Эртель Александр Иванович - Карьера Струкова

уку. Произошла отвратительная сцена. Мужик растерялся, завопил пронзительным голосом: "Ай!.. ай!.. Пустите душу на покаянье!.. Ай, батюшки, не буду... не буду... другу-недругу закажу!.." - и, отчаянным усилием освободивши наконец руку, опрометью, без шапки, выбежал из флигеля.

   - Я тебе дам свидетельство! - гремел доктор, выбрасывая в окно мужикову шапку, но тот уже был около телеги, в которой внезапно поднялся во весь рост какой-то мужчина в потертом пиджачке и с подвязанной щекою и начал что есть силы нахлестывать лошаденку. Несчастный мужик успел, однако же, навалиться животом на грядушку и в таком положении скрылся в клубах пыли, поднятой быстро мелькавшими колесами.

   Ошеломленный Струков несколько минут молчал, тяжело переводя дыхание. Доктор несколько раз прошелся по комнате, затем, как ни в чем не бывало, закурил трубку, и... простодушно рассмеялся.

   - Дрянной мужичонко,- сказал он,- впрочем, это его непременно где-нибудь в кабаке этот стрюцкий науськал.

   - Послушайте, неужели вы серьезно хотели сломать руку? - спросил Алексей Васильевич, чувствуя, что не в состоянии отвести глаз от стоявшего перед ним доктора.

   - Конечно, нет.

   - Ну, а по вашему лицу видно было, что да.

   - Может быть, не знаю, неохотно ответил доктор. Я не понимаю такого обращения с народом.

   - При чем же тут народ? Будь он барин, это все равно.

   - Сомневаюсь, чтобы вы так поступили с барином,- поднявшись и усиливаясь сдержать трясущуюся челюсть, сказал Струков.

   - Отчего? Не сомневайтесь.

   - Ну, вот я - барин, и я говорю вам, что вы сделали подлость! - крикнул Алексей Васильевич.

   Глаза его впивались в лицо доктора с какой-то сумас шедшей настойчивостью.

   Прежде Бучнев в ожидании таких взрывов пристально следил за Алексеем Васильевичем. Теперь ему было не до того.. Он усмехнулся, потом сказал усталым голосом:

   - Я говорил, что я вам неприятен. Охота петушиться. Если подлость - я сам себя накажу. Если вы хотите узнать, поступлю ли я так с вами,- вам надо стакнуться с стрюцким, кляузничать, требовать от меня заведомой лжи, пособничества в кляузе. Ваш тон и даже больше - ничего не могут доказать. Я ведь оскорблений так называемой чести не признаю, предрассудок "собственного достоинства" отрицаю...

   Струков ничего не понимал. Шум крови в его ушах перебивал голос доктора. Да если бы и не шумело, он все равно не разобрал бы, что тот говорит ему. Он только видел, как омерзительно шевелятся эти тонкие губы, как отдает желтизною мускулистая ненавистная щека с подлой чисто вымытой морщиной около носа.

   - Что у вас тут случилось, Григорий Петрович?- послышался за дверями торопливый и встревоженный голос Наташи.

   - Нельзя, нельзя, я не одет! - крикнул доктор.

   И в тот же миг раздался сильный, отвратительный звук... Григорий Петрович пошатнулся, как-то странно взвизгнул и с страшным лицом, на котором горело розовое пятно, бросился к Струкову,- и схватился за ручку двери.

   - Я не одет, Наталья Петровна... успокойтесь... Через пять минут приду в дом... - сказал он почти твердым голосом.

   Наташа еще что-то говорила, потом ушла... Доктор прислушался к ее шагам, отошел от двери, сел и взглянул на Струкова. Никогда тот не мог забыть этого печального, усталого взгляда.

   - Я готов... Когда? - хрипло выговорил он.

   - Это стреляться-то, что ли?.. Нет, Алексей Васильевич, я не стану стреляться.

   Струков криво усмехнулся, наклонил голову, колеблющимися шагами вышел из комнаты и, не заходя в дом, уехал на хутор.

   Всю дорогу он чувствовал себя точно пьяный. Обрывки мыслей, впечатления, образы проносились в его отуманенной голове беспорядочной чередою... Вечерело. Где-то вдали надрывающим душу звуком мычала корова. Мутная пелена пыли нависла над выжженной степью. Солнце закатывалось, зловещее, тусклое, угрожающее.

   По дороге встретился мужик верхом. Струкову отчетливо бросились в глаза его черное, загорелое лицо, до странности белые зубы, открытые удивленной улыбкой... Мужик что-то сказал, потом что-то закричал вслед,- было не слышно за стуком колес. "Чему он удивляется?" - подумал только Алексей Васильевич. Недалеко от хутора повстречался другой мужик, в телеге, и опять с раздражающей отчетливостью сверкнул ослепительными зубами на черном, как у негра, лице и закричал... Струков услышал и страшно переконфузился.

   - Да, да,- закричал он уже далеко отъехавшему мужику,- это от ветра... Ветром сбило...

   Он был без шляпы и только теперь заметил это. И только теперь заметил, что едет не на своей лошади и не в шарабане, а на дрожках апраксинского приказчика и на какой-то вислоухой, чалой кобылке. "Должно быть, он приехал с поля полудневать, и я взял и сел",- подумал Алексей Васильевич, и точно это была та самая посылка, которой недоставало ему для умозаключения, воскликнул про себя: "Конечно, струсил!.. И надо бить... бить... Бить презренных трусов... И всегда буду бить..." Односложный, короткий звук слова совпадал с мерным постукиваньем расшатанного заднего колеса. И Струков уловил это, и на несколько мгновений это доставило ему особое удовольствие: будто кто другой соглашался, что надо "бить... бить... бить...". Но вдруг, как живые, взглянули на него печальные, усталые глаза, и всхлипывая, и сердясь на то, что умозаключение рассыпалось, он что есть силы гнал сердито пофыркивающую кобылку.

   Конюху он опять сказал, что шляпу унесло ветром, и еще сказал, что экипаж и лошадь понадобились в Апраксине, а это лошадь Авдеича и чтобы ее хорошенько накормили. Гертруда Афанасьевна так и ахнула, встретивши его в передней. "Батюшка мой, да вы как арап!" - воскликнула она с искренним соболезнованием. "Вот ведь любят меня..." - мелькнуло у Струкова, и он едва не заплакал от внезапного умиления. Потом умылся, переоделся, что-то долго и подробно рассказывал Гертруде Афанасьевне - все с тем же чувством умиленной любви ко всей ее рыхлой, неповоротливой фигуре; потом спросил чаю, хересу и, сказавши, что рано ляжет спать, заперся в кабинете.

   ...Было два часа ночи. Лампа с зеленым абажуром разливала мертвенный, спокойный свет. И с тем же мертвенным светом на застывшем лице стоял, прислонясь к стене, Струков. Только зрачки его глаз, неподвижно устремленные в одну точку, мерцали живым и еще мятежным блеском... Казалось, вся истлевшая от нестерпимой муки душа сосредоточила свою последнюю силу в этих глазах и догорала тревожным, колеблющимся, мелькающим в каком-то испуге огоньком.

   Херес был не тронут. Около недопитого стакана с чаем лежал револьвер, на письменном столе - кругом исписанный листок почтовой бумаги.

   За непроницаемой гардиной послышался стук... Струков оставался неподвижен. Через минуту стук повторился, можно было различить, как барабанили пальцем по стеклу и кто-то звал вполголоса... Струков равнодушно повернул голову, как будто это было так и надо, чтобы в два часа ночи стучали в окно,- равнодушно сделал несколько шагов и поднял гардину. И вдруг его лицо, похожее на безжизненную маску, преобразилось. Какое-то исступление, какой-то тоскливый восторг не скрасили, а исказили его черты... В туманном от пыли месячном освещении выделялась характерная фигура доктора.

   - Впустите же, пожалуйста,- зорко всматриваясь сквозь стекло, гозорил он,- я чертовски устал и хочу есть, пить, спать... что угодно.- И продолжал уже в передней шумным, притворно-веселым голосом: - А я таки не утерпел, сбегал к тому мужичонке, помирил его с Брюнчиком... и с собою... Даже водки с ними выпил!.. А оттуда к вам... и есть страшно хочется...

   Струков молча ввел его в кабинет.

   - Эге! И огнестрельные припасы!.. И письмо!..- воскликнул доктор.- Алексей Васильич, побойтесь вы бога. Почему? Зачем? Что такое случилось? Фу, какой вздор! Позвольте-с... это мы приберем в ящик... Сюда?.. Письмо... Оставьте его на память. Ба! И вино, и сыр... Отлично! Теперь садитесь, и давайте выпьем. Я нынче выпью... Застрелиться никогда не мешает, но с толком, друже, с расстановкой, как говаривал покойник Фамусов.

   Струков как сел на диван, так и не мог подняться. И не мог выговорить слова от мелкой, не перестающей дрожи во всем теле. И как несколько часов тому назад он был не в состоянии отвести глаз от доктора, так и теперь; но теперь вся душа его трепетала от невыносимого презрения к самому себе, от мучительной любви к этому человеку.

   Григорий Петрович поднес к его губам стакан с вином, заставил выпить.

   - Я не только оттого... Я за все... за все... хотел расплатиться,- трясущимися губами прошептал Струков,- но вы раздавили меня как червяка...

   Доктор больно сжал его руку.

   - Послушайте,- сказал он тихо и без всякой веселости,- послушайте... Я сто раз думал, что меня раздавили как червяка, и, вот видите,- жив. Я стал помнить себя с этим чувством бессильного отчаяния... Сначала детского, бессмысленного, но тем неменьше отравлявшего жизнь. Помните, Наталья Петровна спросила, шутя, отчего я - простой казак, а лицо у меня аристократическое? Меня и в станице дразнили подзаборным панычем. Фамилия моего отца не Бучнев. Один из моих братцев, не по матери, конечно,- птица высокого полета. В станице, в гимназии, где я воспитывался на таинственные средства... о, какие я давал клятвы отомстить за мать, за свое незаконное рождение. И только в академии понял, что это глупость. А потом... Хотите, расскажу о последующей карьере червяка? Слушайте... Или нет, лучше расскажу самое главное,- об остальном - вы читали сказочку Гаршина "То, чего не было"? Пошел кучер Антон, наступил сапожищем... и так далее.

   Он встал, прошелся по комнате, отхлебнул из стакана и продолжал:

   - Расскажу о главном. Была девушка... Называть ее не будем. Довольно вам знать, что случилось это в тридевятом государстве... как в сказке... Или, и назову... тоже по-сказочному - принцессой Милли. Скажите пожалуйста, любили ли вы по-настоящему? О нет, не так, не семейной любовью, не любовью мужа к жене,- в этом-то я не сомневаюсь,- а до экстаза, до превращения женщины в божество, с верою в ее нездешнюю силу, с мистическим очарованием от ее внутренней красоты и вместе от улыбки, от взгляда, от звука голоса, от простого движения руки?.. И если любили, отвечали ли и вам любовью? Снисходило ли к вам ваше божество? Чувствовали ли вы сладкий огонь ее поцелуев, тихий, счастливый смех, ласковую правдивость взгляда? - Он мельком взглянул на Струкова и невесело засмеялся.- Вы удивляетесь, что я выражаюсь так высокопарно? Ничего, это бывает. Больные, особенно с повышенной температурой, тоже так выражаются. Я лечил одного чахоточного... язвительный был малый, бурсак, элоквенцию терпеть не мог, и знаете, что заговорил однажды, незадолго до смерти. "О, сколь милы мне эти клейкие листочки на березе, и шум весны, и соловьиная песня..." Да каким чувствительным голосом! А Тургенева, бывало, читать не соглашался: приторный, говорит, у него язык...

   - Продолжайте,- прошептал Алексей Васильевич.

   - Ну, вот-с... Я и сейчас так люблю, а она... Вообразите вы волшебный недоступный замок какой-нибудь. Огромной толщины стены, бойницы, решетки... и далеко, далеко. Проще сказать, нет в мире такой силы, чтобы войти туда, взглянуть, пожать руку... И она там. Навсегда там, поймите это. И нет прежней, гордой и сильной принцессы Милли,- есть униженное, измученное, больное существо... У этого существа день и ночь бьется разбитое сердце, день и ночь тоскует в смертной истоме оскорбленная всеми оскорблениями душа... А тело!.. Ах, какое маленькое, худенькое, надорванное лишениями тело... и огромные, зовущие глаза...- Доктор низко наклонил голову... Струкову послышалось заглушённое рыдание,- он и сам едва удерживался, хотя многое не понимал в этой сказке.

   - Зовет! - с необыкновенным выражением воскликнул Бучнев.- Голос, голос этот, ни с чем не сравнимый, я слышу, я не забуду его...- И неожиданно закончил после нескольких минут молчания: - А впрочем, давайте выпьем.

   Потом еще долго говорил и много пил вина. Но не пьянел, только лицо его становилось все бледнее и печальнее да на тонких губах беспрестанно бродила жалкая, беспомощная улыбка. Утром же встал как ни в чем не бывало,- в окно с поднятой гардиной, предвещая такой же, как и вчера, ветреный день, кровавым заревом светила заря, - и сказал:

   - Ну, и довольно. И я пойду... Спите себе. И - "ни слова, о друг мой, ни звука": Наталье Петровне никакой нет надобности знать о нашей с вами сшибке... Да и никому.

   Затем остановился в дверях и, надвигая свой колпачок, прибавил:

   - А знаете, ваша жена ужасно напоминает ту... принцессу Милли... Любите ее, берегите, а разные там подозрительные чувства... понимаете? оставьте это. И притом, ими не удержишь,- таких, как она, только и удержишь... знаете чем? Подвигом, Струков. Это именно для них написано,- и он пропел фальшивым голосом:

  

   Бу-у-дет буря!..

   Мы поспорим

   И помужествуем с ней!..

  

   Мужества-то и недоставало Алексею Васильевичу. Недостало даже на то, на что он было решился одно мгновенье: остановить Бучнева, показать ему исписанный кругом листочек - свою исповедь, свою нехорошую тайну. Он только глубоко вздохнул, когда фигура доктора, отчетливо и одиноко вырисовываясь на зловещем багровом небе, скрылась наконец в степной дали, и, возвратившись в кабинет, сжег листочек. Потом, не раздеваясь, повалился на постель; вспомнил еще раз, что произошло в эту ночь, содрогнулся от внезапно пробежавшего озноба и вдруг заснул тяжелым, беспробудным, похожим на обморок сном.

   - Барин!.. Барин!.. Алексей Василич... Алексей Василич!.. Проснитесь, пожалуйста... Огромная неприятность!

   Струков с трудом расклеил глаза, увидел над собой помертвелое лицо прачки Василисы и встревоженного практиканта и вскочил в ужасе.

   - Что такое? Что такое? - забормотал он.- Что-нибудь с доктором случилось?.. Где?.. Когда?..

   - С каким там доктором,- с недоумением произнес практикант,- солдат Максим жену убил.

   Алексей Васильевич как подкошенный упал на стул.

   - У-би-и-л, злодей, у-би-ил,- заголосила Василиса,- топором порешил, голубушку... Чуть дышит.

   При последних словах Струков сорвался с места.

   - Чуть дышит? Жива? - заторопился он, озираясь растерянными глазами,- пожалуйста... кто там... лошадей... за доктором...

   - Уже послано,- ответил практикант,- и в Апраксино, и в Излегощи за урядником. Но что делать с Максимом? Он в кухне... Пойдите к нему.

   - Да?.. Ну что ж, я пойду... Что же, ничего... Пожалуйста, скорее доктора. И первая помощь... вино... носилки...

   - Гертруда Афанасьевна с Олимпием давно уже там... И народ побежал.

   - А, вот и отлично... и отлично...

   Солдат Максим сидел на лавке, растопырив руки на коленях, и сосал давно уже потухшую трубку. При появлении Струкова он, как и всегда перед начальством, проворно спрятал трубку и вытянулся.

   - А, здравствуй, Максим!.. Ну, что ты? Как ты там? - выговорил Алексей Васильевич, скользнув испуганными глазами по заросшему волосами изуродованному оспой лицу.

   - Больше ничего, как прикажите падало прибрать,- отчетливо произнес солдат.

   Раздались негодующие восклицания женщин, столпившихся за спиною Струкова... Алексей Васильевич ничего не понял.

   - То есть как... падало? - спросил он.

   - Апроськино тело, вашевскародие,- с прежней отчетливостью пояснил Максим.

   - Но за что же? За что, несчастный ты человек? - вырвалось у Струкова болезненным стоном.

   - Потому, нет моего согласья ейную распутную душонку покрывать. Я присягу примал.

   "Злодей ты окаянный!.. Кровь пролил, да еще кочевряжится, рябой черт!.. Расстрелять тебя мало, подлая твоя душа!" - послышалось из толпы.

   Ни один мускул не дрогнул на лице Максима. До прихода Алексея Васильевича он отрывочно, но подробно рассказал, как все произошло; теперь, перед барином, из особого чувства почтительности, он не хотел распространяться и возражать обозленной дворне. По-солдатски устремив на Струкова глаза, он стоял безмолвно, протянув руки по швам. И лишь в самой глубине этих бессмысленных выпученных глаз трепетало что-то страшное и роковое.

   - Да что тут с ним толковать,- злобно крикнул кучер Илья,- прикрутить ему руку к лопаткам и в стан... Костюшка, неси вожжи.

   - Да, да, конечно... Нет, зачем же вязать,- не сознавая, что говорит, произнес Струков и вдруг, вспомнив, что Фрося еще жива, с отчаянием воскликнул: - Кто же с ней?.. Спешите туда... Дайте поскорей лошадь...- и торопливо вышел из кухни.

   Все, кроме Ильи и конюха Костюшки, бросились за ним, а прачка Василиса мелкой рысцою побежала с ним рядом и, всхлипывая и легонько причитая, стала шептать, что "злодей нашел четвертную бумажку" в женином сундуке, что "она, горюша, напрямки ему, ироду, отбрила: мил, сердешный друг подарил, и тут-то он ее, окаянный, и полыснул топором"... Струков едва вслушивался в прачкины слова и решительно не понимал их значения. Только несколько дней спустя он вспомнил о них, и каким потрясающим укором они легли на его совесть. Фрося была еще жива, когда на пасеку примчались на случайно запряженной водовозке Олимпий и экономка и сбежался народ, но эту жизнь только и можно было приметить по едва слышному биению сердца. Несчастная не приходила в сознание. Дело случилось, вероятно, так. Фрося куда-то уходила, и в ее отсутствие Максим взломал топором замкнутый сундучок, нашел там таинственные деньги и, о чем не сказал на хуторе, выбросил и изрубил женины наряды. В это время она возвратилась, и между ними началась обычная сцена. Для урядника, явившегося производить дознание, представлялось загадочным, отчего она не стала, "по-бабьему обнаковению", вывертываться, не объяснила присутствие денег в сундуке какими-нибудь лживыми, но правдоподобными обстоятельствами, а прямо отрезала: подарил-де "мил-сердешен друг"? Однако женщины хором возразили на это, что у бабы только и есть за душой что наряды, а так как Фросе прежде всего бросилось в глаза изрубленное добро, то она, не помня себя, лишь бы досадить постылому мужу, и крикнула ему "в самые бельмы" о деньгах. Тогда он наотмашь ударил ее обухом.

   - Но в таком разе сумлительно, как так супруг не допытывал, кто есть любовник,- строго сказал урядник,- тем паче, вы говорите, завсегда имел такое обнаковение - бить и антиресоваться, с кем вожжалась?

   - Да никогда и не было любовника, господь с вами!- наперебой ответили женщины.- Четвертной билет она всячески могла сколотить... мало ли чем! А что будто бы гуляла - просто со зла взвела на себя, из-за нарядов. До кого ни доведись - сердце возьмет.

   Мужчины больше отмалчивались и вздыхали, а когда урядник стал их допрашивать поодиночке, отвечали, что "знать ничего не знают", что "слухов кабыть никаких не было", что "можа, когда и бивал, потому как же и не учить ихнюю сестру". Выходило так, что и Фрося была "хорошая женщина", и Максим "серьезный мужик", а ежели случился грех, значит, господь-батюшка попустил.

   Вид Фроси был ужасен. Она лежала навзничь, с крестообразно раскинутыми руками. Вместо лица виднелась сплошная страшная рана, залитая кровью. От всей ее красоты остались лишь прелестные черные косы. При падении они рассыпались из-под голубенькой повязки и отчетливо выделялись на притоптанной траве своим вороненым блеском.

   Когда приехал Бучнев, ему уже нечего было делать: Фрося умерла, так и не придя в сознание. Зато очень встревожил доктора Струков. Григорий Петрович нашел его на опушке, шагах в семидесяти от пасеки. Сгорбившись, сидел он на пеньке, ковырял хворостинкой под ногами и внимательно следил, как разбегались и прятались испуганные муравьи. Услыхав близ себя голос доктора, он поднял голову, хитро подмигнул в сторону пасеки и сказал:

   - Видели падало? - и беззвучно засмеялся. Потом быстро и несвязно заговорил такие странные вещи и с таким выражением в глазах, что доктор посмотрел, посмотрел на него, крикнул кучеру подавать экипаж и, не возвращаясь к трупу, около которого уже мелькали жгуты урядника, взял Струкова под руку и посадил с собой. Тот сел послушно, но опять было заговорил...

   - Молчите! - повелительно крикнул Григорий Петрович и посмотрел на него строгими глазами. Тогда Струков тихо, как-то по-детски, заплакал.

   В Апраксине доктор ввел его к себе, все тем же повелительным голосом и взглядом приказал раздеться и лечь в постель и положил ему на голову пузырь со льдом. Затем, посидевши у изголовья, все не отводя строгого взгляда от глаз больного, до тех пор, пока эти глаза сомкнулись, вышел на цыпочках в другую комнату и написал записку Наташе. В ней он извещал, что сам прийти не может, что Фрося умерла, что Алексей Васильевич заболел сильным нервным расстройством - вероятно, под влиянием прежнего недомогания,- и нуждается в постоянном присутствии врача, и, что в виду сего последнего обстоятельства, больному гораздо удобнее остаться во флигеле, а "врач просит присылать ему от времени до времени необходимую пищу, ибо и он не намерен отходить от своего пациента".

   Наташа тотчас же пришла во флигель и хотела посмотреть на мужа, но доктор не пустил ее, сказав, чтобы не беспокоилась, что он ручается - через несколько дней все пройдет, а пока считает чье бы то ни было присутствие около постели больного безусловно вредным и опасным. И все время чутко прислушивался, просил говорить как можно тише,- Наташе даже показалось, что ему хотелось, чтобы она поскорее ушла.

   - Вы что-то скрываете от меня? - с тревогой сказала она.

   Бучнев пожал плечами и еще раз заявил, что ручается, но метода лечения у него своя, и он просит извинить, если не нравится эта метода. Тогда Наташа покорилась, почти успокоилась за мужа, и шепотом стала расспрашивать о подробностях убийства.

   А Струков лежал в забытьи под ледяным компрессом.

   Через неделю он действительно выздоровел, но вышел из флигеля с значительно поседевшими волосами, с каким-то старческим выражением на бесцветном осунувшемся лице. Даже Петр Евсеич выразил непритворное участие и искренне начал его уговаривать ехать за границу. Но Струков слабо и мягко улыбался и отрицательно покачивал головой. В город он написал, что отказывается от кандидатуры, дня за три до отъезда долго ходил вдвоем с женою в саду, и возвратились оба, особенно она, в таком настроении, как будто пришли в опустелый дом с похорон близкого человека. Что было говорено во время этой прогулки, осталось неизвестным, но когда вечером Алексей Васильевич заявил, что, проводивши их до пристани, уезжает в свою тамбовскую Куриловку, где и останется жить, и когда Петр Евсеич, изумленный таким внезапным решением сердито закричал:

   - Что же это, Наташечка? Свыше понимания, какая новая блажь...- Наташа холодно и безучастно произнесла, что у всякого свои резоны, и, вероятно, "Алексей Васильевич" знает, что делает.

   Перелыгин понял тогда, что это решение не внезапно, что между дочерью и зятем произошло что-то серьезное, и уже не заговаривал больше на эту тему. В сущности, он был доволен. И оттого ли, что хотел утешить Струкова, или поскорее убедиться в том, насколько твердо такое решение, с изысканной вежливостью начал просить у него совета, что же делать с имением. Алексей Васильевич предложил доверить пока управление хуторскому приказчику, а при первой возможности распродать по частям окрестным крестьянам.

   - И, может быть, хутор хорошо бы оставить мальчикам,- добавил он, робко взглядывая на жену.

   Петр Евсеич тотчас же согласился относительно практиканта, а о продаже сказал:

   - Как Наташечка, мне все равно.

   - Успеем, миленький... Что вперед загадывать! - задумчиво выговорила Наташа. Мысли ее были далеко, далеко...

   В октябре на истомившиеся поля, на загубленные засухою всходы полились ненужные холодные дожди. После одного такого дождя из города утром должен был отойти последним рейсом пароход "Колорадо". Унылое это было утро. Свинцовая гладь реки сердито хмурилась под свинцовым холодным небом. На противоположном берегу чернел обнаженный лес: зияли невидные летом овраги... Словно тоскующий зверь заревел огромный пароход. Загрохотали скользкие от сырости сходни. Пассажиры из Апраксина просторно разместились в совершенно пустых каютах первого класса. Петр Евсеич с доктором тотчас же сели играть в шахматы, дети под надзором англичанки принялись бегать по зале, восхищаясь позолотой, зеркалами, живописью, хрусталиками на люстрах... Алексей Васильевич грустно смотрел на их раскрасневшиеся личики с сияющими глазенками и, сам того не замечая, курил папиросу за папиросой. Наташа долго возилась в каюте, размещая вещи, потом вышла оттуда и, облокотившись на кресло Петра Евсеича, стала следить за игрою... Но невольно оглядывалась в сторону мужа, нетерпеливо кусала губы, хмурилась и наконец подошла к нему.

   - Хочешь, выйдем на палубу? Здесь жарко. Пароход грузится, должно быть, долго еще простоит,- сказала она.

   Оживленная пристань, такая живописная в летнюю пору, являла теперь вид печальный. По грязным, протоптанным доскам шлепали под тяжестью пятипудовых кулей оборванные крючники; бабы-мещанки с багровыми от натуги и злыми лицами таскали дрова. Там и сям возвышались развороченные бунты, как ни попало валялись мокрые рогожи, веревки, прилипшие листья капусты, арбузные корки, раздавленные ступнями рабочих... Дальше разгружался обоз - стояли телеги по ступицу в вязкой глине, с понуренными мокрыми клячами, с мужиками, похожими на нищих. Против пристани выстроился ряд кабаков и трактиров. Несмотря на ранний час, оттуда доносился пьяный шум и разбитый мотив из "Травиаты". На пристани тоже шумели, но как-то угрюмо и злобно. Ругались крючники с мужиками, похожими на нищих; ругались столь же непотребными словами бабы-мещанки; хрипло и отрывисто лаял купеческий молодец у обоза; с отчаянным завыванием бранился другой молодец близ развороченных бунтов... Со всего ненастный октябрьский день согнал краски и приятные полутоны, все было холодно, убого, неприютно, и, когда крючники, подымая какую-то чрезмерную тяжесть, обшитую рогожей, затянули простуженными голосами "Дубинушку", она отозвалась не удалью, а жалобным стоном пришибленного, голодного, непоправимо несчастного человека.

   Струковы стояли на балконе лицом к пристани. Минут десять они безмолвно смотрели и слушали, как вдруг залп отвратительнейших, отборных ругательств раздался у самых их ног... Струков тотчас же понял, что это для того, чтобы прогнать сытых, красиво и тепло одетых "господ", и, взяв жену под руку, перешел с нею на другую сторону парохода. Дружный хохот сопровождал их... Наташа больно кусала губы, лицо Струкова сделалось еще тоскливее, чем в каюте. Он сел и рассеянно стал смотреть на пустынную суровую Волгу.

   - Ты хочешь завтра ехать? - спросила Наташа, кладя ему руку на плечо.

   - Вероятно, завтра.

   Она помолчала, потом сказала также тихо:

   - Но как, должно быть, холоден дом в твоей Куриловке.

   - Отчего холоден?.. Нет, можно защитить соломой.

   Оба долго и безмолвно смотрели в угрюмую даль... Вдруг Алексей Васильевич припал губами к руке жены.

   - Помнишь, Наташа? - сказал он, поднимая на нее глаза и насильственно улыбаясь сквозь слезы,- тоже река, тоже пароход... Как давно и как непохоже!

   - Молчи об этом! - вскрикнула Наташа, внезапно бледнея, выдернула руку и отвернулась... Так прошло несколько мгновений.

   - Дорогая моя,- робко позвал Струков. Она быстро обратилась к нему. Губы ее дрожали, заплаканные глаза горели негодованием, гневом, почти ненавистью.

   - За что? За что, Алексей Васильевич? - заговорила она.- Я не о том упоминаю,- сохрани бог, ты и так безмерно наказан... Но годы постылого прозябания, нытья, компромиссов, подходов... господи, господи! Что я делала? Детей рожала? Огрызалась из-за них как волчиха? Радовалась, какие глазки, ручки, ножки?.. А ты?.. Разве я того от тебя ждала? Разве на то надеялась?.. Ты еще там, в Париже, истерзал мое сердце... своими ласками, своей нехорошей страстью. О, как я тогда возненавидела себя, как поняла, сколько гнусности в положении женщины... в этом обязательстве отдаваться - не потому, что любишь и желаешь, но потому, что так принято и так угодно мужу. И все-таки поехала с тобой!.. И все-таки думала, что ты мой товарищ!.. Не говори, не говори, что наши лондонские планы оказались непрактичны. А жить, есть, пить, спать, и все это с комфортом, не спеша, смакуя,- это практично? Это можно?.. Я бы с тобой в огонь пошла, на голод, на холод бы пошла... А ты? Читал умные книжки? Говорил умные разговоры?.. И ждал, ждал: вот нахлынут откуда-то волны и понесут нас. Ну, и нахлынули, да не те!

   Сначала Алексей Васильевич хотел возражать, оправдываться, напомнить кое-что в свою защиту. Но чем страстнее и громче становился голос Наташи, тем его голова поникала все ниже и ниже...

   - Прости меня,- прошептал он,- я не хотел этого... И разве я счастливее тебя?

   - Ты?..- презрительно протянула Наташа, но взгляд его так и резнул ее по сердцу. Она глубоко вздохнула, помахала платком на свое разгоряченное лицо, потом сказала, усиливаясь быть спокойной: - Все это нервы и сантименты. Оба мы с тобой засиделись на насести... Оба одинаково виноваты... и правы. Поработай зимою, съезди в Москву... Мой грех, что я отвела тебя от ученой карьеры. Может, еще наверстаешь и, кто знает, там-то и найдется твоя доля? А весною непременно приезжай,- слышишь? Что бы ни случилось,- твои ведь дети, и когда все перекипит, я, может быть - друг твой. Ну, довольно... Пойдем. Фу, какая сегодня противная Волга! - И не оглядываясь пошла в каюту. Струков хотел было последовать за нею, но вдруг почувствовал какое-то странное состояние: ноги точно отнялись; ни одной мысли не было в голове, ни ревности, ни сожаления - в упавшем сердце. "Все кончено..." - выговорил он с тупою улыбкой. И всхлипывающий плеск волны за кормою, и разбитый мотив из "Травиаты", так же как тучи, и река, и угрюмая даль, казалось, повторили за ним: "Все... все кончено..."

  

   Пароход "Колорадо" принужден был потерять несколько часов из-за поисков бесследно исчезнувшего пассажира. Долго затем происходило полицейское дознание, допрашивались крючники, бабы-мещанки, матросы, составлялся протокол... И когда в непогожую ночь снова заревел свисток и нелепая громада с шумом отчалила от пристани, в каютах первого класса было темно и пусто.

  

  

   Тексты печатаются по изданию: Эртель А. И. Собр. соч., т. I-VII. М., Моск. книг-во, 1909

  

  

   Повесть "Карьера Струкова" - последнее художественное произведение Эртеля, написанное в 1894-1895 годах. Она впервые была опубликована в журнале "Северный вестник" в 1895 (кн. 12) и 1896 годах (кн. 1-3, 5-6).

   В дооктябрьской критике была сделана попытка отождествить образ главного героя повести и ее автора. В предисловии к книге писем А. И. Эртеля, вышедшей в конце 900-х годов, М. Гершензон утверждал: "Безусловное понимание истины, условное осуществление ее - это один из заветных тезисов Эртеля. Всем существом он чувствовал, что прямолинейная принципиальность - холодна, мертвенна, что теплота жизни - только в компромиссе". (Письма А. И. Эртеля. М., 1909, с. XIII).

   Подобная характеристика "приложима" к герою повести "Карьера Струкова", но не к ее автору. М. Гершензон, а за ним П. Струве - авторы ренегатского сборника "Вехи" (М., 1909) - увидели главную особенность умонастроения и жизненной позиции Эртеля в соединении буржуазного практицизма с религиозным мистицизмом. Это видно из цитируемой статьи М. Гершензона и статьи П. Струве "Эртель как религиозный тип и воплощение идеи личной годности".

   В послеоктябрьской критике были справедливо осуждены попытки этих авторов истолковать взгляды и творчество Эртеля в "веховском" духе. Однако их попытки поставить знак равенства между писателем и его героями и, в частности, Алексеем Струковым, имели свое продолжение. Так, в предисловии к роману Эртеля "Гарденины...", выпущенному в начале 30-х годов, А. Лежнев писал: "Эволюция Эртеля - это непрерывное выцветание разночинца-просветителя в либерала, продвижение его вправо, происходящее резкими скачками, сменяющимися периодами затишья,- пока он наконец не становится из представителя разночинного, хотя и не слишком решительного радикализма типичным выразителем буржуазии". (В кн.: Эртель А. И. Гарденины... Т. 1. М.-Л., 1933, с. 25.)

   Перед нами типичный пример вульгарно-социологического истолкования взглядов писателя, которому критиками приписывались взгляды его героев, в чьих судьбах ему удалось запечатлеть сложные процессы эволюции разночинной интеллигенции в пореформенной, дореволюционной России

   В советской науке о литературе длительное время оставалась не преодоленной еще одна ошибочная трактовка взглядов Эртеля, утверждавшаяся дооктябрьским литературоведением. "Эртель по своим взглядам, писал К. Головин,- народник чистейшей воды..." (Головин К. Русский роман и русское общество. СПб., 1914.) Глава об Эртеле в книге советского исследователя А. Спасибенко "Писатели-народники" (М., 1968) начинается словами: "Эртель - беллетрист-народник" (с. 353).

   В наше время советские литературоведы видят в Эртеле "типичного демократа-просветителя", "реалистические произведения" которого "отразили назревание народной революции". (Краткая литературная энциклопедия т. 8. М. 1975, с. 959).