Эверс Ганс Гейнц - Альрауне

ась, и они отвезли ее прямо в тюрьму.

   Фрида Гонтрам уткнула лицо в ладони.

   - В тюрьму?- тихо спросила она.

   - Ну, да,- ответил Франк Браун.- Куда им было ее еще везти? Ведь было ясно, что на свободе она тотчас же вновь постарается лишить себя жизни. Самое лучшее - ее куда-нибудь спрятать. Она не отвечала ни на один вопрос, упорно молчала. Часы, портмоне, даже носовой платок она давным-давно выбросила, а по короне и нелепым монограммам на ее белье никто не мог ничего понять. Только когда старик Гонтрам заявил о ее исчезновении в полицию, личность ее была установлена.

   - Где она сейчас?- спросила Фрида.

   - В городе,- ответил он.- Советник юстиции взял ее из Ремагена и поместил в психиатрическую лечебницу профессора Дальберга. Вот письмо от него, боюсь, что графине Ольге придется остаться там долго. Вчера приехала княгиня. Вам, Фрида, следовало бы навестить свою бедную подругу. Профессор говорит, что она очень спокойна.

   Фрида Гонтрам поднялась со стула.

   - Нет, нет,- воскликнула она,- я не могу...

   Она медленно прошла по дорожке между кустами сирени.

   Франк Браун смотрел ей вслед. Будто мраморное изваяние было ее лицо, словно высеченное в камне неумолимой судьбой. Потом вдруг на холодной маске показалась улыбка, как легкий солнечный луч посреди непроницаемой тени. Глаза ее устремились к буковой аллее, ведшей к дому. Он услышал звонкий смех Альрауне.

   "Какая странная у нее сила,- подумал он,- дядюшка Якоб со своей кожаной книгой прав".

   Он начал думать. О да, от нее не легко уйти. Никто не понимал, в чем дело, а все же все порхали вокруг горячего неумолимого пламени. И он? Он? Он не скрывал от себя: его что-то манило к ней. Он не отдавал себе отчета, не знал, действует ли ее влияние на его чувства, на кровь или, может быть, на мозг. Он не скрывал от себя, что все еще здесь не только ради дел, процессов и соглашений, - теперь, когда Мюльгеймский банк окончательно лопнул, он может все поручить адвокатам: его присутствие не так уж необходимо. А он все еще оставался. Он понял, что лгал сам себе, что искусственно придумывал новые поводы, лишь бы отсрочить отъезд. Ему вдруг показалось, что кузина замечает это,- будто он поступает так под ее молчаливым влиянием.

   "Завтра же уеду домой", - подумал он.

   Но вдруг мелькнула мысль: зачем? Разве он боится? Боится? Неужели он заразился теми глупостями, о которых пишет его дядюшка в кожаной книге? Что его ожидает? В худшем случае любовное приключение? Во всяком случае не первое - да едва ли и последнее. Разве он не мог равняться с нею силою или даже превзойти ее? Разве на его жизненном пути нет трупов? Зачем же ему бежать?

   Ведь он создал ее: он. Франк Браун. Мысль принадлежала ему, и дядюшкина рука была лишь орудием. Она - его создание,- гораздо больше, чем тайного советника. Он был тогда молод, пенился, как вино. Был полон причудливых снов, дерзких фантазий. И из темного леса Непознаваемого, в котором трудно было пробираться его неистовым шагам, он добыл редкий причудливый плод. Нашел хорошего садовника и отдал ему. И садовник бросил семя в плодородную землю. Полил, взрастил росток и воспитал юное деревце. А теперь он вернулся - и увидел перед собою цветущее дерево. Оно ядовито: кто лежит под ним, того касается ядовитое дыхание. Многие умирали от этого, многие упивались сладким дыханием - даже умный садовник, его взрастивший.

   Но ведь он был не садовником, которому превыше всего стало редкое деревце. Он не был одним из тех, что блуждали по саду случайно и бессознательно.

   Он добыл плод, давший это зерно. С тех пор много дней пробирался он по темному лесу Непознаваемого, погружался в трясины и бездны. Много ядов впитал он, много зачумленных испарений вдохнул. Было тяжело, много ран и гноящихся язв у него в душе, но он не отступал ни перед чем. Здоровым и сильным выходил он из всех испытаний, - и теперь он силен и бодр, будто окованный навсегда в серебряные латы.

   О, конечно: он иммунен...

   Это не борьба даже, это просто игра, и вот-раз это простая игра-неужели же он должен уйти? Если она только куколка - опасная для других, но невинная игрушка для его сильной натуры, - тогда даже не интересно. Но если, если это действительно трудная борьба, борьба с равным противником,- она стоит труда...

   Глупости, думал он. Кому, в сущности, рассказывает он о всех этих геройских подвигах? Разве не слишком часто вкушал он сладость победы?

   Нет, это самые обыкновенные вещи. Разве знаешь когда-нибудь силы противника? Разве жало маленьких ядовитых москитов не гораздо опаснее, чем пасть крокодила, которую он так часто встречал своею винтовкой? Он терялся. Он был в каком-то заколдованном круге. И постоянно возвращался к одному: останься!

   -- С добрым утром,- засмеялась Альрауне тен-Бринкен. Она остановилась перед ним вместе с Фридой Гонтрам.

   - С добрым утром,- ответил он.- Прочти эти письма,- тебе не мешает знать, что ты натворила. Пора уже оставить глупости и сделать что-нибудь, действительно стоящее труда.

   Она недовольно посмотрела на него. "Вот как? - сказала она, растягивая каждое слово.-Что же, по-твоему, стоит труда?"

   Он не ответил, - не знал, что ответить. Он поднялся, пожал плечами и пошел в сад. За спиной раздался ее смех:

   - Вы в дурном настроении, господин опекун?

   После обеда он сидел в библиотеке. Перед ним лежало несколько документов, присланных вчера адвокатом Манассе. Но он не читал, а смотрел в пространство и курил одну папиросу

   за другой. Потом открыл ящик и снова вынул кожаную книгу тайного советника. Прочел ее медленно и внимательно, раздумывая над каждым незначительным эпизодом.

   Раздался стук в дверь - вошел шофер.

   - Господин доктор,- начал он,- приехала княгиня Волконская. Она очень взволнована и требует барышню. Но мы решили, что лучше, если вы сперва ее примете: Алоиз проведет ее прямо сюда.

   "Прекрасно",- сказал Франк Браун. Вскочил и пошел навстречу княгине. Она с трудом прошла в узкую дверь, словно вкатила свое огромное тело в полутемную комнату, зеленые ставни которой едва пропускали лучи яркого солнца.

   - Где она?- закричала княгиня.- Где Альрауне?

   Он подал ей руку и подвел к дивану. Она узнала его, назвала по имени, но не захотела с ним говорить.

   "Мне нужна Альрауне,- закричала она,- подайте ее сюда". Она не успокоилась прежде, чем он не позвонил лакею и не велел доложить барышне о приезде княгини.

   Он спросил ее о здоровье дочери, и княгиня с плачем и стонами стала рассказывать. Дочь даже не узнала матери, - молча и апатично сидит она у окна и смотрит в сад. Она помещается в бывшей клинике тайного советника, этого мошенника и негодяя. Клиника превращена теперь в санаторий для нервных больных профессора Дальберга. Она в том самом деле, в котором...

   Он перебил, остановил бесконечный поток слов. Быстро схватил ее за руку, нагнулся и с притворным интересом уставился на ее кольца.

   - Простите, ваше сиятельство, - поспешно сказал он. - Откуда у вас этот чудесный изумруд? Ведь это же положительно редкость.

   - Он был на магнатской шапке моего первого мужа,- ответила она. - Старинная вещь.

   Она хотела было продолжить свою тираду, но он не дал ей вымолвить и слова.

   - Какая чистая вода,- воскликнул он снова.- Какая редкая величина. Такой же почти изумруд я видел у магараджи Ролинкора: он вставил его своему любимому коню вместо левого глаза. А вместо правого был бирманский рубин, немного поменьше изумруда.- И он принялся рассказывать об экстравагантностях индийских князей, которые выкалывали коням глаза и вставляли вместо них стеклянные украшения или драгоценные камни.

   - Жестоко, правда,- сказал он,- но уверяю вас, ваше сиятельство, впечатление поразительное: вы видите перед собою прекрасное животное - оно смотрит на вас застывшими глазами или бросает взгляды своих темно-синих сапфиров.

   Он начал говорить о камнях. Еще со студенческих времен он помнил, что она понимает кое-что в драгоценностях и, в сущности, это единственное, что ее действительно интересует. Она отвечала ему сперва быстро и отрывисто, но с каждой минутой все более спокойно. Сняла свои кольца, начала их показывать одно за другим и рассказывать о каждом небольшую историю.

   Он кивал головой, внимательно слушал. "Теперь может прийти и кузина,- подумал он.-Первая буря миновала".

   Но он горько ошибся.

   Вошла Альрауне и беззвучно затворила за собой дверь. Тихо прошла по ковру и села в кресло напротив них.

   - Я так рада видеть вас, ваше сиятельство,- пропела она.

   Княгиня закричала, еле переводя дыхание. Потом перекрестилась один раз и второй по православному обряду.

   - Вот она,- простонала княгиня,- вот она здесь.

   - Да,- засмеялась Альрауне,- собственною персоною.

   Она встала, протянула княгине руку. "Мне так жаль,-продолжала она. - Примите мое искреннее соболезнование".

   Княгиня не подала руки. Мгновение она не могла произнести ни слова, старалась только прийти в себя. Но потом вдруг очнулась.

   - Мне не нужно твоего сострадания,- закричала она.- Мне нужно поговорить с тобою.

   Альрауне села и сделала жест рукою:

   - Пожалуйста, ваше сиятельство.

   Княгиня начала: знает ли Альрауне, что княгиня потеряла состояние из-за проделок профессора? Конечно, знает, ей ведь многократно говорили, что она должна сделать,- но она отказалась исполнить свой долг. Знает ли она, что стало с ее дочерью? И рассказала, как нашла ее в лечебнице и каково мнение врача. Княгиня все больше и больше волновалась и возвышала свой хриплый и резкий голос.

   Ей все это превосходно известно, ответила спокойно Альрауне.

   Княгиня спросила, что же она намерена теперь делать. Неужели хочет она идти по грязным стопам своего отца? О, профессор был тонким мошенником - ни в одном романе не встретишь такого хитрого негодяя. Но он получил свое. Княгиня взялась теперь за профессора и громко кричала, что приходило на ум. Она думала, что внезапный припадок Ольги был вызван неудачей ее миссии, а также тем, что Альрауне отняла у нее ее лучшую подругу.

   По ее мнению, если Альрауне теперь согласится, то не только спасет ее состояние, но и благодаря этому вернет ей дочь.

   - Я не прошу,- кричала она.- Я требую, я настаиваю на своем праве. Ты моя крестница, а вместе с тем и убийца. Ты совершила несправедливость, исправь же ее, это сейчас в твоей власти. Ведь позор, что я должна тебе об этом говорить,- но иначе ты не хотела.

   - Что же мне еще спасать?- тихо сказала Альрауне.- Насколько я знаю, банк три дня тому назад лопнул. Деньги пропали, ваше сиятельство. - Она будто свистнула: "Фьють" -слышно было, как банковские билеты разлетелись по воздуху,

   - Ничего не значит,- заявила княгиня.-Советник юстиции сказал мне, что твой отец вложил в этот банк около двенадцати миллионов моих денег. Ты попросту можешь вернуть эти миллионы из своих собственных средств, для тебя это не такая уж огромная сумма, я прекрасно знаю.

   - Ах,- произнесла Альрауне.- Может, еще что-нибудь прикажете, ваше сиятельство?

   - Конечно,-закричала княгиня,-ты сейчас же велишь фрейлейн Гонтрам оставить твой дом. Пусть она пойдет к моей бедной дочери. Ее присутствие и в особенности известие, что наши денежные дела урегулированы, окажут самое благотворное влияние, быть может, даже совершенно излечат Ольгу. Я не буду упрекать фрейлейн Гонтрам за ее неблагодарный поступок, да и тебя не буду обвинять в происшедшем. Я только хочу, чтобы дело было поскорее улажено.

   Она замолчала и глубоко вздохнула после длинной тирады.

   Взяла носовой платок, вытерла крупные капли пота, выступившего на багровом лице.

   Альрауне поднялась спокойно и слегка поклонилась.

   - Ваше сиятельство слишком любезны,- пропела она. Потом замолкла.

   Княгиня подождала мгновение, а затем спросила:

   - Ну?

   - Ну? - повторила тем же тоном Альрауне.

   - Я жду...- закричала княгиня.

   - Я тоже...- повторила Альрауне.

   Княгиня Волконская ерзала на диване, старые пружины которого сгибались и трещали под ее невероятною тяжестью.

   Стиснутая могучим корсетом, придававшим какое-то подобие фигуры исполинскому телу, она еле могла двигаться и дышать. От волнения у нее пересохло в горле, и она то и дело облизывала губы толстым языком.

   - Не велеть ли подать воды, ваше сиятельство?- прощебетала Альрауне.

   Княгиня сделала вид, будто не слышит.

   - Что же ты намерена теперь делать?- торжественно спросила она.

   Альрауне ответила просто и не задумываясь: "Ни-че-го".

   Старая княгиня посмотрела на нее своими круглыми коровьими глазами, словно не понимала, что говорит девушка. Потом неуклюже поднялась, сделала несколько шагов и оглянулась, словно искала что-то. Франк Браун тоже поднялся, взял со стола графин с водой, напил стакан и подал ей. Она с жадностью выпила.

   Альрауне тоже поднялась.

   - Прошу извинения, ваше сиятельство,- сказала она.- Не передать ли поклон от вас фрейлейн Гонтрам?

   Княгиня бросилась к ней вне себя от ярости, еле сдерживая бешенство.

   "Она сейчас лопнет",- подумал Франк Браун.

   Княгиня не находила слов, не знала, с чего начать.

   - Скажи ей,- прохрипела она,- скажи ей, чтобы она не смела показываться мне на глаза. Она-девка, не лучше тебя.

   Тяжелыми шагами затопала она по комнате, пыхтя и потея, угрожающе подымая толстые руки. Вдруг взгляд ее упал на открытый ящик, и она увидела колье, которое когда-то заказала для своей крестницы: крупный жемчуг, нанизанный на рыжие волосы матери. Отражение торжествующей ненависти пробежало по ее заплывшему лицу. Она быстро схватила ожерелье.

   - Тебе это знакомо?- закричала она.

   - Нет,- спокойно сказала Альрауне,- я никогда его не видела.

   Княгиня подошла к ней вплотную.

   - Негодяй профессор украл его у тебя - на него похоже. Это я подарила тебе, моей крестнице, Альрауне.

   - Мерси,- сказала Альрауне.- Жемчуг красив, если только он настоящий.

   - Настоящий,- закричала княгиня.-Такой же настоящий, как и волосы, которые я отрезала у твоей матери. Она кинула колье Альрауне.

   Та взяла красивое украшение и стала разглядывать.

   - Моей матери? - медленно произнесла она.- У нее, по-видимому, были очень красивые волосы.

   Княгиня встала перед нею и уперлась руками в бока - уверенная в своем торжестве - с видом прачки.

   - Красивые, такие красивые, что за ней бегали все мужчины и платили целый талер, чтобы проспать ночку возле этих красивых волос.

   Альрауне вскочила-на мгновение кровь отлила у нее от лица. Но она улыбнулась и сказала спокойным, ироническим тоном:

   - Вы, ваше сиятельство, стали впадать в детство.

   Это переполнило чашу. Отступления для княгини уже не было. Она разразилась целым водопадом слов - циничных, вульгарных, будто пьяная содержательница публичного дома.

   Она кричала, перебивала саму себя, вопила, изливала потоки циничных ругательств. Уличной девкой была мать Альрауне, самого низшего пошиба, она продавалась за талер. А отец был гнусным убийцей - его звали Неррисен, - она, наверное, слышала. За деньги тайный советник заставил проститутку согласиться на грязный опыт. Она присутствовала, она видела все - вот из этого опыта и родилась она, она - Альрауне, которая сейчас сидит перед нею. Дочь убийцы и проститутки.

   Такова была ее месть. Она вышла из комнаты, торжествующая, преисполненная гордой победой, словно помолодела лет на десяти. С шумом захлопнулась за нею дверь.

   ...В большой библиотеке воцарилась мертвая тишина. Альрауне сидела в кресле молча, немного бледная. Ее пальцы нервно играли с колье, легкая дрожь пробегала у нее по губам. Наконец она встала.

   - Глупая женщина,- прошептала она. Сделала несколько шагов, но вдруг что-то решила и подошла к кузену

   - Это правда, Франк Браун?- спросила она.

   Он колебался, потом встал и сказал медленно:

   - Да, это правда.

   Он подошел к письменному столу, вынул кожаную книгу и протянул ей.

   - Прочти,- сказал он.

   Она не ответила ни слова и повернулась к дверям.

   - Возьми, - крикнул он ей вслед и протянул стакан, сделанный из черепа матери, и кости-из костей отца.

  

   В этот вечер Альрауне не вышла к ужину и просила Фриду Гонтрам принести ей в комнату чашку чаю и кекс. Франк Браун подождал немного, надеясь, что она все-таки хотя бы потом сойдет вниз. Затем отправился в библиотеку и с неохотою принялся разбирать бумаги. Однако не мог заниматься - сложил их и решил поехать в город. Но предварительно вынул из ящика последние воспоминания: кусок шелкового шнура, простреленную карточку с трилистником и, наконец, деревянного человечка - альрауне. Он завернул все это, запечатал сургучом и отослал наверх к Альрауне. Он не написал ни слова - все объяснения она найдет в кожаной книге, на которой красуются ее инициалы.

   Потом позвал шофера и поехал в город. Как и ожидал, он встретил Манассе в маленьком винном погребке на Мюнстерской площади. Там же был Станислав Шахт, Франк Браун подсел к ним и начал болтать, стал разбирать все pro и contra различных процессов. Они порешили предоставить советнику юстиции несколько сомнительных дел, в которых удастся, вероятно, добиться каких-нибудь приемлемых результатов,- другие же Манассе постарается выиграть сам. В некоторых исках Франк Браун предложил пойти навстречу противникам, но Манассе не хотел об этом даже и слышать: "Только не уступки, - если притязания противников даже и ясны как день и вполне справедливы". Он был самым прямым и честным юристом при ландсгерихте, он всегда говорил клиентам правду в лицо, а перед судом хотя и молчал, но никогда не лгал, - но он все же был слишком юристом для того, чтобы не испытывать врожденной неприязни ко всякого рода уступкам.

   - Ведь это влечет за собою только лишние расходы,- заметил Франк Браун.

   - Хоть бы и так, - протявкал адвокат. - Но какую роль играют они при столь крупных суммах? Я ведь уже говорил вам: нет ничего невозможного, маленькие шансы имеются всегда.

   - Юридически - может быть,- ответил Франк Браун.- Но...

   Он замолчал. Другой точки зрения адвокат понять не в состоянии. Суд создавал право - поэтому правом было все то, что он постановлял. Сегодня право одно - а через несколько месяцев - в высшей инстанции - может быть и другое, уступить же - значит сознаться в своей неправоте, то есть самому произнести приговор, иначе говоря, предвосхищать суд.

   Франк Браун улыбнулся.

   - Ну, как вам будет угодно, - сказал он.

   Он заговорил со Станиславом Шахтом, спросил, как его друг доктор Монен, и о многих других, которые жили здесь во времена студенчества.

   Да, Иосиф Тейссен был уже советником правления, а Клингеффер-профессором в Галле, он скоро получит кафедру анатомии. А Франц Ланген - и Бастиан - и другие...

   Франк Браун слушал его и словно перелистывал живую адресную книгу университета. "Вы все еще студент?"- спросил он.

   Станислав Шахт молчал, слегка обиженный. Адвокат протявкал: "Что? Вы разве не знаете? Он ведь сдал докторский экзамен-уже пять лет тому назад".

   "Уже - пять лет",- Франк Браун прикинул в уме. Значит, прошло сорок пять или сорок шесть семестров.

   - Ах, вот как, - воскликнул он. Поднялся, протянул руку. - Разрешите поздравить, господин доктор,- продолжал он.- Но - скажите, что вы намерены, в сущности, предпринять?

   - Ах, если бы он знал! - воскликнул адвокат.

   Пришел пастор Шредер. Франк Браун подошел к нему и поздоровался.

   - Какими судьбами?- удивился Шредер.- Это надо отпраздновать.

   - Позвольте мне быть хозяином, - заявил Станислав Шахт. - Он должен выпить со мною за мой докторский диплом.

   - А со мною за новую кафедру,- засмеялся пастор.-Не разделим ли мы лучше эту честь? Что вы скажете, доктор Шахт?

   Тот согласился, и седовласый викарий заказал старый шарцгофбергер, который погребок приобрел благодаря его содействию. Он попробовал вино, остался доволен и чокнулся с Франком Брауном.

   - Вы сумели устроиться, - воскликнул он, - изъездили немало земель и морей: об этом писали в газетах. А мы должны сидеть дома и утешаться тем, что на Мозеле есть еще хорошее вино. Такой марки вы, вероятно, за границей не пили?

   - Вероятно,- ответил Франк Браун.- А вы что поделываете?

   - Что поделываю? - повторил вопрос пастор. - По-прежнему злюсь: на старом нашем Рейне все больше и больше пахнет Пруссией. Поэтому сочиняешь для развлечения глупые театральные пьески. Я ограбил уже всего Плавта и Теренция-теперь я работаю для Гольберга. И подумайте только, директор платит мне теперь гонорар - тоже своего рода прусское изобретение.

   - Так радуйтесь же! - воскликнул адвокат Манассе. - Впрочем, пастор написал еще целый научный трактат,- обратился он к Франку Брауну,- могу вас уверить, превосходный, вдумчивый труд.

   - Что за пустяки!- воскликнул старый викарий.- Просто маленький опыт...

   Станислав Шахт перебил: "Ах, бросьте, ваша работа - самый ценный вклад в изучение Александрийской школы, ваша гипотеза о неоплатоновском учении об эманации..."

   Он сел на своего конька и стал говорить, словно епископ на церковном соборе. Высказал возражения, заявил, что не согласен с тем, что автор встал всецело на почву трех космических принципов, хотя, правда, лишь таким путем ему удалось проникнуться духом учения Порфирия и его учеников. Манассе возразил, в спор вмешался и сам викарий. Они так волновались, будто во всем мире не было ничего более важного, чем монизм Александрийской школы, который, в сущности, был ничем иным, как мистическим самоуничтожением "я", самоуничтожением путем экстаза, аскезы и теургии.

   Франк Браун молча слушал их. "Вот Германия, - думал он,- вот моя родина". Год тому назад, вспомнилось ему, он сидел в баре - где-то в Мельбурне или Сиднее, с ним было трое мужчин: судья, епископ и известный врач. Они спорили и ссорились не меньше, чем эти трое,- но у них речь шла о том, кто лучший боксер: Джимми Уолш из Тасмании или стройный Фред Коста, чемпион Нового Южного Уэльса.

   Сейчас же перед ним сидели маленький адвокат, все еще не получивший звания советника юстиции, священник, писавший глупые пьески для театра марионеток и, наконец, вечный студент Станислав Шахт, в сорок лет сдавший наконец докторский экзамен и не знавший теперь, что ему делать. И эти трое говорили о самых ученых, далеких от жизни вещах, не имевших решительно ничего общего с их деятельностью, говорили с той же уверенностью и с тем же знанием, с каким собеседники его в Мельбурне - о боксе. О, можно просеять сквозь сито всю Америку и всю Австралию и даже девять десятых Европы, и все же никогда не найдешь такой бездны учености...

   "Вот только - все это мертво, - вздохнул он. - Давно уже умерло и пахнет гнилью,-хорошо еще, что они того не замечают".

   Он спросил викария, как поживает его воспитанник, молодой Гонтрам. Адвокат Манассе тотчас же прервал свою тираду.

   - Да, правда, расскажите, - ведь я, собственно, ради этого и пришел сюда. Что он пишет?

   Викарий Шредер вынул бумажник и достал письмо. "Вот, прочтите сами,- сказал он,-утешительного мало",- и протянул конверт адвокату.

   Франк Браун бросил взгляд на почтовый штемпель. "Из Давоса? - спросил он. - Значит, все-таки получил наследство от матери?"

   - К сожалению, - вздохнул старый священник, - а ведь Иосиф был такой здоровый и свежий мальчик! Он не создан для карьеры священника, я бы выбрал что-нибудь другое, хотя и сам ношу черный сюртук,- если бы не обещал его матери на смертном одре. Впрочем, он, наверное, сам пошел бы по этому пути. Так же, как и я: ведь он сдал докторский экзамен summa cum laude. Архиепископ очень к нему расположен. Иосиф помогал мне в моей работе об Александрийской школе, из него вышел бы толк. Но вот теперь, к сожалению...- он запнулся и медленно выпил вино.

   - Это произошло так внезапно?- спросил Франк Браун.

   - Пожалуй, - ответил священник. - Первым поводом послужило тяжелое душевное переживание: неожиданная смерть его брата Вольфа. Вы бы видели Иосифа на кладбище: он не отходил от меня, когда я произнес небольшую речь, и смотрел на огромный венок ярко-красных роз, возложенный на гроб. До конца погребения он еще сдерживался. Но потом почувствовал себя настолько плохо, что нам пришлось нести его на руках - Шахту и мне. В коляске ему стало лучше, но у меня дома им овладела апатия. Единственное, что он сказал мне в тот вечер, это то, что он остался теперь последним из сыновей Гонтрама и что теперь очередь за ним. Апатия не оставляла его, с той минуты он был убежден, что дни его сочтены, хотя профессора после тщательного исследования подали мне вначале большие надежды. Но потом он вдруг заболел, и день ото дня ему становилось все хуже и хуже. Теперь мы отправили его в Давос, но, по-видимому, песня его уже спета.

   Он замолчал, в глазах показались крупные слезы. "Его мать была посильнее,- пробурчал адвокат,- она целых шесть лет смеялась в лицо смерти".

   - Царство ей небесное,- сказал викарий и наполнил стакан.- Выпьем же за нее- in memoriam.

   Они чокнулись и выпили. "Скоро он останется совсем один, старый советник юстиции,- заметил доктор Шахт.-Только дочь его, по-видимому, совершенно здорова,-наверное, она переживет его".

   Адвокат пробурчал: "Фрида? Нет, не думаю".

   - Почему нет?- спросил Франк Браун.

   - Потому что-потому что...- начал тот.- Ах, почему бы мне и не сказать вам?!- Он посмотрел недовольно, негодующе, точно собирался вцепиться в горло: - Хотите знать, почему

   Фрида не переживет отца,- я вам скажу: потому что она попала в когти - этой проклятой ведьмы там в Ленденихе-только поэтому-ну, теперь вы поняли?

   "Ведьмы...- подумал Франк Браун.- Он называет ее ведьмой, совсем как дядюшка Якоб в своей кожаной книге".

   - Что вы этим хотите сказать, господин адвокат? - спросил он.

   Манассе залаял: "Именно то, что сказал: кто встречается с фрейлейн тен-Бринкен - тому уже не уйти, как мухе из варенья. И не только не уйти - его ждет верная гибель, ничто не поможет. Берегитесь и вы, господин доктор, - позвольте предостеречь и вас. Довольно неблагородно - так предостерегать однажды сделал это - но безуспешно: говорил Вельфхену; а теперь ваша очередь - уезжайте скорее, уезжайте, пока еще не поздно. Что вас еще здесь удерживает? Что-то мне кажется, будто вы уже лакомитесь медом".

   Франк Браун засмеялся, но смех прозвучал как-то деланно.

   - По-моему, нет никаких оснований бояться, господин адвокат,- воскликнул он. Но не смог убедить его - и еще меньше самого себя...

   Они сидели и пили. Выпили за докторский диплом Шахта и за повышение священника. Выпили за здоровье Карла Монена, о котором никто ничего не слыхал с тех пор, как тот уехал. "Он пропал без вести", - заявил Станислав Шахт. Он стал вдруг сентиментальным и запел чувствительный романс.

   Франк Браун простился и направился медленным шагом в Лендених, мимо благоухающих весенних деревьев, - совсем как в былые времена. Проходя по двору, он увидел свет в библиотеке. Он вошел туда - на диване сидела Альрауне.

   - Ты здесь, кузина? - спросил он.- Еще не спишь?

   Она ничего не ответила и жестом предложила ему сесть.

   Он сел напротив нее. Ждал. Но она молчала, и он ни о чем ее не спрашивал.

   Наконец она произнесла:

   - Мне хотелось с тобой поговорить.

   Он кивнул, но она опять замолчала.

   Он начал: "Ты прочла кожаную книгу?"

   - Да,- сказала она, глубоко вздохнула и посмотрела на него.- Так, значит, я только шутка, которую ты когда-то выкинул, Франк Браун?

   - Шутка? - переспросил он. - Скорее - мысль - если хочешь....

   - Пусть мысль,- сказала она.- Дело не в слове. И разве шутка не что иное, как веселая мысль? И правда - эта мысль была довольно веселая. - Она громко расхохоталась. - Но не поэтому я тебя тут ждала. Мне хочется узнать нечто другое. Скажи мне, ты веришь в это?

   - Во что? - ответил он. - В то, что дядюшка пишет правду в своей кожаной книге? Да, я верю.

   Она нетерпеливо покачала головою: "Нет, это, конечно, так - зачем ему было бы лгать? Я говорю о другом. Мне хочется знать, веришь ли ты - так же как мой - мой - то есть твой - дядюшка - в то, что я иное существо, чем все люди, что я - что я то, что означает мое имя?"

   - Что мне ответить на этот вопрос? - воскликнул он. - Спроси физиолога - тот тебе наверняка скажет, что ты совершенно такой же человек, как все, хотя твое появление на свете и было довольно необычайным. Он еще добавит, что эпизоды из твоей жизни - чистейшая случайность, что все они...

   - Меня это нисколько не касается,- перебила она,- в глазах твоего дяди эти случайности были на первом плане. В сущности, ведь безразлично, случайность это или нет. Я хочу услышать только: разделяешь ли ты это мнение? Веришь ли также и ты в то, что я особое существо?

   Он молчал, не знал, что ответить. Он верил в это - и в то же время все-таки сомневался...

   - Видишь ли... - начал он наконец.

   - Говори же, - настаивала она. - Веришь ли ты в то, что я лишь твоя смелая мысль облекшаяся затем в плоть и кровь? Твоя мысль, которую старый тайный советник бросил в свой тигель, затем подверг нагреванию и дистиллировке до тех пор, пока из нее не вышло то, что сейчас сидит перед тобою?

   На сей раз он ответил сразу: "Если ты так спрашиваешь, тогда изволь: я в это верю".

   Она улыбнулась: "Так я и думала. Поэтому-то я и ждала тебя сегодня ночью: мне хотелось поскорее разогнать твое высокомерие. Нет, кузен, не ты создал эту мысль, не ты - и не старый тайный советник".

   Он ее не понял. Он спросил: "А кто же?"

   Она пошарила под подушкой. "Вот кто", - воскликнула она.

   Подкинула в воздухе человечка и снова поймала его. Потом нежно погладила своими нервными пальцами.

   - Он? Почему же?- спросил Франк Браун.

   Она ответила: "Разве ты когда-нибудь думал об этом - до того дня, как советник юстиции Гонтрам справлял конфирмацию обеих девушек?"

   - Нет,- согласился он, - не думал.

   - Твоя мысль зародилась в ту минуту, когда этот предмет упал со стены. Разве не так?

   - Да, - подтвердил он, - так.

   - Ну вот,- продолжала она,- значит, мысль пришла извне. Когда адвокат Манассе прочел вам лекцию, когда говорил, словно ученая книга, рассказывал, что такое "альрауне" и что оно означает - в твоем мозгу зародилась эта веселая мысль. Зародилась и выросла, стала настойчивой, что ты нашел силы внушить ее своему дяде, побудить привести ее в исполнение - и создать меня. Если все это так, Франк Браун, если я мысль, воплотившаяся в человеческую кровь и плоть,- то ты лишь подсобное орудие, не больше и не меньше, нежели тайный советник и его ассистент, не больше, нежели...

   Она умолкла.

   Но только на мгновение; потом продолжала: "Нежели проститутка Альма и убийца Неррисен, которых вы свели друг с другом, вы - и смерть".

   Она положила человечка на шелковую подушку, посмотрела на него почти нежным взглядом и сказала: "Ты мой отец, ты моя мать. Ты меня создал".

   Франк Браун взглянул на нее. "Быть может, она и права, - подумал он.- Мысли кружатся в воздухе, как цветочная пыль, порхают вокруг и падают наконец в мозг человека. Нередко они исчезают и погибают, и лишь немногие находят там плодородную почву. Быть может, она и права. Мой мозг был всегда удобренной почвой для всевозможных странных затей и причуд". Ему показалось вдруг безразличным, он ли кинул в мир семя этой мысли - или же был только плодородной почвой.

   Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.

   Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.

   - Мне хотелось сказать тебе еще кое-что,- тихо произнесла она. - В благодарность за то, что ты дал мне кожаную книгу и не сжег ее.

   - Что именно? - спросил он.

   Она перебила себя. "Можно тебя поцеловать? - спросила

   она. - Можно?.."

   - Ты это хотела сказать, Альрауне? - спросил он.

   Она ответила: "Нет, не это. Я подумала только: я могла бы тебя и поцеловать. А потом... но я раньше скажу тебе, что хотела: уходи".

   Он закусил губу: "Почему?"

   - Потому что - да потому, что так будет лучше,- ответила она, - для тебя, а быть может, и для меня. Но дело не в том. Я знаю прекрасно, как обстоит дело: ведь у меня теперь открыты глаза. И я думаю: как шло до сих пор, так и пойдет впредь-с той только разницей, что теперь я не буду слабой: буду видеть-видеть решительно все. Теперь-теперь, наверное, пришла твоя очередь. Поэтому-то и лучше, чтобы ты ушел.

   - Ты в себе так уверена? - спросил он.

   Она ответила: "Разве у меня нет оснований?"

   Он пожал плечами. "Быть может - не знаю. Но скажи; почему тебе хочется меня пощадить?"

   - Ты мне симпатичен, - тихо сказала она.- Ты был добр ко мне.

   Он засмеялся: "А разве другие не были добры?"

   - Нет, нет,- вскричала она,- все были добры. Но я не эта чувствовала. И они - все - они любили меня. А ты пока еще нет.

   Она подошла к письменному столу, вынула открытое письмо и подала ему.

   - Вот письмо от твоей матери. Оно пришло еще вечером: Алоиз по ошибке принес мне его вместе со всей почтой. Я прочла. Твоя мать больна - она просит тебя вернуться - она тоже просит.

   Он взял письмо и устремил взгляд в пространство. Он сознавал, что обе они правы, чувствовал прекрасно, что оставаться нельзя. Но им снова овладело ребяческое упрямство, оно кричало ему: "Нет, нет".

   - Ты поедешь?- спросила она.

   Он сделал усилие над собою и ответил решительным тоном: "Да, кузина".

   Он пристально смотрел-следил за каждым движением ее лица. Ему достаточно было небольшого движения губ, легкого вздоха, чего-нибудь, что выдало бы ее сожаление. Но она оставалась спокойна, серьезна, - ни признака волнения не было на ее застывшей маске.

   Это обидело его, оскорбило, показалось своего рода вызовом. Он еще плотнее сжал губы. "Так я не поеду",- подумал он.

   Он подошел, протянул ей руку. "Хорошо, - сказала она, - хорошо". - "Я пойду". - "Но я поцелую тебя на прощание, если позволишь". В глазах его блеснул огонек. Против воли он вдруг сказал: "Не делай этого, Альрауне, не делай". И голос его был похож на ее.

   Она подняла голову и быстро спросила: "Почему?"

   Он заговорил ее же словами, но у нее было чувство, будто он делает так умышленно. "Ты мне симпатична, - сказал он, - ты была добра ко мне сегодня. Много розовых губ целовал мой рот - и побледнел. Теперь же - теперь же пришла твоя очередь. Поэтому лучше, если ты меня не поцелуешь".

   Они стояли друг против друга - глаза их сверкали стальным, волнующим блеском. На губах у него играла невидимая улыбка: острым и несокрушимым было его оружие. Ей предстоял выбор. Ее "нет" было бы его победой и ее поражением - он с легким сердцем ушел бы тогда. Ее "да" - было бы жестокой борьбой. Она поняла это,- поняла так же, как он. Все останется так, как было в первый же вечер. Только: тогда было начало и первый удар - тогда была еще надежда на исход поединка. Теперь же - теперь был уже конец. Но ведь он сам бросил перчатку...

   Она подняла ее. "Я не боюсь", - сказала она. Он замолчал, но улыбка заиграла на его губах. Он почувствовал серьезность момента.

   - Я хочу поцеловать тебя,- повторила она.

   Он сказал: "Берегись. Ведь и я тебя поцелую".

   Она выдержала его взгляд. "Да",- сказала она. Потом улыбнулась. "Сядь, ты немного велик для меня".

   - Нет,- засмеялся он,- не так.

   Он подошел к широкому дивану, лег и опустил голову на подушку. Раскинул руки и закрыл глаза.

   - Ну, Альрауне, иди,- крикнул он.

   Она подошла ближе и опустилась у изголовья на колени. Колеблясь, смотрела,- но вдруг кинулась к нему, схватила его голову и прижалась своими губами к его губам.

   Он не обнял ее, не пошевелил руками. Но пальцы нервно сжались в кулаки. Он почувствовал ее язык, почувствовал легкий укус ее зубов...

   - Целуй,- прошептал он,- целуй.

   Перед его глазами расстилался красный туман. Он услышал уродливый смех тайного советника, увидел огромные страшные глаза фрау Гонтрам в то время, как та просила маленького Манассе рассказать тайну Альрауне. Услышал смех обеих конфирманток, Ольги и Фриды, и надтреснутый, но все же красивый голос мадам де Вер, певшей "Les papillones", увидел маленького гусарского лейтенанта, внимательно слушавшего адвоката, увидел Карла Монена, стиравшего большой салфеткой пыль с деревянного человечка...

   - Целуй, - шептал он.

   И Альму - ее мать, с красными, будто горящими волосами, белоснежное тело ее с синими жилками, и казнь ее отца - так, как описывал тайный советник в своей кожаной книге -со слов княгини Волконской...И тот час, когда создал ее старик,- и другой, когда его ассистент помог ей появиться на свет...

   - Целуй, - умолял он, - целуй.

   Он пил ее поцелуи, пил горячую кровь своих губ, которые раздирали ее зубы. И опьянялся сознательно, словно пенящимся вином, словно своими восточными ядами...

   - Пусти меня, - воскликнул он вдруг. - Пусти - ты не знаешь, что делаешь. Ее локоны еще сильнее прижались к его лбу, ее поцелуи осыпали его еще горячее и пламеннее. Ясные, отчетливые мысли были растоптаны. Они исчезли куда-то. Выросли сны - надулось и вспенилось красное море крови. Менады подняли посохи, запенилось священное вино Диониса.

   "Целуй же, целуй", - кричал он. Но она выпустила его, отошла. Он открыл глаза, взглянул на нее.

   "Целуй",- тихо повторил он. Тускло смотрели ее глаза, тяжело дышала ее грудь. Она медленно покачала головою.

   Он вскочил. "Тогда я буду целовать тебя",- закричал он, поднял ее на руки и бросил на диван, опустился перед нею на колени - на то место, где только что стояла она.

   - Закрой глаза...-прошептал он.

   И наклонился над ней... Какие дивные были поцелуи-мягкие, нежные, точно звуки арфы в летнюю ночь. Но и дикие - жестокие и суровые, - точно зимняя буря над северным морем. Пламенные, точно огненное дыхание из жерла Везувия, - увлекающие, точно водоворот Мальштрема...

   "Все рушится,- почувствовала она, - все, все, все рушится".