Крашевский Иосиф Игнатий - Ермола

   В переднем углу висел образ Почаевской Божией Матери местной работы, а возле превосходная, но страшно замокшая гравюра Рафаэля Моргена, представлявшая Тайную Вечерю Леонарда да Винчи, у которой не доставало целого угла.

   Но действительным украшением этой хатки были чистота и порядок: нигде не заметили бы вы пыли, сору, каждая вещь на своем месте, и хоть тут же помещались все запасы старика и его одежда, - однако все было прибрано и расставлено без помехи одно другому. Ермола прибил к стенам полки и пользовался малейшим местечком, чтобы по возможности строить свое логовище. Даже дрова и щепки в известном порядке лежали у него всегда на одном и том же месте. Правда, у него была еще одна комната, в которой он привык складывать громадные вещи, но туда нельзя было складывать много без замка, потому что бедняк охотно делится с бедняком, не разбирая права собственности.

   Войдя и затопив печку - свечи были для него слишком дороги - старик сперва осмотрел, все ли застал в порядке; потом он поставил горшок, подогреть ужин, который иногда присылала старая казачка, а иногда и дома готовил, и, усевшись на скамейке против огня, начал шептать молитвы.

   Глубокая тишина господствовала вокруг, лишь временами ветер пробегал по ветвям ближайших дубов и сосен, и Ермола предался молитве...

   Вдруг средь ночной тишины раздался крик ребенка, сначала тихий и неопределенный, но постепенно становившийся более явственным. Это был голос грудного ребенка, но слышавшийся так близко, что, казалось, выходил из-под двери.

   - Что же это может быть? - сказал сам себе старик, прервав молитву и вставая с лавки. - Неужели какая глупая баба вышла с детьми на реку? Или не ко мне ли кто за лекарством?

   Старик начал прислушиваться, но крик не удалялся, не приближался, очевидно, дитя лежало где-нибудь на одном месте. Судя по холоду и поздней поре, нельзя было предположить, чтобы кто-нибудь оставил дитя на время в походной колыбельке, - даже самое положение выгона этого не допускало, - но детский грустный плач не смолкал ни на минуту.

   - А, это сова, - подумал старик, опускаясь на лавку, - уселась где-нибудь на дубе и завыла... Но можно присягнуть, что детский голос... Как, однако ж, умеет подражать бестия!

   А между тем старик прислушался: плач постепенно становился громче.

   - Нет, это не сова, а что-то непонятное! Надо пойти посмотреть, - может быть какое-нибудь несчастье... Но что же за притча!

   И старик, быстро схватившись со скамейки, надел шапку, взял посох и выбежал за дверь, позабыв даже трубку, свою неразлучную спутницу. Уже на пороге он убедился, что слышен был крик какого-то бедного младенца. Старика это поразило, и он пошел по направлению крика: в огороде под ближайшим дубом что-то забелело. Ермола в огород, а перед ним на зеленом холмике плакало грудное дитя, завернутое в пеленки.

   "Дитя, покинутое родителями!" - блеснула мысль в голове старика. На пороге же он отверг ее, как невозможную; проникнутый страхом, удивлением, участием и сожалением, он подбежал и, не помня себя, схватил на руки ребенка, который, ощутив движение, тотчас же перестал плакать.

   Словно вор с добычей, позабыв даже свой посох, бежал Ермола в хату, повторяя:

   - Дитя! Дитя!.. Чье же оно?..

   Но вдруг он подумал, что может быть кто-нибудь нарочно оставил ребенка на время, и мать может встревожиться, не найдя его на месте. Ермола начал громко кричать по полесскому способу - как пастухи, - но ответа ниоткуда не было.

   - Однако же, нельзя и оставить бедное дитя на холоде, - сказал он в волнении. - Пойду в хату, верно, догадаются, где надо искать.

   Когда старик вошел к себе, в печке уже погасло - ив хате было темно. Положив ребенка на кровать, он живо начал растапливать щепки, на этот раз не жалея своего запаса. Но вот огонь разгорелся, старик подбежал к расплакавшемуся опять ребенку, - и удивление и ужас его возросли до высшей степени. Ребенок, очевидно, был не крестьянский, потому что завернут был иначе. И Ермола решительно не мог понять, каким образом, с какого поводу мать или отец могли отречься от маленького невинного существа, глядя на которое он сам плакал от жалости и волнения.

   Действительно, от первого момента крика и до этой минуты стариком, всегда доселе спокойным, овладело какое-то неведомое чувство: он был взволнован, испуган, но вместе и оживлен, - словно помолодел двадцатью годами. С дрожащим любопытством подходил он к загадочному существу, которое бросила ему судьба на утешение, словно сжалившись над его одиночеством, именно в ту минуту, когда мысль его искала какого-нибудь узла, который привязал бы его к миру.

   Старательно завернутое дитя закутано было, однако же, как видно, с целью скрыть его происхождение. Бесчувственная ли мать или равнодушный отец, все-таки позаботились о нем, и обвили его целой штукой толстого белого коленкора, оставив открытым только заплаканное личико.

   С каким-то остолбенением, заломив руки, присматривался Ермола к ребенку.

   Не скоро ему пришло на мысль, что надо же было позаботиться, что, может быть, дитя плачет от голоду, что на него самого неожиданно пала тяжесть, с которой совладать ему будет очень трудно. Молнией блеснули у него перед глазами: кормилица, колыбель, материнские заботы и бедность, не позволявшая ему нанять прислуги для ребенка.

   Наемные руки, впрочем, казались ему недостойными касаться Божьего дара, каким считал он подкидыша, считая уже себя как бы отцом, назначенным сиротке Провидением.

   - Но его могут отобрать у меня! - подумал он и испугался этой мысли.

   - Нет, я не отдам его никому: это мое дитя, сам Бог послал мне его, и я ни за что не покину сиротку.

   А надо было что-нибудь делать, - дитя снова расплакалось. Ермола взял его на руки. Что начать? К кому пойти за советом?

   В то время, как старик, занятый своим странным приключением, носил дитя по хатке, из пеленок упал на землю какой-то тяжелый сверток. С удивлением поднял его Ермола, развернул и увидел несколько десятков червонцев Он чуть не уронил ребенка...

   - Значит кто-то богатый отрекся от своей крови и покрывает золотом преступление?

   И старик задумался, стараясь разгадать свет, который так мало знал дотоле и, может быть, ясновидением сердца мгновенно понял всю черноту, убожество и страдания земной жизни.

   - Боже мой! - вскрикнул он. - Нашлись бы может быть и такие, которые отняли бы у сироты эти деньги. Но нет, никто не узнает, я спрячу их, пока подрастет приемыш, - а выкормить его постараюсь собственными средствами.

   И бросив золото в сундучок, стоявший у кровати, куда он клал и собственные деньги, старик накинул верхнюю одежду, решив идти в деревню, попросить у людей совета. Закутывая свою ношу, испуганный и вместе счастливый Ермола вбежал в хату казачки, вдовы его товарища Герасима, которую обыкновенно называли казачихой. Последняя сидела с дочерью, которой несколько уже лет не могла найти мужа, - хотя девушка стоила того, чтобы за нею ухаживали.

   Хата, которую подарил покойный пан Герасиму, стоявшая на конце деревни, на берегу Горыни, уполномочивала старого дворового говорить пословицу: моя хата с краю, я ничего не знаю, потому что за нею были только выгон и развалины, обитаемые Ермолою. Между этими хатами, вследствие прежних отношений, сохранялась дружба: казачиха стирала белье старика, готовила ему пищу, и иногда Ермола приходил к ней за помощью, а чаще отвести душу беседой. Но казачка жила более в достатке, и никогда не терпела нужды при своей бережливости и расчетливости.

   Почерневшая ветхая хата, несмотря на то, что казак строил ее с помощью пана, походила на все прочие, тянувшиеся рядом по деревне, но лес на стенах был гораздо толще и внутри было почище.

   К хате этой примыкал небольшой огород и немного дальше часть поля для посева ржи и ярового хлеба. У казачихи было четыре коровы, от которых собирала она молоко, сыр, масло и продавала в местечке или окрестным помещикам; для обработки полей нанимала она плуг; имела десять овец и даже купила было в борону лошадь, которая, однако же, погибла от недосмотра. Кроме вдовы казачихи и дочери ее, жили еще в хате старый паробок {Холостой парень.} Федор, поседевший на чужом хлебе, несколько глухой и большой пьяница, мальчик подросток и наемная девушка. Хозяйство, управляемое старухой вдовой, могло назваться достаточным, - и тем страннее казалось, что никто не искал руки Горпины {Аграфена.}, которая достигла уже двадцати лет и считалась первой красавицей в деревне.

   Высокого роста, статного сложения, красивая, чернобровая девушка эта казалась переодетой панной, когда, бывало, в праздник уберется в голубую бекешку и желтые сафьяновые сапожки на высоких подборах. Парни только издали смотрели на нее, вздыхали, вертели шапками, чесали в затылке, но ни один не смел к ней приблизиться. Во-первых, Горпина действительно была горда, словно большая панна, во-вторых, носилась молва, что к ней приезжал один шляхтич, служивший некогда в деревне писарем, - страстно в нее влюбленный и которому она отвечала взаимностью. Об этой таинственной связи рассказывали чудеса, и вот почему парни избегали хорошенькой казачки.

   Давно ничего не замечая, старуха хлопотала выдать дочку замуж, как умела, отправляясь с нею на храмовые праздники, приглашая к себе молодежь на досветки и вечеринки. Гости ели, пили, веселились, однако никто не присватывался к Горпине.

   Ермола никого не встретил перед хатой, когда подходил к ней с расплакавшимся ребенком, но освещенное окно доказывало, что хозяйка была дома. Старик вошел с своей ношей.

   Опершись на локти и задумавшись, казачиха сидела на лавке возле стола, а Горпина у печки: обе они молчали, обе вместе подняли глаза, при стуке двери - и, увидев Ермолу с ребенком, вскочили с криком удивления:

   - Что это значит, дядя? Что такое? - спросила старуха.

   - Что? - воскликнул старик, опускаясь на лавку с ребенком, с которого не спускал глаз. - Видите, мне Бог послал дитя.

   - Тебе! Как?

   - Такое диво, что и сам не понимаю. Только что возвратился я от берега с плотов, развел огня и начал молиться - вдруг слышу пищит что-то под дубами - не то сова, не то ребенок... Думаю филин, - там знать есть дупло в старых дубах, - продолжаю молиться, - как снова что-то плачет. Я вздрогнул... Надо посмотреть. Выбегаю, прислушиваюсь, смотрю... и нахожу этого ребенка... Что же теперь делать? Что мне делать?

   Слушая рассказ старика, мать с дочерью молча качали головами.

   - Кто-то подкинул, - сказала, наконец, казачиха, - но кто?

   - А кто же мог бы бросить ребенка таким образом? - вскрикнул старик с неудовольствием. - Разве это возможно?

   - О, есть такие, - отвечала казачиха, тряся головою, - и не такие вещи рассказывают о людской злости!.. Разве вы не слыхали, как одна мать выбросила ребенка свиньям в корыто, чтоб скрыть свое преступление?!

   Почти не поняв последнего, старый Ермола пожал плечами, смотря во все глаза на казачиху. Между тем, обе женщины стали перед ребенком на колени, присматриваясь к нему.

   - А какие белые пеленки.

   - А само какое нежное.

   - Должно быть панское, потому что кто же у нас решился бы на подобную штуку? У нас нет этого обычая.

   - И выбрали же место под вашей хатой!

   - Но посоветуйте же, что мне с ним делать!

   - Что хотите, - отвечала казачиха. - Можете отнести к эконому, а он отправит к помощнику {Помощнику станового.} и возьмут куда-нибудь в госпиталь.

   - Возьмут! - воскликнул Ермола голосом, в котором слышались слезы. - Вот отличный совет! А будут ли там за ним смотреть? Может быть, уморят бедняжку с голоду.

   Старуха пожала плечами.

   - А вы же что с ним станете делать? - спросила она.

   - Посоветуйте, кумушка.

   - Что же вы думаете?

   - Разве же я знаю, - отвечал старик, - у меня голова идет кругом... Ни за что не хотелось бы покинуть дитя, посланное мне самим Богом, но не знаю удастся ли мне его выкормить... Впрочем, почему же и нет?

   - Надобно отдать его кормилице. Сходите прежде всего к Юрковой невестке.

   - Ни за что на свете, это такая злая баба! Она его заморит, да и от меня потребует Бог знает сколько, когда у меня в кармане грош гроша ищет. Если бы вы дали ему немножко молочка... посмотрите как плачет, может быть, оно пило бы. Я брал бы у вас молоко.

   Казачиха рассмеялась.

   - Как вы сами будете и нянчить, забавлять, колыхать?.. Разве уже у вас нет больше никакого дела! Ребенок, вечные хлопоты: помню, сколько я возилась с покойным Тимошкой, да и с Горпиной тоже: ни днем, ни ночью нет отдыха.

   - Разве уже я так много сплю, или так много работаю! - отвечал упрямый Ермола, постепенно привязываясь к своему найденышу. - Мне довольно отдохнуть несколько часов, и дитя спит постоянно, лишь бы не было голодно. Найдется время и вздремнуть, и поработать в огороде и напечь себе картофеля.

   - Но чем же вы будете кормить его?

   - Разумеется, молоком.

   - А если оно и пить не сумеет?

   Ермола вздохнул.

   - Не сумеет!.. Ну, научится. Однако что же делать?

   Казачиха взяла из рук старика дитя и начала с ним возиться: дитя плакало. Горпина побежала за свежим молоком, рассказала новость одной, двум соседкам, - и вскоре целая толпа окружила Ермолу с любопытством.

   Никто из стариков не только не помнил ничего подобного в деревне, но даже не слышал. Толкам не было конца.

   Советовал войт, советовала громада, старые, и молодые, и холостые, и женатые, женщины, девушки, но ничего не могли придумать. Потому что все друг друга сбивали, возражали друг другу и только сходились в одном, в один голос советовали взять в кормилицы Юркову невестку.

   А сколько было догадок, странных предположений, шуток и сколько упреков недобрым людям.

   Никто, однако же, не напал на след виновника этого события: ни в деревне, ни вблизи не видели под вечер никого чужого и даже ни один приезжий не показывался в Корине на перевозе. Когда уже общество наговорилось и начало расходиться, разнося по деревне неожиданную новость, старый Федько, известный владелец пегой кобылы, опершись на палку, сказал Ермоле:

   - Вот, что мне пришло на память. Лет двадцать назад в Малычках овдовел знакомый мне хозяин: жена его умерла и оставила девочку меньше году. Одинокий бедняк не мог нанять мамки и напрасно ходил по деревне, прося, чтобы взял кто-нибудь сиротку, а у него не было даже коровы. Знаете, что он сделал? На последние деньги, оставшиеся от похорон, купил он козу, которая и выкормила ему такую девушку, какой нет в целом приходе.

   Ермола схватился с места.

   - Давайте же козу! - воскликнул он с живостью. - У кого есть коза? Куплю непременно.

   - Есть у арендатора.

   - Делать нечего, иду и покупаю.

   И старик бросился к двери, но его удержали Федько и казачиха.

   - Побойся Бога! - сказал крестьянин. - Ведь жид и шкуру с тебя сдерет, если узнает, что необходима коза.

   - А пускай берет что хочет, лишь бы уступил козу.

   - Отдадите за нее последнюю рубаху, - прервала казачиха. - Это такой обдирало, какого трудно найти и между жидами. Не торопитесь, скажите, что так вот захотелось иметь козу, не то потребует столько же, сколько и за корову.

   - А пойду-ка и я с тобою, - сказал Федько, - посмотрите, как проведем жида.

   - А что же делать с ребенком?

   - Не беспокойтесь, оставьте у нас пока, ему ничего не сделается.

   - Только, Бога ради, кумушка, осторожнее, - сказал Ермола заботливо.

   - Смотрите! Он еще будет учить меня! Да разве же я первый раз вижу ребенка! Я укачаю его, напою молочком, хоть бы пришлось давать с пальца по капельке. Будьте спокойны.

   - Я возвращусь живо, только прошу вас, чтобы ребенок...

   Он не договорил, потому что казачиха расхохоталась. Собираясь выходить, Ермола только припомнил, что не курил давно, вынул из кармана трубку, набил, закурил, и, несмотря на темную ночь, пустился в сопровождении Федьки к новой корчме, стоявшей среди деревни.

   В селе, где по случаю пристани, постоянно много народа, где кипит лесная торговля, где поминутно суетятся судорабочие, купцы и их приказчики, в корчме не может уже сидеть какой-нибудь жидок оборванец. Таким образом и в Попелянской корчме известный Шмуль не походил уже на обыкновенного арендаря, отправляющегося за три мили с бочонком за водкой.

   Это был еврей, разжившийся от торговли лесом, смолою, лучиной, дегтем и разного рода полесскими изделиями, до грибов и сушеных ягод включительно. Корчма тоже давала ему порядочный доход, и Шмуль, чувствуя в кармане туго набитый бумажник и сознавая важность своего положения, уже сбивался на тип своих единоверцев, называемых шейне морейне. Новая корчма, в которой он помещался, уже не походила на корчмы прежнего времени, сохранявшие наружность древнеславянских вечевых построек, в которых собирался люд по делам общественным. Не было при ней навеса на столбах, потому что не рассчитывалось на путешественников, а построен был сарайчик, в котором приезжий еврей мог поместить свою бричку; эта корчма скорее походила на порядочный шляхетский домик. В одной половине большая комната служила шинком с лавками вокруг стен, куда из-за перегородки открывалось окно для продажи питей, - то есть опускалась деревянная скамеечка, которую ночью замыкали на ключ, а днем подпирали старым березовым колесом. В другой же половине, украшенной не без некоторой претензии, помещался Шмуль Попелянский со всем своим семейством, оставляя, однако же, позади для приезжающих купцов одну особенную комнатку.

   Первая комната смахивала несколько на гостиную: в ней был лакированный диван, обитый ситцем с желтыми разводами, два кресла с черными стрелами вместо ручек, зеркальце, испачканное мухами, и под стеклом два портрета еврейских знаменитостей: гамбургского и виленского раввинов, шкаф с фаянсом, ромом и ценными вещами, и шатающийся стол с ножкой в виде лиры, постоянно покрытый цветной салфеткой.

   Пол, некогда выкрашенный, представлял какую-то пестроту; печь запиралась железной дверцей с медным шариком. В другой большой комнате как-то шире показывалась еврейская неопрятность, рядом с которой заметны были, однако же, и желание удобств, и намерение блеснуть пред другими. На постели с ситцевыми занавесками наложено было цветных подушек под самый потолок; у стен стоял черный шкаф с книгами и бумагами, хромое бюро, и тут же рядом куча картофеля, корыто, лапша, сохнувшая на салфетке, лохань с помоями, а среди всего этого белый индейский петух расхаживал, не стесняясь, как дома.

   Шмуль был красивый мужчина лет под пятьдесят. Он женился вторично, потому что с покойницей у него был всего один только сын, торговавший уже в местечке, а Шмуля не удовлетворяло такое малочисленное потомство. Разбогатевший арендатор взял убогую красавицу, которая в течение неполных трех лет подарила ему уже троих Шмуленков и неожиданным плодородием благословила его седую голову. С первого взгляда этот серьезный еврей поражал прекрасной и, по-видимому, благородной физиономией; хотелось смотреть на нее и верить в его честность; но и он лгал так же, как и другие, и лицом, и глазами и своей красивой наружностью.

   Надобно сказать правду, что и трудно было где-нибудь найти более гнусную пиявку, как попелянский Шмуль, и наибольшие барыши не отбивали его от копеечной выгоды; рядом с тысячами клал он медный грош, облитый крестьянским потом, и гордый своим положением и богатством, смотрел на простолюдина, как на четвероногое животное.

   Дошло до того, что крестьяне предпочитали тайком обделывать дела с небогатыми евреями в местечке, нежели обращаться к местному монополисту, что еще более возбуждало против них Шмуля, который не мог простить им, как это они не позволяли ему обирать их. Подобные действия с их стороны он считал бунтом, и так как сохранилось какое-то смутное предание, что он имел право жаловаться на убыток, если бы крестьянин поехал на чужую мельницу, то он уже считал себя вправе шуметь, если кто без его ведома продал на базаре мешок хлеба или корову. Необыкновенно деятельный Шмуль ничего не упускал: все ему годилось, и для всего он находил время; никогда не оставляли его хладнокровие и находчивость,

   И к такому-то всемогущему арендатору, в надежде купить козу, бежал неосмотрительный Ермола. К счастью, сопутствовал ему Федько, человек более опытный, знакомый с людскою совестью и не щадивший ни ног, ни горла, ни времени, если можно было сберечь копейку. По дороге Федько давал Ермоле наставления, но последний не слушал, имея в мыслях одно - добыть козу во что бы то ни стало. А эта коза довольно старая и, к несчастью, любимица Сары и ее старшего сына, много-много стоила злотых 12 (1 р. 80 к.), но Ермола готов был заплатить и 20, чему, хорошо сообразив, и Федько не очень противился. Но каким образом приступить к Шмулю с предложением? Угадай он настоятельную нужду - заломит вдесятеро; следовательно, было необходимо надуть еврея, предупреждая, чтоб он не надул бедняка Ермолу.

   Корчма уже была недалеко, когда Федько, подумав немного, велел Ермоле остановиться.

   - Посиди здесь возле этой хаты, - сказал он, - и подожди; я пойду, попытаю жида, и не бойся, я как-нибудь с ним слажу. Если пойти прямо и торговать козу, то он запросит то же, что и за корову; надо, чтобы жид сам предложил... Подожди, я попробую.

   - Что же ты сделаешь?

   - Увидишь, - с живостью отвечал Федько, принимая дело Ермолы близко к сердцу, - только слушайся меня.

   Ермола уселся на завалинке и, облокотясь на посох, задумался о будущем, как очень давно не задумывался.

   Федько, между тем, отправился прямо в корчму, но там ходила только коза, а хозяина ее не было. Отворив дверь в парадную комнату Шмуля, протерев тщательно ноги и попросив позволения войти, он осторожно переступил с шапкой под мышкой и несколько раз поклонился. Федько не позабыл также стать на рогожке, зная, что еврей гневался, если наносили ему в комнату грязи, и еще раз поклонился.

   Имея нужду в ласковом приеме, необходимо было знать хорошо, подобно предусмотрительному Федьке, все условия, а именно: отереть ноги, держаться у порога и не называть еврея арендатором, а купцом, ибо Шмуль утверждал, что шинок для него вздор, и он живет в деревне собственно для удовольствия.

   - Ну, что скажешь, Федько? - спросил еврей, качавшийся над духовной книгой, но прерывавший молитву, когда встречалось дело, зная, что Бог терпеливее человека.

   - Видите ли, господин купец, случилась оказия. Простолюдин называет оказией каждое неожиданное происшествие, каждый случай, который мог быть поводом к чарке.

   - Оказия? Ну, что же? Крестины, свадьба или похороны? Боже сохрани, кто умер? Конечно, надобно в дом водки?

   - Нет, я случайно узнал одно дело и хотел вам сказать: можно кое-что заработать...

   - В чем же дело, - спросил Шмуль, вставая и, заложив руки за пояс, подошел к Федьке.

   - Ваша милость (титул этот очень нравился еврею), знаете старика Ермолу, который живет в старой, развалившейся корчме?

   - Знаю, как не знать этого голыша!

   - Это правда, но он где-то раздобыл немного денег.

   - Ну, и что ж, хочет пропить их?

   - Куда там, он водки не пьет, а ему непременно захотелоа купить корову, половину денег сейчас, а половину в долг.

   - Корову? А зачем ему корова?

   - Хотел уже идти в местечко, но я его удержал, видите ли, мне что-то пришло в голову.

   - В местечко! У них сейчас в местечко! - подхватил еврей, пожимая плечами. - Ну, что же ты, Федько, придумал?

   - Я хочу его уверить, что зачем же брать корову, когда можно купить дойную козу на чистые деньги. Может быть, вы продали бы ему свою старую.

   Шмуль пристально посмотрел в глаза Федьке, который не смутился, к счастью, да, и трудно было догадаться о заговоре, по совету купить белую козу. Арендарь только попытал его вопросом, как зондом, запущенным в глубь раны.

   - Ермола здесь, в корчме?

   - Нет, он сидит целый день у соседей, но если хотите, я могу уговорить его и привести, хоть он в корчму и ходит неохотно. Но, может быть, вы не располагаете продать свою старую козу? Я ведь это так придумал из почтения к вам, думаю себе, зачем же деньгам уходить из деревни? А если вам не с руки, пускай себе отправляется в местечко.

   - Погоди, погоди, - сказал, подумав, еврей Федьке, который брался уже за дверь, - зачем ему идти в местечко...

   И он кликнул Сару, с которой заговорил по-своему. Как ни старался Федько догадаться по жестам еврея и его жены, в каком положении дело, но успел только заметить, что Шмуль говорил кротко, а Сара отвечала несколько сердито. Наконец, последняя вышла, а Шмуль обратился к крестьянину:

   - Ты добрый человек, - сказал он, потрепав его по плечу, - если нужно будет в долг, велю отпустить на целый рубль, слышишь! Приведи-ка Ермолу в шинок, он там увидит козу, я согласен уступить. Он не будет внакладе: коза очень хороша. А много у него денег?

   - Право не знаю: кажется, злотых 15 (2 р. 25 к.); но ему еще хотела занять казачиха.

   Еврей молча кивнул головою и, отправив крестьянина, который поспешил к товарищу, надел тулуп и тихо пошел в корчму, под предлогом расчета с солдаткою Марысею, которая и в шабаш и прочие дни продавала ему водку, доила коров, нянчила детей и давно уже служила в доме.

   В большой, мрачной, освещенной лучиной корчме находилась только Марыся, маленькая толстая женщина, которую народ называл кадушкой, известная белая коза, шатавшаяся по углам с целью найти поживу, и какой-то прохожий полесчук, храпевший словно немазаная повозка.

   Шмуль прошелся несколько раз по комнате, поглядывая то на козу, то на Марысю, удивленную его приходом, зевнул, вздохнул и, услыхав шорох в сенях, принялся рассчитывать что-то мелом на тусклом окне, притворяясь сильно занятым.

   В корчму входили Федько с Ермолой, дрожавшим как лист и стыдившимся комедии, которую вынужден был разыгрывать. Прежде всего старик взглянул на козу и непременно обличил бы себя, если бы Шмуль заметил, но последний, также разыгрывая роль, представлялся погруженным в расчеты и стоял спиною к двери.

   - Добрый вечер, господин купец, - сказал Федько.

   - Добрый вечер.

   Шмуль оборотился и что-то пробормотал под нос.

   - Не выпить ли нам по чарке? - сказал Федько товарищу.

   - Я то пью редко, но разве для вас. Налейте нам, Марыся.

   - Я слышал, вы хотите идти на базар, - продолжал первый, - так надо подкрепиться.

   - Ну и зачем же на базар? - спросил Шмуль. - Если что хочешь продать, то и я, может быть, купил бы.

   - Нет, у меня другая надобность.

   - Какая же другая? И тотчас в местечко! У вас за всякой глупостью в местечко. Разве надо купить что-нибудь?

   - Видите ли, господин купец, - вмешался Федько, - куму захотелось коровы, вот он и ищет хлопот себе на шею.

   - А на что тебе корова?

   - Так... может быть, перепала бы лишняя копейка.

   - Вай! - воскликнул Шмуль, махнув рукою. - Видно у тебя никогда не было коровы и ты не знаешь, что значит прокормить ее... Дай пастуху, а пастухи известно сколько стоят, и всегда пригоняют голодный скот; купи сена, а сено теперь дорого, как шафран, купи половы, а полова десять грошей за мешок; купи, а я не продам меньше гривенника, мне все так платят... Надобно зелени, картофеля, иначе исхудает... А болезнь, а станет яловая... Наконец, и безо всего не даст молока полгода.

   - А масло? А сыр?

   - Кто же у тебя станет заботиться об этом? - спросил еврей, пожимая плечами.

   Словно убедившись доводами, Ермола почесал в затылке.

   - А что я вам говорил, - вмешался Федько, - бедному скотина только лишние хлопоты.

   - А все же остался бы мне теленок, да и молоко всегда в доме, - сказал Ермола.

   - Рассказывайте! Для молока, я вам скажу, ничего нет лучше козы, - продолжал посредник. - Во-первых, она стоит не дорого и прокормится кое-чем: ветками, огрызками, разным вздором. Ухода за ней никакого, а как напьешься козьего молока, по крайней мере знаешь, что пил - и с запахом и здорово...

   - Правда, - подтвердил арендарь, - и я говорю, коза лучше. Мы это хорошо рассчитали и, как видите, у нас больше козы. Но люди смотрят и не понимают; коза это сокровище.

   - Кто знает, может быть и я, подумав, куплю себе козу, - сказал тихо Ермола.

   - И хорошо сделаете! - воскликнул Федько. - Вот если бы вам Шмуль продал свою белую...

   - Что ты толкуешь! - подхватил еврей с живостью, как бы услыхав нечаянно. - Я не продам эту белую козу ни за какие деньги. Моя жена и дети любят ее; это неоцененное животное, она стоит дороже коровы...

   - Жаль, - сказал Ермола... - Чем утруждать старые ноги в местечко, может быть, я подумал бы о вашей козе...

   - О, эта коза! - воскликнул еврей. - Видали-ль вы когда-нибудь такую козу? Она так умна, что с ней можно разговаривать, а молоко - не различишь от коровьего. Верст на сто вокруг не найдете ничего подобного, золото - не коза.

   - А старенька? - спросил Ермола.

   - Как стара? Коза ведь, чем старее, тем лучше. А эта где же стара? Теперь только начинает жить, она проживет лет двадцать, - сказал Шмуль, оживляясь постепенно.

   - Что же она стоит? - спросил, наконец, Ермола.

   - Об этом нечего и говорить: она мне стоила два рубля еще козленком... Надобно знать, что это не простая коза, а особой породы! Я не отдал бы ее и за шесть рублей; она почти ничего не ест, а всегда в теле и ежегодно приносит двух козлят.

   Все замолчали на минуту. Переминаясь с ноги на ногу, Ермола не знал, что делать и смотрел на козу, которая ходила по комнате, постукивая копытами и вынюхивая по всем направлениям. Животное собирало листья, огрызки, растоптанный лук, и надо отдать ему справедливость, не полагаясь ни на кого, старательно заботилась о своем содержании.

   - Вам бы кстати, - заговорил опять Федько товарищу. - Коза привыкла к деревне, знает, где находить пищу, и коза дойная, опытная, надежная...

   - И не простая, - прибавил еврей, - а высокой породы.

   - Но как же можно дать за нее столько денег! - прервал Ермола.

   - Ну, знаешь что, - подхватил, приближаясь Шмуль, - ты человек честный, я тебя люблю. На базаре тебя могут надуть, а я по знакомству уступлю за три рубля. Это мое последнее слово, а там, как себе хочешь.

   Ожидавший гораздо большего запроса, Федько подошел к товарищу.

   - Бейте же по рукам и поблагодарите пана купца, - сказал он, - право дешевле грибов. Платите деньги и берите товар.

   - Ну, делать нечего, пусть будет и так, только уж одолжите и веревочку, отвести домой.

   Почесавшись в затылке, Ермола достал из узелка три рубля и подал их Шмулю; этот осмотрел их, поплевал по обычаю и положил в карман.

   - Смотрите же, завтра принесите назад веревочку, - сказал еврей, медленно направляясь к двери.

   - А магарыч? - спросил Федько несмело.

   - Магарыч от Ермолы, - отвечал Шмуль. - Впрочем, как он не торговался, то не платите уже за водку, так и быть магарыч на мой счет.

   Марыся бросила им веревку с петлей, служившую для таскания дров, а Федько, притворив дверь, начал ловить козу, которая догадавшись в покушении на свою свободу, бегала и сопротивлялась. Еврей удалился в свою комнату.

   - А еще старики, - сказала Марыся по уходе хозяина, - и так оплошали. Двадцать злотых (3 р.) за старую козу! Да в местечке можно бы купить три молодых за эти деньги.

   Старики молчали и, поймав, наконец, животное, зацепили веревкой за рога, увели добычу.

   Ермола дрожал от радости, слезы наполняли ему глаза, он обнимал кума.

   - Ну, брат, удружил ты мне... пусть Бог наградит тебя, - говорил он тихо.

   - За то уже нельзя Шмулю и на глаза показаться, - отвечал со вздохом Федько, измеряя опасность, которой подвергал себя. - Только проведает о ребенке, догадается басурман, и не простит мне штуки. Содрал бы он и с тебя, если бы знал, в чем дело.

   Разговаривая потихоньку, товарищи направились к хате вдовы, приводя разными способами к послушанию козу, которая ни за что не хотела удаляться от своего жилища.

   А за ними уже шумела буря; через несколько минут после их ухода Сара вбежала к Шмулю с известием, переданным Марысе, что Ермоле подкинули ребенка.

   Догадавшись тотчас в чем дело, еврей пришел в ярость, в гневе укусил себя за палец.

   - Ну, злодей Федько, смотри же теперь в оба, - сказал он, качая головою. - Разве не жив буду, чтобы не заплатил тебе за эту штуку!

  

   Быструю и неслыханную перемену произвела находка ребенка в жизни Ермолы, в жизни одинокого человека, сохранившего на старость еще все силы сердца. Он переродился и почувствовал, что у него не прерваны связи со светом, теперь была у него цель жизни, привязанность, явилась охота трудиться, а наградой служила бедная сиротка, покинутая родителями. Он молчал, тревожился и все помышлял о будущем. На глазах у него появлялись слезы, он чувствовал себя другим, счастливым человеком, не думая, сколько готовил себе в будущем труда и тяжелых испытаний. Он походил на птицу, в гнездо которой кукушка положила яйца. Первый раз почувствовал он боязнь смерти, испуг за дряхлость, первый раз ощутил он необходимость жить, привязанность к жизни. Федько не узнавал Ермолу, который из молчаливого и равнодушного старика совершенно преобразился: говорил много и с жаром, вечно торопился и словно молодел постепенно.

   Не в состоянии сладить с козою, которая то и дело рвалась назад, Ермола поручил ее товарищу, а сам поспешил вперед к казачихе.

   Пройдя быстро в дверь, старик направился прямо к лавке, на которой лежало дитя, облегченное немного от пеленок. Подкрепившись молоком, ребенок дремал, а над ним сидели казачиха, Горпина и все домочадцы, зевая над неожиданным гостем.

   Ермола пробился сквозь толпу и присел на корточки.

   - Кажется, дремлет? - шепнул он казачихе.

   - Засыпает бедняжка, - отвечала вдова, кивнув головою.

   - А пил молоко?

   - О, и как еще, и тотчас перестал плакать. А коза?

   - Купил. Федько ведет. Ермола не сводил глаз с ребенка.

   - Какое славное дитя! - сказал он. - Должно быть панское.

   - Крепкий и здоровый мальчик, - отвечала казачиха, - но все дети одинаковы, пока маленькие. После уже, кум, разберешь, которое росло под плетнем в крапиве, и которое на солнце, и на воздухе. Но ребенок здоров и тем лучше, значит меньше будет хлопот с ним.

   - Ей Богу, кума, - сказал он, - еще ни разу в жизни не видел я такого красивого ребенка.

   Казачиха засмеялась.

   - Вы, Ермола кажется, рехнулись, - отвечала она, пожав плечами. - Но как же, думаете сами его выкормить?

   - Отчего же? - спросил удивленный старик. - Неужто отдать на чужие руки?..

   - Но вы просто не будете знать, что с ним делать. Если бы еще была у вас старуха, а то, как же вам самим нянчить ребенка! Вы ничего этого не сумеете.

   Ермола махнул рукою.

   - Не боги же ведь горшки обжигали, как-нибудь уладим. Наконец, вы мне посоветуете; но ни за что в свете никому не отдам ребенка.

   - Право дед помешался, - сказала она, пожимая плечами. - Ему кажется, уложить дитя все равно, что щенка! Того не знает, что год-два надо возиться и возиться.

   - Чем дольше, тем лучше. Не говорите, кумушка, и слушать не хочу. Я сам его выкормлю, посмотрите, какой будет молодец!..

   Все захохотали. Это подействовало на старика и он усомнился в себе на минуту.

   - Кумушка! - сказал он грустно тихим голосом. - Ведь вы не откажетесь помочь мне, научить? Я услужу вам за это. Придет жатва или работа в огороде, кликните, я готов.

   - Я и без того готова помочь и вам, и сироте, - отвечала казачиха, - но странно, вы думаете, что не зная, как ухаживать за детьми, можно под старость заменить мать ребенку.

   Ермола не отвечал ни слова; судя всех по себе, он побаивался, не хотят ли под этим предлогом отнять у него ребенка, и, подойдя к лавке, завернул дитя, взял его на руки и направился к порогу. В это время в дверях появился Федько с козою. На темном фоне отворенных дверей озаренная светом лучины белая голова козы показалась чем-то необыкновенным, так что Горпина вскрикнула.

   - Вот и мамка! - сказала казачиха.

   - Пойдем домой, - отозвался Ермола. - Доброй ночи, кума! Придите же, будьте ласковы, завтра утром.

   - Приду непременно из любопытства.

   Из боязни, чтобы у него не отняли ребенка, Ермола быстро вышел из хаты и, только очутившись на улице, вздохнул свободнее. Федько вел за ним козу и таким образом отправились они к развалинам.

   Дорогой Ермола говорил сам с собою:

   - Почему же мне не управиться? Старой казачихе захотелось моего приемыша, но я не отдам ни за что, она не заботилась бы о нем, как следует. Не боги же ведь горшки обжигали, я сам выкормлю его, и у меня будет сын, будет сын, - повторял старик с радостью. - Любезный Федько! - отнесся он к товарищу, - береги, пожалуйста, козу, я дам тебе злот (15 к.), потому что ты помогал мне. Бог да наградит тебя.

   И старики в темноте добрались до цели путешествия. Положив дремавшее дитя на постель и вздув огня, Ермола поспешил отправить Федько, который торопился к пегой кляче, составлявшей все его имение, дал ему злотый, поблагодарил и остался один с козой и ребенком.

   О сне он и не подумал, потому что много еще предстояло работы, разных приготовлений. Усевшись у печки и не зная, за что прежде приняться, старик не спускал глаз с ребенка, а коза в это время била рогами в дверь, бегала по хате и хватала, что попадалось из съедобного. Стук козы пробуждал ребенка, а Ермола спешил убаюкивать его, но как это повторялось часто, то он и придумал привязать к углу Жидовку (имя, данное козе Ермолою). Он подбросил ей немного соломы, и, примирясь со своей долей, - коза успокоилась. Дитя уснуло тихо и спокойно, а старику не было, где лечь, да он и не заботился об этом и уселся на скамейке: ему до утра предстояло и подумать, и позаботиться о многом.

   Люди уже предостерегали его, что надобно дать знать эконому Гудному о ребенке и объявить, что берет его к себе на воспитание. Кроме этой неприятной обязанности, от которой откупился бы Ермола охотно, старику предстояло еще сделать колыбель и приготовить разные мелочи. Дитя просыпалось и кричало, надо было убаюкивать его - и несмотря на то, что случалось довольно часто, старик находил силы возиться с ребенком, потому что силы эти исходили из сердца.

   В подобных заботах быстро промчалась весенняя ночь, и серый день, заглянув в окна, застал Ермолу, еще и не думавшего об отдыхе. Он хотел идти вытесать колыбель в другой комнате, но боялся оставить одного ребенка, тем более, что коза могла бы разбудить дитя, а ему при стуке топора не было бы этого слышно.

   Временами представлялись ему трудности и горе, но потом снова блестела надежда на успех, и старик позабывал голод, необходимость сна и усталость. Рассвело уже совершенно, когда он принялся доить козу, чтобы дать молоко на завтрак приемышу, - но старая Жидовка не так была послушна, как он думал. Она была упряма, знала лишь тех, к кому привыкла и неохотно покорялась насилию по воле владельца. Сперва старик обращался с ней очень кротко, гладил ее, уговаривал, но потом должен был прибегнуть к более крутым мерам. Тогда коза воспротивилась торжественно, сорвалась с привязи и начала прыгать по хате, стуча