Эртель Александр Иванович - Карьера Струкова

итал в бумагах передать дочери. То - наоборот - дочери и внукам оставить Апраксино, капитал же "поворотить" на стипендии. А временами решал, что стипендий совсем не надо - "не для чего разводить чиновников!" - и набрасывал в проекте такие пункты, что приглашенный адвокат помирал со смеху, восклицая: "Незаконно, батюшка Петр Евсеич, ей-же-ей незаконно! Наверное не утвердят, да еще заподозрят в вас тово..." - и он постукивал себя по лбу. В одном из таких пунктов назначалось двадцать пять тысяч общине молодых людей, которые согласились бы поселиться в Америке и пренебрегли бы институтами брака, суда и личной собственности; в другом - поручалось Российской академии наук увенчать в 1925 году десятитысячной с процентами иремией наилучшее доказательство тщеты бессмертия и одновременно наилучшее сочинение о "восстановлении благодати в вероисповеданиях, отвергающих священство"; в третьем пункте на особые деньги устанавливалось какое-то странное и темное общество "высокомеров",- завещатель, впрочем, обещал оставить подробный устав, в котором требовалось бы от членов общества неограниченная свобода действий, чувствований и помышлений, "невзирая на предрассудки и лишь бы не причинять страданий ближнему"... Но помимо таких фантастических назначений беспрестанно возникали и тоже решались разнообразные вопросы о коллекциях, о библиотеке, о награждении служащих, о доме в X., из которого предполагалось устроить то аудиторию для народных чтений, то богадельню для старообрядцев Спасова согласия.

   Во время всей этой суеты Струков испытывал отвратительнейшее состояние духа. Его оскорбляло, что старик ни разу не посоветовался с ним, что жена и дети будут так непомерно богаты, а он, отказавшись от должности судьи, мог вносить в семейный бюджет только гроши с Куриловки, что наконец Петр Евсеич решительно отказывался подарить часть земли апраксинским крестьянам, хотя по настоянию Струкова Наташа и говорила ему об этом.

   - Как же ты не втолкуешь папеньке, что это почти воровство? - с раздражением говорил Алексей Васильевич жене.

   - Он сказал - если оставить крестьянам, земля все равно очутится у кулаков либо будет систематически пропиваться, как теперь пропиваются отрезки,- отвечала Наташа с наружным спокойствием, но с нервной дрожью над бровью.

   - Это вздор, положим. Но тогда пусть обеспечит школу, ссудосберегательное товарищество... мало ли что!

   - К школе, говорит, немедленно присосется какой-нибудь отец Демьян, к товариществу - Юнусов с братией.

   - Земству можно завещать.

   - Ты знаешь, как он смотрит на земство. Я говорила. Он ответил: "Полезное возможно совершать не голыми деньгами, а в соединении с живой и свободной силой". Такой силы ни у крестьян, ни у земства не видит.

   - Ну, конечно, лучше отдать дочке и внукам! Однако не боится оставить голые деньги или - все равно - дом... раскольникам?

   - Там эта сила есть. Впрочем, прошу тебя, оставим. Ты сердишься...

   - Прежде тебе нравилось, когда я сердился. Я ведь из памятливых, не забуду разговора в Кью-Гардене...

   - Не так, Алексей Васильевич, ты не так сердился прежде. И мало ли что нравилось... А главное - мне ужасно больно предполагать близкую смерть отца. И ты знаешь это.

   И они расходились,- Струков еще более оскорбленный, Наташа - с возрастающей тоскою в душе, с сомнениями в том, одна ли только забава это завещание.

   - Послушай, Петр Евсеич,- сказала она отцу на другой день в Апраксине,- я знаю, ты не веришь в медицину, но прошу тебя, пригласи доктора.

   - Не московского ли волхва-с? - шутливо ответил старик.- Так он сдерет тысячи три, да еще натопает на меня. Эх, Наташечка, сбили тебя с толку твои ребятишки!.. И какая ты сделалась плакса... (У Наташи действительно выступили слезы.) Ну помру, ну зароют, ну лопух вырастет,- что же из того? Окончательно выше моего понимания! Да я и не болен, спроси у горничной Поликсены... ги, ги, ги!

   - Но как же не болен? Желтеешь, похудел...

   - Матушка моя, шестьдесят скоро стукнет. Барабан и тот изнашивается, как же не износиться моей шкуре...- И вдруг неожиданная мысль пришла ему в голову.-Вот оказия! - воскликнул он с озабоченным видом.- У меня есть пункт насчет потрошения, чтоб зарыли живьем - никак не желаю... Как ты думаешь, законно будет упоместить, чтоб в кожу переплели Гельвециеву "Систем де ла натюр", ась?

   - В какую кожу? - широко раскрывая глаза, спросила Наташа.

   - Да в мою же, в мою,- с досадой на непонимание дочери ответил Петр Евсеич и добавил с комическим отчаянием: - Нет-нет, не дозволят. Я уж знаю, что не дозволят. На все запрет, на все-с!..

   Прежде Наташа расхохоталась бы на такую выходку, но теперь она заплакала навзрыд. Петр Евсеич растерялся. Он бросился к графину с водой, уронил и разбил стакан, потом схватил руки Наташи и стал целовать их, бормоча: "Окончательно выше понимания!.. Окончательно испортилась замужем!.. У нас и в роду никто не плакивал!.." - и вдруг закричал сердито:

   - Поликсена! Поликсена! - и, всхлипывая, убежал в другую комнату.

   С этих пор он совершенно перестал говорить о завещании, а для развлечения начал строить при въезде в усадьбу какую-то хитрую арку, на которой в один прекрасный день появилась крупная надпись: Memento quia pulvis est {Помни - все становится пылью (лат.).}.

   - Откуда это? - с насмешливой улыбкой спросил Струков, как-то приехавший с женою в Апраксино.

   - А католические попы пеплом лбы мажут-с, в первый день ихнего поста-с, и провозглашают эти слова-с,- серьезно объяснил Петр Евсеич.

   - Mercredi des cendres {Первый день поста (франц.).} называется этот день,- подхватила Наташа, страдая от улыбки мужа.- Но зачем же на воротах-то, да еще по-латыни? Затейник ты мой!

   - Для гостей-с, для образованных людей, Наташечка... Ги, ги, ги! Они-то ведь и не чают, что пойдут на замазку... Я-ста, да мы-ста! (Он покосился на зятя.)

   - Образованные люди и по-русски умеют,- ответил тот.

   - По-русски умеют и простецы-с,- возразил Перелыгин, начиная раздражаться,- а им эти слова читать не для чего-с, они и без того эти слова помнят-с - земля есть и в землю отъидоша. Пускай уж лучше прочтут образованные-с, по-латыни-с.

   Алексей Васильевич пожал плечами и отошел. Решительно ему становилось все тяжелее в присутствии Перелыгина.

   К полной неожиданности Струковых доктор был приглашен, и даже не на один визит, а постоянный, с обязательством жить в Апраксине. Случилось это так. Ни слова не говоря о завещании, Петр Евсеич продолжал втихомолку заниматься им, и в июне поехал в X. совещаться о богадельне, причем отклонил предложение дочери сопровождать его. На этот раз Наташа и не особенно беспокоилась: за весну отец очень посвежел и путешествие по Волге на пароходе могло быть ему только полезно. Вдруг недели через две к крыльцу струковского дома подкатила коляска, из которой вышел точно помолодевший Петр Евсеич, а за ним незнакомый человек в каком-то неопределенного цвета балахоне, в самодельном шерстяном колпачке, сдвинутом на затылок, в высоких сапогах. Петр Евсеич, с необыкновенным удовольствием и лукавством хихикая, назвал его Григорьем Петровичем Бучневым и рассказал, что познакомились они по дороге в X. и вот господин Бучнев согласился быть его годовым врачом. Без балахона и колпачка доктор оказался сильно и широко сложенным, средних лет мужчиной, с большой, коротко остриженной головою, с тонкими, породистыми и холодными чертами лица, с проницательным, но таким же, как и выражение лица, холодным взглядом, в котором иногда зажигался острый и, по мнению Струкова, неприятный, гипнотизирующий огонек. Он был очень молчалив, а когда говорил, то резко, отрывистыми фразами, и редко смеялся; в последнем случае лицо его превращалось до неузнаваемости,- Алексей Васильевич уверял, что оно становилось похожим на лицо идиота, Наташа находила в нем что-то ребяческое и простодушное. Как бы то ни было, чувствовалось скрытое очарование силы в этом человеке, и когда он уехал, пробывши на хуторе часа четыре, Наташа и Струков в один голос сказали, что это странный, своеобразный, тяжело действующий на нервы господин, но, должно быть, интересный. Петр Евсеич, очевидно, успел в него влюбиться. Прямо с приезда он увлек Наташу в отдаленную комнату и, захлебываясь от наслаждения, рассказал ей подробности своего знакомства с доктором. Оказалось, Бучнев пленил старика язвительными нападками на медицину, откровенным повествованием о своей карьере, и еще тем, что очень интересовался сектантством,- но, главное, как поняла Наташа, пленил вот этой своей силой и, что Петр Евсеич чрезвычайно ценил, умственным и физическим бесстрашием. "Бывалый человек,- шепотом восклицал Петр Евсеич,- бунтовой!.. В жизнь свою впервой встречаю такого человека!" Когда-то имя его было замешано в самых дерзких предприятиях. После он много лет жил за Уралом; возвратившись оттуда, ездил за границу, где, впрочем, и прежде бывал, даже в Америке. Знакомство с Перелыгиным застало его в самый неопределенный момент: он пробирался к родне, куда-то на Кубань, хотел заняться операциями в какой-то станице. По специальности он был хирург.

   В тот же день вечером как будто в связи с новым знакомством в жизни Струковых произошли разные события, о которых впоследствии Алексей Васильевич не мог вспомнить без суеверного ужаса.

   Уложив детей спать, Наташа вышла на балкон и долго думала. И вдруг с удивлением заметила за собою, что то и дело возвращается мыслями к доктору, что ей отчего-то становится все неприятней и тяжелей его присутствие около отца. И, странная вещь, воображая лицо Бучнева, она могла только вспомнить его глаза, и не цвет их, а пристальное, хотя в то же время и безучастное выражение с редкими проблесками того огня, что Алексей Васильевич назвал гипнотизирующим; все остальное расплывалось перед нею в каком-то тумане.

   Но мало-помалу она принудила себя не думать об этом, даже тряхнула головой и рассмеялась, и, прошептав: "Как хороша ночь!" - стала смотреть и слушать, облокотившись на перила. Ночь действительно была хороша: теплая, насыщенная ароматом подкошенной травы, с каким-то трепетным содроганием, от времени до времени волнующим неподвижный воздух, с повсюду разлитой негою томления и любви. Наташа знала, что так бывает перед грозою, и ее ослабленные после- болезни нервы испытывали такое впечатление, как будто она слушала удивительную музыку, скрытую в отдалении. Зарница блистала где-то над степью. В хлебах гремели перепела; запоздавший соловей робко выводил свои трели в непроницаемой темноте дубовой рощи; протяжная песня звучала за деревней; едва слышно рокотал ручей в овраге; в черном небе загадочно сияли звезды.

   И чем дольше сидела Наташа, тем страннее и прекрасней становилась ночь. Отовсюду веяло необъяснимым,- и необъяснимая тревога закрадывалась в сердце Наташи. Ей было больно и жутко, и хотелось плакать - и хотелось, чтоб без конца тянулась эта ночь, без конца совершалось превращение зарницы, звезд, запахов, таинственных очертаний в звуки, разрывающие душу сладким и страшным предчувствием беды.

   - Что ты не спишь? - неожиданно раздался недовольный голос Струкова.

   Наташа вскрикнула, торопливо провела рукою по щекам - они были все в слезах,- и вдруг бросилась к мужу и крепко обняла его.

   - Что с тобой? О чем ты плачешь? - спросил он с беспокойством.

   - Ничего, ничего, миленький... Это я так... Это пустяки... Садись сюда. Обними меня. Мне что-то холодно, страшно...

   - Опять твои нервы! Когда ты серьезно примешься за лечение? Вот поговорила бы с доктором.

   - Да, да, конечно... Непременно поговорю. Но обними же меня, Алеша!

   - Вот какая ты... Целые месяцы не приходишь, и вдруг...

   - Молчи!.. Не смей этого говорить! - болезненным голосом вскрикнула Наташа и быстро отодвинулась. Струкову показалось во мраке, что она сделала отчаянное движение своими по локоть обнаженными руками, но сердце его оставалось холодно, может быть, потому, что он и сам был в каком-то чрезвычайном настроении. Минут пять продолжалось молчание.

   - Будет дождь,- вымолвил Алексей Васильевич.

   - Да, вероятно,- отозвалась Наташа, к его удивлению, почти спокойным голосом.

   Опять помолчали. Струков нетерпеливо барабанил пальцами по балясине.

   - Какая ночь,- сказал он.

   - Очень теплая,- совсем уже спокойно ответила Наташа и потом добавила деловым тоном: - Ты завтра не думаешь съездить в Апраксино?

   - Нет, не думаю. Зачем это?

   - Тогда я поеду одна. Необходимо поговорить с этим Бучневым о болезни отца... Как, по-твоему, действительно он будет полезен отцу?

   - Ну, не знаю.

   - Интересный-то он интересный, но я чего-то боюсь. И как странно - медик и вдруг, отец говорит, ругает медицину.

   - Это у них в моде теперь.

   - А тебе не показалось, что он может быть авантюристом? И из опасных?

   Струков засмеялся.

   - Немножко сумасшедший, это так,- сказал он и прибавил насмешливо: - Но ведь вы с Петром Евсеичем любите оригинальность... На ловца и зверь бежит.

   - Мне ужасно неприятно,- задумчиво произнесла Наташа.

   - А сама говоришь - смеется как ребенок?

   - Ужасно, ужасно,- тихо повторила она, не обращая внимания на слова мужа, и, легонько вздохнув, сказала: - Ну, прощай, пойду спать.

   Алексей Васильевич встрепенулся. На мгновение неудержимая радость наполнила его душу, но вслед за тем что-то ущипнуло его до физической боли, до слез, до потрясающего озноба...

   - Послушай,- выговорил он изменившимся голосом, удерживая жену за руку,- может, ты пойдешь ко мне, дорогая?.. Мне так много надо тебе сказать... так много... Ах, как я виноват... какой я скот, если б ты знала...

   Наташа в недоумении повернулась к нему. Но вдруг ей пришла в голову мысль о внезапно вспыхнувшей грубой страсти, о том, что это от нее так отвратительно дрожит рука Алексея Васильевича, трясется и хрипит его голос, произносящий мерзкие, недостойные мужчины слова. "А когда я молила тихой, дружеской ласки, ты обдал меня холодом!" - воскликнула она про себя и, с негодованием выдернув руку, сказала: "Что за нежности!" - и скрылась в дверях.

   Струков остался один. Несколько минут он молчал, низко понурив голову... Потом горько усмехнулся, прошептал: "Значит - судьба!" - и поплелся в рощу. И вскоре из-за рощи, через степь, от оврага донесся до него тонкий, длительный звук. Он выпрямился сдерживая дыхание, насторожился... "А-у-у-у!" - зазвенело от оврага каким-то тоскующим призывом. И снова восторженная, придающая крылья радость овладела Струковым. Он бросился было бежать, торопливо раздвигая кусты, но через несколько шагов что-то опять кольнуло его в сердце и ноги отяжелели... "Подлец ты, Алексей Васильевич!" - сказал он раздельно и громко. В это время в третий раз зазвенело от оврага; затем все смолкло, только дальше и дальше по направлению к степи шелестел кустарник, раздвигаемый нетерпеливой рукою, да перекликались перепела, да вдали жалобно замирала деревенская песня.

  

  

   На другой день, приехавши в Апраксино, Наташа хотела тотчас же переговорить с доктором о болезни отца, но это ей не удалось: старик не оставлял их вдвоем. Ходили на постройку, смотрели лошадей и свиной завод, завтракали, стали пить чай... Петр Евсеич был в чрезвычайном оживлении. Очевидно, мысли, слова, даже жесты доктора доставляли ему особое удовольствие; а то, что от этих слов и мыслей в глазах Наташи попеременно мелькали то гнев, то недоумение, приводило его в неистовый восторг. Впрочем, заметно было, что он побаивается доктора,- боится, чтобы тот не подумал, что его показывают, наводил разговор на интересные темы с великой осторожностью и с таким видом, как будто это выходило само собой. Но Наташе казалось, что доктор отлично понимает уловки отца и нисколько не придает им значения. "Или не обидчив, или очень хитер",- подумала она,- и то и другое ей не нравилось.

   - Вот я, Наташок, рассказывал им твои подвиги,- вкрадчивым голоском сказал Петр Евсеич, когда подали чай.- Они говорят - Петька Зудотешин кругом прав, а ты кругом виновата.

   - Чем же это он прав, а я виновата? - спросила Наташа, окидывая недоброжелательным взглядом доктора, спокойно курившего коротенькую венскую трубочку.

   - Он линию свою довел, а вы нет,- сказал доктор.

   - Да, но за ним сила, а за мной что такое?

   - И за вами следовало бы быть силе.

   - Какой?

   - Воли, я думаю.

   - Они говорят, будто ты не должна была сдаваться,- вмешался Петр Евсеич, вертясь на месте от сладостного нетерпения.- Тебе сказано, не езди в школу, а ты езди; не учи, а ты учи; не читай с волшебным фонарем, а ты читай... Ги, ги, ги!

   - Но вы знаете или нет русские законы?

   - Знаю.

   - Меня уволили из попечительниц.

   - Это их дело. А не обращать внимания - это ваше дело.

   - Они говорят, в своем бы доме тебе собирать ребятишек! - захлебываясь, воскликнул Петр Евсеич. - И учить-с... и читать-с... и картинки показывать-с!.. А ежели за это острог,- отсидела и опять, и опять за то же самое!.. А ежели в другое место ушлют - и там за то же самое-с... Вот они что говорят... Ги, ги, ги!

   Бучнев вынул трубку и, выбивая из нее пепел, сказал:

   - Впрочем, я вообще против этого.

   - Против народного образования?

   - Против народного образования пароксизмами.

   - Как это пароксизмами?

   - Не инспектор бы захлестнул,- сама жизнь. Нельзя уединить вашу образованную деревню от тысячи необразованных.

   - Значит, пускай свирепствует невежество?

   - Что такое - невежество? Безграмотность? Апостолы были безграмотны, кроме Павла. А Бисмарк и Тьер - образованные. И тот, кто выдумал электрическую казнь.

   - Это софизм!

   Бучнев помолчал.

   - Но что же делать, по-вашему? - с раздражением спросила Наташа.

   - Поступать, как нравится.

   - Ну вот кому-нибудь нравится школа, культурная работа, земская, судейская деятельность, и отовсюду гонят.

   - А гонят - идите в другое место.

   - И ничего, если бы гнали грубой, полицейской силой,- продолжала, все более разгорячаясь, Наташа,- а то само общество, людишки, предрассудки, отсутствие умственных интересов, пошлость непомерная... Вот что колеблет почву под ногами.

   - Это всегда и везде так бывает.

   - Однако в шестидесятых годах этого не было.

   - Все равно.

   - Григорий Петрович говорят, тогда только души были заражены,- подхватил Петр Евсеич,- микробами... ги, ги, ги!.. Душонки те же самые, но только заражены. Правильно я толкую вашу мысль, Григорий Петрович?

   На губах доктора промелькнуло некоторое подобие улыбки.

   - Вполне,- сказал он.

   - Не понимаю,- отрезала Наташа.- Я знаю лишь то, что тогда отчетливо различали зло от добра; что ради последнего действовали во всю силу, а не с ужимками; что общественная совесть была возбуждена как никогда впоследствии...

   - Зла и добра я не признаю, это - слова,- произнес Бучнев.

   Петр Евсеич даже привскочил и завизжал от наслаждения.

   - Да, да, вот они из каких-с! - торопливо заговорил он, обращаясь к Наташе и смешно размахивая руками.- Нет добра, нет злого начала-с!.. Сказки!.. Переживание!.. Атавизм!.. Я это всю мою жизнь твердил... Я мужу твоему, Алексею Васильевичу Струкову, это твердил-с... и не впрок-с... Ему все не впрок!

   - Хорошо, оставим Алексея Васильевича,- нахмурясь сказала Наташа,- но растолкуйте мне, пожалуйста, что за микробы такие?

   - Воля так же заражается, как и физический организм, вот и все. Иначе нельзя объяснить. Авторитет Петра Великого, дела Ивана Грозного, крестовые походы - ничего нельзя объяснить. Дико, нелепо, странно... точно пляска святого Витта. А с этим объяснением очень понятно.

   - Отчего же не фантастика охватила людей в шестидесятых годах, а горячий порыв к правде, к справедливости, к устранению общежития?

   Григорий Петрович пожал плечами.

   - Ну, об этом долго говорить,- сказал он.- Вы ведь спросили, что делать? Я отвечаю - то, что нравится. Вы сказали, нравится вам вот что, но люди плохи. Я отвечаю: людей возможно заразить. Но для того, чтобы заразить, нужно, во-первых: идти напролом, во-вторых,- угадать то самое важное, что стоит на очереди. Вы напролом не шли, это - раз; самое важное не угадали, это - два. И вот почему никого не заразили... и не знаете, что делать. Я полагаю, это оттого, что вам не нравилось ваше дело. И совершенно правы: оно не может нравиться.

   - Почему?

   - Мелко.

   - Н-ну, не знаю. Что же крупно, по-вашему?

   - Вы увлеклись строительством на песке. Надо не строить, - надо до материка расчистить сначала место.

   - И потом?

   - Потом - не знаю. Не дождемся. Без нас выстроят что нужно.

   - Хорошо, допустим,- хотя я совсем, совсем не согласна. Но как же расчищать? Что вы разумеете под этим? Опять фантастические авантюры?

   - Я разумею под этим - жить, как мне хочется, говорить и делать прямо, без обиняков и компромиссов.

   - Моя мысль, моя всегдашняя мысль,- вполголоса пробормотал Петр Евсеич. "И моя",- подумала Наташа, но тем не менее иронически спросила:

   - И это значит угадать самое важное?

   В глазах Бучнева засветилось острое выражение.

   - Да,- ответил он металлически зазвучавшим голосом,- да, самое важное теперь не юстиция, не земство, не школа, не переселенческий вопрос, а то, что все изолгались, все трясутся от выдуманных страхов. Надо не лгать и не бояться. Надо этим заражать людей.

   - Ах, создатель мой,- это же отрицательные добродетели!

   - Вот как? А вы проверьте, есть ли они у вас?

   Наташа покраснела от негодования,- и от того, что в грубых словах Бучнева ей почудилось справедливое и тонкое наблюдение.

   - Это личности, - сказала она.

   Он опять изобразил некоторое подобие улыбки,- глаза его приняли обыкновенное выражение,- и методически стал набивать трубочку.

   - Я, однако, желала бы узнать подробности вашей программы,- волнуясь, спросила Наташа.- Ну, например, вы. Что вы делаете? Как осуществляете ваше хотение и ваше бесстрашие?

   - Это личности.

   - Нет, без шуток?

   - Без шуток я не хочу с вами говорить. Вы - обидчивы.

   - Ну, так я имею право подумать, что вы просто из тех говорунов, что "по свету рыщут, дела себе исполинского ищут!" - не владея собой, воскликнула Наташа.

   - А так как "наследия отцов" у меня не имеется, то вот сорву с Петра Евсеича тысчонку, другую и снова в путь,- сказал доктор и неожиданно засмеялся своим до странности простодушным смехом. Петр Евсеич звонко вторил ему, ухватившись даже за живот, из особого чувства подобострастия... Наташа невольно улыбнулась, молча допила свою чашку и подумала, что теперь удобное время переговорить с доктором о болезни отца.

   - Пойдемте, я вам покажу сад,- сказала она, надевая шляпу.

   - Эх, охота вам на зелень смотреть! - жалобно пропел Петр Евсеич, но не получив ответа, нахлобучил: с необыкновенно широкими полями панаму, лениво взял в руки трость, еще ленивее сошел в цветник, и неподвижно уселся на самом припеке.

   Наташе показалось, что и доктор последовал за нею неохотно. Вообще она как-то вдруг заметила, что в его лице не было вчерашней холодной определенности, что он чем-то расстроен, что его спокойствие если не притворно, так обманчиво. И нечто вроде раскаяния за свою беспричинную враждебность к этому человеку зашевелилось в ее душе.

   Петр Евсеич действительно чувствовал какое-то недоброжелательство к "зелени" и, переходя от одной охоты к другой, никогда не увлекался садоводством. Вот почему в Апраксине сад был очень запущен. Аллеи заросли травой, плодовые деревья одичали, небольшой парк превратился в непролазную чащу, перепутанную подгнившим сухоподстоем, молодыми побегами, крапивой, буйно разросшейся ежевикой. Только близ дома были распланированы цветочные клумбы, сверкал зеркальный шар, водруженный на месте прежних солнечных часов, краснели утрамбованные дорожки, посыпанные мелкопросеянным толченым кирпичом. По мнению Наташи, это было самое скучное место в Апраксине, особенно в знойные солнечные дни, когда и пестрые клумбы с ослепительным шаром, и кроваво-красные дорожки, и холеная зелень газонов казались какими-то бутафорскими принадлежностями. Но Петр Евсеич, выходя в сад, не делал шагу дальше этого цветника, очень был доволен, что в нем нет тени и гладко ходить. Шар и дешевые цветочки были затеи приближенной Петра Евсеича, горничной Поликсены. Старик язвительно ухмылялся на ее вкусы, но не противоречил.

   Наташа с доктором ушли далеко, сначала по старой березовой аллее, наполовину лишенной тени, потом куртиной, примыкавшей к парку. Разговор между ними не налаживался. Она считала неловким прямо приступить к делу, да и потому еще откладывала, что боялась узнать что-нибудь очень дурное. Он становился все рассеяннее и только кратко, хотя с обычной своей обстоятельностью, отвечал на вопросы. Таким образом, Наташа перебрала разные сюжеты. Узнала, что по матери он кубанский казак, не помнит отца, учился в реформатской школе в Петербурге, потом в медико-хирургической академии; участвовал в колонии Фрея в Америке, занимался одно время историей религий, историей демономании и эпидемических помешательств в средние века, сходился с спиритами, с визионерами, с американскими "free-masons" {"вольные каменщики" (масоны) (франц.) - тайная религиозная организация.}, думал было ехать в Индию, да встретив в Лондоне Блаватскую и познакомившись с нею и с полковником Ольвотом, убедился, что ехать незачем. Узнала Наташа и о том, что ему более сорока лет, что он "давно взял за правило не читать беллетристику, журналы и газеты" (о газетах даже сказал, что "специально ненавидит этого рода бумагу"), что из всех национальностей больше всего ценит англичан, о французах же думает, "как покойник Фонвизин", и не любит их; что, впрочем, к массе вообще трудно чувствовать любовь, если это не дети и не собаки... Детей и собак он очень любит. Наташе хотелось бы еще кое о чем узнать,- например, был ли доктор женат, или, по крайней мере, любил ли женщин и как смотрит на такую любовь. Он ей казался все больше интересным и все меньше заслуживающим антипатии. Но его внутренняя озабоченность останавливала ее от слишком интимных вопросов, и после некоторого молчания она предпочла заговорить о болезни отца.

   - Кай смертен, Наталья Петровна,- вас этому обучали? - ответил Бучнев.- Впрочем, с его деньгами проскрипит.

   - При чем же тут деньги, доктор?

   - Зима для него нехороша. Поехать бы надо... в Крым, что ли, все равно. Да не в обстановку гостиницы, а в такую же, как здесь, чтобы не ломать привычек. Это - расход.

   - Но что же у него?

   - Да вы к этому как? - Он внимательно взглянул на нее и, встретившись с ее встревоженным взглядом, продолжал: - Пока не скажу. Пустяки. Скажу когда надо, не скоро. Пустяки и Крым, пожалуй. Будь он нищий, тогда и без того бы проскрипел.

   - Но меня беспокоит то, что вы сами не верите в медицину?

   - Гм... Это-то и хорошо,- не испорчу.

   - Да вы, Григорий Петрович, в самом деле не верите, или...

   - Притворяюсь? Нет, я не притворяюсь. Впрочем, кто вам сказал? Петр Евсеич? Видите ли, есть наука об организме человека и есть искусство лечить. Я только не верю, когда это смешивают. В искусстве совершенно такая же наука, как у любой ворожеи.

   - Однако есть знаменитые врачи, Захарьин, например?

   - Есть и знаменитые знахари, Кузьмич, например?

   - Значит, лечить не надо?

   - Организм сам себя лечит. Мешать не надо.

   - Но следует и помогать, я думаю?

   - Само собой.

   - Вот и придем к лекарствам, например, к хине от лихорадки.

   - У меня знакомый поп в Красноярске мух давал глотать от лихорадки. Превосходно помогало.

   - Какие глупости!

   - Это вы насчет мух? Да, лучше ничего не надо. "Не хочу болеть" - это самое верное лекарство. Паскаль всю жизнь им лечился.

   - И всю жизнь был болен. Вы не толстовец ли?

   Он впезапно остановился, помолчал, точно к чему-то прислушиваясь, и рассеянно ответил:

   - Нет, я хирург.

   - А сами болели когда-нибудь?

   - Никогда. Впрочем, одно время подумал, что незачем жить, и схватил крупозную пневмонию. Изменились мысли - прошло.

   - Жаль, что у вас нет. детей! - со вздохом вырвалось у Наташи.

   - Вы хотите сказать, тогда бы я верил ворожеям? Но верят от двух причин: оттого, что думают жизнь - благо, и еще оттого, будто бы жизнь замыкается в здешних формах. Я ни того ни другого не признаю.

   - А! Какой вы счастливый человек! Значит, предполагаете - есть бессмертие?

   - Не предполагаю, но уверен.

   - Вот уж не ожидала от доктора! - воскликнула Наташа, но, взглянув на Бучнева, пожалела о своих словах и вдруг почувствовала, что ей страшно. Он опять остановился, к чему-то прислушиваясь; в лице его была неизъяснимая тревога; неподвижный взгляд, устремленный куда-то вдаль, светился новым для Наташи выражением тоски и беспомощности... Солнце стояло на полудне. Горячий воздух не шевелился. Пониклые листья деревьев были тусклы и скучны. Вблизи зачинался парк, уходивший в крутую долину; за долиной зеленел лес; за лесом, на горе, уныло обнажались бесцветные под полуденным солнцем поля и тонкой спиралью кружилась пыль на горизонте, поднятая вихрем.

   - Что с вами? - прошептала Наташа.

   Он, очевидно, сделал усилие над собой, усмехнулся и произнес также тихо:

   - Не бойтесь... Это бывает со мной... Вы ничего не слыхали?

   - Нет, ничего... Иволга кричит,- сказала она шепотом, не отрывая глаз от его изменившегося лица и усиливаясь преодолеть беспричинный озноб, от которого начинали дрожать ее ноги и руки.

   Он тряхнул головой и молча прошел несколько шагов. Потом сказал обыкновенным голосом:

   - Я иногда пью... Надо полагать, это подходит. А может быть, и перед грозою...- И сухо добавил: - Вы, впрочем, не беспокойтесь: Петру Евсеичу известно. И я всегда могу удалиться, если найдут мое присутствие вредным или лишним.

   - Ах, создатель мой, кто же об этом говорит!- с искренним порывом воскликнула Наташа; страх ее прошел, и она едва не плакала от острого чувства внезапно вспыхнувшего сострадания.- Но зачем же вы?.. Неужели это необходимо? Значит, вы больны... Но, говорят, вспрыскивать стрихнин - очень помогает. Обратитесь к Португалову в Самаре, он горячо писал об этом, кажется, публиковал даже факты...

   Бучнев посмотрел на нее и сказал не свойственным ему, почти ласково зазвучавшим голосом:

   - Какая вы, должно быть, добрая. Нет, мне не поможет стрихнин. У меня не запой. Я просто пью потому...- он на мгновение затруднился, потом докончил твердо: - потому, что когда пью, ничего не слышу оттуда. Это очень хорошо. Простите, пожалуйста. Итак, еще слово о Петре Евсеиче. Лечение, по-моему, одно - диета и возбуждать жизнеспособность. Пусть страстно хочет жить,- это поможет надолго.

   - Надолго!.. А потом, доктор, потом?

   Бучнев невесело усмехнулся.

   - Потом умрет, конечно, как и вы, как все. То есть сделается сновидением здесь и фактом там... Однако вы нервничаете и, кажется, хотите заплакать,- отчего? Это я вас заразил? Но у меня прошло, смотрите. И вот прекрасно: подымается ветер, в лесу зашумело, на западе вырастает туча... Будет гроза.

   Ближе к вечеру действительно собралась гроза, нешумная, но с непрерывным блистанием молний, с каким-то самодовольным рокотом в густо-лиловых небесах; пошел крупный теплый дождь. Сидели на террасе, сделанной как оранжерея. Наташа была молчалива и задумчива. Изредка она взглядывала на отца, на доктора; мгновениями у нее пробегали мысли о том, что у Петра Евсеича почти прежний румянец на лице и Бучнев, пожалуй, прав со своей теорией психического влияния; что профиль доктора слишком барский для кубанского казака; что вчера она, может быть, была несправедлива к мужу; что, правда, у нее расстроены нервы и надо бы полечиться и напрасно она не сообщила доктору о связи отца с Поликсеной, и какие это голоса он слышит, и что теперь делают мальчики, и как, должно быть, грязна дорога... Но под этими отрывочно и быстро пробегающими мыслями разрасталось что-то иное в ее душе, как тусклая глубина реки, над которою отрывочно и быстро всплескивают мелкие волны. Неопределенное беспокойство томило ее; сердце ныло, как ноют иногда зубы, и точно от зубной боли она по временам судорожно сжимала челюсти. Между тем разговор был интересный; прежде она непременно примкнула бы к нему; но теперь только слушала, и содержание разговора странно переплеталось в ее голове с случайно набегавшими мыслями, с картинами далекого детства, с ощущением беспредметной тоски, прибывавшей точно полая вода: незаметно и неотразима.

   Говорили о наиболее своеобразных движениях в расколе,- о самосожигателях, о запащиванцах, о морельщиках, о странниках или бегунах, о новой секте "ненаших" и "неплательщиков". Говорили о том, почему "Спасово согласие" называют "глухой нетовщиной"; и по поводу этого - о произвольной терминологии исследователей и миссионеров, все-таки не успевающих наклеивать ярлыки на возрастающее множество толков, настроений и пониманий. Говорили о том, правы ли приписывающие расколу политическое значение, или, наоборот, одно лишь религиозное, и отчего потерпели такую неудачу в сношениях с старообрядцами Кельсиев и тогдашние эмигранты, и во что наконец сложится двухвековое брожение обособленной, принужденной работать в строгом секрете мысли. Впрочем, Бучнев больше расспрашивал, очевидно проверяя свои сведения, а Петр же Евсеич с увлечением вдавался в воспоминания, цитировал множество авторов, рукописей и книг, строил выводы. Он рассказывал о железных характерах, об "острых головах", о ничем не укротимой дерзости поступков и умозаключений и с ударением отмечал, что в новейшее время это встречается лишь у так называемых "беспоповцев" и что вообще раскол надо резко различать в его двух главных течениях. Характеризуя одно из этих течений, он ядовито и с злыми глазами, как будто где-нибудь "на прениях", описывал невероятную возню с беглыми попами, смешной чин их "исправления", таксу на них особых промышленников, что покупали их на Иргизе "оптом" и "пускали в оборот по мелочи"; затем с тою же беспощадностью насмеялся над экспедицией Петра Великотворского и инока Геронтия на Восток, за "древлеправославным" епископом, и как такой епископ не нашелся, а нашелся грек Амвросий и что из этого вышло; затем, злорадно взвизгивая, поглумился над "окружниками" и "противо-окружниками", над Онуфрием "наместником" и Софронием "митрополитом казанским", над двумя Антониями, над белокриницким Кириллом,- как они извергали друг друга из сана, предавали друг друга анафеме, объявляли еретиками и ересиархами.

   - Это не раскол, а табун-с! - кричал Петр Евсеич.- Стерегут его якобы иерархи, а на самом деле московские толстосумы-с! Преемства от героических зачинателей там не встретите-с! Дерзновенного духа князей Мышецких не найдете-с! Все ушло в букву да в обряд. Попытка Василия Ивановича Кельсиева не скажу - глупость, но кабинетное непонимание вещей-с... Не мудрено, что вышла осечка-с.

   И с совсем непохожим выражением в лице и в голосе рассказывал о другом течении, о том, которое "началось в олонецком поморье", которое "бредит как молодое вино" и беспрестанно выделяет из себя новые разветвления, и "кипит дерзновением", и легко освобождается "от дисциплинарной окаменелости обряда", и "не боится рационализма", и будто бы представляет "удивительное совпадение с работой критической мысли, ныне происходящей на Западе".

   - Вот ахнули на господина Базарова! Вот зашумели - Базаров-де из Европы, от Фейербаха и Бюхнера произошел! А того и невдомек, что подпочва-то в мужиках-с... И с незапамятных времен-с! И нигилизм куда сердитей, чем у господина Базарова-с! - торжествуя восклицал Петр Евсеич и дальше рассказывал о своих непрекращающихся сношениях с единоверцами, о том, что по нескольку раз в год в Апраксино наезжают "острые головы" с Урала и с среднего Поволжья, что он снабжает их по старой памяти "аргументами, любопытными книжками, сведениями, деньжонками"... Иногда у Наташи складывались возражения; она могла бы сказать, что "подпочвенный нигилизм" слишком часто смахивает на распущенность и особое мещанство; что "острые головы" посещают Апраксино больше из-за денег да из-за связей Петра Евсеича; что в окраске "крайних" сект большую роль играют низменные страсти "главарей" с одной стороны и невежество массы с другой; что и помимо таких страстей "дерзновение" создается не внутренней работой мысли, а внешними обстоятельствами: отсутствием свободы, доверия, веротерпимости, и что все это отлично чувствует сам Петр Евсеич да увлекается, хотя в последние годы далеко не так, как увлекался прежде... Ей казалось и то неправильно, что с таким глумлением говорил Петр Евсеич о "беглопоповщине" и об "австрийском согласии": он забыл неутолимую жажду "благодати" в простом народе, умилительные жертвы и подвиги ради достижения этой "благодати", забыл веру, которая, например, понуждает какого-нибудь "миленького старичка" брести за две, за три тысячи верст, из Сибири в Москву, чтобы удостоиться принятия "святых тайн" на Рогожском кладбище; а главное - то забыл Петр Евсеич, что вопрос "о восстановлении благодати" его самого очень интересует и что, когда он отвлекается от "дерзновений", ему серьезно мерещится "едина церковь" и "едино стадо", хотя бы для "сирот", как это объявлял он в Лондоне Струкову. Могла Наташа поправить и доктора, когда он неверно, "по Костомарову", определил характер самосожигательства, сказал, что это похоже на то, как взрывает себя гарнизон в осажденной крепости; Петр Евсеич не возразил на это, а между тем она знала, что проповедь самоубийства в свое время считалась догматом у "филипповцев", догматом осталась и теперь в некоторых сектах, и что еще протопоп Аввакум писал о сладости и спасительности огненной смерти. Она даже отчетливо вспомнила и произнесла про себя отрывок из этой апологии самоубийства: "...Егда загоришься - видишь Христа и ангельские силы с ним... Емлют души те от телес да и приносят ко Христу, а Он, надёжа, и благословляет, и силу ей подает божественную... Туды же со ангелы летает, ровно яко птичка попархивает, рада из темницы своей вылетела. Темница горит в пещи, а душа, яко бисер, и яко злато чисто взимается со ангелы выспрь во славу Богу и Отцу". Но в разговор Наташе не хотелось вмешиваться - все от той же беспредметной тоски, от того же внутреннего беспокойства. И когда она вспомнила о словах; "протосингела российские церкви", их архаический аромат вызвал в ее памяти сначала какой-то щемящий мотив, странно совпадавший с ее душевным состоянием, потом низенькую комнатку с изразцовой лежанкой, тусклый свет лампы, иконописную фигурку няни Пафнутьевны, тень от нее на белой стене с нелепо шевелящимися чулочными спицами, огромного кота, фосфорически высматривающего с лежанки, шум зимней вьюги за окнами,- и трогательные слова старинной раскольничьей стихиры:

  

   Прекрасная мати пустыня,

   Любезная моя дружина,

   Пришла аз тебя соглядати...

   Потщися мя восприяти,

   И буди мне яко мати,

   От смутного мира прими мя,

   С усердием в тя убегаю...

   Пойду по лесам, по болотам,

   Пойду по горам, по вертепам,

   Да где бы в тебе водвориться...

  

   "Куда девалось все это?" - подумала Наташа с внезапно закипевшими где-то внутри, слезами. "Куда делись мои мечты под эту стихиру, мои детские сны, мои надежды?" И, боясь расплакаться, она порывисто встала и сказала, что едет домой. Петр Евсеич убеждал ее подождать, пока минует гроза,- впрочем, без особой горячности, потому что очень занят был развитием своих мыслей о расколе; Бучнев ничего не говорил, но смотрел на нее с какой-то тяжелой проницательностью.

   - Нет, нет,- повторяла она, стараясь не встречаться с глазами доктора, и вдруг, неожиданно для самой себя, спросила у него: - Вы и в предчувствия, конечно, верите?

   - Конечно, верю,- ответил тот спокойно.

   - А! Ну, так знайте: ломается сейчас моя жизнь,- воскликнула она и истерически засмеялась.

   Судя по времени должен был совершаться солнечный закат.. Но от туч, обложивших небо, и от поднятого верха коляски Наташе ничего не было видно. Ей было видно только согнутую спину Ильи, об