Эверс Ганс Гейнц - Альрауне

вы ее уговаривать?- спросил профессор.

   - Конечно, пробовал, но она не дает говорить, - ответил доктор Петерсен. - Поистине счастье, что завтра все будет кончено. Но как сумеем мы удержать ее до рождения ребенка, для меня загадка.

   - Вам не придется ее разрешать, Петерсен.- Тайный советник снисходительно потрепал его по плечу. - Мы уже найдем средство, делайте только свое дело.

   Ассистент почтительно ответил: "Можете во всем на меня положиться, ваше превосходительство".

   Раннее утреннее солнце поцеловало густую листву чистенького садика, в котором была расположена женская клиника тайного советника. Оно скользнуло лучами по пестрым, еще влажным от росы клумбам георгинов и приласкало высокий, вьющийся, кудрявый хмель на стене. Пестрые чижики и большие дрозды прыгали по гладким дорожкам, по скошенной траве. Проворно взлетели они в воздух, когда восемь железных копыт загремели по каменной мостовой улицы.

   Княгиня вышла из экипажа и быстрыми шагами прошла через сад. Щеки ее горели, высокая грудь подымалась, когда она взошла по лестнице в дом.

   Навстречу ей вышел тайный советник и сам отворил дверь: "Да, ваше сиятельство, вот это я называю пунктуальностью! Войдите, пожалуйста. Я приготовил для вас чаю".

   Она сказала - голос едва повиновался ей, она задыхалась от волнения: "Я - прямо - оттуда. Я видела все. Это - это - меня так - взволновало!"

   Он провел ее в комнату:

   - Откуда, ваше сиятельство? С-казни?

   - Да,- ответила она.- Доктор Петерсен тоже сейчас будет здесь. Получила билет - еще вчера вечером... Это было - так - страшно - так...

   Тайный советник подал ей стул: "Может, налить вам чаю?"

   Она кивнула: "Пожалуйста, ваше превосходительство, будьте добры! Как жаль, что вас не было там! Какой он красивый - здоровый - сильный - высокий..."

   - Кто?- спросил профессор.- Преступник?

   Она начала пить чай: "Ну да, убийца! Сильный, стройный - могучая грудь - как у атлета. Огромные мускулы - будто у быка..."

   - Вы, ваше сиятельство, видели всю процедуру? - спросил тайный советник.

   - Превосходно видела! Я стояла у окна, как раз передо мной был эшафот. Когда его выводили, он немного шатался - его должны были поддерживать. Будьте добры еще кусок сахару.

   Тайный советник подал сахар: "Он что-нибудь говорил?"

   - Да,- ответила княгиня.- Даже дважды. Но всякий раз по одному слову. Первое, когда прокурор прочел приговор. Он закричал вполголоса - но, право, я не могу повторить этого слова...

   - Но - ваше сиятельство!- тайный советник ухмыльнулся и слегка погладил ее по руке.- Передо мною вам, во всяком случае, стесняться нечего.

   Она рассмеялась: "Конечно, конечно, нет. Ну, так вот - дайте мне, пожалуйста, кусочек лимона, мерси, положите прямо в чашку - ну, так вот, он сказал - нет, я не могу повторить..."

   - Ваше сиятельство! - тоном легкого упрека заметил профессор.

   - Тогда закройте глаза.

   Тайный советник подумал: "Старая обезьяна!" Но все же закрыл глаза. "Ну?" - спросил он.

   Она все еще жеманилась: "Я - я скажу по-французски".

   - Ну - хоть по-французски! - воскликнул он с нетерпением.

   Она сложила губы, нагнулась к нему и шепнула что-то на ухо.

   Профессор откинулся немного назад, крепкие духи княгини были ему неприятны: "Так вот, значит, что он сказал!"

   - Да, - и произнес это так, точно хотел сказать, что ему все безразлично. Мне в нем это понравилось.

   - Еще бы, - согласился тайный советник. - Жаль только, что он не сказал этого - по-французски. Ну, а другое слово?

   - Ах, оно было уж неинтересно. - Княгиня пила чай и ела кекс. - Второе слово испортило хорошее впечатление, которое он на меня произвел. Подумайте только, ваше превосходительство: когда палач взял его, он начал вдруг кричать, плакать, как ребенок.

   - Ах, - воскликнул профессор.- Еще чашечку чаю, ваше сиятельство? Что же он закричал?

   - Сначала он сопротивлялся молча, но изо всех сил, хотя руки были у него связаны за спиною. Помощники палача кинулись на него, а сам палач во фраке и белых перчатках стоял спокойно и только смотрел. Мне понравилось, как преступник стряхнул с себя троих молодцов,- они опять бросились на него, но он не давался. О, как это взволновало меня, ваше превосходительство!

   - Могу себе представить, ваше сиятельство,- заметил он.

   - А потом один из помощников палача подставил ему ногу и быстро поднял сзади за связанные руки. Он упал. И, наверное, понял, что сопротивление не приведет ни к чему, что его песенка спета. Быть может - он был пьян - а потом вдруг протрезвился. Да - и вдруг закричал... Тайный советник улыбнулся: "Что же он закричал? Не закрыть ли мне снова глаза?"

   - Нет, вы можете спокойно открыть их. Он стал сразу каким-то робким, жалким, беспомощным и закричал: "Мама - мама - мама". Много раз. Наконец они поставили его на колени и впихнули голову в круглое отверстие доски.

   - Так, значит, до последней минуты он звал свою мать? - переспросил тайный советник.

   - Нет, - ответила она,- не до последней. Когда доска обхватила шею и голова показалась с другой стороны, он сразу вдруг замолчал, в нем что-то, наверное, произошло.

   Профессор стал слушать со вниманием: "Вы хорошо видели его лицо, ваше сиятельство?"

   Княгиня ответила: "Видела я превосходно, но что было с ним - я не знаю. Да ведь это продолжалось всего одно мгновение: палач посмотрел вокруг, все ли в порядке, а рука уже искала кнопку, чтобы опустить нож. Я увидела глаза убийцы, они были широко раскрыты в какой-то безумной страсти, увидела широко раскрытый рот и жадные, искаженные черты лица..."

   Она замолчала. "Это все?" - спросил профессор.

   - Да, потом нож упал, и голова скатилась в мешок, который держал тут же помощник. Дайте мне еще мармеладу. Раздался стук в дверь; вошел доктор Петерсен. В руках у него была длинная пробирка, тщательно закрытая и закутанная ватой.

   - С добрым утром, ваше превосходительство!- сказал он.- С добрым утром, ваше сиятельство, вот-здесь все.

   Княгиня вскочила с места: "Дайте мне посмотреть..."

   Но тайный советник удержал ее: "Подождите, ваше сиятельство, вы еще успеете увидеть. Если ничего не имеете против, то мы немедленно приступим к работе. - Он обратился к ассистенту: - Я не знаю, нужно ли это, но на всякий случай позаботьтесь..." Его голос понизился, и он шепнул что-то на ухо доктору.

   Тот кивнул: "Хорошо, ваше превосходительство, я сейчас же распоряжусь".

   Они прошли по коридору и остановились в конце его перед No17.

   - Она здесь,- сказал тайный советник и осторожно открыл дверь.

   Комната была вся белая и сияла от яркого солнца. Девушка крепко спала на постели. Светлый луч сквозь решетку окна дрожал на полу, вползал по золотой лестнице, крался по белью, ласкал нежно ее щеки и зажигал ярким пламенем красные волосы. Губы были полураскрыты и шевелились - казалось, будто она тихо шепчет слова любви.

   "Ей что-то снится, - заметил тайный советник,- наверное, князь!" Он положил свою большую холодную руку ей на плечо и встряхнул: "Проснитесь, Альма!" Она испуганно задрожала, приподнялась немного.

   - Что? В чем дело?- пробормотала она в полусне. Потом узнала профессора и откинулась на подушку.- Оставьте меня!

   - Бросьте, Альма, не делайте глупостей,- сказал тайный советник.- Все готово. Будьте же благоразумны и не мешайте нам.

   Быстрым движением он сорвал с нее одеяло и бросил на пол. Глаза княгини широко раскрылись. "Очень хороша! - сказала она.- Девушка прекрасно сложена".

   Но Альма спустила сорочку и закрылась, насколько могла, подушкой. "Прочь! прочь!- закричала она.- Не хочу".

   Тайный советник кивнул ассистенту: "Давайте! Поторопитесь, нам нельзя терять времени". Доктор Петерсен быстро вышел из комнаты.

   Княгиня села на постель и начала уговаривать девушку: "Малютка моя, не глупите, ведь вам совсем не будет больно". Она начала ласкать ее и своими толстыми пальцами, унизанными кольцами, стала гладить. Альма оттолкнула ее: "Что вам нужно? Уйдите, уйдите, я не хочу".

   Но княгиня не отводила: "Я желаю тебе только добра, я подарю тебе кольцо и новое платье..."

   - Не хочу я кольца,- закричала Альма,- не нужно мне платья. Пустите меня, оставьте меня в покое!

   Тайный советник спокойно, с улыбкой открыл пробирку;

   "Вас скоро оставят в покое и скоро отпустят. Пока вы должны исполнить взятое на себя обязательство. Вот и доктор.- Он обернулся к ассистенту, который вошел с хлороформом:- Давайте скорее!" Проститутка посмотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами. "Нет!- закричала она,- нет, нет". Она сделала движение, чтобы выскочить из постели и толкнула ассистента, который попытался ее удержать, толкнула обеими руками в грудь так, что он зашатался и едва не упал. Но княгиня бросилась на девушку и повалила ее огромным весом своего тела на постель. Обвила ее руками, впилась пальцами в тело и схватила зубами длинные красные волосы. Альма продолжала кричать, била ногами, но не могла подняться под этой невероятной тяжестью. Она почувствовала, как врач опустил ей на лицо маску и услышала, как он тихо считает: "Раз - два - три..." Она неистово закричала: "Нет, нет, не хочу! Не хочу! Ах - ах - я задыхаюсь..."

   Крик ее замер и сменился жалким, еле слышным рыданием. "Мама - мама - мама..."

   Две недели спустя проститутка Альма Рауне была арестована и посажена в тюрьму. Арест последовал на основании донесения его превосходительства действительного тайного советника тен-Бринкена, по подозрению в краже со взломом.

   В первые дни профессор несколько раз осведомлялся у своего ассистента о той или другой вещи, которые у него пропадали. Пропало старинное кольцо с печатью - он снял его, когда мыл руки, и оставил на умывальнике; пропал и маленький кошелек, который, как он перкрасно помнит, оставался у него в палате. Он попросил доктора Петерсена последить за прислугой. В один прекрасный день из запертого ящика письменного стола ассистента исчезли золотые часы. Ящик был взломан. Но тщательный обыск клиники, произведенный тотчас же по просьбе самих же служащих, дал отрицательный результат.

   - Это, наверное, кто-нибудь из пациенток,- заметил тайный советник и распорядился произвести обыск в палатах.

   Но и тот не дал никаких результатов.

   - Вы обыскали все палаты? - спросил Петерсена патрон.

   - Все, ваше превосходительство!- ответил ассистент.- Кроме комнаты Альмы.

   - Почему же вы там не посмотрели? - спросил опять профессор.

   - Но, ваше превосходительство! - возразил доктор Петерсен.- Этого совершенно не может быть. Ее охраняют день и ночь. Она ни разу не выходила из палаты, и, кроме того, с тех пор как она знает, что наш опыт удался, она совершенно обезумела. Она кричит и вопит целыми днями, сводит нас всех с ума, - она думает только о том, как бы ей выйти отсюда и как бы устроить, чтобы разрушить наш план; кстати сказать, ваше превосходительство, я считаю абсолютно невозможным удержать ее здесь все время.

   - Вот как?- Тайный советник рассмеялся:- Ну, Петерсен, прежде всего поищите-ка в No 17. Я вовсе не считаю этого совсем невозможным.

   Через несколько минут ассистент вернулся, неся что-то в носовом платке.

   - Вещи, - сказал он. - Я нашел их спрятанными у нее в мешке с бельем.

   - Вот видите! - обрадовался тайный советник. - Протелефонируйте же скорее в полицию.

   Ассистент медлил: "Простите, ваше превосходительство, позволю себе возразить. Девушка, безусловно, невиновна, хотя, конечно, улики и против нее. Нужно было посмотреть на нее, когда я со старой сиделкой обыскивал комнату и нашел эти вещи. Она была совершенно апатична, все это ее нисколько не трогало. Она, безусловно, невиновна в краже. Кто-нибудь из персонала украл вещи и, боясь, что его накроют, спрятал у нее в комнате". Профессор улыбнулся: "Вы большой рыцарь, Петерсен, но - безразлично!"

   - Ваше превосходительство, - не унимался ассистент.- Может быть, еще немного подождем? Не лучше ли сперва подвергнуть допросу персонал...

   - Послушайте, Петерсен, - сказал тайный советник. - Вы должны немного больше думать. Украла она вещи или нет, нам, в сущности, безразлично. Главное то, что мы избавимся от нее и в то же время поместим в надежное место. В тюрьме она будет в сохранности. Гораздо больше, чем здесь. Вы знаете, как хорошо я ей плачу, - я даже согласен прибавить немного за причиненные неприятности - конечно, если все пройдет благополучно. В тюрьме ей не будет хуже, чем у нас: комната, правда, поменьше, постель потверже и еда не такая хорошая, но зато ведь у нее появится общество - а это кое-что значит.

   Доктор Петерсен посмотрел на него, все еще немного колеблясь: "Вы совершенно правы, ваше превосходительство, но - не станет ли она там болтать? Ведь будет очень неприятно, если..."

   Тайный советник улыбнулся: "Почему? Пускай болтает сколько заблагорассудится. Histeria mendax - вы же знаете, она истеричка, а истерички имеют полное право лгать! Никто ей не поверит. Просто-напросто истерическая беременная женщина. А что может она там рассказать? Историю с князем, которую наврал мой милый племянничек? Неужели вы думаете, что судья, прокурор, смотритель тюрьмы, пастор или вообще какой-нибудь разумный человек обратит внимание на то, что эта проститутка будет болтать? Кроме того, я сам поговорю с тюремным врачом - кто там сейчас?"

   - Мой коллега, доктор Першейт, - ответил ассистент.

   - Ах, ваш приятель, маленький Першейт, - продолжал профессор. - Я тоже знаю его. Я его попрошу особенно следить за нашей пациенткой. Скажу, что она прислана в клинику моим знакомым, имевшим с нею связь; скажу, что этот господин готов позаботиться об ожидаемом ребенке. Обращу внимание на болезненную склонность ее ко лжи и даже передам то, о чем она, по всей вероятности, будет говорить. Кроме того, мы за наш счет поручим ее защиту советнику юстиции Гонтраму и тоже расскажем ему все так, чтобы он ни на секунду не поверил словам проститутки. Ну, у вас есть еще какие-нибудь опасения?

   Ассистент с восхищением взглянул на патрона. "Нет, ваше превосходительство! - сказал он. - Вы подумали решительно обо всем. Я сделаю то, что в моих силах, чтобы помочь вам в этом деле".

   Тайный советник громко вздохнул и протянул руку: "Благодарю вас, дорогой Петерсен. Вы не поверите, как тяжела мне эта маленькая ложь. Но что же делать? Наука требует таких жертв. Наши мужественные предшественники, врачи средневековья, были вынуждены красть трупы с кладбищ, когда хотели изучать анатомию,- им приходилось считаться с опасностью строгого преследования за осквернение трупов и тому подобной чепухой. Не надо, однако, роптать. Нужно заранее примириться со всеми неприятностями - в интересах нашей святой науки. А теперь, Петерсен, идите и телефонируйте!"

   Ассистент вышел, испытывая в душе безмерное почтение к своему патрону.

   Альма Рауне была осуждена за кражу со взломом. На обвинительный приговор подействовало ее упорное запирательство, а также и тот факт, что она уже раз судилась за кражу. Но, тем не менее, ей оказали снисхождение, - вероятно потому, что она была очень красива, и еще потому, что ее защищал советник юстиции Гонтрам. Ей дали полтора года тюрьмы и зачли даже предварительное заключение. Но профессор тен-Бринкен добился того, что ей простили значительную часть наказания, хотя ее поведение в тюрьме было отнюдь не образцовым. Во внимание приняли, однако, что это дурное поведение объясняется ее истерически-болезненным состоянием, на которое указывал тайный советник в своем прошении. Кроме того, принято было в соображение и то, что она должна скоро стать матерью.

   Ее выпустили, как только появились первые признаки родов, и перевезли в клинику тен-Бринкена. Там ее положили в прежнюю белую комнату No 17 в конце коридора. Уже по дороге начались схватки, - но доктор Петерсен уверял ее, что роды будут легкие.

   Однако он ошибся. Схватки продолжались весь день, ночь и следующий день. По временам они ослабевали, но потом возобновлялись с удвоенной силой. Альма кричала, стонала и извивалась от страшной боли.

   Об этих трудных родах говорит третья глава в кожаной книге А. т.-Б., также написанная рукою ассистента. Вместе с тюремным врачом он присутствовал при родах, которые наступили лишь на третий день и завершились смертью матери.

   Сам тайный советник на них не присутствовал. В своем описании доктор Петерсен указывает на чрезвычайно крепкий организм и превосходное телосложение матери, что служило, по-видимому, гарантией легких и быстрых родов. Только чрезвычайно редкое, ненормальное положение ребенка вызвало осложнения, которые в конце концов сделали невозможным спасение обеих - и матери, и ребенка. Он упоминает далее, что девочка, находясь почти еще в материнской утробе, подняла невероятный крик, такой пронзительный и резкий, какого ни оба врача, ни акушерка никогда еще не слыхали у новорожденных. В этом крике звучала чуть ли не сознательность, точно ребенок при насильственном отделении от матери испытывал невероятную боль. Крик был настолько пронзителен и страшен, что они не могли удержаться от какого-то страха, - его коллега, доктор Першейт, должен был даже сесть: у него на лбу выступили крупные капли пота. Но зато потом ребенок успокоился и больше не плакал.

   Акушерка тут же при обмывании заметила у в общем очень нежной и хрупкой девочки наличность atresia vaganalis - настолько, что даже кожа ног до самых колен срослась. Это странное явление после тщательного осмотра оказалось лишь поверхностным сращением эпидермы и легко могло быть устранено оперативным путем.

   Что касается матери, то ей пришлось испытывать страшные боли и муки. От хлороформирования или лумбальной анестезии, а также и от вспрыскивания скопаломин-морфия пришлось отказаться, так как безостановочное кровотечение вызвало сильное ослабление сердечной деятельности. Она все время невероятно кричала и плакала, но в момент родов пронзительный крик ребенка заглушил ее стоны. Они стали вдруг тише, слабее, и через два с половиной часа она, не приходя в сознание, скончалась. Непосредственной причиной смерти следует считать разрыв матки и обильную потерю крови.

   Тело проститутки Альмы Рауне было передано в анатомический музей, так как извещенные о ее смерти родственники в Гальберштадте не захотели приехать и заявили, что не согласны даже нести расходы по устройству похорон. Тело послужило для научных целей профессору Гольдсбергеру и, несомненно, способствовало более успешному прохождению науки со стороны его слушателей. За исключением, впрочем, головы, которую препарировал кандидат медицинских наук Фасман. Но он во время каникул совершенно забыл про нее, а потом, вернувшись, решил сделать из черепа красивый стакан для игры в кости: все равно хорошего препарата из него бы не вышло. У него уже было пять костей из скелета казненного убийцы Нерриссена и недоставало как раз стакана. Кандидат медицинских наук Фасман не был суеверен, но утверждал, что стакан из черепа приносит ему в игре невероятное счастье. Он так много говорил о нем, что стакан этот и кости мало-помалу приобрели широкую известность. Сперва в доме самого Фасмана, потом в корпорации, к которой он принадлежал, и, наконец, во всем студенчестве. Фасман полюбил этот стакан и счел своего рода вымогательством, когда - на экзамене профессора тен-Бринкена - тайный советник попросил подарить ему и стакан, и кости. Он бы, наверное, отказал, если бы не чувствовал себя очень слабым в гинекологии и если бы как раз этот профессор не считался таким строгим и страшным экзаменатором. Факт тот, что кандидат все же успешно сдал экзамен: таким образом, стакан все-таки приносил счастье, пока он им обладал. Даже то, что еще оставалось от обоих людей, которые, никогда не видев друг друга, стали отцом и матерью Альрауне тен-Бринкен, пришло после смерти в некоторое соприкосновение: служитель анатомического театра Кноблаух бросил кости и остатки трупов, как всегда, в яму в саду, возле театра, позади стены, где так грустно росли белые, дикие розы...

   Горячий южный ветер, дорогая подруга моя, принес из пустыни все грехи мира! Там, где солнце уже тысячелетия горит и сверкает, там над спящими песками вздымается прозрачный, беловатый туман. И туман этот сгущается в белые облака, а вихрь сгоняет их в тучи, превращает в такие круглые странные яйца: и они вмещают в себя горящий зной солнца.

   А в бледные ночи крадется вокруг василиск, которого произвел когда-то на свет диск луны. Лунный диск, неплодородный, - его отец, а мать - песок, такой же неплодородный: такова тайна пустыни. Многие говорят, что он зверь, но это неправда. Он - мысль, которая выросла там, где нет почвы, нет семени, которая родилась из вечного плодородного и приняла лишь странные формы, незнакомые жизни. Поэтому-то никто и не может описать это существо: его нельзя описать, как нельзя описать пустое ничто.

   Но правда то, что оно ядовито. Оно пожирает раскаленные яйца солнца, которые сгоняет вихрь пустыни. Поэтому-то и глаза его дышат пурпурным пламенем, а дыхание полно горячих серных испарений. Но не только эти раскаленные яйца пожирает василиск, дитя лунного диска. Когда он насытился, наполнил чрево свое раскаленным ядом, он извергает свою зеленую слюну на всех, которые лежат в песке, - острыми когтями срывает мягкую кожу, чтобы проникала туда страшная слизь. А когда утром подымается ветер, он видит странное движение и волнение под тонкими оболочками, словно окутанными лиловыми и влажно-зелеными покрывалами.

   А когда вокруг в полуденной стране лопаются яйца, высиженные раскаленным солнцем, -яйца крокодилов, кротов и змей, яйца уродливых пресмыкающихся и насекомых,- тогда с легким треском лопаются и ядовитые яйца пустыни. Но в них нет жизни, в них нет ни змей, ни крокодилов, только какие-то странные бесформенные существа. Пестрые, переливающиеся, как покрывало танцовщиц в огненной пляске, дышащие всеми ароматами мира, словно бледные цветы санги, звучащие всеми звуками, точно бьющееся сердце ангела Израфила, содержащие все яды, как отвратительное тело василиска.

   Но в полдень проносится южный ветер. Он выползает из трясины раскаленной лесной страны и пляшет по бездонным пескам пустыни... Он подымает скалы, покрывала яиц и уносит их далеко к лазурному морю. Уносит с собою, будто легкие облака, будто свободные одежды ночных жриц.

   И к светлому северу несется ядовитая чума всех страстей и пороков...

   Холодны, сестра моя, как весь твой север,- наши тихие дни. Твои глаза лазурны и добры, они не знают ничего о раскаленных страстях, словно тяжелые плоды синих глицин - часы твоих дней, они падают один за другим на мягкий ковер: и вот по сверкающим солнцем аллеям скользят мои легкие шаги.

   Когда же падают тени, белокурая сестренка моя, тогда твое юное тело загорается и дышит жарким зноем. С юга несутся клубы тумана, и твоя жадная душа впитывает их, твои губы дрожат от кровавых, ядовитых поцелуев пустыни... Но не тогда, белокурая сестренка моя, спящее дитя моих мечтательных дней! Когда мистраль слабо колеблет лазурные волны, когда в высоких верхушках деревьев слышатся птичьи голоса, тогда я перелистываю тяжелую кожаную книгу Якоба тен-Бринкена. Медленно, точно море, катится кровь по моим жилам, и я читаю твоими тихими глазами с бесконечным спокойствием историю Альрауне. И излагаю ее просто, понятно совсем как человек, свободный от страсти...

   Но я пью и кровь, которая струится из твоих ран, - и смешиваю ее со своей красной кровью, отравленной греховным ядом горячей пустыни. И когда мозг мой лихорадочно содрогается от твоих поцелуев и от страсти твоей, тогда я вырываюсь из твоих объятий...

   Пусть сижу я, погруженный в мечты, у окна, перед морем, в которое сирокко бросает свои раскаленные волны, пусть я снова берусь за кожаную книгу тайного советника и читаю историю Альрауне, читаю твоими ядовито-раскаленными глазами. Море бьется о неподвижные скалы - так и кровь моя бьется о стенки сосудов. Иначе, совершенно иначе представляется мне теперь то, что читаю, и излагаю историю эту бурно и пылко, как человек, полный могучею дикой страстью.

  

   О приобретении стакана из черепа проститутки упоминает в своей кожаной книге и тайный советник. С того дня она ведется не четким почерком доктора Петерсена, а его собственным, мелким и неразборчивым. Но еще перед этим небольшим эпизодом в книге имеется несколько кратких заметок, из них некоторые интересны для нашей истории.

   Первая касается операции asteria vaginalis у ребенка, которую произвел тот же доктор Петерсен и которая, по-видимому, была причиной преждевременной кончины доктора. Тайный советник упоминает, что ввиду экономии, доставленной смертью матери, а кроме того, ввиду ценных услуг ассистента, он дал ему трехмесячный отпуск с сохранением жалования и обещал сверх того выдать особое вознаграждение в размере тысячи марок.

   Доктор Петерсен чрезвычайно обрадовался отпуску и решил предпринять путешествие, первое более или менее продолжительное за всю свою жизнь. Но он настаивал на том, чтобы предварительно произвести эту довольно легкую операцию, хотя, в сущности, ее с успехом можно было бы отложить и на осень. Он произвел операцию за два дня до предполагаемого отъезда: для ребенка она прошла очень успешно. К сожалению, однако сам он получил при этом тяжелое заражение крови,- что тем более удивительно, ибо доктор Петерсен всегда отличался почти преувеличенной акуратностью. Через двое суток в страшных мучениях он умер. Прямой причины заражения крови установить невозможно. На левой руке у него оказалась, правда, ранка, еле заметная невооруженным глазом: вероятно, его слегка оцарапала маленькая пациентка. Профессор упоминает еще о том, что он вторично сэкономил довольно крупную сумму. Никаких комментариев по этому поводу он, однако, не делает.

   Далее в книге рассказывается, что ребенок, остававшийся часто в клинике под присмотром сиделок, оказался чрезвычайно тихим и спокойным. Только один раз девочка кричала: когда ее крестили. Она кричала так страшно, что присутствующие - нянька, возившая ее в церковь, княгиня Волконская и советник юстиции Гонтрам, бывшие восприемниками, священник, кюстер и даже сам профессор - не знали, что с нею поделать. Она начала кричать с той самой минуты, когда ее вынесли из церкви. В церкви крик был настолько невыносим, что священник постарался ускорить церемонию, чтобы избавить себя и других от этого невыносимого крика. Все облегченно вздохнули, когда церемония окончилась, и нянька с девочкой сели в экипаж.

   В первые годы жизни девочки, которой профессор дал имя Альрауне, не произошло, по-видимому, ничего особенного,- по крайней мере, в кожаной книге не имеется никаких достойных упоминания данных. Там сообщается только, что профессор ''осуществил давно задуманное намерение усыновить девочку и в составленном им завещании назначил ее единственной наследницей, категорически лишив наследства всех своих родственников. Сообщается также, что княгиня подарила ребенку очень дорогое, но крайне безвкусное колье, состоящее из четырех золотых цепочек, усыпанных бриллиантами, и двух ниток крупного жемчуга. В середине же, в медальоне, тоже усыпанном жемчугом находилась прядь огненно-красных волос, которую княгиня отрезала у матери во время мучительной операции.

   В клинике девочка оставалась до четырех лет, до того времени, когда тайный советник продал это учреждение и другие, смежные. Вместе с девочкой он поселился в своей усадьбе в Ленденихе.

   Там у девочки нашелся товарищ, правда, четырьмя годами старше ее: это был Вельфхен Гонтрам, младший сын советника юстиции. Тайный советник тен-Бринкен рассказывает в самых общих чертах о крушении дома Гонтрамов; он коротко упоминает о том, что в конце концов смерти надоела эта бесконечная игра в белом доме на Рейне и она в один год похитила мать и троих сыновей. Четвертого мальчика, Иосифа, предназначенного по желанию матери к служению церкви, взял к себе пастор Шредер, а Фрида вместе со своей подругой Ольгой Волконской, вышедшей замуж за одного довольно сомнительного испанского графа, уехала в Рим и живет там в ее доме. В то же время произошло и финансовое крушение советника юстиции, которое не удалось предотвратить, несмотря на блестящий гонорар, выплаченный княгиней за удачное окончание ее бракоразводного процесса. Тайный советник упоминает о том, что он взял к себе младшего ребенка, совершив тем самым акт высокой гуманности, но забывает добавить, что Вельфхен получил в наследство от тетки со стороны матери несколько виноградников и небольшой участок земли и будущее его было почти обеспечено. Тен-Бринкен упоминает только, что он принял на себя управление его имуществом, и объясняет его своей деликатностью: чтобы у мальчика потом не было чувства, будто его воспитали в чужом доме из милости. Воспитание должно оплачиваться процентами с капитала.

   Надо думать, тайному советнику не приходилось добавлять из своих средств. Кроме того, из всех заметок, которые заносил в этот год тен-Бринкен в кожаную книгу, можно вывести заключение: Вельфхен Гонтрам сам зарабатывал себе хлеб, который ел в Ленденихе. Он был хорошим товарищем для Альрауне, и даже больше - он был ее единственной игрушкой и в то же время нянькой. Привыкнув буянить со своими братьями, он переносил любовь на маленькое нежное существо, которое бегало одно по этому огромному саду, по конюшням, оранжереям и другим постройкам. Четыре смерти в родительском доме и внезапное крушение всего, что было его миром, произвело на него сильное впечатление, несмотря на равнодушие характера Гонтрамов. Маленький, хорошенький мальчик, унаследовавший от матери большие, черные мечтательные глаза, стал тихим, молчаливым и замкнутым. Неожиданно подавленный интерес к чисто мальчишеским забавам обвился, словно ползучее растение, вокруг маленького существа Альрауне и укрепился там твердо своими тонкими бесчисленными корнями. Все, что было в его юной груди, отдавал он новой сестренке, отдавал с той огромной безграничной добротой, которая перешла по наследству от родителей. Когда он днем возвращался из гимназии, где сидел всегда на последних скамьях, он пробегал мимо кухни, как ни бывал голоден. Бежал прямо в сад и отыскивал Альрауне. Прислуге приходилось приводить его силою, чтобы накормить. Никто не заботился о детях, но в то время как все питали к маленькой девочке какое-то странное недружелюбное чувство, - Вельфхена все очень любили. На него перешла несколько неуклюжая любовь черни, долгие года направленная на хозяйского племянника Франка Брауна, когда он ребенком проводил здесь каникулы. Фройтсгем, старый кучер, пускал Вельфхена к лошадям, сажал на седло, и он ездил по двору и саду. Садовник отдавал ему лучшие плоды, а служанки подогревали кушание и следили за тем, чтобы он всегда был сыт. Мальчик умел относиться к ним как к себе равным, между тем в девочке, сколь она еще ни была мала, - развилась какая-то странная привычка проводить резкую границу между собой и всеми ними. Она никогда с ними не разговаривала, а если открывала рот, то только для того, чтобы высказать желание, звучавшее всегда повелительно: между тем люди эти на Рейне не переносят никаких приказаний. Не переносят даже от своего господина, - а не только от чужой девочки...

   Они не били ее - тайный советник это строго запретил,- но постоянно давали чувствовать ребенку, что нисколько о нем не заботятся, и держали себя так, будто его вовсе и не было. Девочка бегала повсюду - пусть бегает, сколько угодно. Они, правда, заботились о ее пище, постельке, о белье и одежде, - но так же, как о старой дворняжке, которой приносили еду, выметали конуру и на ночь спускали с цепи.

   Тайный советник нисколько не заботился о детях и предоставлял им полную свободу, С тех пор как после продажи клиники он бросил и профессуру, он занимался, помимо своих земельных и закладных операций, только археологией. Занимался, как всем, за что ни брался, - как умный купец: ему удавалось продавать во все музеи земного шара по очень высоким ценам свои умело составленные коллекции. Земля вокруг усадьбы Бринкенов с одной стороны вплоть до Рейна и до города, а с другой до самых предгорий Эйфеля кишмя кишела всякими вещами, относившимися к римскому периоду. Бринкены давно уже собирали эти древности, и когда окрестные крестьяне плугами своими натыкались в земле на что-нибудь твердое, они тотчас же тщательно выкапывали клады и несли их в Лендених в старый дом, посвященный Иоганну Непомуку. Профессор брал все - большие горшки с монетами, заржавленное оружие и пожелтевшие кости, урны, запястия и слезники. Он платил гроши, но крестьяне знали наперед, что им поднесут в кухне стаканчик и дадут даже денег, - правда, за очень высокие проценты, но зато без поручительства, которое требуется в банке.

   Профессор устанавливает в своей кожаной книге тот факт, что земля никогда не давала ему столько сокровищ, сколько в те годы, когда в доме была Альрауне. Он смеялся: она приносит богатство. Он знал превосходно, что это происходит самым естественным путем, что только большая интенсивность в занятиях служила причиной. Но он умышленно связывал этот факт с присутствием маленького существа: он играл этою мыслью. Он пускался в очень рискованные спекуляции, приобретал большие участки вокруг усадьбы, раскапывал землю, заставлял обшаривать каждый вершок. Он не останавливался перед величайшим риском и учредил даже земельный банк, которому пророчили вернейшее банкротство в самом ближайшем будущем. Но банк удержался. За что он ни брался, все преуспевало. Потом благодаря какой-то случайности открылся минеральный источник на одном из его участков в горах. Он принялся источник эксплуатировать, образовал небольшой трест, снабдил ради декорума национальным флагом и заявил, что намерен бороться с иностранными продуктами, с англичанами, которые ввозят в Германию "Аполлинарис". Мелкие заводчики толпились вокруг своего вождя, благоговели перед его превосходительством и охотно согласились предоставить ему, как учредителю, большое число акций. Они не ошиблись: тайный советник неустанно заботился об их интересах и довольно жестоко расправлялся с конкурентами.

   Он пускался в самые разнообразные предприятия,- у них было одно только общее: они обязательно должны быть связаны с землей. Это тоже было его суеверием - сознательной игрой мыслей. "Альрауне извлекает из земли золото", - думал он и не отдалялся от того, что имело с землей хоть какую-нибудь связь. В душе он нисколько в это не верил: но при каждой рискованной земельной спекуляции у него проявлялось какое-то твердое убеждение, что дело окончится полной удачею. Все остальное он отвергал. Даже чрезвычайно выгодные биржевые спекуляции с ясными как день расчетами без всякого малейшего риска. Но зато он скупал участок за участком, приобретал железо и уголь,- ему везло во всем.

   - Это Альрауне, - говорил он улыбаясь.

   Наступил, однако, день, когда эта мысль для него стала не просто шуткой.

   Вельфхен копался в саду позади конюшен под большим тутовым деревом. Альрауне потребовала, чтобы он построил ей крепость. Он копал уже несколько дней. Ему помогал сын садовника, а девочка только глядела, ничего не говорила и даже не смеялась.

   Однажды вечером заступ наткнулся на что-то твердое. Подбежал сын садовника, они осторожно начали рыть - и скоро принесли профессору ценную перевязь, запястие и целый горшок монет. Он тотчас же велел продолжать раскопки, - нашли целый клад: множество галльских монет и всякой утвари, редкой и очень дорогой.

   Странного тут ничего не было. Если крестьяне находили клады повсюду,- отчего же не найти в саду? Но дело осложнялось: он спросил мальчика, почему он стал рыть именно здесь, под деревом. Вельфхен ответил, что так велела Альрауне: тут - и нигде в другом месте.

   Он спросил и Альрауне. Но та упорно молчала.

   Тайный советник подумал: "Она как волшебная палочка - она чувствует, где в земле зарыт клад". Но он тотчас же рассмеялся, конечно, - все еще продолжал смеяться.

   Иногда он брал ее с собою. Ходил с нею к Рейну, прогуливался по участкам, где люди его производили раскопки. И спрашивал ее, по возможности более равнодушно: "Где надо рыть?" - и зорко следил за нею, когда она шла по дороге, -не появится ли на лице ее какого-нибудь признака, чего-нибудь, что могло бы заставить подумать...

   Но она молчала, и ее личико не говорило решительно ничего.

   Но вскоре она поняла. Останавливалась по временам и говорила: "Здесь".

   Землю раскапывали, но ничего не находили. Она только громко смеялась.

   Профессор думал: "Она издевается". Но продолжал раскопки в тех местах, на которые она указывала.

   Несколько раз они действительно увенчивались успехом. Раз как-то наткнулись на римскую могилу; потом на большую урну с серебряными монетами.

   Тайный советник говорил: "Это случайность", - но про себя думал: "Быть может, это случайность!"

   Однажды вечером, когда тайный советник вышел из библиотеки, он увидел, что мальчик стоит у колодца полуобнаженный, нагнувшись, а старый кучер качает воду и обливает голову, спину и руки мальчика. Кожа его была вся воспаленной, в маленьких пупырышках.

   - Что с тобой, Вельфхен? - спросил тайный советник.

   Мальчик стиснул зубы и молчал; его черные глаза были полны слез.

   Но кучер заметил:

   - Это от крапивы. Девочка обожгла его крапивой.

   Но тот стал отрицать: "Нет, нет, она не обожгла меня. Я сам виноват: я сам полез в крапиву".

   Тайный советник начал его допрашивать; только от кучера ему удалось добиться правды.

   Дело было так: он разделся до пояса и стал кататься по земле. Но - так хотела Альрауне. Она заметила, что он обжег руку, когда случайно дотронулся до крапивы, заметила, что рука вся покраснела и покрылась сыпью. Она заставила его сунуть и другую руку, а потом раздеться и залезть в самую чащу...

   - Глупый мальчишка! - выругал его тайный советник, но потом спросил, не дотрагивалась ли и Альрауне до крапивы.

   - Дотрагивалась,- ответил мальчик,- но не обожглась.

   Профессор пошел в сад и наконец нашел девочку. Она стояла у высокой стены и рвала крапиву. Потом голыми руками переносила ее в беседку и устраивала там ложе.

   - Для кого это? - спросил он.

   Девочка посмотрела на него и сказала серьезно:

   - Для Вельфхена.

   Он взял ее руки, но нигде не было и следа какой-либо сыпи.

   - Пойдем-ка! - сказал он.

   Он провел ее в оранжерею: там длинными рядами стояли японские примулы.

   - Сорви-ка несколько цветов,- сказал он.

   Альрауне повиновалась. Ей приходилось подыматься на цыпочки. Ее руки и даже лицо соприкасались с ядовитыми листьями. Но нигде не показывалось никакой сыпи.

   - Она иммунна, - пробормотал профессор.

   И написал в своей кожаной книге подробное исследование о появлении urticaria при соприкосновении с Urtica dioica и Primula obconica. Он заметил, что действие их чисто химическое, что крохотные волоски стеблей и листьев, обжигая кожу, испускают из себя кислоту, вызывающую на пораженных местах местное заражение. Он задался вопросом, не стоит ли иммунность по отношению к примуле и крапиве, так редко встречающаяся на практике, в связи с нечувствительностью колдуний и одержимых и нельзя ли объяснить оба этих явления самовнушением на истерической почве. Заметив в маленькой девочке особое странное свойство, он стал теперь собирать мелкие подробности, которые подтверждали бы его мысль. Тут же в книге имеется небольшая заметка: доктор Петерсен упустил из виду, как нечто совершенно неважное, - что ребенок родился ровно в полночь.

   В усадьбу профессора пришел старый Брамбах. Это был полуинвалид; он ходил по крестьянским деревням, продавал билеты церковной лотереи, а также небольшие ладанки и даже дешевые четки. Придя в усадьбу, он попросил доложить профессору, что принес римские древности, которые нашел на пашне один крестьянин. Профессор велел передать, что ему некогда и чтобы он подождал. Брамбах ничего не имел против, присел на скамейку во дворе и закурил трубку. Потом через два часа профессор позвал его (он всегда заставлял ждать, даже когда был совершенно свободен; "Ничто не сбивает так цену, как ожидание",- говорил он). Но на этот раз он был действительно занят: у него сидел директор нюрнбергского музея и купил целую коллекцию галльских вещей. Тайный советник не пустил Брамбаха в библиотеку и вышел к нему в переднюю. "Ну, старина, покажите, что у вас есть!" - крикнул он. Инвалид развязал большой красный платок и аккуратно выложил на стул все, что в нем было: много монет, несколько каких-то странных обломков, рукоять щита и красивый слезник. Тайный советник не шевельнулся и только искоса посмотрел на слезник. "Это все, Брамбах?" - спросил он с упреком, и когда старик кивнул головою, он как следует его выругал: так стар, а все еще глуп, как мальчишка. Четыре часа шел сюда и четыре пойдет обратно - два часа прождал: неужели стоит терять целый день из-за хлама! Это не стоит ни гроша, пусть он возьмет все обратно, тайный советник ничего не купит. Сколько раз приходится повторять, чтобы крестьяне не бегали из-за всякой дряни в Лендених! Пусть ждут, пока соберется побольше, и тогда приносят! Неужели ему с хромой ногой приятно ходить так далеко и не получить ни гроша? Просто стыдно!

   Инвалид почесал за ухом и смущенно стал вертеть шапку. Ему хотелось что-нибудь сказать, чтобы смягчить профессора. Он ведь так хорошо умел продавать. Но на ум не пришло ничего, кроме дальней дороги, - а как раз за нее и упрекал профессор. Ему стало досадно, но он понял, что он действительно глуп. И не возразил ни слова. Попросил только позволения оставить все эти вещи, - ему не хотелось тащить их обратно. Тайный советник кивнул головою и дал ему пятьдесят пфеннигов.

   - Вот вам, на дорогу! Но в следующий раз будьте умнее и делайте, что говорят! А теперь отправляйтесь на кухню, там дадут бутерброды и стакан пива.- Инвалид поблагодарил, довольный, что еще так окончилось, и заковылял по двору к кухне.

   Профессор же быстро взял красивый слезник, вынул из кармана шелковый платок, тщательно очистил от грязи и начал разглядывать со всех сторон маленькую лиловую бутылочку. Потом открыл дверь, вернулся в библиотеку, где сидел нюрнбергский археолог, и с гордостью показал ему слезник.

   - Смотрите, дорогой доктор,- начал он, - вот еще одна драгоценность. Она из могилы Тулии, сестры полководца Авла, из лагеря при Шварирейндорфе. Я ведь вам уже показывал другие находки оттуда! - Он протянул бутылочку и продолжал: -