Хаггард Генри Райдер - Клеопатра

Я слышала, что она отпустила Иру. Я не могу встретиться с ней здесь в этот час, это покажется ей странным, она может заподозрить.

   Что ей нужно здесь? Куда мне скрыться?

   Я оглянулся вокруг. На крайнем конце комнаты находилась тяжелая занавеска, за которой в нише, вырубленной в стене, я хранил свои свитки и инструменты.

   - Спеши скорее туда! - сказал я ей, и Хармиона скользнула за занавеску, задернув ее за собой.

   Я сунул роковой список под платье и наклонился над мистической хартией. Теперь мне был уже слышен шелест женской одежды. Раздался тихий стук в дверь.

   - Войди, кто бы ты ни был! - сказал я.

   Занавес откинулся, и вошла Клеопатра в царственном одеянии, с распушенными черными волосами и священной, царственной змеей на челе.

   - Поистине, Гармахис, - сказала она мне со вздохом, опускаясь в кресло, - путь к небу труден. Я устала, взбираясь по лестнице. Но мне хотелось посмотреть на тебя, мой астролог, в твоем углу!

   - Высоко чту эту честь, царица! - ответил я, низко склонившись перед ней.

   - Ну, как ты теперь? Твое смуглое лицо смотрит сердитым - ты слишком молод и красив для такого скучного дела, Гармахис! Как! Я вижу, ты бросил мой розовый венок между ржавыми инструментами? Цари сберегли бы этот венок и украсили бы им свои любимые диадемы, Гармахис! А ты бросил его, как негодную вещь! Что ты за человек! Подожди! Что это такое? Женский платок, клянусь Изидой! Ну, Гармахис, как же он попал сюда? Разве наши бедные платочки служат инструментами твоего высокого искусства? О, Гармахис! Не ужели я поймала тебя? Неужели ты в самом деле такая лиса?

   - Нет, нет, царица Египта! - вскричал я, отвернувшись: этот платок нечаянно упал с шеи Хармионы. - По истине, я не знаю, как эта тряпка попала сюда! Быть может, его уронила одна из женщин, убиравших комнату!

   - Да, да, это так! - ответила она насмешливо и засмеялась журчащим, как ручей, смехом. - Ну, разумеется, невольница, убирая комнату, уронила эту вещь - платок из тончайшего шелка, дороже золота, вышитый шелками! Я сама не постыдилась бы такого платка! По правде, он мне кажется знаком!

   Она надела платок себе на шею и завязала концы его своими белыми руками.

   - Несомненно, в твоих глазах это - святотатство, что платок твоей возлюбленной покоится на моей жал кой груди! Возьми его, Гармахис, возьми его и спрячь на груди, поближе к сердцу!

   Я взял проклятую тряпку, бормоча что-то, вышел на высокую площадку, где я наблюдал звезды, смял ее в комок и бросил на волю ветра.

   Прекрасная царица захохотала.

   - Подумай, - вскричала она, - что сказала бы твоя возлюбленная, если бы видела, что ты бросил прекрасный платок, залог ее любви, на волю ветров? Быть может, ты то же сделаешь и с моим венком? Смотри, розы увяли! Брось его!

   Она взяла венок и подала его мне. На минуту я был так раздражен, что хотел бросить венок вслед за платком, но одумался.

   - Нет, - сказал я мягче, - это дар царицы, я сберегу его!

   В это мгновение занавеска, где была спрятана Хармиона, зашевелилась. Часто после этой ночи я жалел, что произнес эти простые слова.

   - Приношу благодарность "царю любви" за эту маленькую милость! - ответила Клеопатра, странно посмотрев на меня. - Довольно об этом! Пойдем на площадку - расскажи мне тайны звезд. Я всегда любила звезды! Они чисты, ярки и холодны, и так далеки от нашей суеты. Я желала бы жить там, на мрачном лоне ночи, забыть о себе и вечно смотреть в лицо пространству, озаренному сиянием звездных глаз! Кто может сказать, Гармахис, быть может, эти звезды составляют часть нашего существования, соединены с нами невидимой целью и влекут за собой нашу судьбу? Помнишь греческую легенду о том, кто сделался звездой? Может быть, это правда, и эти маленькие звездочки-души людей, которые горят ярким светом в счастливой обители неба и освещают вечную суету матери-земли. Или же это - маленькие лампады, висящие на небесном своде! Когда наступит ночь, какое-то божество, несущее мрак на своих крыльях, зажигает их бессмертным огнем, и они горят и светятся тихим светом! Научи меня этой мудрости, открой мне эти чудеса, служитель мой, потому что я невежественна. Сердце мое хочет объять это, я хотела бы все знать, мне нужен учитель!

   Твердая почва была у меня под ногами, я обрадовался и, удивляясь, что Клеопатра занята столь высокими мыслями, заговорил и охотно объяснил ей все, что мог. Я сказал ей, что небо - это жидкая масса, облекающая землю, поддерживаемая эластическими столбами воздуха, что сверху находится безграничный небесный океан Нот, и планеты плавают по этому океану, подобно кораблям, оставляющим за собой искристый путь. Я рассказывал ей многое, между прочим, о планете Венера, называемой Донау, когда она сияет вечерней звездой, и Бону, когда она меркнет в предутренней мгле. Пока я стоял и говорил, смотря на звезды, она сидела, обняв руками колени и смотрела мне в лицо.

   - А, - сказала она наконец, - так это Венера видна на утреннем и вечернем небе! Хорошо! Она повсюду, хотя предпочитает ночь. Но ты не любить, когда я называю эти латинские имена. Давай говорить на древнем языке Кеми, который я хорошо знаю. Я первая, заметь это, из всех Лагидов научилась ему. А теперь, - заговорила она на моем языке с легким акцентом, придававшим ему еще более прелести, - довольно о звездах: они изменчивы и, быть может, пророчат горе тебе, или мне, или сбоим вместе! Я люблю слушать, когда ты говоришь о них; ведь мрачное облако исчезает с твоего лица, оно делается спокойным и оживленным. Гармахис, ты слишком молод для такого торжественного дела. Быть может, я найду для тебя что-либо лучшее. Молодость бывает однажды. Зачем тратить се на скучные вещи? Будем думать о них, когда больше нечего будет делать. Скажи мне, сколько тебе лет, Гармахис?

   - Мне двадцать шесть лет, царица! - отвечал я. - Я родился в первом месяце Сому, летом, в третий день месяца!

   - Как! Значит, мы ровесники, день в день! - вскричала она. - Ведь мне тоже двадцать шесть лет, и я родилась на третий день первого месяца Сому. Хорошо, но мы можем сказать смело: родившие нас не будут стыдиться! Если я, может быть, красивейшая женщина в Египте, Гармахис, то во всем Египте нет мужчины красивее, сильнее и ученее тебя! Мы родились в один день, не означает ли это, что нам назначено идти об руку? Мне как царице, тебе, Гармахис, как одному из главных столпов моего трона! Мы должны вместе работать на счастье друг другу!

   - Может быть, и на погибель! - отвечал я, смотря вверх.

   Ее нежные слова стояли в моих ушах и вызвали краску на мое лицо.

   - Не говори о гибели никогда! Садись подле меня, Гармахис, и поговорим не как царица с подданным, а как простые друзья. Ты рассердился на меня на пиру за то, что я посмеялась над тобой! Но это была шутка. Знаешь ли, как тяжела задача монархов, как утомительно и скучно проходят их дни и часы! Ты не стал бы сердиться, если бы знал, что я разогнала свою тоску простой шуткой! Как надоели мне все князья, сановники, надутые римляне! В моих покоях они притворяются верными рабами, а за моей спиной насмехаются надо мной, уверяя, что я служу их Триумвирату, или Империи, или Республике, смотря по тому, как повернется Фортуна. Нет ни одного между ними - глупцами, паразитами, куклами, - ни одного настоящего человека с тех пор, как подлый кинжал убил великого Цезаря, который сумел бы справиться с целым миром! А я должна притворяться, льстить им, чтобы спасти Египет от их когтей. И что мне в награду? Какая награда? Все говорят дурно обо мне, подданные ненавидят меня. Я думаю, хотя я женщина, они убили бы меня, если бы нашли средства!

   Она умолкла и закрыла глаза рукой, что было кстати, так как ее слова больно укололи меня и я вздрогнул всем телом.

   - Они думают дурно обо мне, я знаю, называют меня развратной, когда я любила только одного, величайшего из людей; любовь коснулась моего сердца и зажгла в нем священное пламя. Александрийские сплетники клянутся, что я отравила Птоломея, моего брата, которого Римский сенат хотел сделать против природы моим мужем - мужем родной сестры! Все это ложь! Он заболел и умер от лихорадки. Говорят, что я хочу убить Арсиною, мою сестру, - она действительно замышляла убить меня, - и это ложь! Она не хочет знать меня, но я люблю мою сестру. Все думают обо мне дурно без причины, даже ты, Гармахис, считаешь меня злой и дурной! О Гармахис, прежде чем осуждать, вспомни, какая ужасная вещь - зависть! Это - болезнь ума, которая злыми, завистливыми глазами смотрит на все, извращает все, видит зло на лице добра и находит нечистыми мысли в самой чистой девственной душе! Подумай об этом, Гармахис! Как тяжело, размысли, стоять на высоте, над толпой рабов, которые ненавидят тебя за счастье и за ум, скрежещут зубами и мечут стрелы злобы из своей темной ямы, откуда им, бескрылым, не взлететь наверх, и жаждут низвести благородство на степень пошлости и глупости. Не торопись осуждать великих людей, чье слово и каждое деяние рассматривается тысячами завистливых глаз, а малейшие недостатки которых громко выкрикиваются тысячами голосов, пока мир не наполнится отзвуками их греха! Не спеши сказать: "Это так, верно!" Лучше скажи: "Быть может, это верно!", "Верно ли я слышал? Не поступали ли они против своей воли?" Суди справедливо, Гармахис, как ты хотел бы сам быть судимым! Вспомни, что царица никогда не бывает свободна. Она поистине только орудие тех политических сил, которыми гравируются железные книги истории! О Гармахис! Будь моим другом, другом и советником! Другом, которому я могу довериться! Ведь здесь, во дворце, я более одинока, чем всякая другая душа в его коридорах. Тебе я доверяю. Правда и верность написаны в твоих спокойных глазах, и я хочу возвеличить тебя, Гармахис! Я не могу дальше выносить моего душевного одиночества, я должна найти кого-нибудь, с кем могу говорить, посоветоваться и высказать, что у меня на сердце! Я знаю, у меня есть недостатки, но я не так дурна, чтобы не заслуживала верности, есть и доброе во мне среди моих недостатков. Скажи, Гармахис, хочешь ли ты сжалиться надо мной, над моим одиночеством, быть моим другом? У меня были любовники, ухаживали рабы, подданные больше чем нужно, но никогда не было ни одного друга!

   Она наклонилась ко мне, слегка тронув меня за руку, и посмотрела на меня своими удивительными синими глазами. Я был поражен и подавлен. Когда я подумал о завтрашней ночи, стыд и печаль овладели мной. Я - ее друг! Я, убийца, с спрятанным кинжалом на груди! Я склонил голову, и тяжелый стон вырвался из моего страдающего сердца!

   Клеопатра подумала, что я был удивлен ее неожиданной милостью, кротко улыбнулась и сказала:

   - Уже поздно. Завтра ночью ты принесешь мне ответ богов, и мы побеседуем! О друг мой, Гармахис, тогда ты дашь мне ответ!

   Она протянула мне руку для поцелуя.

   Бессознательно я поцеловал ее руку, и она ушла, а я стоял, словно очарованный, смотря ей вслед.

  

   Долго я стоял, погруженный в задумчивость, потом случайно взял венок из роз и посмотрел на него. Как долго я так стоял, не знаю, но, когда поднял глаза, увидел Хармиону, о которой, правда, совершенно позабыл.

   Как ни мало я думал о ней в эту минуту, но все-таки успел заметить, что она была взволнована, рассержена и гневно колотила ногой о пол.

   - Это ты, Хармиона? - сказал я. - Что с тобой? Ты, наверное, устала стоять так долго в углу за занавеской? Почему ты не ушла, когда Клеопатра увела меня на площадку богини?

   - Где мой платок? - спросила она, бросая на меня сердитый взгляд. - Я обронила здесь мой вышитый платок!

   - Платок? - возразил я. - Клеопатра подняла его здесь, а я выбросил!

   - Я видела, - отвечала девушка, - и очень хорошо все видела. Ты выбросил мой платок, а венок из роз не бросил! Это был "дар царицы", и потому царственный Гармахис, жрец Изиды, избранник богов, коронованный фараоном на благо Кеми, дорожит им и сберег его. Мой же платок, осмеянный легкомысленной царицей, выброшен прочь!

   - Что такое ты говоришь? - возразил я, удивленный ее горьким тоном. - Я не умею разгадывать загадки!

   - Что я говорю? - спросила она, откидывая голову и показывая изгиб белой шеи. - Я ничего не говорю или все, думай, как хочешь! Желаешь знать, что я думаю, мой брат и господин? - Голос ее зазвучал глухо и тихо. - Я хочу сказать тебе, ты - в большой опасности!

   Клеопатра опутывает тебя своими роковыми чарами, и ты близок к тому, чтобы полюбить ее, полюбить ту, которую ты должен завтра убить! Смотри и любуйся на этот розовый венок - его ты не можешь выбросить вслед за моим платком: Клеопатра надевала его сегодня ночью!

   Благоухание волос любовницы Цезаря, Цезаря и других! Венок еще пахнет розами! Скажи мне, Гармахис, как далеко зашло на башне? Там, в углу, я не могла все слышать и видеть. Прелестное местечко для влюбленных! Дивный час любви! Наверное, Венера первенствует над звездами сегодня ночью?

   Все это она произнесла так спокойно, нежно и скромно, хотя ее слова не были скромны и звучали горечью; каждый звук их колол меня в сердце и рассердил до того, что я не находил слов.

   - Поистине, ты умно рассчитал, - продолжала она, замечая свое преимущество, - сегодня ты целовал губы, которые завтра заставишь замолчать навеки! Мудрое уменье пользоваться моментом! Умное и достойное дело! Наконец я прервал ее.

   - Девушка, - вскричал я, - как ты смеешь говорить так со мной? Вспомни, кто я! Ты позволяешь себе насмехаться надо мной?

   - Я помню, чем и кем ты должен быть! - отвечала она спокойно. - А что ты такое теперь, я не знаю. Вероятно, ты знаешь это, ты и Клеопатра!

   - Что ты думаешь обо мне? - сказал я. - Разве я достоин порицания, если царица...

   - Царица! Что же творится у нас? У фараона есть царица...

   - Если Клеопатра желала прийти сюда сегодня ночью и побеседовать...

   - О звездах, Гармахис, наверное, о звездах и о розах, больше ни о чем!

   Потом я не знаю, что наговорил ей. Я был взволнован, дерзкий язык девушки лишил меня самообладания и довел до бешенства. Одно я знаю. Я говорил так жестоко, что она вся согнулась передо мной, как тогда перед дядей Сепа, когда он упрекал ее за греческое одеяние. Она плакала тогда и теперь заплакала еще сильнее и горше.

   Наконец я замолчал, устыдившись своего гнева и очень опечаленный. Рыдая, она все же нашла силы ответить мне совсем по-женски.

   - Ты не должен был говорить так со мной! - возразила она, рыдая. - Это жестоко и бесчеловечно! Я за бываю, что ты жрец, а не муж, исключая, может быть, одной Клеопатры!

   - Какое право имеешь ты? - сказал я. - Как ты можешь думать?

   - Какое право имею я? - спросила она, устремив на меня свои темные глаза, полные слез, которые текли по ее нежному лицу, подобно утренней росе на цветке лилии. - Какое право имею я, Гармахис! Разве ты слеп?

   Разве не знаешь, по какому праву я говорю с тобой?

   Я должна сказать тебе. Потому что это в моде здесь, в Александрии. По единственному и священному праву женщины, по праву великой любви моей к тебе, которую ты, кажется, не замечаешь, по праву моей славы и моего позора! О, не сердись на меня, Гармахис, не сердись, что правда вырвалась из моего сердца! Я вовсе не дурная.

   Я - такая, какой ты сделаешь меня. Я - воск в руках ваятеля, и ты можешь вылепить из меня, что тебе угодно. Во мне живет теперь дыхание славы, оживляя всю мою душу, которое может вознести меня так высоко, как я никогда не мечтала, если ты будешь моим кормчим, моим спутником. Но если я потеряю тебя, я потеряю все, - все, что сдерживает меня от дурного, - и тогда я погибла. Ты не знаешь меня, Гармахис! Ты не знаешь, какая сильная душа борется в моем слабом теле! Для тебя я пустая, ловкая, своенравная девушка! О, нет, я больше и сильнее! Укажи мне твою возвышенную мысль, и я угадаю ее, глубочайшую загадку жизни, и я разъясню ее! Мы - одной крови, любовь сгладит различие наших душ и сольет нас в единое целое и великое! У нас одна цель, мы любим свою страну, один обет связывает нас! Прижми же меня к твоему сердцу, Гармахис, посади меня с собой на трон двойной короны, и, клянусь, я подниму тебя на такую высоту, на которую не мог еще подняться человек. Если же ты оттолкнешь меня, то берегись, я могу погубить тебя! Я отбросила в сторону холодные приличия света, понимая все ухищрения прекрасной и развратной царицы, которая желает поработить тебя, сказала тебе все, что у меня на сердце, и ответила тебе!

   Она сжала руки и, сделав шаг ко мне, смотрела, бледная и дрожащая, в мое лицо.

   На минуту я против воли был оглушен чарами ее голоса, силой ее слов. Как музыка звучали ее речи в моих ушах. Если бы я любил эту женщину, ее любовь, несомненно, зажгла бы пламя в моем сердце, но я не любил ее и не умел играть в любовь. С быстротой молнии мелькнула у меня мысль о том, как в эту ночь она надела мне на голову венок из роз, как я выбросил вон ее платок. Я вспомнил, как долго Хармиона ждала и подслушивала наш разговор с Клеопатрой, и ее полные горечи слова! Наконец подумал о том, что сказал бы дядя Сепа, если бы мог видеть нас теперь, и странное, глупое положение, в которое я попал! Я захохотал, захохотал безумным смехом, и этот смех был моим погребальным звоном! Она отвернулась, бледная как смерть, и один взгляд на ее лицо остановил мой безумный смех.

   - Ты находишь, Гармахис, - сказала она тихим, прерывающимся голосом, опустив глаза, - ты находишь мои слова смешными?

   - Нет, - ответил я, - нет, Хармиона! Прости мне этот смех. Это - смех отчаяния! Что я могу сказать тебе? Ты наговорила много высоких слов о том, чем ты могла бы быть! Мне остается сказать тебе, что ты есть теперь!

   Она вздрогнула, я замолчал.

   - Говори! - произнесла она.

   - Ты знаешь и очень хорошо знаешь, кто я и какова моя миссия. Ты знаешь, что я поклялся Изиде, и по закону божества ты для меня - ничто!

   - О, я знаю, что мысленно обет уже нарушен, - прервала она тихим голосом, с глазами, по-прежнему опущенными в землю, - мысленно, но не на деле - обет растает, подобно облаку... Гармахис, ты любишь Клеопатру!

   - Это ложь! - вскричал я. - Ты сама развратная девушка, желавшая отклонить меня от долга и толкнуть на открытый позор! Ты увлекалась своим честолюбием или любовью к злу и не постыдилась перешагнуть ограду стыдливости своего пола и сказать то, что ты сказала...

   Берегись заходить так далеко! Если ты желаешь, чтобы я ответил, я отвечу прямо, как ты спросила. Хармиона - не принимая во внимание моего долга и моих обетов - всегда была для меня и есть - ничто! Все твои нежные взгляды не заставят сердце забиться сильнее! Едва ли ты можешь быть моим другом, так как, говоря правду, я не могу доверить тебе. Еще раз говорю: берегись! Ты можешь делать зло мне, но если осмелишься поднять палец против нашего дела, умрешь в тот же день. Теперь наша игра сыграна!

   Пока я гневно говорил это все, она отодвигалась назад, все дальше, и, наконец, оперлась о стену и закрыла глаза рукой. Когда же я замолчал, отняла руку, взглянула вверх, и лицо ее было лицом статуи, только большие глаза сверкали, как угли, и вокруг них залегли красные круги.

   - Не совсем еще, - отвечала она кротко, - арену еще надо посыпать песком! - Она намекала на то, что арену посыпают песком, чтобы скрыть пятна крови при гладиаторских играх. - Довольно, - продолжала она, - не гневайся на такие пустяки! Я бросила кость и про играла! Горе побежденному! Дашь ли ты мне свой кинжал, чтобы покончить с моим позором? Нет? Тогда еще одно слово, царственнейший Гармахис! Если можешь, забудь мое безумие! Не бойся меня! Я теперь, как и прежде, твоя слуга и слуга нашего дела! Прощай!

   Она ушла, держась рукой за стену, а я, пройдя а свою комнату, бросился на свое ложе и застонал от горя. Увы! Мы строим планы, строим себе дом надежды, не рассчитывая на гостей, на помеху! И как уберечься от такой гостьи, как неожиданность?

   Наконец я заснул, но мои сны были ужасны. Когда я проснулся, веселый свет дня, в который должен быть приведен в исполнение наш кровавый заговор, наполнял комнату, и птицы радостно пели на деревьях сада. Я проснулся, и чувство тревоги овладело мной. Я вспомнил, что прежде чем наступит рассвет, я должен обагрить мои руки кровью - кровью Клеопатры, которая мне доверяет! Почему я не мог возненавидеть ее? Было время, когда я смотрел на это убийство, как на справедливый акт усердия и любви к родине. Но теперь, теперь я охотно отдал бы свое царственное право, рождения, чтобы освободиться от этой ужасной необходимости! Увы! Я знал, что избежать этого нельзя. Я должен испить эту чашу до дна или быть низверженным, чувствуя, что на меня устремлены взоры всего Египта и всех египетских богов. Я молился матери Изиде, чтобы она послала мне силу совершить убийство, молился так горячо, как никогда. И - о чудо! - никакого ответа. Почему это? Что же порвало связь между мной и божеством, если в первый раз оно не удостоило ответить на призыв сына и избранного слуги своего? Разве я согрешил в сердце против матери Изиды? Хармиона сказала, что я люблю Клеопатру! Разве любовь - грех? Нет, и тысячу раз нет! Это протест природы против предательства и крови!

   Божественная матерь знает мою силу, быть может, она отвернула свой священный лик от преступления!

   Я встал, полный ужаса и отчаяния, и отправился к своему делу, как человек, лишенный души. Я знал наизусть роковые списки, просмотрел планы и в своем уме повторял слова прокламации, которую завтра я должен выпустить перед пораженным миром.

   "Граждане Александрии, обитатели Египта, - так начиналась она, - Клеопатра Македонянка по воле богов получила возмездие за свои преступления..."

   Я повторил эти слова, сделал и другие дела как-то бессознательно, словно у меня не было души, как человек, которым руководила внешняя, а не внутренняя сила. Минуты проходили. В третьем часу пополудни я пошел, по условию, в дом моего дяди Сепа, в тот дом, куда я был приведен три месяца тому назад, по приезде в Александрию. Здесь я нашел вожаков возмущения, тайно собравшихся, в числе семи. Когда я вошел, двери были плотно закрыты, все они пали ниц и закричали: "Привет тебе, фараон!" Но я заставил их встать, говоря, что я еще не фараон, так как цыпленок не вылупился еще из яйца.

   - Да, князь, - сказал дядя, - но его клюв уже виден. Египет не напрасно высиживал его все эти годы, если твой кинжал не изменит тебе сегодня ночью. Почему он может изменить? Ничто не может остановить нас на пути к победе!

   - Все это в руках богов! - ответил я.

   - Боги нашли исход и вручили его рукам смертного - твоим рукам, Гармахис, и в этом наше спасение.

   Смотри, вот последние списки. Тридцать одна тысяча вооруженных людей поклялись восстать, как только до них дойдет известие о смерти Клеопатры! Через пять дней все крепости Египта будут в наших руках. Чего нам бояться? Рим безопасен для нас, ибо его руки полны дела, мы можем вступать в союз с триумвиратом, а если нужно, и подкупить его. Денег у нас много, и если они тебе понадобятся, Гармахис, ты знаешь, где их взять в случае нужды Кеми и опасности от римлян. Что может помешать нам? Ничто. Может быть, в этом беспокойном городе начнут борьбу, составят заговор, чтобы привести Арсиною в Египет и посадить ее на трон? Тогда с Александрией надо поступить со всей строгостью, даже раз рушить ее, если понадобится! Что касается Арсинои, она будет тайно убита завтра, после известия о смерти царицы!

   - Остается еще Цезарион, - сказал я. - Рим может провозгласить сына Цезаря, и дитя Клеопатры наследует ее права. Тут двойная опасность!

   - Не бойся, - сказал дядя Сепа, - завтра Цезарион присоединится к своей матери в Аменти. Я это предвидел. Птоломеи должны погибнуть, чтобы ни одного отпрыска не произошло вновь от корня, который покарало мщение небес!

   - Разве нет другого средства? - спросил я грустно. - Мое сердце болит при мысли убить ребенка. Я видел это дитя. Оно наследовало огонь и красоту Клеопатры и великую мудрость Цезаря! Позорно убивать его!

   - Не будь так по-детски жалостлив, Гармахис! - возразил сурово мой дядя. - Что тебе до него? Если мальчик похож на родителей, тем необходимее убить его. Разве ты хочешь вскормить молодого львенка, что бы он сбросил тебя с трона?

   - Пусть будет так! - ответил я, вздохнув. - По крайней мере, он избавится от горя и уйдет невинным из этого мира. Теперь перейдем к планам!

   Мы долго совещались, и под влиянием великого предприятия и великого общего воодушевления я почувствовал, что бодрость прежних дней вернулась в мое сердце. Наконец все было готово, условлено так, что не могло быть ошибки или неудачи. Если мне не удастся убить Клеопатру сегодня ночью, то исполнение заговора откладывалось до следующего дня или до первого удобного случая. Но смерть Клеопатры являлась сигналом.

   Покончив с делом, мы встали, положив руки на священные символы, и поклялись клятвой, которую нельзя написать. Потом мой дядя поцеловал меня, и слезы надежды и радости стояли в его проницательных черных глазах. Он благословил меня, говоря, что охотно отдал бы свою жизнь, не одну, сто жизней, если бы имел столько, чтобы видеть египетский народ свободным, а меня, Гармахиса, потомка древней царственной крови, на троне Египта. Он был истинный патриот, не требующий ничего для себя и готовый все отдать дорогому делу. Я поцеловал его, и мы расстались.

   Я тихо проходил по площадям великого города, подмечая положение ворот и площадей, где должны были собраться наши силы. Наконец дошел до набережной, куда высадился, когда приехал в Александрию, и увидел корабль, идущий в море. Я долго смотрел на него, и на сердце у меня было так тяжело, что я желал бы быть на этом корабле, чтобы его белые крылья унесли меня далеко, где я мог бы жить, никому не известный и всеми позабытый. Потом я увидал другой корабль, пришедший с Нила, с палубы которого сходили пассажиры. Мгновенье я стоял, наблюдая за ним, страстно желая, чтобы там был кто-нибудь из Абуфиса. Вдруг около меня раздался знакомый голос.

   - Ля! Ля! - сказал голос. - Какой это город для старой женщины, которая хочет поискать в нем счастья!

   Как мне найти тех, кто меня знает? Убирайся прочь, плут! Не тронь мою корзину с травами! Или я тебя, клянусь богами, вылечу от любой болезни!

   Я обернулся в изумлении и очутился лицом к лицу с моей старухой Атуей. Она узнала меня сейчас же, но в присутствии толпы не выдала своего удивления.

   - Добрый господин, - плакалась она, обращая ко мне свое морщинистое лицо и делая мне тайный знак, - по платью твоему ты, вероятно, астролог, а мне говорили об астрологах как о лжецах, которые почитают только свои звезды. Я все же обращаюсь к тебе, так как противоречие - главный закон для женщины. Наверное, в вашей Александрии все идет навыворот, астрологи здесь - честнейшие люди, а все остальные плуты! - Затем, видя, что ее никто не слушает, она сказала: - Царственный Гармахис, меня прислал к тебе с вестями твой отец, Аменемхат.

   - Здоров ли он? - спросил я.

   - Да, он здоров, хотя ожидание великой минуты озабочивает его!

   - Какие же вести?

   - Он посылает тебе привет и предостерегает, что тебе грозит большая опасность, хотя и не знает, какая.

   Вот его слова тебе: "Будь тверд и счастлив!"

   Я склонил голову. От этих слов сердце мое наполнилось ужасом.

   - Когда назначено время? - спросила она.

   - Сегодня ночью. Куда идешь ты?

   - В дом достопочтенного Сепа, жреца в Анну!

   - Можешь ли ты проводить меня туда?

   - Нет, не могу. Меня не должны видеть с тобой!

   - Эй ты, стой! - Я позвал носильщика с набережной, сунул ему монету и приказал проводить старуху в дом Сепа.

   - Прощай! - прошептала она. - Прощай до завтра. Будь тверд и счастлив!

   Я отвернулся и пошел своей дорогой по шумным улицам. Народ уступал мне дорогу как астрологу царицы, так как слава моя прогремела далеко. И когда я шел, мне казалось, что шаги мои выбивали: будь тверд, будь счастлив! Наконец мне стало казаться, что даже земля выкрикивала эти слова.

  

   Была ночь. Я сидел в своей комнате, ожидая назначенного времени. Хармиона должна была позвать меня к Клеопатре. Я сидел и смотрел на кинжал, лежавший передо мной. Кинжал был длинный и острый, рукоятка его представляла собой сфинкса из чистого золота. Я сидел один и напрасно вопрошал о будущем: ответа не было. Наконец я поднял глаза. Хармиона стояла передо мной - не прежняя веселая и блестящая девушка, а статуя с бледным лицом и ввалившимися глазами.

   - Царственный Гармахис, - сказала она, - Клеопатра зовет тебя доложить ей о предсказании звезд! Итак, час пробил!

   - Хорошо, Хармиона, - ответил я, - все ли в порядке?

   - Да, господин, все в порядке. Опьяневший от вина Павел сторожит ворота, евнухи все, за исключением одного, удалены, легионеры спят, Сепа и его сила - уже в засаде. Ничто не упущено. Ягненок, прыгающий около бойни, не более подозревает об опасности, чем царица Клеопатра!

   - Хорошо, - повторил я, - пойдем! - Я поднялся с своего места, спрятал кинжал на груди, под платье, по том взял чашу с вином, стоявшую около меня, и разом выпил ее. Весь этот день я ничего не ел.

   - Одно слово, - сказала торопливо Хармиона, - мы еще успеем. Прошлой ночью, да, прошлой ночью, - грудь ее поднялась, - я видела сон, странный сон... быть может, ты также видел этот сон? Ведь это был сон и все забыто? Не так ли, господин мой?

   - Да, да, - отвечал я, - зачем смущаешь ты меня в такую минуту?

   - Я не знаю. Сегодня ночью, Гармахис, судьба готовит великое событие и, может быть, раздавит меня, или тебя, или обоих нас в своих когтях, Гармахис! А если это случится, я хотела бы раньше слышать от тебя, что все случившееся прошлой ночью - сон, забытый сон...

   - Да, это сон, - отвечал я рассеянно, - и ты, и я, и наша земля, и эта ужасная ночь, и этот острый кинжал - все это сон, и с каким лицом проснемся мы?

   - Ты шутишь, царственный Гармахис! Ты говоришь, мы грезим, спим, а во время сна сновидения меняются.

   Фантазия снов удивительна, они изменчивы, подобно облаку при закате солнца, образуют то одну фигуру, то другую, темнее и тяжелее или залитую светом! Прежде чем мы проснемся завтра, скажи мне одно слово. Прошлой ночью было это сновидение, - когда мне казалось, что я умираю от стыда, а тебе казалось, что ты смеешься над моим стыдом - только фантазией, или это может еще измениться? Помни, что при нашем пробуждении пережитое нами во сне остается уже неизменным и прочным, как пирамиды!

   - Нет, Хармиона, - возразил я, - мне тяжело огорчить тебя, но это сновидение не может измениться. Я говорил все от искреннего сердца, и с этим покончено. Ты - моя сестра, мой друг, никем другим я не могу быть для тебя!

   - Хорошо, очень хорошо! - сказала она. - Забудем все это! Теперь пойдем! От сна ко сну! - Она улыбнулась такой улыбкой, которой я никогда не видел на ее лице. Это была зловещая, ужасная улыбка, ужаснее самой от чаянной скорби. Ослепленный моим безумием и смущением, я не подозревал, что в этой улыбке Хармиона-египтянка хоронит все счастье юности, всякую надежду на любовь и навеки порывает священные узы долга. Этой улыбкой она посвятила себя злу, отреклась от своей родины, своих богов и нарушила свою клятву. Этой улыб кой изменила ход исторических событий. Если бы я не видел этой улыбки на лице Хармионы, Октавий не победил бы мир, и Египет был бы свободной и великой страной!

   Между тем это была просто улыбка женщины!

   - Почему ты так строго смотришь на меня, девушка? - спросил я.

   - Мы часто улыбаемся во сне! - отвечала она. - Пора идти, следуй за мной! Будь тверд и счастлив, Гармахис!

   Склонившись передо мной, она взяла мою руку и поцеловала ее. Потом, бросив на меня последний, странный взгляд, повернулась и пошла по лестнице вниз через пустые покои.

   В комнате, называемой алебастровым залом, мы остановились. Далее находилась уже комната Клеопатры, где я видел ее спящей.

   - Подожди здесь, - сказала Хармиона, - я скажу Клеопатре о твоем приходе! - И она скользнула в комнату.

   Наконец она вернулась тяжелой походкой, с низко опущенной головой.

   - Клеопатра ожидает тебя, - произнесла она, - иди, стражи нет!

   - Где я встречу тебя, когда все будет кончено? - спросил я хрипло.

   - Ты встретишь меня здесь, потом пойдем к Павлу. Будь тверд и счастлив! Прощай, Гармахис!

   Я пошел, но около занавеса внезапно обернулся и в слабо освещенном зале увидел странную картину. Вдали стояла Хармиона. Свет падал на ее фигуру, освещая закинутую назад голову, белые руки, протянутые вперед, словно она хотела что-то удержать, и ее нежное лицо, искаженное такой нечеловеческой мукой, что на него было страшно смотреть. Хармиона знала, что я, кого она так любила, шел на верную смерть. Это было ее последнее "прости" мне.

   Я ничего не подозревал. С своей мукой в душе я отдернул занавес и вошел в комнату Клеопатры.

   В глубине благоухающей комнаты, на шелковом ложе, лежала Клеопатра, одетая в чудное белое одеяние.

   Она тихо обмахивалась драгоценным веером из страусовых перьев, который держала в руке. Около нее лежала арфа из слоновой кости. На столике стояли смоквы, кубки и фляга с вином рубинового цвета. Я подошел ближе. Озаряемая мягким светом, покоилась на своем ложе обольстительная женщина, это чудо мира, во всей своей ослепительной красоте.

   И правда, никогда я не видел ее столь прекрасной, как в эту роковую ночь. Опершись на душистые подушки, она сияла, как звезда, в слабом свете сумерек. От ее волос и платья исходило благоухание, ее голос походил на дивную музыку, а в ее чудных глазах сияли, меняясь, огоньки, как в зловещем камне опала.

   И эту женщину я должен был убить!

   Медленно приблизился я и склонился перед ней.

   Она не обратила внимания, продолжая лежать и обмахиваться веером, который качался взад и вперед, подобно крылу порхающей птицы.

   Наконец я встал перед ней; она взглянула на меня и прижала веер из страусовых перьев к своей груди, словно желая скрыть ее красоту.

   - Это ты, друг, пришел ко мне? - сказала она. - Хорошо! Я соскучилась одна. Какой скучный мир! Мы знаем столько лиц, и как мало из них таких, которых мы любим! Не стой же, а садись!

   Она указала мне веером резное кресло у своих ног. Я склонился еще раз и сел.

   - Я исполнил твое желание, царица, - произнес я, - и тщательно и искусно прочел предсказание звезд. Вот плоды трудов моих! Если царица позволит, я объясню ей!

   Я встал, желая обойти кругом ложе, чтобы вонзить ей кинжал в затылок, пока она будет читать.

   - Нет, Гармахис, - произнесла она спокойно с милой улыбкой, - останься здесь и дай мне папирус. Клянусь Сераписом! Я так люблю смотреть на твое лицо, что мне не хочется терять его из виду!

   Мое намерение не удалось, я вынужден был подать ей папирус, думая про себя, что, пока она будет читать его, я внезапно встану и поражу ее в сердце. Она взяла папирус, коснувшись моей руки, и сделала вид, что читает, но на самом деле не читала, и ее глаза были устремлены на меня поверх папируса.

   - Зачем ты прячешь руку под платьем? - спросила она, так как я действительно сжал рукоятку кинжала. - Разве у тебя бьется сердце так сильно?

   - Да, царица, - сказал я, - оно сильно бьется!

   Она ничего не ответила, снова сделала вид, что читает, продолжая наблюдать за мной. Я размышлял: "Как же мне совершить это ужасное убийство? Если я кинусь на нее, она увидит, будет бороться и кричать. Нет, надо ждать удобного случая!"

   - Предсказания благоприятны, Гармахис! - сказала она, угадывая написанное, так как не прочла ни слова.

   - Да, царица! - ответил я.

   - Хорошо. - Она бросила папирус на мраморный пол. - Пусть корабли отплывут. Так или иначе, а мне надоело взвешивать случайность!

   - Это трудно, царица, - сказал я, - я желал только показать, на чем основываю свое предсказание!

   - Нет, Гармахис, я устала следить за путями звезд.

   Твое предсказание благоприятно, и с меня довольно. Несомненно, ты честен и написал добросовестно. Теперь бросим все рассуждения, будь весел! Что мы будем делать? Я хотела бы плясать - ведь никто не пляшет лучше меня, - но это не по-царски! Нет, я буду петь!

   Она приподнялась, взяла арфу. Струны звучали. Своим полным, нежным голосом красавица запела дивную, чарующую мелодию.

   "Море спит, и небо спит, - пела она, - в наших сердцах звучит музыка. Ты и я, мы плывем по морю, убаюкиваемые тихим рокотом его волн! Нежно целует ветер мои локоны... Ты смотришь мне в лицо и шепчешь страстные речи... Сладкая песнь звучит и умирает в воздухе - песнь истомленного страстью сердца, песнь упоенья и любви!"

   Последние ноты дивного голоса прозвучали в комнате и тихо замерли. Сердце мое вторило им в ответ. Среди певиц в Абуфисе я слышал лучшие голоса, чем у Клеопатры, но никогда не слышал такого нежного, одухотворенного страстью пения. Кроме голоса, тут была благоухающая комната, в которой было все, чтобы разбудить чувство, необыкновенная нега и страстность голоса, и поразительная грация, чудная красота царственной певицы. Во время ее пения мне казалось, что мы плывем с ней на лодке, вдвоем, теплой ночью, под звездным небом. Когда же она перестала перебирать струны арфы и с последней нежной нотой, дрожавшей в ее устах, протянула мне руки, взглянув мне в глаза своими удивительными очами, я готов был броситься к ней, но опомнился и сдержался.

   - Разве у тебя не найдется ни одного слова благодарности за мое жалкое пение? - спросила она наконец.

   - О царица! - ответил я тихо, голос мой прервался. - Твое пение не годится слушать мужам. Поистине оно победило меня!

   - Нет, Гармахис, тебе нечего бояться, - сказала она с тихой усмешкой, - я знаю, как далеки твои мысли от женской красоты и как чужд ты слабостям твоего пола! Холодным железом можно безопасно играть!

   Я думал про себя, что холодное железо можно накалить добела на сильном огне, но ничего не сказал и, хотя рука моя дрожала, еще раз взялся за кинжал и, пугаясь собственной слабости, пытался найти средство убить ее, пока силы не изменили мне.

   - Иди сюда, Гармахис, - между тем продолжала Клеопатра своим нежным голосом, - иди, сядь около меня и побеседуем! Мне надо многое сказать тебе. - Она указала мне место подле себя на шелковом ложе.

   Я, подумав, что чем ближе буду к ней, тем удобнее будет мне убить ее, встал и сел близ нее на ложе. Откинувшись назад, она смотрела на меня глазами сфинкса.

   Теперь мне представлялся удобный случай убить ее, потому что ее горло и грудь были не защищены. Сделав над собой величайшее усилие, я схватился за кинжал. Но быстрее мысли она схватила мои пальцы своей рукой и тихо удержала их.

   - Почему ты так дико смотришь на меня, Гармахис? - сказала она. - Не болен ли ты?

   - Действительно, я нездоров! - пробормотал я.

   - Облокотись на подушки и отдохни! - отвечала она, держа мою руку, теперь совершенно ослабевшую. - Это пройдет. Ты слишком много работал над звездами. Как нежен воздух этой ночи, напоенный ароматом лилий!

   Прислушайся к голосу моря, бьющегося о скалы! Рокот его доносится издалека и заглушает журчанье фонтана!

   Слушай, как поет Филомела! [*Соловей.] Как сладка песнь переполненного любовью сердца, которую она шлет возлюбленному! Поистине это ночь любви! Как хороша музыка природы! В ней звучат сотни голосов, голос ветра, деревьев, океана - все это поет в унисон. Слушай, Гармахис! Я кое-что угадала. Ты происходишь от царственной крови. В твоих жилах струится кровь царственных предков твоих. Конечно, ты - отпрыск старого, царственного корня! Ты смотришь на знак в виде листа на моей груди?

   Он сделан в честь великого Озириса, которого я почитаю вместе с тобой!

   - Отпусти меня! - простонал я, пытаясь встать, но силы оставили меня.

   - Нет, погоди еще! Ты не оставишь меня! Ты не можешь сейчас уйти от меня! Гармахис, разве ты никогда не любил?

   - Нет, нет, царица! На что мне любовь? Отпусти меня! Я ослабел - мне дурно!

   - Никогда не любил! Как это странно! Никогда не знать женского сердца, бьющегося в унисон с твоим! Ни когда не видеть глаз возлюбленной, орошенных слезами страсти, не слышать шепота ее любви на своей груди! Никогда не любить! Никогда не теряться в тайниках родной души, не знать, что природа спасает нас от одиночества, связывая золотой цепью любви два существа, сливая их в одно целое! Разве ты никогда не любил, Гармахис?

   Говоря это, она подвигалась ко мне все ближе и ближе, наконец с долгим и сладким вздохом обвила мою шею одной рукой и заглянула мне в глаза своими дивными синими глазами; губы ее раскрылись в загадочной улыбке, подобно раскрытой чашечке цветка, распустившегося во всей благоухающей красоте. Ближе склонилась она ко мне, все бл