Эртель Александр Иванович - Карьера Струкова

тянутую кожаным армяком, косую сеть дождя, молнию, там и сям разрывавшую небо, тревожно шумевшие под дождем нивы, озаряемые зеленым блеском... Гром рокотал то близко, то удаляясь к горизонту, в жидкой грязи звучно и однообразно шлепали лошадиные копыта, свежий, влажный воздух, смешанный с каким-то трезвым запахом разрытой земли и развернувшихся почек,- с тем самым запахом, что бывает только ранней весною и еще после грозы,- вливался в грудь Наташи, прогонял куда-то неотвязно грустный мотив стихиры, отрезвлял ее душу. "Зачем я сказала это? - думала она с досадой.- Кто подтолкнул меня выговорить такую чепуху... Что он мне?.. К чему откровенности с совсем незнакомым человеком?.. И даже не откровенности, а смешной бред..." И она нервически вздрагивала, вспоминая весь нынешний день,- и, точно впереди, на хуторе, в детской, в кабинете мужа, ждал ее отдых после изнурительной работы, приказывала гнать лошадей. А когда показались огоньки на хуторе, воскликнула про себя: "Вот моя мати пустыня... и ничего мне больше не надо!"

   - Где Алексей Васильевич? Что делают дети? - торопливо спросила она, вбегая в переднюю, где ее встретила горничная Агаша; и сама изумилась той необыкновенной радости, что охватила ее от будничного выражения на лице Агаши, от того, что в передней все было как всегда, и даже лампа, по обыкновению, воняла керосином. Оказались, мальчики укладывались спать, Алексей Васильевич сидел в кабинете. Наташа завернула к нему, немножко удивилась и обиделась, что в ответ на ее ласковый, несколько даже восторженный порыв он как-то неискренне взглянул на. нее и неискренним голосом пробормотал, низко наклоняясь над книгой:

   - Приехала?.. Грязно?.. Здоров отец?..

   Зато в детской она чувствовала себя точно в раю. Мальчики, совсем раздетые, готовились ложиться. Увидав мать, они с радостным визгом бросились к ней, стали прыгать около нее по ковру в своих коротеньких рубашонках, наперебой рассказывали о своих детских делах, спрашивали о дедушке, о "новом дяде" в такой чудной шапочке, и особенно о злой собаке Турке, привязанной у мельницы, и об угрюмом с лохматыми бровями мельнике Агафоне - два существа, игравшие роль сказочных чудовищ в их головках, бережно охраняемых Наташей от всякой фантастики и чертовщины. Прошло по-крайней мере, полчаса в этом необузданном оживлении - потом они мало-помалу успокоились и разместились по своим кроваткам.

   - Знаес, мама, пьиходил Масим-сойдат... Стъа-а-ас-ный! - сказал Алеша, заботливо натягивая одеяльце до самых глаз.

   - Какой Максим, деточка?

   - Ах, мама, да сторож же Максим, - пояснил Петрусь с недетской твердостью в выговоре; после болезни он быстро окреп, вырос, и, к удивлению матери, совершенно перестал картавить.- И вот не понимаю,- мама, Алешу: я говорю - у Максима крест, и он - в красных волосах и очень рябой, значит, очень храбрый, но Алеша - все свое и вдруг прячется в нянины юбки... Не правда ли, как это не похоже?

   - Он в лесу живет... с войками,- аргументировал Алеша, высовывая носик из-под одеяла.

   - Нет, не правда ли, как это не похоже, мама? - повторил Петрусь, методически оправляя подушку.

   Наташа утвердительно кивнула ему и принялась внушать Алеше, чта солдат Максим живет не с волками, а с женою Фросею, что он такой же караульщик в лесу, как Антип на дворе, что бояться его не надо, потому что он добрый, любит пчел и маленьких детей... "Ну, уж добер!" - с неудовольствием проворчала няня, собирая в одну груду детскую одежду и саножки. Наташа было нахмурилась, но, взглянув на Алешу, тотчас же улыбнулась: он уже спал, едва слышно посапывая под одеялом.

   - Отчего ты, мама, не взяла нас к дедушке?.. Разве там дифтерит?.. И у кого,- у Турки, может быть, дифтерит? - сонным голосом спрашивал Петрусь.- А отчего, мама, гром как колеса... А?.. Это никто там не ездит на лошадках... А?.. Это не похоже... А, мама? - И, не дождавшись ответа, в свою очередь неожиданно заснул.

   Наташа из детской опять пошла было к мужу,- ей ужасно хотелось приласкаться и поговорить "по душе", но подумала, что он, очевидно, "сердит за вчерашнее", и, развернув дневник, стала записывать разговор детей. Потом вспомнила о няниных словах и пошла к ней в комнату. Там происходило чаепитие. За чистым липовым столом, у превосходно вычищенного самовара сидела няня, горничная Агаша и прачка Василиса. В раскрытое окно веяло благоухающей свежестью, виднелся обрызганный теперь уже переставшим дождем куст калины со своими изящными, похожими на кружево, цветами. Наташе сделалось очень уютно и весело при виде этой картины; она придвинула свободную табуретку к столу и попросила и ей дать чаю. Но все же сказала:

   - Пожалуйста, няня, будьте осторожней при детях. Что это такое вы сказали про Максима?

   - Сорвалось, Наталья Петровна; виновата. Уж очень он нас разбесил нынче, негодный человек.

   - Чем же?

   - Он как за харчами придет, так сейчас и в ножи с нами, с женщинами,- смеясь сказала Василиса.- Кажинную неделю у нас, у женщин, ножовщина с ним.

   - И откуда его принесло, несуразного,- сказала няня.- Сами посудите, Наталья Петровна, с осени поступил, никого из мужчинского пола толком не знает, а Фросю тиранит, как Иуда какой из-за ревности.

   - Да к кому же он ревнует?

   - А спросите! Нынче пришел, расселся, надымил табачищем: "Я-ста свою Апроську в лучшем виде измордовал!" - Няня так уморительно передразнила, как Максим сел, закурил, и его слова, что Василиса с Агашей покатились со смеху.- Да за что же, неумытый, непристойный ты человек? - "А за то: воротился домой - постель холодная".- Подите, поговорите с невежей!

   - Не понимаю,- сказала Наташа.

   - Это вот что обозначает, сударыня,- с обстоятельным видом заговорила прачка,- вчерась его, варвара, барин к помещику Веденяпину услал, за каким-то там ульем, а он к свету, злодей, воротись, да, по своему обыкновению, прямо в клеть. Фрося-то как лист перед травой, но постель холодная. И дерюжка на ней,- одеяло значит,- и дерюжка холодная. "Где была?" - "Нигде не была, с вечера сплю". Ну, и бить. Не догадалась сказать: на порожке сидела, вашу милость ждала, только что прикурнула, а вы и вот они, рябая форма.

   - Это что,- вмешалась Агаша,- раз, окаянный, он рядом с ней спал, да как сцапает себя за руку, да как заорет: "Поймал, поймал, держи его!" Рука-то, ишь, онемела, он спросонья и подумал, чужой кто.

   На этот раз и Наташа засмеялась.

   - А то придет с обхода,- подхватила Василиса,- поводит, поводит носом и давай езуитничать: вишь, запах от женщины чужой, не его, дурака, запах!

   - Да откуда вы все это знаете? - спросила Наташа.

   - Да сама же, сама она, Фрося, и рассказывает все его выходки. Теперь, идол, запрещенье наложил, не пущает ее, а то, бывалоче, придет на стирку - животики мы с ней, женщины, надорвем!

   - Значит, не любит его, коли рассказывает?

   - О, господи, что сказали! Да где же такого змея-горыныча любить. Рыжий, рябой, в ухах волосья, бровя рассечена...

   - Что же, ее силой, что ли, за него отдали?

   - Не то чтобы силой, да куда деться-то нашей сестре. Деньгами облестил. Ишь, Плевну брал - старичишку турка приколол. Туты-сюды, а под старичишкой кисетик, а в кисетике золотые. Свалился он, батюшка, этак с перинки,- он его, окаянный, в постели, в дому порешил,- а под ним кисетик. Затем и пошла.

   - Но она, может быть, действительно легкомысленная?

   - Кто ж ее... Не слыхать. Брёх - это верно. Ну и глаза... глазищи у ней, правду надо сказать, непутевые.

   - Вор-баба! - с убеждением сказала няня.

   - Зато из себя замечательная! -воскликнула Агаша.

   - О, она очень красива,- сказала Наташа,- скорей на итальянку похожа.

   - Из дворовых, Наталья Петровна. Сами знаете, в нашем дворовом быту всего бывало,- с затаенной гордостью вымолвила Василиса.

   Няня, по происхождению бугурусланская мещанка, нашла нужным ядовито усмехнуться на эти слова, однако промолчала.

   - Что вы говорите о Максиме? - спросил Алексей Васильевич, неожиданно появляясь в дверях, и Наташу опять неприятно поразил какой-то фальшивый оттенок в его голосе. "Можно ли до сих пор сердиться!" - воскликнула она про себя, потом рассказала о ревнивом караульщике. Алексей Васильевич выслушал, зевнул и попросил Агашу подавать ужин.

   - Скотина,- добавил он по адресу Максима.

   - Но это так невозможно оставлять,- вдруг разгорячилась Наташа,- необходимо вмешаться, необходимо усовестить его. И, главное, если бы были причины, но ревновать к своей руке, к запаху...

   - А если бы были причины, ты находишь - можно ревновать? - насмешливо спросил Струков, но тотчас же изменил тон и торопливо добавил, удаляясь в столовую: - Как знаешь, как знаешь. Я не могу вмешиваться. Это было бы смешно.

   - Но ведь он бьет эту несчастную Фросю... Пойми - бьет! - говорила Наташа, идя за ним.

   - Черт меня дернул посылать его к Веденяпину. Но Веденяпин давно мне говорил, что у него превосходной системы ульи, и не как в Апраксине, а очень простой и дешевой конструкции. И обещал дать. И потом, надо было, чтоб растолковали, как обращаться с ульем... Кого же оставалось послать, кроме самого Максима?

   - Миленький мой, ты точно оправдываешься. Разумеется, ты не виноват. Но я завтра же пойду будто бы на пчельник и поговорю с ним. И с нею надо поговорить. Мне кажется, она дразнит его.... И вообще какой-то странный брак. Ты заметил ее? Она прехорошенькая.

   - М-да, кажется... Ну, расскажи, как нашла доктора,- действительно авантюрист?

   - О, нет!.. Я думаю, он очень хороший доктор, и, кроме того, очень несчастный, и очень оригинальный человек. Да что ты все ходишь и такой странный, Алеша? Ну, я виновата была вчера, ну и довольно...

   Агаша поставила приборы, вино, блюда с холодным кушаньем, принесла кипящий самовар и удалилась: по принятому обычаю, чтобы ночью не беспокоить прислугу, со стола прибирали только утром.

   Алексей Васильевич сел, налил и выпил залпом стакан вина.

   - Ого, сколько превосходства,- сказал он, принимаясь за еду,- настоящий герой романа... Мельмот-скиталец!.. Смотри, не влюбись.

   - Какой вздор! - воскликнула Наташа и весело добавила: - А ты ревновал бы? Как Максим?

   По лицу Струкова пробежала тень.

   - Я давно считаю ревность свойством зверей, а не людей. Пожалуйста, помни это,- сказал он серьезно и еще выпил вина.

   Наташа с удивлением взглянула на него: он никогда не пил так много и так часто, потом стала рассказывать подробности своей поездки, умалчивая, однако, о своих настроениях и чувствах, о "глупых" словах, вырвавшихся у ней перед отъездом из Апраксина. Скоро Струков совсем развеселился, заговорил обыкновенным голосом, с обычным открытым выражением на лице... "Наконец-то сломался лед!" - подумала Наташа, и это так ее обрадовало, что она уже не обратила внимания, как Алексей Васильевич еще и еще выпил вина и как в его глазах засветился преувеличенно ласковый, ненатуральный блеск.

   - Нет, право, Наташа,- говорил он с игривым оживлением,- попробуй, влюбись в Бучнева. Я хотел бы испытать себя... Живешь, живешь, а иногда ужасно хочется бури...- И шутливо продекламировал:

  

   Буря бы грянула, что ли,

   Чаша с краями ровна!

  

   - Так разве о такой буре говорится в этих стихах? - смеясь, сказала Наташа.

   - Ну да, конечно... Но та не от нас. Той нет и не будет. "Все мовчит, бо все благоденствуе",- сказал и предсказал Шевченко. Между тем как личная, лирическая буря...

   - Ну, миленький, и такая не от нас!

   После ужина они перешли в кабинет... Наташа вышла оттуда на рассвете. В столовой шторы были не спущены и ее встретил какой-то ржавый, скучный, с серыми тенями полумрак. В нем отчетливо и грубо выделялся беспорядок на столе,- остатки еды, засаленные тарелки, захватанный стакан с бурой жидкостью на дне, смятые салфетки... Наташа содрогнулась от отвращения: ей показалось, что и в ее душе также захватано и засалено, такой же беспорядок. То, что она смутно чувствовала в Апраксине и что исчезло, когда подъезжала к хутору, сменившись радостью от детей, от дома, от примирения с мужем, теперь вдруг возвратилось к ней, и не в виде загадочного настроения, а в определенном сочетании мыслей, отчетливых и жестоких. Это были те самые мысли, которые кто-то ужасный в ее душе нашептывал и прежде,- еще в Париже; когда она осталась без школы; когда втайне наблюдала за остывающей деятельностью мужа и сама остывала; когда страстное отношение к детям перестало удовлетворять ее. Это были мысли о том, что как на острове со своей душою, и вокруг непроницаемый туман, и угрожающее молчание в ответ на мольбы, на вопли, на отчаянный крик о помощи, и она не знает, куда и зачем идти.

   Но никогда она не думала с такой режущей ясностью. Никогда ее не охватывало такое отвращение к самой себе и к той слепой и соблазнительной силе воображения, что сделала из ее жизни цепь лжи - какую-то ткань условностей и недомолвок.

   Она быстро подошла к окну, распахнула его... В комнату хлынула сырая свежесть, но и в роще, и в небе все было скучно и некрасиво. Где-то вдали усталым звуком надсаживался перепел. Часы однообразно стучали на стене. Из кабинета доносилось храпение Алексея Васильевича.

   Это храпение оскорбляло Наташу, причиняло ей почти физическую боль,- как, впрочем, и все, начиная с болезненного рассвета и кончая мерзким ощущением усталости, стыда, чувством невыразимого ужаса перед загадками жизни.

  

  

   Жизнь свою в Апраксине доктор повел так, что сначала его прозвали "блаженненьким". Он не ел мяса, вместо чая пил едва окрашенный кипяток, да и тот без сахара, не прикасался, кроме чрезвычайных случаев, к вину, сам чистил себе сапоги и убирал комнату, отведенную ему в особом флигеле, ходил, когда не было гостей, в стоптанных калошах на босу ногу, в балахоне сверх белья, целые дни проводил с крестьянскими ребятами, по целым часам кормил и ласкал собак и, покуривая трубочку, смотрел на их возню, изучал их характеры и нравы. За всем тем кличка "блаженненького" продержалась недолго. Манера его обращения, какая-то резонность в самых странных поступках и, главное, то, что он не "напускал на себя", а действовал и говорил с бесподобной простотою и смелостью,- все это так же подкупило дворню, как подкупало Перелыгина и Наташу, и детей, и впоследствии самого Алексея Васильевича. В отношении к дворне это было тем страннее, что он был скорее груб, чем ласков с нею, никого не дарил, ни к кому не подлаживался, отнюдь не затевал дружелюбных разговоров или речей на "развивающие темы", не подлаживался даже тогда, когда приходилось обнаруживать свою слабость. Так, недели три спустя после приезда он самым обыкновенным и простым тоном заявил Поликсене, отправляясь ночевать к себе во флигель:

   - Дайте мне, сестрица, водки. И завтра не присылайте за мной к чаю; я, должно быть, буду пьян. Когда пройдет - сам явлюсь.

   Поликсена порывалась было воскликнуть от удивления, не оттого, конечно, что доктор захотел "кутнуть", а от непривычно прямых слов, но, взглянув на его холодное и спокойное лицо, не произнесла ни звука и торопливо исполнила его просьбу. И действительно, доктор целые сутки не выходил из своей комнаты, и ни в ком это не вызвало ни осуждения, ни насмешки... Правда, ни в ком не вызвало и жалости, кроме Наташи, которая, впрочем, узнала об этом позднее: когда Григорий Петрович "пил мертвую", она ездила в губернский город нанимать англичанку, отходившую от богатых помещиков Суковниных.

   Лечил Бучнев много, но весьма несложно, "походя", как говорили в деревне. Делал небольшие операции, давал "глазные капли", прописывал баню, круто посоленную редьку, огуречный рассол, натирание водкой. Один раз чрезвычайное впечатление произвел исцелением "порченой" тем, что заставил ее заснуть и сонной приказал не вопить по церквам. Другую кликушу в самый разгар полевых женских работ услал на богомолье в Киев, и она воротилась не только здоровая, но и беременная, чего с нею никогда не бывало... Впрочем, необходимо прибавить, что особой популярности как доктор Григорий Петрович не приобретал: с ним советовались, но чаще всего шли за "настоящим лекарством" на земский пункт. Наташа, смеясь, говорила ему, что народ уже развратился: требует хины, салицилки, йодистого кали, касторового масла вместо старинных домашних средств...

   Во всем Апраксине относились к доктору с прямым недоброжелательством лишь мельник Агафон да его цепная собака Турка. Этот Агафон,- кратко его называли - в глаза "дедом", а за глаза - "чертушкой",- был старик лет семидесяти, откуда-то из пермских лесов; Петр Евсеич взял его в Апраксино по особой просьбе знакомых старообрядцев. Он жил в избушке близ мельницы-ветрянки, питался ржаными сухарями, размоченными в ключевой воде, редко появлялся в усадьбе, никого к себе в избу не пускал и, пугая детей своим диким видом, внушал и взрослым какой-то суеверный страх. Только один Петр Евсеич в прежние годы, когда желал развлечься на особенный лад, захаживал к нему в избушку, и, если случались тогда на ветрянке помольцы, они бывали свидетелями удивительных вещей. Обыкновенно Агафон встречал хозяина с угрюмой почтительностью. Из избы слышен был вначале степенный разговор о количестве собранного помола, о кленовом дереве, нужном для цевок; о веретене, которое требовалось подварить; потом голоса мало-помалу возвышались, слышно было что-то о вере, о жизни в скитах, о блудном грехе; потом хозяин начинал смешливо всхлипывать и взвизгивать, и в ответ на это раздавался сердитый, удушливый, шамкающий крик мельника, издали, чрезвычайно напоминавший хриплый и такой же удушливый лай Турки, и вдруг в дверях появлялся весь красный и сияющий от наслаждения Петр Евсеич, а за ним, толкая его в спину, вскосмаченный, разъяренный дед.

   - Перевертень!.. Гог-Магог!.. Помёт антихристов!.. Сосуда дьявольская!.. Бес... бес... бес...- ругал он смеющегося хозяина, а иногда, не удовлетворившись этим, вне себя подбегал к Турке и кричал задыхаясь: - Держи его, христопродавца!..- Кусь его!.. Вззы его!..

   Впрочем, когда дело доходило до Турки, Перелыгин тотчас же переставал смеяться, слегка бледнел и грозно замахивался на старика палкой. Как и все в Апраксине, Петр Евсеич боялся Турки. Да и нельзя было не бояться. Эта овчарка, бегавшая на блоке по канату, натянутому вокруг мельницы, была свирепа и сильна, точно дикий зверь, она никого не подпускала к себе, ни от кого не принимала пищи, кроме Агафона. Если дед, не закреплял к одному месту блок с цепью, на мельницу решительно нельзя было пройти; стоило показаться человеку даже во многих саженях от мельницы, как Турка приходила в неописанную ярость и с налитыми кровью глазами, с пеной у рта, с оскаленными клыками, острыми точно ножи, прыгала вдоль каната, становилась на дыбы, гремя тяжелой цепью; хрипела и закатывалась от злобы. Даже к деду она никогда не ласкалась, и когда он подходил к ней, в ее зловещих глазах нельзя было приметить ничего дружелюбного, лишь какая-то суровая почтительность устанавливалась в них, как у самого деда, когда он встречал хозяина.

   Кроме Петра Евсеича, Агафон ни с кем не вступал в разговоры и не ругался, ни на кого не натравливал Турку. На всем его изрытом глубокими морщинами бесцветном лице лежало величайшее презрение к людям. С утра до ночи он, то весело, то злобно ухмыляясь, что-то шептал себе в бороду, чутко прислушивался к звуку снастей, следил за ветром, лазил с непостижимой для его лет ловкостью вокруг зубчатых колес, обстругивал запасные цевки, ковал жернова, смазывал шестерни,- держал мельницу в образцовом, по мнению мужиков - в колдовском, порядке. А ночью, после скудного ужина, доставал кожаные четки, открывал в стене избушки продолбленное на восток отверстие и целые часы простаивал перед этим отверстием на молитве.

   Вот этот-то старичок вместе со своей собакой до странности невзлюбил Бучнева. Доктор каждый день, утром и вечером, проходил мимо мельницы купаться, и каждый раз Турка с невыразимым остервенением лаяла на него, так натягивая канат, что он звучал как струна, а мельник выходил на порог и вместо приветствия озлобленно сверкал глазами из-под лохматых бровей, неприятно кривил беззубым ртом и кричал:

   - Кусь его!.. Вззы его!.. Аль боишься, Гог-Магог?.. Попытай, попытай... она не выпустит черевы!..

   Сначала доктор пробовал отделываться равнодушием и как ни в чем не бывало приподымал свой колпачок и говорил: "Здравствуй, дедушка!" - но получая в ответ неизменные дерзости вроде того: - "Какой я тебе, окаянному табашнику, дедушка... Твой дед - бес!" - перестал кланяться и очень заинтересовался этою беспричинною ненавистью. Он подробно расспросил Петра Евсеича о старике, но тот знал только, что Агафон спасался в скитах, что в этих скитах было обнаружено нечто противозаконное, что отшельники по сему случаю разбежались и Агафон живет едва ли не по фальшивому паспорту... Все это до некоторой степени объясняло поведение мельника, хотя опять-таки было неясно, почему вместо обычного презрения он удостаивал доктора ненавистью.

   Но еще больше, чем стариком, Бучнев заинтересовался собакой. Между его излюбленными мыслями была одна, которую он отстаивал с особенной горячностью: будто бы взглядом и внутренним напряжением воли, возможно укротить самое злое животное. Он говорил, что в грядущем это разрастется в науку и что надо буквально понимать пророчество Исайи, что "младенец будет играть над норою аспида". И вот однажды, возвращаясь с купанья, он на мгновенье остановился, потом твердыми шагами повернул к мельнице и спокойно погладил ошеломленную такой дерзостью Турку. Мельник так был поражен, что не вымолвил ни слова... Зато на другой день опыт окончился печально: собака бешено вцепилась в икры доктора и вырвала порядочный лоскут мяса. Дед притворился испуганным, зашумел на Турку, прогнал ее в конуру, но Григорий Петрович, бинтуя разорванной простынею свою окровавленную ногу, явственно слышал его злорадное бормотанье и торжествующий сиплый смех.

   - Ладно, старинушка,- сказал Бучнев, сделавши перевязку и выпрямляясь,- завтра приручу твою собачку.

   Наутро дед не вышел на порог мельницы при виде доктора и не облаивал его неподобными словами, а, скрывшись за притолокой, следил за ним острым, почти сумасшедшим взглядом. И с таким же взглядом, с бледным, неестественно спокойным лицом медленно приближался доктор к овчарке. Турка сначала заливалась отчаянным лаем, в котором, однако, можно было уловить неуверенные ноты; потом стала рычать и жалобно взвизгивать, поджимала хвост, пятилась к конуре.

   Через неделю она беспрепятственно подпускала к себе Григория Петровича, давалась гладить, смотрела на него с тем же выражением угрюмой почтительности, как и на старика; а старик каждый раз скрывался, завидев доктора, и все дольше простаивал на молитве перед отверстием, продолбленным на восток.

   О всей этой истории узнали в усадьбе. Петр Евсеич хотя и говорил, что "поступлено вопреки рассудку", но так же восхищался смелостью доктора и всем о ней рассказывал, как восхищался и рассказывал, когда Наташа испортила ревизионную книгу. Наташа посмеивалась и советовала Григорию Петровичу наняться "укротителем" в какой-нибудь зверинец,- однако стала с этих пор относиться к нему почти с нежностью. В дворне решили, что штука очень простая - дока на доку нашел: дед "кочетиное слово" знает и доктор знает. Но самое огромное впечатление произвело усмирение Турки на крестьянских ребят, и в особенности на детей Наташи. В глазах Петруся и подражавшего ему во всем Алеши мельница с дедом Агафоном и с Туркой приобрела еще более фантастический характер, а "дядя Гриша" - они так называли с некоторых пор доктора - представлялся им каким-то "Егорием-Храбрым", к ногам которого кротко ложатся лесные звери. Петрусь даже выдумал для себя своеобразную игру, наполнявшую всю его маленькую душу чувством жуткого наслаждения. Перед вечером он украдкою убегал на опушку сада, близ которого, на выгоне, стояла мельница, прятался в густых кустах акации и с остановившимся дыханием ждал, что будет. И совершалась страшная сказка. Огромные руки с ужасающим треском и шорохом размахивали по воздуху; от них вдоль выгона бежали зловещие живые тени; избушка мигала своим единственным оком, то горевшим на солнце как раскаленный уголь, то тускневшим от падавшей на него тени; страшная Турка рычала, чутьем угадывая чужого; выходил страшный, весь белый, с лохматыми зелеными бровями мельник и бормотал, ухмыляясь черной пастью, и нюхал по ветру, и всматривался своими страшными глазами именно туда, где сидел притаившись Петрусь. Мальчик сжимался в комок, зажмуривался от ужаса, а когда открывал глаза, к мельнице подходил человек в белом, с трубочкой в зубах, с простыней через плечо, - и старик быстро скрывался, а Турка переставала рычать, смирно пошевеливала своим косматым, свалявшимся в войлок хвостом. Человек в белом гладил чудовище, давал ему какую-то еду, говорил, обращаясь к мельнице, какие-то непонятные слова,- может быть, волшебное приказание стать куда-нибудь "передом" и куда-нибудь "задом",- но это исполнялось долго спустя, а теперь из мельницы раздавался шипящий, змеиный голос.

   - Уходи, уходи, Велиарище!.. Я тебе не пес... Раба божия не околдуешь!..

   Иногда к неудовольствию мальчика у мельницы стояли нагруженные подводы, стреноженные лошади ходили по выгону, мужики сгорбившись таскали кули, смеялись, разговаривали,- и вместо сказки было самое обыкновенное, отчего ничуть не страшно и надоедало сидеть в акациях.

   Наташа все чаще гостила с детьми в Апраксине. Иногда какое-то странное чувство, не то ревности, не то особого любопытства, влекло туда и Алексея Васильевича... Но большею частью он оставался на хуторе или брал недавно приобретенное ружье и без собаки бродил по оврагам и мелким зарослям, не столько стреляя дичь, сколько на новый лад наслаждаясь картинами природы, простором и свободою.

   Раз, запоздавши в своих скитаниях, он увидел в поле огонек и пошел на него, продираясь сквозь кусты, в которых, пофыркивая и хрустя травою, паслись лошади. Костер был разведен на чистой поляне. Не дойдя до него несколько шагов, Струков с удивлением остановился, стал смотреть и слушать. В разных, позах лежали и сидели вокруг белоголовые, рыжие, темно-русые крестьянские дети, и между ними загорелый, запачканный, в смятом картузишке Петрусь. За ними виднелись свернувшиеся в клубок три или четыре собаки. Близ костра стоял большой медный чайник, лежала на лопухе кучка мелко наколотого сахара, и Бучнев, в своем балахоне, в сдвинутом на затылок колпачке, с неизменной трубочкою в зубах, наливал в блюдечки чай, подавал по очереди ребятам - блюдечек было только три - и самым серьезным образом, точно со взрослыми, разговаривал с ними. Недалеко виднелся ворошок свежесрезанной лозы и наполовину сплетенный кубарь.

   - А как же, дяденька, кубарь-то будем ставить,- ведь рыба-то, чать, перелыгинская? - тоненьким голоском спрашивал белоголовый мальчик, аккуратно схлебывая с блюдечка желтоватую жидкость.

   - Что ж, что перелыгинская,- ответил доктор,- можно и его в часть принять.

   - Известно в часть,- подтвердил солидный, с огненными вихрами и с бесчисленными веснушками на лице мальчик, - мужики косят из третьей копны, и мы, пожалуй, третью рыбу ему отдадим. Вот Петряй и получит дедову часть.

   Петряй, то есть Петрусь, очевидно, ничего не понял, но с достоинством поправил свой картузишко.

   - Лучше по весу разделить,- заметил доктор,- счетом рыба не ровна, выйдет ошибка.

   Кое-кто согласился, но веснушчатый возразил:

   - Экось какой! Ты разверстай на три кучки, и пусть берет любую. Без обмана. А то еще с весами станешь вожжаться. На весах завсегда обман.

   - Дядя Гриша,- сказал Петрусь, солидным движением принимая из рук доктора блюдечко с чаем,- разве караси дедушкины? Караси живые, и потом их жарят... И потом их надо ловить. А дедушке привозят из города сардинки и еще кислую осетрину... разве это похоже? А?.. Я возьму, но я боюсь, что это глупости. Дедушкина рыба в коробках.

   - Если думаешь - глупости, не бери,- сказал доктор.

   - Речка-то, чать, на вашей земле, ну и рыба ваша... беспонятный! - сказал тот, что с веснушками.

   Но тут торопливо подхватил дребезжащий, назойливый голос нового мальчика:

   - Ишь бают, не ихняя земля, а была барская, а теперь наша. А они взяли да захватили. Откуда вы, ну-ка сказывай? Ага, вот и не знаешь.

   - Я - мамин... и еще папин... и дедушкин,- запинаясь ответил Петрусь.

   - Ага! A мы здешние и земля здешняя, и речка, и лес... А вы рябого солдата наняли. Вот надобно нам оглобли, а батя говорит: баба, дай два двугривенных. А мамушка говорит: где я тебе, народимец, их возьму. А батя говорит: Сёмка, айда в барский лес, я буду рубить, а ты стереги. Вот стал батя рубить, а я стеречь, и говорю: батя, рябой солдат увидал. Вот мы с батей пустились бежать, а солдат за нами. Глядь, навстречу - Апроська, солдатова жена... с туеском... с ягодами. А мы с батей бежим, а солдат окоротился. Мы обернись, а он туесок-то вышиб, да за косы ее, за косы... Так и убежали.

   Все засмеялись, в том числе и доктор своим "идиотским" смехом.

   "Мерзавец!" - подумал Струков про Максима и, вспомнив, что Наташа так и не поговорила с этим дикарем, гневно стиснул в руках ружье и пробормотал: "Фразы... Только фразы!.." Но через мгновенье стал слушать с прежним вниманием, испытывая особое наслаждение от бесхитростных детских речей и от того, как вел себя Григорий Петрович.

   - Вам бы надо притаиться,- сказал доктор.

   - Экося, братец, испужались! - ответил Сёмка.

   - Видно, не свой лес, а заплати деньги - будет свой,- сентенциозно пропел тоненький голос.

   - Да чьи деньги-то? - горячо возразил Сёмка.- Деньги царь делает. А мы царевы мужики, а они - самовольники: землю не пашут, подать не выплачивают.

   - Я тоже буду царев мужик,- вдруг заявил Петрусь, обидчиво собирая губы.

   - Теперь все царевы,- примирительно сказал веснушчатый,- а допрежь были барские. Дедушка сказывал, на конюшне тогда секли. Теперь в волостной, а при господах на конюшне. Дедушку семь разов секли.

   - Вот Ерёмкиного отца намеднись отодрали,- сказал кто-то из толпы.

   Ерёмка, чернявый и необыкновенно грязный, лежал на животе и задумчиво смотрел на огонь, от времени до времени помешивая в нем хворостинкой. Услыхав про отца, он вспыхнул до слез и застенчиво проговорил:

   - Ничего... Батя говорит, не дюже больно...

   Доктор погладил его кудлатую головенку и сказал:

   - Конечно, ничего. Меня в училище драли. Надо кусаться. Я прокусил палец учителю, он и бросил.

   Все опять и на этот раз с особенным удовольствием рассмеялись, даже развеселившийся Ерёмка.

   Не детская боль в лице Ерёмки, когда упомянули о высеченном отце, выражение доктора, когда он погладил мальчика и неожиданно посоветовал кусаться, громкий ребячий смех, в котором, ничего не понимая, но гордясь "дядей Гришей", принимал участие будущий "царев мужик" Петрусь,- все это тронуло Алексея Васильевича до глубины души. "А, какой это, однако, тонко чувствующий и сердечный человек!" - воскликнул он про себя и вышел на огонь.

   Возник маленький переполох. Собаки бросились с дружным лаем; ребята стали их отгонять и успокаивать; Петрусь радостно закричал: "Папа!.. Да это же папа... Не надо бояться!.."

   - Я давно вас наблюдаю,- весело сказал Алексей Васильевич, целуя сына и крепко пожимая руку доктора,- и, позвольте признаться без церемоний: успел полюбить вас в эти четверть часа. Как вы достигли такой умилительной простоты отношений!

   - А я, папа, в ночное пришел,- перебил Петрусь.- Я ночевать здесь буду. Мама позволила ночевать с дядей Гришей.

   - Ты?! Ночевать?! - воскликнул Струков, и вдруг нехорошее чувство шевельнулось в нем.- Вот как вы сумели овладеть доверием Натальи Петровны,- сказал он Бучневу, притворно улыбаясь,- давно ли мы на выстрел не подпускали "народ" к нашим детям!

   - Я - доктор.

   - Да, это правда. И я очень рад. Поверьте, очень рад... и за детей, и за Наташу. Ну, господа, садитесь и ложитесь по-прежнему. Позвольте мне чаю, Григорий Петрович. Гм... не думаете вы, что из одного блюдечка можно схватить кое-что?..

   - Нет. Тут почти все сифилитики, но все в безопасной форме. Не бойтесь.

   - А, тогда конечно... Что же вы, господа? Идите. Как у вас хорошо! Я тоже ночую здесь... Помните, доктор, Бежин луг? Только там не было таких интересных, но, в сущности, ужасных разговоров...

   - Чем ужасных?

   - О розгах, о своеобразной политической экономии, о краже как о нормальном явлении. И все это из уст детей. Потом, согласитесь, страшно слышать, что почти все сифилитики...

   - Такова жизнь.

   - Но ужасная, Григорий Петрович!

   - Не все ли равно? Всякая кончится разложением,- я хочу сказать: в пределах материи.

   - Но что же станется с Россиею!

   - Сопьется, я думаю.

   - Ну, с этим-то я не согласен. Эти толки о пьянстве...

   - Какие толки. Дайте мне сто рублей - ручаюсь, спою любую деревню. Старики, молодые, женщины, дети - все сопьются. И все будут делать, что прикажу.

   - Но вы знаете, конечно, что по статистике...

   - Да, потому что водка - пять целковых. Надо начать с дешевой, с даровой. Баб, девок, детей и тех, про которых говорят - "в рот капли не берут", надо растравить наливкой... Утверждаю - все "устои" сдвинутся. И легко. Внутренней преграды никакой нет. Тесто. Помните, кто-то находил в разиновщине что-то сверхчеловеческое, демоническое? А это просто была водка. Будь Степан Тимофеевич немец, он бы все Поволжье закабалил на фабрику, но так как он был такой же русский мужик, то и сам спился. То же и Пугачев.

   - Вы просто не любите Россию.

   - И нечего в ней любить.

   - Однако я вас застаю в ночном, в чисто русской, в тургеневской обстановке...

   - Могли бы застать в Америке, в Англии, в бретгартовской, в диккенсовской обстановке. Я люблю... как вы давеча выразились,- простоту, да еще умилительную. С детьми и с животными это легче всего.

   - В этом, пожалуй, вы правы. Помните у Глеба Успенского? "Па-а-ршйвая цивилизация!.." Какой воздух!.. Как восхитительны эти нежные звезды!.. И дрожащий отблеск от костра... И силуэты лошадей на темной синеве неба... И запах точно живая вода... Господа! Мальчики! Что же вы не идете?

   Но "господа" шушукались и держались в отдаленье. Одни плели кубарь, другие ушли к лошадям, кое-кто расположился на ночлег... Петрусь сидел на корточках, около кубаря и - увы! - Алексей Васильевич слышал, как радикал Сёмка говорил ему подобострастно: "Вы, Петрушенька, подальше... тут дерьмо... сапожки замараете..." Было ясно, что неожиданный гость всем помешал, всем испортил настроение. И Алексей Васильевич чувствовал это... Но ему ужасно не хотелось уходить. Как-то хорошо и дружелюбно волновалась его душа, и в ее глубине таилось предчувствие, что эта полоса свежести, доброты, симпатии захватит и Григория Петровича. И, посадив к себе на колени начинавшего дремать Петруся, он заговорил с доктором о своей молодости, о гимназии, об университете, о заграничной жизни, о некоторых общих знакомых конца восьмидесятых годов и в конце концов, почти бессознательно, о женщинах и о женской любви. Бучнев сначала больше слушал, но мало-помалу оживился чрезвычайно, хотя и невеселым оживлением. В противоположность Струкову, он ничем хорошим не вспоминал старого времени, соглашаясь, однако, что и новое время скверно. Его определения людей, событий, общественных настроений, господствующих идей были язвительны и беспощадны. О женщинах он сказал, что допетровские моралисты правы, ненавидя их наряду "с пьянством, табачным зельем и игрою в бубны и сопели"; что это останется правдой до тех пор, пока будет существовать предрассудок романтической любви,- то есть вечно останется для большинства и исчезнет для избранных; что для избранных любовь не наслаждение и не двухспальная кровать, а закон механики, по которому соединенные и целесообразно скомбинированные силы легче подымают тяжесть; что физиологические подробности не должны иметь места в настоящей любви, и лучше совсем без них, а если нельзя, то пусть самка выбирает самца, а не наоборот, как это принято у людей.

   - Но что вы скажете о так называемых изменах? - спросил Струков, понижая голос, как это он делал во время, когда говорил о женщинах и о любви: его почему-то стесняло присутствие Петруся, хотя тот давно уже спал.- Не в вашем, не в идеальном браке, а в нынешнем?

   - Какой идеальный брак! - воскликнул доктор, не отвечая на вопрос.- Это все равно что холодный огонь, сухая вода... Я этого не говорил. Я думаю, так лучше то, что вы называете моим идеалом, но, во-первых, все-таки скверно, а во-вторых, это у меня в голове, но в действительности, через сто, через тысячу лет может случиться совсем не там.

   - Ну да, ну да... Но что вы думаете о так называемых изменщиках и изменщицах? - повторил Струков с притворной пугливостью, подчеркивая неграмотные слова.

   - То же, что о лгунах... Зачем?

   - Однако, согласитесь, бывают обстоятельства... Вы давеча солгали же... о прокушенном-то пальце!

   - А! Совершенно верно. Благодарю вас. Да, я думаю, лгать не надо, но если иначе нельзя... Не знаю. Отказываюсь судить.

   - Значит, действовать по внутреннему чувству? Без правил?

   - У каждого свой демон, Алексей Васильич. То есть я не о библейском говорю, а какой был у Сократа. И это меня мало интересует.

   Струков еще хотел что-то сказать, но только тоскливо поглядел на померкавшие звезды и глубоко вздохнул. Посмотрел вслед за ним ввысь и доктор, и тоже вздохнул, потом заговорил о другом. Алексей Васильевич не сразу стал слушать это другое. Он продолжал додумывать свои мысли о женщинах и о любви и немножко досадовал, что Бучнев прекратил этот разговор... Но постепенно слова доктора, новый звук его голоса, его лицо, странно выделявшееся в предрассветном сумраке, и вся какая-то сгорбленная, осунувшаяся фигура приковали внимание Струкова. Доктор говорил теперь медленно, с длинными паузами, в неопределенных и несвязных выражениях, очевидно совсем не заботясь, слушают ли его и поймут ли как следует. Алексей Васильевич думал, что понимает, и, к удивлению своему, испытывал двойственное, неправдоподобное впечатление от слов доктора. Одною стороною своего существа он ясно видел, что это либо возмутительные, либо отсталые, детские, давно похороненные мысли - "времен Очакова и покоренья Крыма" - в философии, как он выразился про себя, но с другой стороны эти же самые мысли приобретали убедительность в его глазах, и он содрогнулся от жалости к доктору и к самому себе. В первом случае он слушал, как читал книгу, не думая об авторе; во втором - "парадоксы и анахронизмы" нераздельно сливались с унылым звуком голоса, с тем невысказанным, что чудилось Струкову в этой обнаженной голове с оригинальными выпуклостями на лбу, в этих резких чертах, смягченных страдальческим раздумьем, и в неуверенном полусвете возникающего утра, и в гаснущих звездах, и в задумчивой тишине окрестности. Мир представлялся доктору едва ли не бессмысленным и, наверное, неизъяснимым сочетанием "психо-физического" вещества, бессмысленно упавшего в пространство, без цели возросшего в капризной сложности форм, в самодовлеющем совершенстве. Кажущаяся закономерность этой игры - хрупкая выдумка людей, подвигаемых чувством скрытого отчаяния. То, что в выдумке называется "точными науками", годится куда-нибудь: ну хоть для того, чтобы где-нибудь под Седаном перебить в несколько часов несколько тысяч человек, или объехать кругом света в три месяца, или изобрести телефон, или узнать, что чудо не в трех китах, а в тяготении. Но из того же отчаяния произошли все гуманитарные дисциплины, все культы, все "узлы общежития", и за всем этим нет никакой объективной цены.

   Одно имеет такую цену, это - самоотчаяние.

   Оно замаскировано фикциями,- моралью, религией, наукой, общественным благом. Оно утоляется наркозами,- вином, любовью, хмелем власти, славою, красотою. Оно загромождено невежеством, трусостью, предрассудками...

   Цель разумной человеческой деятельности - освободить его из скрытого состояния, раскидать хлам, распутать узлы, крикнуть на весь мир: "Да, все условно. Все подставлено, как делают в арифметических задачах с неопределенным решением, как в химии с теорией атомов. Правда в том, что мы беззащитны и одиноки".

   - Мы страшно одиноки,- тихо говорил доктор.- Как дети, брошенные в лесу, мы то жмемся в кучку от страха, то, забывая все, бросаемся с радостным смехом на ягоды, то населяем зловещую тишину леса живыми существами, добрым волшебником, великодушной феей. А лес тянется без конца. Выйдем из одного, вступим в другой - в такой же безмолвный, бесконечный и необъяснимый. А если бы то, что называют бессмертием, была тайна... Но это - холодная, определенная, серенькая, как осенний день, действительность... Почему, если там ждут чего-нибудь, то ждут совсем другое? Мне говорил один чудак в западных штатах, будто невыразимое в человеческой душе выразится там в формах и звуках, и это - рай. Он говорил справедливо. Нет блаженства, нет наслаждения выше тонкой, как предчувствие, как едва уловимый аромат радости, от чего бы эта радость ни возникла. Но, кроме невыразимой радости, в человеческой душе пробегают тени таких чудовищных замыслов, возможностей и мечтаний, что если тени станут формами и звуками, Дантов ад - игрушка в сравнении с этим... Не думали вы, как это ужасно? Не грезились вам эти формы?.. Эти звуки? Все равно. Надо раз навсегда понять это, и когда поймешь, надо говорить, надо делать... или застрелиться, если скучно.

   - Может быть, самое интересное - застрелиться?

   - Слушайте. Из всех так называемых благ и радостей жизни нет слаще блага и радости самоистребления.

   - Самоистребление, это - свобода. Вы были в тюрьме? Нет? Вы, значит, не знаете того ужасного чувства, когда щелкнет замок и вам нельзя выйти? Это самое ужасное в тюремном заключении. И самое радостное в освобождении из тюрьмы: дверь отперта, иди на голод, на холод, на смерть... Куда хочешь...

   - Вот почему возможность убить себя - единственное неподдельное счастье.

   - Не будет ли эта возможность там?