Эберс Георг - Серапис, Страница 11 - Книги

изрытый подъезд и сломанную лестницу.

Квадратные плиты мостовой и гранитные ступени, вывороченные кирками, пошли на устройство наружных укреплений и образовали валы, которые все увеличивались, несмотря на то, что осаждающие давно приблизились к храму. Защитники святилища отрывали камни, колонны, литые металлические украшения и каменную балюстраду от венца крыши, бросая все это вниз на баррикады. Тяжелые железные и каменные обломки нередко попадали в неприятельские ряды, но между тем римские воины не приступали еще к атаке.

Предводители императорских легионов плохо рассчитали силы защитников Серапеума. Они думали, что их было не более трех или четырех сотен, тогда как на одной крыше показалось свыше тысячи человек, и число их, видимо, прибывало. Римляне полагали, что эти толпы народа спрятались в потайных комнатах и ходах обширного здания с самого приезда Цинегия. Никто из нападающих не знал, каким путем осажденные ежеминутно получают подкрепление.

Карнис с женой и сыном также проникли в святилище Сераписа через подземный канал, куда хлынули беспрерывным потоком массы язычников. Пока старик Евсевий говорил проповедь в церкви Св. Марка, увещевая свою паству не преследовать своих врагов, в обширном Серапеуме собралось около четырех тысяч сподвижников Олимпия. Однако, несмотря на такое множество народа, при гигантских размерах здания, в нем не замечалось ни малейшей тесноты. Постоянно прибывавшие массы мужчин и женщин рассеивались по кровле, по громадным залам, подземным коридорам и особым изолированным комнатам. В галереях самого храма, примыкавших к большой ротонде, увенчанной великолепным куполом, в широкой передней галерее, следовавшей за ней, и, наконец, в ипостиле несравненной красоты, у задней стены которого, в полукруглой нише в виде высокой башни, помещалась знаменитая статуя Сераписа, можно было видеть только отдельные групп людей, казавшихся необыкновенно маленькими в сравнении с неизмеримо длинными рядами колонн.

Только в одну ротонду с ее четырьмя столбами, напоминавшими своим объемом циклопические постройки, проникал яркий дневной свет через окна под куполом. В передней галерее было гораздо темнее, а в гипостиле царствовал полумрак, пронизанный в разных направлениях полосами какого-то необыкновенного света, производившего поразительный эффект.

Тени от исполинских колонн в передней галерее и в двойных колоннадах по обеим сторонам гипостиля тянулись темными полосами по разноцветному полу. Мозаичная работа, всевозможные круги и эллипсы живописно обрамляли края и пестрили середину этого полированного каменного помоста, в котором отражались, как в зеркале, статуи между колоннами, великолепно раскрашенные астрологические изображения на каменных потолках, фигуры богов и различные мифологические группы, покрывавшие стены в виде художественных разноцветных барельефов. Обилие восхитительных форм и красок поражало зрение, волны аромата, наполнявшие эти священные места, раздражающе действовали на нервы, и пытливый человеческий ум терялся среди бесчисленного множества мистических знаков, чертежей и фигур, которые невольно влекли к себе своим таинственным, загадочным смыслом. Как густое облако, заволакивающее вершину горы, ниспадал тяжелый занавес с самого верха гипостиля, скрывая живописными складками нишу со статуей Сераписа и расстилаясь по каменным плитам пола. Эта материя, казалось, была сделана руками гигантов на ткацком станке необъятных размеров и невольно приковывала взгляд бесконечным разнообразием затканных и вышитых на ней рисунков.

В нише кумира было гораздо больше золота, серебра и драгоценных камней, чем в сокровищнице любого могущественного царя. Вся обстановка святилища подавляла своим величием, заставляла человека сознавать свое полное ничтожество; ум невольно терялся среди таких необычайных размеров здания, среди его несметных богатств и поразительного изобилия предметов искусства.

Серапеум казался областью бесконечного и неизмеримого; стоило взглянуть, закинув голову, на капители колонн, чтобы почувствовать головокружение. На недостижимой высоте потолков пестрело множество картин и рисунков, но самое сильное зрение утомлялось раньше, чем посетителю храма удавалось рассмотреть хоть что-нибудь из этих интересных украшений. А Между тем здесь, где греческое искусство соединялось с восточным великолепием и обширными размерами, даже незначительная деталь могла выдержать самую строгую критику; каждая архитектурная форма, каждое произведение ваятеля, живописца, литейщика, мозаиста или ткача носили на себе отпечаток высокого достоинства и замечательного совершенства.

Коричневый пятнистый порфир, белый, зеленый, желтый и красный мрамор, употребленный на отделку Серапеума, представляли самый лучший материал, который когда-либо обрабатывали руки греческих художников. Каждая из тысячи скульптурных работ, находившихся здесь, была законченным произведением великого мастера. Мозаика на блестящем полированном полу, рамки, окаймлявшие стенные барельефы, и каждая мелочь, при внимательном обзоре, восхищала своей красотой и тонким изяществом, нося на себе печать несомненной гениальности.

Сотни дворов, залов, коридоров и кладовых примыкали к галереям храма или размещались по нижним этажам.

Здесь проходили длинные ряды покоев, где хранилось более двухсот тысяч свитков; то была знаменитая библиотека Серапеума с читальнями и комнатами для письма; жрецы, преподаватели и ученики имели свои особые помещения, свои столовые и залы для общих занятий. Из лаборатории распространялся острый запах химических препаратов, возле кухонь и пекарен пахло кушаньями. В твердых стенах фундамента были устроены кельи для кающихся и квартиры для людей, исполнявших менее важные должности при храме; тут же помещались и рабы, число которых доходило до нескольких сотен. Кроме того, в подземелье находились залы, гроты, проходы и провалы, предназначенные для мистерий, а на крыше святилища возвышались обсерватории и большая астрономическая станция, где некогда работали Эратосфен ⁶¹ и Клавдий Птолемей ⁶². Астрономы, астрологи, указатели часов магики проводили здесь ночи, между тем как в нижних дворах Серапеума, куда примыкали стойла и запасные магазины, текла кровь жертвенных животных и рассматривались внутренности заколотых быков и овец.

Жилище Сераписа представляло совершенно отдельный мирок, и многие столетия щедро украсили его лучшими дарами искусства и человеческого знания. Магия и колдовство окружили его таинственным мистическим очарованием, а философия придала культу Сераписа отпечаток мудрости и глубокомыслия. Его святилище было, бесспорно, жизненным центром для эллинов, населявших город Александра Великого. Поэтому нет ничего удивительного, что язычники твердо верили оракулам, предсказавшим гибель Вселенной в случае разрушения Серапеума. Встревоженные ожидаемой катастрофой, они хлынули к осажденному храму, готовые или погибнуть с великим Сераписом, или отстоять его святыню.

Какое странное смешение мужчин и женщин, собравшихся в этих священных местах!

Видные ученые: философы, грамматики, математики, естествоиспытатели, врачи - группировались вокруг Олимпия и молча следовали за ним. Кроме них, сюда сошлись: риторы с гладко выбритыми лицами; магики и колдуны, длинные бороды которых падали на талары, расшитые удивительными фигурами, учащееся юношество в одеждах древних афинян; мужчины всех возрастов, называвшие себя художниками, но не шедшие дальше подражания образцам старинного искусства, несчастные, которые в эту эпоху уничтожения прекрасного не находили себе работы и не могли ни к чему применить свои дарования. Здесь было немало актеров без занятий, голодающих актеров, оставшихся без хлеба благодаря запрещению театров и всевозможных зрелищ, немало певцов и музыкантов, жрецов и служителей при храме, изгнанных из языческих святилищ, адвокатов, писцов, мореплавателей, ремесленников, но очень немного купцов, потому что христианство перестало быть исключительно религией бедняков, и богатые собственники охотно принимали веру, которая пользовалась явным покровительством властей.

За одним из студентов последовала его веселая подруга. Другие учащиеся, видя это, тотчас вернулись обратно в город, чтобы взять с собой в Серапеум своих возлюбленных с их приятельницами. Таким образом, к мужчинам присоединилось большое количество увенчанных цветами и разодетых девушек, выгнанных из храмов гиеродул⁶³, и жриц с лучшей репутацией, которые усердно чтили старых богов или занимались магией.

Из среды этих женщин резко выделялась высокая, величественная матрона в траурной одежде. То была Вереника, мать языческого юноши, умершего накануне от ран на руках старца Евсевия. Она пришла в Серапеум, воодушевляемая желанием отомстить за смерть любимого сына и погибнуть вместе с богами Эллады, за которых он отдал свою молодую жизнь. Шумная суета вокруг нее увеличивала страдания несчастной женщины. Закутавшись в покрывало, она неподвижно сидела по целым часам у подножия железной статуи богини справедливости, которая распределяет между людьми небесные награды и наказания.

Олимпий поручил начальство над защитниками святилища маститому легату Мемнону, опытному полководцу, потерявшему левую руку в кровопролитном сражении с готами. Верховному жрецу выпало нынче много хлопот; он то уговаривал свое небольшое войско беспрекословно повиноваться почтенному ветерану, то разбирал ссоры, предупреждая неприятные столкновения между присутствующими. Кроме того, ему приходилось позаботиться об уходе за ранеными и приготовить все нужное для торжественного жертвоприношения Серапису.

Карнис не отставал от Олимпия, помогая своему другу, где только было возможно. Орфея откомандировали вместе с другими юношами на крышу храма; здесь, под палящими лучами солнца, на горячей медной обшивке кровли, около раскаленного металлического купола, они отрывали каменные плиты и колонны, для того чтобы завтра бросать их в нападающих. Герза ухаживала за ранеными и больными. При устройстве наружных укреплений некоторые смельчаки пострадали от стрел и копий стоявших перед святилищем римских воинов, хотя войско императора пока не нападало на защитников Серапеума. Значительное число молодых людей, работавших на крыше, подверглись солнечному удару и другим заболеваниям подобного рода. В просторных галереях храма царила приятная прохлада, так что осажденные не замечали, как проходило время. Некоторые из них занимались работой или стояли на карауле; другие беседовали между собой, спорили и делали предположения насчет предстоящих событий. Многие под влиянием страха или благоговения сидели, скорчившись, на полу, читая молитвы, произнося заклинания, плача. Магики и астрологи удалились со своими последователями в соседние залы, где занялись вычислениями и отысканием новых формул в надежде, что им удастся придумать средство отвратить грозящую опасность. Между ними и библиотекой завязались деятельные сношения; они приносили оттуда свитки и дощечки с древними предсказаниями, гороскопами и спасительными заклинаниями. Один за другим посланные приходили по их поручению в большие галереи, прося не шуметь собравшуюся здесь молодежь. Несколько сот александрийских юношей со своими подругами предавались разнузданному веселью в священных стенах Серапеума, желая как можно приятнее провести время и забыться перед неминуемым крушением Вселенной. Резкие звуки флейт и аккорды лютней раздавались под сводами, между тем как обезумевшая толпа плясала под эту нестройную музыку, громко топая ногами, хлопая в ладоши, вертя над головой тамбурины. Мужчины и женщины обменивались жгучими взглядами и страстными поцелуями; им оставалось жить всего только одну ночь, и они хотели посвятить ее неге и наслаждению.

Наконец, солнце приблизилось к закату, и тогда в святилище раздался оглушительный звон металлических кругов, которые с силой ударялись друг о друга.

Как шумящие валы морского прибоя, отражались могучие звуковые волны от твердых стен громадного храма, разливаясь по всем отделениям гигантской постройки, от обсерватории на крыше и до самого глубокого подземелья. Этот сигнал заставил собраться вместе всех, кто нашел дорогу в Серапеум. Вскоре обширная ротонда наполнилась толпившимися массами народа. Оттуда они хлынули через переднюю галерею в ипостиль, где находилась завешенная статуя кумира. Почитатели Сераписа теснились сегодня к священной нише без различия пола и общественного положения, не соблюдая обычных формальностей и установленного порядка относительно большей или меньшей степени посвящения в тайны культа могущественного божества. Наконец неокоры⁶⁴ протянули цепь на значительном расстоянии от недоступного полукруга и сдержали напор толпы. Сгруппировавшись посередине ипостиля и в боковых колоннадах, молельщики, затаив дыхание, ожидали начала церемонии.

Прежде всего, в святилище раздалось глухое пение мужских голосов. Через несколько минут оно замолкло, и в обширном храме грянул приветственный гимн царю богов под звуки флейт, кимвалов, лютней и литавр.

Карнис стоял рядом с женой и сыном. Они держались за руки, вторя восторженной, ликующей песне. Порфирий случайно присоединился к ним, и тысяча голосов слились в один торжественный хор. Каждый из присутствующих с лихорадочным напряжением смотрел на таинственный занавес.

Красивые фигуры и знаки на этом громадном занавесе стушевались среди наступивших сумерек; но вдруг неподвижные складки тяжелой ткани зашевелились; они начали струиться, как потоки, ручьи и подземные ключи, вырвавшиеся на волю; занавес быстро опустился, свившись в одно мгновение и открыв любопытным взорам недосягаемую святыню. Тысячная толпа приветствовала это зрелище единодушным восклицанием восторга и удивления: Серапис явился перед глазами верующих.

Ваятели и художники изобразили его в виде мужчины зрелых лет, сидевшего на золотом троне, осыпанном дорогими каменьями. В прекрасных чертах бессмертного выражалась доброта и тихая задумчивость. Пышные кудри, обрамлявшие высокий лоб Сераписа, и хлебная мера на его голове были сделаны из чистого золота. У ног этой величественной фигуры лежал Цербер, грозно вытягивая вперед свои три головы с блестящими рубиновыми глазами. Благородный торс великого бога - дивный образец спокойной силы - и покрывавшая его одежда были выполнены из золота и слоновой кости. Это олицетворение нечеловеческого могущества и божественного величия отличалось безупречно гармоничной, законченной красотой как в целом, так и в мельчайших подробностях. Стоило такому мощному владыке подняться со своего престола, чтобы поколебать и землю, и небесную твердь. Перед подобным царем охотно преклонялся даже сильный, потому что ни один смертный человек не мог блистать такой возвышенной красотой. Серапис, повелитель Вселенной, должен был восторжествовать над любым противником и над самою смертью, которая в виде страшного чудовища извивалась в бессильной ярости у его ног.

Собравшиеся толпы народа в безмолвном благоговении, не смея дышать, смотрели вверх на дивные очертания священной статуи, выступавшей из полумрака, как вдруг яркий луч заходящего солнца пронизал усеянный золотыми звездами голубой стеклянный свод высокой ниши и коснулся нижней части лица Сераписа. То лучезарный Феб целовал уста своего отца и владыки.

Снова из груди присутствующих вырвался радостный возглас, прогремевший, как раскат грома, как рев буруна у подводных рифов. Статуи и железные алтари в громадных галереях затряслись на своих подножиях, занавесы начали колебаться, жертвенные сосуды зазвенели, висячие лампы и люстры закачались. Отголосок этого восклицания, как могучий вал морской пучины во время прилива, ударился о твердые стены святилища и, раздробившись на множество звуковых волн, вызывал ответный отзвук из каждой колонны. Громадный солнечный диск еще повиновался своему повелителю, еще никто не решался посягнуть на всемогущество Сераписа, никто не отнял у него силы защищать свое царство и своих верных рабов!

По мере приближения сумерек в храме быстро наступила темнота. Тогда в своде ниши возникло какое-то мерцание. Золотые планеты над статуей бога были сдвинуты со своих мест с помощью какого-то невидимого механизма, и из нескольких сотен звездообразных отверстий засияли разноцветные огни. Серапис еще раз показался своим приверженцам, облитый ярким магическим светом, и верующие могли видеть его благородные черты в их полной, несравненной красе.

Новый возглас восторга потряс стены и своды Серапеума, и тогда у подножия статуи появился Олимпий в длинной одежде верховного жреца, с повязками и украшениями. Он торжественно совершил возлияние из золотого сосуда, зажег драгоценную мастику и обратился с пламенной речью к присутствующим, увещевая их сражаться за великого бога и одержать победу или, в случае неудачи, погибнуть за него и вместе с ним. Потом величественный старец произнес своим звучным голосом усердную молитву, которая выходила прямо из глубины души и нашла доступ к сердцам собравшихся сподвижников, готовых к роковой борьбе за дорогие идеалы.

Наконец, при торжественном пении хора занавес снова поднялся кверху, и пока тысячи людей в немом благоговении следили за ним глазами, служители при храме зажигали лампы на потолках, стенах и колоннах.

Карнис выпустил руки жены и сына, чтобы отереть слезы, катившиеся по его старческому лицу. Орфей обнял взволнованную мать, а Порфирий, окруженный своими учеными друзьями, сочувственно кивнул головой певцам.

ГЛАВА XIX

Через час после захода солнца на большом дворе Серапеума совершилось жертвоприношение быков. По словам мосхосфрагистов, оно было милостиво принято божеством; исследуя внутренности заколотых животных, жрецы увидели в них благоприятные признаки.

Мясо убитого скота тотчас отправили на кухни, и если запах вкусного жаркого показался таким же заманчивым великому Серапису, как его почитателям, то они, несомненно, могли рассчитывать на счастливый исход борьбы с христианами.

В верхних помещениях храма между осажденными вскоре воцарилось веселое настроение. Олимпий щедро угостил их превосходным вином из погребов святилища, и, кроме того, вполне удавшаяся церемония перед статуей бога и жертвоприношение внизу ободрили защитников Серапеума и отчасти рассеяли их мрачные предчувствия.

За недостатком постелей было решено вовсе не ложиться спать в эту ночь, и так как жизнь большинства язычников сводилась к наслаждению минутой и все новое и необыкновенное представляло для них особую прелесть, то они начали беззаботно пировать и веселиться.

Различные принадлежности храма были обращены в импровизированные сиденья. Где недоставало кубков, там пошли в дело кувшины и жертвенные сосуды, из которых пили по очереди. Некоторые юноши сидели у ног своих возлюбленных, положив голову им на колени, иные красавицы обнимали веселых старцев. Не найдя в храме цветов, молодежь послала в город за гирляндами и венками.

Посланные вернулись обратно с известием, что завтра на ипподроме назначены конские бега.

Эта новость имела для многих важное значение. Зенадод, фабрикант ковровых изделий, получивший на прежних состязаниях приз за свою четверку лошадей и рассчитывавший на новую победу, тотчас удалился вместе с Никархом, сыном богатого александрийского гражданина, чтобы осмотреть своих коней и приготовиться к предстоящим скачкам. Следом за ними ушел красивый наездник Гиппий, который нанимался управлять конями богачей на арене ипподрома. Этот пример подействовал заразительным образом на других. Любители лошадей, друзья участников бегов, торговцы цветами, арендаторы мест для зрителей, одним словом, множество народа, заинтересованного завтрашним праздником, отправились по домам. Каждый из них утешал себя мыслью, что его присутствие в осажденном храме не принесет особой пользы, а временное отсутствие не принесет никакого вреда. Если Серапис благосклонно принял сегодня вечернюю жертву, то он, вероятно, сумеет сам защитить свою святыню до окончания бегов на ипподроме, после чего все отсутствующие снова соберутся вместе, чтобы одержать блистательную победу над христианами или умереть на священных развалинах Серапеума.

Кроме того, многие из приверженцев Олимпия с наступлением ночи стали тревожиться о своих семействах и, утомившись волнениями дня, мечтали отдохнуть на своих спокойных постелях. Таким образом, ряды пирующих значительно поредели, но, несмотря на это, в храме осталось более трех тысяч человек обоего пола.

Они продолжали угощаться вином, которое не успели выпить ушедшие товарищи; потом позвали музыкантов и, под влиянием даров Диониса, плясали до глубокой ночи с венками на развевавшихся кудрях, с накинутыми на плечи душистыми гирляндами цветов.

Их оживленный пир понемногу перешел в шумную оргию. Громкие возгласы 'эвоэ!' и необузданный рев снова обеспокоили магиков, погруженных в глубокомысленные вычисления и ученые диспуты.

Между тем мать убитого юноши по-прежнему сидела у подножия статуи богини справедливости, терпеливо перенося жестокую пытку, которую причиняло ей беззаботное веселье захмелевшей молодежи. Каждый взрыв хохота, доносившийся до нее из компании пирующих, каждая шутка, встречаемая знаками одобрения, заставляли невыразимо страдать несчастную, растравляя ее свежую рану.

Проходя величественной поступью по галереям храма в своей роскошной жреческой одежде, во главе других служителей Сераписа, Олимпий заметил убитую горем Веренику. Тронутый ее печалью, философ пригласил почтенную матрону в особое помещение, где у него был приготовлен ужин для близких друзей. Но вдова Асклепидора отказалась от этой чести, предпочитая провести остаток ночи в полном уединении.

Появление верховного жреца повсюду вызывало искренний энтузиазм.

- Радуйтесь! - весело крикнул он пирующим, ободряя их мудрыми словами.

Олимпий рассказал обступившей его молодежи историю фараона Микерина. Этому фараону было предсказано оракулом, что через шесть лет он непременно умрет. Тогда повелитель Египта начал проводить в веселых забавах ночи и, таким образом, из оставшихся шести лет жизни сделал ровно двенадцать.

- Подражайте Микерину, - заключил философ, поднимая кубок, - постарайтесь, чтобы немногие оставшиеся нам часы стоили целого года наслаждений! Но при этом из каждой чаши, которую вы подносите к губам, совершайте возлияние богу, как это делаю я!

Единодушный крик восторга приветствовал веселое воззвание старца. Флейты и кимвалы неожиданно загремели, медные литавры со звоном ударились друг о друга, и не один женский кулачок с воодушевлением стукнул по тамбурину, увешанному мелкими колокольчиками.

Олимпий поблагодарил и, раскланиваясь на все стороны, пошел дальше.

Давно не приходилось ему переживать таких волнующих впечатлений. Может быть, его ожидал близкий конец, но философу хотелось достойным образом расстаться с жизнью.

Он знал, каким способом были направлены солнечные лучи, коснувшиеся губ Сераписа. Этот поразительный фокус и моментальное освещение свода над головою кумира исполнялись жрецами по большим праздникам в течение нескольких столетий. Служители великого бога прибегали к подобным средствам с целью подействовать на толпу, воодушевить ее сверхъестественным проявлением силы царя Вселенной, между тем как люди мудрые познавали величие бессмертного владыки из дивного порядка мировой жизни и законов человеческого бытия. Олимпий со своей стороны был непоколебимо убежден в несомненном могуществе Сераписа и твердо верил, что с его ниспровержением весь окружающий мир непременно обратится в хаос.

Нашей жизни грозит постоянная гибель; мы всегда окружены смертельными опасностями; поэтому не все ли равно умереть завтра или сегодня? Предстоящий конец мира не страшил Олимпия, но мудрый философ невольно поддавался малодушному сожалению при мысли о том, что с уничтожением Вселенной прекратится человеческий род и слава о его подвигах и геройской смерти на развалинах Серапеума не перейдет к отдаленному потомству.

Однако сомневаться в благоприятном исходе борьбы было еще рано. Оптимистическая натура Олимпия подсказывала ему тайную надежду, что вечерняя заря потухающего дня служит предвестницей радостного утра. Если подоспеет ожидаемая помощь, если защитники старых богов восторжествуют над христианами в Александрии и осуществится идея единодушного восстания всего языческого эллинского мира, тогда... О, тогда отец и мать недаром назвали его Олимпием, потому что он не поменяется своим жребием ни с одним из олимпийцев, потому что слава имени верховного жреца Сераписа будет прочнее меди и мрамора; она станет сиять вместе с солнцем до тех пор, пока эллины будут чтить бессмертных и обожать дорогую отчизну!

Сегодняшняя ночь - пожалуй, последняя в его жизни - должна быть торжественным праздником. С этой целью Олимпий пригласил к себе своих друзей и единомышленников, людей, стоявших во главе интеллектуалов Александрии, на симпозиум, по примеру великих мудрецов и любителей утонченных наслаждений в древних Афинах.

Как мало походили покои верховного жреца на убогую обстановку в доме епископа Феофила!

Там не было ничего, кроме голых стен и самой грубой мебели, тогда как Олимпий приготовил пир для своих гостей в обширном зале, убранном с истинно царской роскошью, украшенном сокровищами искусства, дорогой инкрустацией, литою медью и пурпурными тканями.

Мягкая мебель, покрытая шкурами львов и пантер, приглашала к отдохновению, и когда маститый философ после своего обхода по всему храму и многочисленных оваций присоединился, наконец, к своим гостям, все они уже возлежали на пышных ложах.

Элладий, знаменитый грамматик и верховный жрец Зевса, поместился по правую руку хозяина, а Порфирий, благодетель Серапеума, по левую. Карнис также нашел местечко между гостями своего старого друга, и как наслаждался певец с детски-наивной душой благородным соком винограда и возвышенной оживленной беседой, которой он так долго был лишен!

Олимпия единогласно выбрали в симпосиархи⁶⁵. Тогда философ предложил присутствующим прежде всего обсудить давно известную проблему о высшем благе жизни.

- Все мы, - сказал ученый, - находимся теперь накануне роковой развязки. Путники, покидающие милую родину для неизвестной страны, естественно, оглядываются на свое прошлое и спрашивают себя: чем они полнее наслаждались под охраной родимых пенатов? ⁶⁶ Так и нам приличнее всего задать себе вопрос, что именно составляло для нас высшее благо в здешнем мире? Завтрашний день может подарить победу защитникам Сераписа или привести их в царство теней.

Предложение хозяина было встречено с большим сочувствием, и за столом тотчас начался оживленный спор. Речи гостей Олимпия, без сомнения, отличались большей цветистостью и блеском, чем беседы древних афинян, однако это мало способствовало уяснению поднятого вопроса. Спорящие повторяли только то, что было сказано и придумано о высшем благе раньше них. Наконец Элладий предложил беседовать о природе человеческого существа, и тогда пирующие завели остроумный диспут по вопросу: представляется ли человек самым лучшим, или самым худшим из живых творений.

Здесь было высказано много мнений о мистической связи между духовным и вещественным миром. Языческие мыслители дали полную свободу своему воображению, населяя добрыми и злыми духами неведомую область, которая лежит между непостижимым, безмятежно спокойным существом Единого и божественным проявлением творческой силы под видом человека.

Такими верованиями объяснялось то странное обстоятельство, что многие александрийцы избегали бросать камни, боясь задеть ими добрых гениев - покровителей, населяющих воздух.

Чем туманнее и сбивчивее становились понятия, употребляемые спорящими, тем более украшали они свою речь поразительными образами и метафорами, избегая простого определения мысли, но гордясь смелыми оборотами языка и своей находчивостью. Гости Олимпия были уверены, что им удалось постичь сверхъестественные усилия ума и с помощью чувственных представлений, полагая при этом, что их пустые теории оставили далеко за собой философские выводы древних.

Карнис был в восторге, а Порфирий сожалел об отсутствии Горго, с которой ему хотелось поделиться наслаждением ученой беседы.

Между тем в его доме целый день царствовала подавляющая тишина. Несмотря на невыносимый зной, старая Дамия не покидала своей обсерватории, где были собраны всевозможные инструменты и книги, нужные для занятий астролога и магика.

Один из жрецов Сатурна⁶⁷, известный своими познаниями в этой области, постоянно находился при ней, когда она хотела применить таинственную науку к какому-нибудь особенному случаю. Он подавал ученой матроне астрологические таблицы, выводил круги и эллипсы, чертил по ее указаниям треугольники и другие фигуры, напоминая ей мистические значения чисел и букв, когда ослабевшая память изменяла Дамии. Жрец делал вычисления, проверял ее и свои собственные выводы, а также читал вслух заклинания, которые казались особенно подходящими и спасительными его покровительнице. Ученый маг нередко указывал ей, между прочим, новые средства и предлагал новые формулы для достижения известной цели.

Сегодня Дамия держала строгий пост, согласно установленному правилу. Ослабев от голода и возраставшей духоты, она не раз впадала в дремоту, несмотря на все усилия сосредоточиться на своих занятиях. Опомнившись от забытья, Дамия принималась проверять выводы своего помощника, и если они противоречили ее предположениям, она сердилась, заставляя жреца вторично переделывать оконченную работу.

Горго часто приходила проведать бабушку, принося ей прохладительное питье, но Дамия упорно отказывалась освежить себя даже глотком воды, потому что нарушение предписанного поста могло повредить результату ее настойчивых трудов.

Когда измученная женщина снова погружалась в сон, внучка окуривала обсерваторию крепкими эссенциями, смачивая ими пеплос бабушки, заботливо вытирая ее разгоряченный лоб, покрытый крупными каплями пота, и обмахивая ее опахалом.

Бабушка притворялась спящей, хотя на самом деле только закрывала утомленные глаза, откинувшись головой на спинку высокого кресла. Нежное попечение ее любимицы приносило ей глубокую отраду.

Около полудня она отослала жреца, подкрепила себя сном и, собравшись с силами, серьезно углубилась в работу.

Окончательный вывод из ее наблюдений и полученных формул убедил Дамию в неизбежности грядущей катастрофы, теперь уже ничто не могло отвратить предсказанной оракулами гибели Вселенной, которая последует за ниспровержением Сераписа.

Магик закрыл лицо краем одежды, проверив таблицы, исписанные рукой старухи: ему стало ясно, что она была права, и он глухо застонал, качая головой. Между тем его покровительница оставалась совершенно спокойной. Подавая жрецу кошелек с приготовленными деньгами, она заметила, горько улыбнувшись:

- Ты можешь воспользоваться этим золотом в немногие часы, оставшиеся нам до всеобщего крушения.

После того Дамия, изнемогая от усталости, откинулась на спинку кресла и запретила Горго беспокоить себя до тех пор пока она сама не позовет ее наверх.

Оставшись одна, Дамия долго смотрела на блестящее зеркало, беспрерывно повторяя семь гласных букв, после чего стала пристально вглядываться в небо.

Эти странные приемы были направлены к тому, чтобы совершенно отрешиться от чувственного мира, сделаться недоступной внешним восприятиям, освободиться на время от бренной оболочки, отделяющей духовную, божественную часть человеческого существа от небесного источника ее существования.

Душа Дамии должна была воспарить к небу и созерцать бога, от которого она произошла.

После долгого поста и борьбы с телесной немощью ей не раз удавалось почти окончательно достичь этой цели, причем она испытывала упоительное наслаждение. Дамии казалось, что она носится в неизмеримом пространстве, как легкое облачко, среди каких-то необычайно прекрасных светил.

Изнеможение, уже давно овладевшее ею, благоприятствовало ее планам. Утомленная женщина скоро почувствовала легкую дрожь; холодный пот выступил у нее по всему телу, все члены онемели; зрение и слух парализовались; ей казалось, будто бы она вдыхает освежающий воздух не одними легкими, но каждой частью своего тела, и перед глазами старухи начали переплетаться колеблющиеся ярко-красные и фиолетовые круги. Не был ли то отблеск вечного света, который она искала? Не поднимала ли ее таинственная сила кверху, навстречу высшей цели? Не отрешилась ли уже ее душа от телесных оков? Может быть, она успела слиться с божеством? Пожалуй, разыскивая бога, пытливый ум соединился с высочайшим существом...

Нет! То была лишь иллюзия чувств. Руки, которые Дамия подняла, как будто готовясь к полету, бессильно упали, и все ее старания оказались напрасными. Легкая боль в одряхлевших ногах возвратила старую женщину к жалкой действительности, от которой она старалась отрешиться.

Мать Порфирия опять много раз брала в руки зеркало, смотрела на его блестящую поверхность, потом поднимала глаза кверху, но как только телесные ощущения прекращались на несколько минут и душа готовилась стряхнуть с себя всякую связь с чувственным миром, какой-нибудь легкий шорох, дрогнувший мускул, комар, коснувшийся руки старой Дамии, или капля пота, скользнувшая по ее лицу, помогали внешним чувствам вступить в свои права.

Как трудно освободиться от бренной плоти!

Измученная бесплодной борьбой, Дамия сравнивала себя с ваятелем, который отбивает от куска мрамора все лишнее, чтобы воспроизвести на нем божественные черты; но отделить этот излишек от камня несравненно легче, чем отделить душу от крепко сросшейся с ней телесной оболочки.

Несмотря на это, настойчивая женщина упорно старалась добиться цели, которой достигали раньше нее другие, однако эта цель ускользала от Дамии все дальше и дальше. Рой непрошенных воспоминаний и странных образов осаждал ее мозг, мешая сосредоточиться. Резец скульптора перестал ему повиноваться, выскальзывал у него из рук и притупился раньше, чем из камня успел показаться божественный облик.

Один обман чувств сменялся другим. Сначала Дамии представилась юная Горго, кумир ее старческих дней. Она лежала, прекрасная и бледная, на пенистой волне, которая подняла девушку на своем влажном гребне и тотчас увлекла за собой в разверстую пучину.

Горго, молодая, едва расцветшая, вместе с другими обречена на гибель! И она должна пасть от святотатственной руки, которая была готова низвергнуть царя богов.

Необузданная ненависть овладела Дамией, и ее бред принял иную форму. Теперь старухе мерещилось, будто бы над ее головой носится стая черных воронов, кружась в сизом тумане на недосягаемой высоте; но вдруг они исчезли, и вместо них из сыроватой мглы явственно выступил надгробный памятник жене Порфирия, матери Горго.

Как часто Дамия подходила к нему, растроганная воспоминаниями о дорогой умершей, однако теперь ей не хотелось видеть красивый монумент, и его образ действительно стушевался в сознании. Зато вместо него явился образ милого, доброго существа, которое покоилось под роскошным мавзолеем. И Дамия была не в силах отогнать от себя этот кроткий облик. Подробности смерти любимой невестки пришли ей на память, и она как бы заново пережила те страшные мучительные минуты...

Дамия видит под влиянием галлюцинации, как отворяются ворота их дома, откуда выходит торжественная процессия. Впереди идут музыканты с флейтами и поющие девушки; за ними следует белый вол с венком ярко-красных цветов граната на могучей шее. Гранатовое дерево с его плодами, полными зерен, служило у древних греков символом плодородия. Рога животного позолочены. Его сопровождают рабы с белыми корзинами, в которых лежат красивой пирамидой сладкие печенья, хлеб и цветы. Другие слуги несут в голубых клетках живых гусей и горлиц. Все эти дары назначены в жертву Эйлейфии, милосердной богине, покровительнице рожениц.

Вслед за жертвенным животным идет жена Порфирия в роскошном венке на темных кудрях. В ее осторожных движениях сказывается гордость будущей матери. С каким скромным достоинством опускает она глаза, вся проникнутая благоговением! Вероятно, ей приходит в голову мысль о предстоящих тяжелых страданиях, и молодая женщина усердно молится.

Озабоченная свекровь не отстает от нее. Дамия окружена приятельницами, клиентами с их женами и своими преданными служанками. Все они несут в правой руке гранатовое яблоко, а левой держатся за пестрые гирлянды цветов, образуя живописную цепь вокруг главных участников процессии...

В таком порядке торжественное шествие доходит до корабельной верфи Клеменса, но здесь с ними сталкиваются монахи. Увидя приготовленную жертву, они приходят в ярость и начинают громко поносить язычников. Рабы Порфирия с неудовольствием гонят их прочь. Тогда изможденные постом аскеты в овечьих шкурах начинают бить вола привешенными у них на поясе бичами. Взбешенный бык поднимает могучую голову, начинает фыркать, стучать копытами о землю и неожиданно вырывается из рук нарядных мальчиков, за которыми он покорно шел до этой минуты. Еще мгновение, и он подкидывает на воздух одного из монахов, а потом бежит прямо на толпу беззащитных женщин.

Как стая голубей, испуганная появлением ястреба, в ужасе разбегаются они в разные стороны. Некоторые из них падают в озеро, другие, помертвев от страха, прижимаются к забору верфи. Дамия бросилась к невестке, но они обе были сбиты с ног.

Несколько часов спустя появилась на свет маленькая Горго, а ее мать не пережила такого потрясения.

Дамия вздрогнула при этом мучительном воспоминании. Черные вороны снова закружились перед ее мысленным взором, но красивый греческий юноша весело разогнал их своим тирсом⁶⁸. Его статное, гибкое тело блестит от покрывающей его мастики. Он только что вернулся с публичных состязаний, где постоянно одерживал победу. Всматриваясь в него, Дамия узнает милые черты и роскошные локоны своего сына Апеллеса; но внезапно он принимает вид изможденного аскета; его колени подламываются под тяжестью громадного креста: Мария, старшая невестка Дамии, сделала из этого любимца богов христианского подвижника, погибшего за распятого иудея, тогда как он только внешне исповедовал новую веру!

Дамия в бессильном гневе сжала свои руки и снова увидела воронов, которые хлопали крыльями над трупом распростертого отшельника.

Тогда перед ней явился с беззаботным лицом ее собственный муж Филипп, не замечая зловещих птиц и приветливо улыбаясь. Точно так же пришел он к жене много, много лет потому назад и весело воскликнул: 'Сегодня я провернул самую блестящую аферу в своей жизни! За чашу воды мной получена поставка зернового хлеба в Фессалоники и Константинополь; каждая капля принесла мне сотню золотых солидов!'

Счастливый торговец! Барыш этого дня удесятерился; простая вода Нила, которую священник называл 'водой крещения', совершила такое чудо. Она наполнила золотом и казну его сына, она же обратила небольшой участок земли, принадлежавший Филиппу, в обширные цветущие владения. Но между тем эта, по-видимому, обыкновенная вода молча требовала от тех, кто ею пользовался, исполнения особых серьезных обязательств. Но отец и сын не хотели их признавать. Все, к чему они прикасались, каким-то чудом обращалось в золото, однако безмятежное счастье и мир навсегда исчезли из дома лицемеров.

Одна из ветвей старинного македонского рода отделилась от другой. Непростительный обман покойного отца вырыл глубокую пропасть между скамьей Порфирия и домом старшего брата на Канопской улице.

Эта мерзкая ложь отравила немало радостей младшему сыну Дамии, заставив его унижать свое достоинство независимого, благородно мыслящего человека. Преданный всей душой старым богам, он был принужден ежегодно по нескольку раз, вместе с другими последователями христианства, ходить в их церк