уже не служат, память отказывается. А хотелось бы потешить мальчика.

   - Что же вы думаете?

   - Сам еще не знаю... Пословица говорит: попытка не шутка, а спрос не беда. Надо бы попытаться.

   - Я была уверена, - отвечала с улыбкой казачиха, - что вы не в состоянии ни в чем отказать Родионку. Знаю я это очень хорошо, точь в точь и я с Горпиной; человек и жмется, а делает, что захотят дети. Пойдешь куда-нибудь, старичина, за поливой?

   - Конечно, пойду, - отвечал Ермола со вздохом, - только мне хотелось бы, чтоб мальчик не знал об этом. Если не удастся, это будет огорчать его, зато же и в случае успеха, то-то веселье!

   - Совершенно, как я, точь в точь, как и со мною, - отвечала казачиха. - О, Боже мой, как я это хорошо знаю. Но куда же вы пойдете?

   - А что ж? Возьму немного денег и поплетусь к гончарам, которые вывозят на базар поливянную посуду: за деньги, кажется, научат. Только согласились бы, а мне не долго присмотреться. Впрочем, если не разберу дела, пошлю мальчика; он сразу раскусит. Боюсь только, чтобы гончары не прогнали меня. Ведь как и взяться-то? Приходит человек с тем, чтоб отнять кусок хлеба.

   - Правда, не с каждым так легко, как с покойным Прокопом; но над сиротою Бог с калитою, как-нибудь извернемся.

   - И я так думаю, - сказал Ермола, вставая. - Завтра под каким-нибудь предлогом поплетусь в местечко, а вы, кумушка, пожалуйста, присматривайте за Родионком, чтобы они с Гулюком не выкинули какой-нибудь штуки: они готовы поехать в дырявой лодке или выдумать и что-нибудь хуже.

   - Э, мальчики ведь не избалованные!

   - Слава Богу, ничего, а все же дети. Захочется вдруг в лес, на реку, а сохрани Бог, может что-нибудь случиться...

   - Да ведь мне трудно усмотреть за ними...

   - Они вас послушаются.

   Старики расстались, а Ермола, возвратясь домой, тотчас объявил, что ему надо в местечко, где евреи задолжали за посуду и велели придти за деньгами после базара; что он и в другие места пойдет собирать долги, и может не возвратиться несколько дней, и приказывал мальчикам заниматься работой, оставив прогулки в лес и на реку.

   - А вы думаете идти пешком? - спросил Родионка.

   - А что ж? Не верхом же мне ехать, - отвечал старик, улыбаясь.

   - Вы наняли бы себе повозку.

   - Ты разве не знаешь, что во всей деревне у нас нет лошадей, кроме Федьковой кобылы, которой не допросишься, а чем ехать волами, то уж лучше пойти пешком. Притом же, при постоянном сидении отекают ноги, надо их поразмять немножко.

   Старик не обращал внимания на лета, а слабость ног приписывал постоянному сиденью. Жаль было ему тратить деньги, потому что с тех пор как старику повезло, он откладывал, что мог, для Родионки, на черный день, не желая оставить без запаса приемыша. Конечно, ему приятнее было бы ехать с Федьком, но для этого требовались издержки, а Ермола собственно для себя был очень расчетлив.

   Родионка не мог уговорить Ермолу нанять подводу, но с вечера тихонько послал Гулюка на разведки, не едет ли кто в местечко, и нанял на свои деньги повозку, с тем условием, чтобы Федько не признавался в этом, а взял старика, будто бы по пути, отправляясь в местечко по своей надобности. Как нарочно, Федько был свободен и, получив два злота, обещался обмануть старого приятеля. Когда возвратился Гулюк, Родионка подошел к Ермоле.

   - Вот что, тятя, мы вышли немного побегать и встретили Федько; завтра он рано едет на своей кобыле в местечко, и как ему одному скучно, так он просит вас ехать с ним вместе. Говорил, что повезет вас даром.

   - Федько? Где? Как? - спросил Ермола недоверчиво. - Не шутишь ли ты, плутишка?

   - О, нет, вот Гулюк свидетель.

   Родионка имел большое влияние на своего товарища, какое обыкновенно дается умственным превосходством в соединении с сердечной добротою.

   - Совершенная правда, - отвечал Гулюк, - я сам слышал, как он просил, чтобы вы без него не уходили; с рассветом он подъедет к нашей хате.

   Ермола покачал головою, и довольный, что не натомит ног до местечка, думал о предстоявшем путешествии. Старик уснул с мечтами о поливе.

   Родионка мечтал о том же самом, и хотя не отзывался, чтобы не тревожить старика, однако беспрерывно сновали у него в голове мысли. С каким удовольствием выводил бы он, если бы умел, зеленые, красные, белые и желтые узоры! Он старался угадать эту тайну, но, не имея никаких указаний, бедняк только вздыхал, ворочаясь на своей постели.

  

   На другой день раннее утро обещало уже непогоду. Мелкие белые облачка служили предвестниками бурной ночи, солнце жгло и даже лист не шелохнулся на деревьях. По условию, Федько явился с повозкой и не изменил Родионковой тайне даже малейшим намеком. Зайдя в хату, как бы закурить трубку и предложить Ермоле вместе ехать, он притворился весьма недовольным этой поездкой.

   - Ну что, кум, скоро ли вы? - спросил он, добыв огня. - Собирайтесь-ка; вдвоем нам будет веселее. Вот уж некстати встретилась мне надобность побывать в местечке. Зной ужасный, а в полдень, я думаю, будет страх просто! Собирайтесь-ка поживее, не мешкайте.

   Засунув потихоньку узелок с деньгами за пазуху и закурив трубку, Ермола собрался в дорогу.

   - Едем, кум! - сказал он.

   Старые приятели, взмостившись на повозку, уселись на вязанку сена, а пегая кобыла, оглянувшись на своего хозяина, пошла тихим шагом вдоль по деревне.

   Животные, служащие в помощь человеку, в быту нашего простолюдина составляют некоторым образом его общество: овца, коза, корова, бычок, лошадь, даже гусь и курица - все это его приятели, причиняющие, конечно, много хлопот, но и стоящие обильных слез, в случае какой-нибудь катастрофы. Простолюдин иногда проклинает их, ссорится, дерется с ними, по стоит заболеть или издохнуть какому-нибудь животному, и сколько горя, сколько неутешного плача. Федькова пегашка, заслуживающая, чтобы сказать о ней несколько слов, принадлежала к числу избранных существ, с которыми хоть и тяжело в жизни, но без которых обойтись решительно невозможно. Обладая большими достоинствами и огромными недостатками, она составляла богатство своего хозяина, его отчаяние и радость и играла важную роль в его жизни. Во-первых, в Попельни, как и вообще во всех полесских деревнях, обрабатывающих землю волами, она была почти единственная лошадь; все знали и уважали пегашку, рассчитывая на нее в случае спешных посылок, для которых беспрерывно нанимали Федька. Старик зарабатывал с ней не менее 600 злотых (90 р.) в год, то есть в три раза больше, чем стоила кляча, отправляясь в местечко с поручениями, нанимаясь возить людей и т. п. Волы таскали бревна из лесу и отбывали барщину, а сам Федько содержал себя единственно лошадью. Продовольствие пегашки стоило недорого: летом она не знала ничего, кроме подножного корма по дорогам, а зимой довольствовалась соломой, сечкой, пучком сена и весьма изредка гарнцем овса. Небольшого роста, весьма старая, постоянно бездетная, здоровая, сносливая, пегашка обладала чрезмерной твердостью спины и характера. Если повозка была н