Буссенар Луи Анри - Среди факиров

ственным палачом, отрубить себе голову решительно, одним ударом - это вещь довольно трудная. Надо непременно одним ударом, потому что в этом случае добровольный мученик считается святым; если же это ему не удастся, он считается оскорбителем святыни, и душа его должна переселиться в тело нечистого животного. Орудие этого убийства есть karivat. Это металлическое полулуние, по которому скользит очень тонкое стальное лезвие, приводимое в движение следующим образом: оконечности этого лезвия снабжены двумя цепями со стременами на концах. Осужденный садится или ложится, надевает на шею полулуние и кладет ноги в стремена. Потом он дает обеими ногами сильный толчок, достаточный для того, чтоб отделить голову от туловища. Такого рода самоубийство распространено у тех, кому надоела жизнь; они приводят его в исполнение с большой торжественностью, со всевозможными священными обрядами. Что же касается обреченных на него факиров, они исполняют его тем охотнее, что оно считается благородным искуплением. Таким образом, в глазах Кришны и других адептов Берар, лишая себя жизни, был одновременно и наказан, и вознагражден.

   Оба факира вернулись, неся, как святыню, на широком белом полотнище роковое орудие казни. Они разложили покрывало на земле, и Берар стал на середину его, ловко расположив различные части karivat'a, которые загремели и зазвенели. Он надел полулуние себе на шею, вдел ноги в стремена и сел, сильно согнув их, чтоб употребить в решительную минуту возможно большее усилие и отрезать себе голову одним ударом. Как человек, знакомый с неизменными обрядами этих трагических церемоний, Берар, приготовившись к действию, стал ожидать обрядовых слов, которые должен был произнести распорядитель обряда, а также знака, который тот должен был ему подать. Эти слова - священные изречения, читаемые пундитами; знак - это движение руки от сердца до уст...

   Кришна начал читать длинную и монотонную псалмодию, продолжавшуюся несколько минут. Потом он остановился и посмотрел на Берара. Тот напряженно ожидал знака.

   Но Кришна не сделал знака, за которым должна была последовать смерть факира. Обратившись к Берару, утомленному ожиданием, он сказал серьезно:

   - Правила божественного Ману учат нас человечности: они приказывают помогать слабым и не запрещают прощать... Ты проявил человечность... ты спас, несмотря на их происхождение, двоих детей, находившихся в опасности... и поэтому ты не исполнил в точности моих приказаний... В свою очередь, и я прощаю тебя и приказываю тебе жить!

   - Хорошо, господин, я буду жить! - ответил Берар, принимая приказание жить с тем же хладнокровием, с каким он принял приказание умереть.

   - Это подобие смерти будет твоим единственным наказанием. А теперь, сын мой, к делу! Некогда мы изгнали из нашей среды злодея, нечистого, сына свиньи... Биканеля! Мы оставили его в живых, так как закон настоятельно требует, чтоб никто не убивал брамина, даже недостойного. Однако сегодня мы осудили на смерть Биканеля. Мы узнали, что он надругался над священными останками нашего брата Нариндры, и поэтому он более не находится под защитой писания. Иди, Берар, иди!.. Отомсти за нас и освободи землю от этого чудовища!

   Потом, обратясь к другим факирам, пораженным неожиданностью этой сцены, он прибавил:

   - А вы, дети, готовьтесь отправиться в страну афридиев. Люди, ведущие священную войну, нуждаются в вашей помощи.

  

  

   Находка ящика с именем и гербом герцогов Ричмондских под основанием Башни Молчания была, конечно, событием весьма неожиданным. Пеннилес и Патрик одновременно вспомнили о богатстве того предка, который был убит в Каунпуре и который доверил свои деньги гебрскому купцу, на честность и верность которого он полагался. Но благодаря каким таинственным обстоятельствам этот ящик, заключающий в себе огромное богатство, мог очутиться в этом мрачном месте, в которое никто не мог проникнуть, не будучи обвиненным в святотатстве? Впрочем, им некогда было долго рассуждать. Они уже начинали чувствовать недостаток воздуха. Надо было как можно скорее освободить выход назад, чтобы не задохнуться; за это дело и принялись все трое с помощью ребенка. Более чем когда бы то ни было измученные голодом и жаждой, слабо освещенные фосфорным блеском, придававшим им вид привидений, стесненные в узкой яме, где они едва могли шевелиться, они испытывали ужасное чувство медленного удушения. Это была поистине ужасная борьба со смертью, которая и в простом, и в переносном смысле слова окружала их со всех сторон; но их непреодолимая энергия все-таки восторжествовала. Рука Пеннилеса, пальцы и ногти которого были покрыты кровью, разрыла последнюю кучу песку. Он вскрикнул, прильнув ртом к отверстию, вдохнул в себя воздух и немного пришел в себя, затем начал нервно выбиваться ногами, руками и машинально полез по наклонному коридору.

   Он вылез на кучу костей, совсем раскаленных от солнца, которое сильно жгло. Высоко-высоко, теряясь в небе, которое было утомительно однообразного серо-голубого цвета, неподвижно парили несколько больших рыжих коршунов, между тем как остальные были погружены в тяжелую дремоту. В этой мертвой обстановке, в этой Башне Молчания, вполне заслуживавшей свое название, чувствовалось гнетущее одиночество. Он прошептал разбитым голосом:

   - О Клавдия, Клавдия, увижу ли я тебя когда-нибудь?

   И из его губ, растрескавшихся от ужасного жара, вырвался крик ярости, страдания, отчаяния, крик измученного животного. Против всякой возможности, как бывает иногда в мучительных кошмарах, извне раздался ответный крик, крик дикий, дрожащий; коршуны, заслышав его, вытянули головы. Пеннилес, внезапно опомнившись, узнал этот звук, напоминавший звук медного инструмента, кимвала, тромбона:

   - Уинк!..

   - Рама! Это Рама! - сказал он, недоумевая, не веря своим ушам. Он закричал опять, как можно громче: - Рама, Рама, на помощь, на помощь!

   - Уинк, Уинк!.. - раздался опять голос умного животного, которое в то же время принялось сильно пыхтеть.

   - Рама, доброе животное, на помощь!

   Услышав дрожащий и раздирающий звук голоса, обыкновенно столь ласкового и кроткого, слон понял, что его друг находится в большой опасности. Но так как он не умел выражать свою мысль различными способами, то он опять ответил:

   - Уинк! Уинк! Уинк!

   Как будто бы он хотел сказать:

   - Я понял! Подожди немного!

   Через несколько секунд раздался неслыханно сильный удар по железной двери. Большие рыжие коршуны, выведенные из оцепенения, развернули свои огромные крылья и начали летать с пронзительным визгом. Увы! Окованная железом дверь даже не дрогнула. Вероятно, слон поднял хоботом камень потяжелее, чем первый, так как Пеннилес слышал, как он пыхтел и визжал.

   - Бум!

   Раздался второй толчок, и камень, разбившийся от ужасного удара, разлетелся на тысячу кусков.

   - Тут нужна была бы пушка! - пробормотал Пеннилес, разочарованный. Слон, со своей стороны, видя, что успеха нет, оставил свои попытки. Он зарычал от гнева, и Пеннилес услыхал, как он поскакал, будто цирковая лошадь, вокруг этой башни, в которой старался открыть менее защищенные места. В эту минуту послышался глухой шум в подземном коридоре. Товарищи капитана, беспокоясь, что он не возвращается, начали звать его и стучать ногами в ящик; звуки эти громко отдавались в сухом дереве. Слон тоже услышал подземный шум, остановился и стал пыхтеть. Пеннилес вернулся к товарищам, которые все еще продолжали стучать, и сообщил добрую новость. Теперь в глубине колодца можно было дышать и можно было бы даже чувствовать себя не очень скверно, если б не голод и жажда.

   - Ах, капитан, - воскликнул Марий, - мы уж было потерялись совсем! Правда, Джонни?

   - Yes! Очень было жутко!

   - О, да, - прибавил Патрик, - мы боялись, что с вами что-нибудь случилось!

   - Ну, да, случилось: прибежал слон и больше ничего. Этот добрый Рама один натворил весь слышанный вами невероятный шум и, конечно, спасет нас, не сомневайтесь в этом.

   - Э! Если б мы могли ему помочь!

   - Лучшее, что мы можем сделать, это сидеть смирно. За неимением жизненных припасов, воспользуемся здесь хотя бы прохладой: наверху солнце так жарит, что от такой температуры могли бы растрескаться скалы...

   Действительно, это было самое разумное решение, и все четверо сели и стали ждать событий. Они хранили теперь молчание и могли расслышать глухой шум над своими головами. Слышалась тяжелая походка, неожиданные удары, какое-то царапанье, будто скреблись мыши; все это доходило до них сквозь песок со странной отчетливостью. Время от времени Пеннилес с грохотом ударял ногой по ящику.

   - Смею ли я вас спросить, капитан, зачем вы стучите по ящику? - спросил, наконец, Марий.

   - Это род телефонного сообщения между мной и Рамой. Он там работает, добрый зверь, и я прошу его поторопиться.

   Марий взглядывал тогда украдкой на своего начальника, лицо которого, при фосфорическом свете, казалось ему совсем необыкновенным. Он думал про себя, находя все это в высшей степени странным: "Пожалуй, у капитана-то мозг не в порядке... Он сильно взволнован и рассказывает вещи, которые меня что-то вовсе не утешают".

   Однако наверху работа двигалась, благодаря ловкости, силе и уму чудесного помощника, который появился так кстати. Как его появление ни было удивительно, однако же дело произошло очень просто. Рама, который по ночам бродил всегда на свободе и любил свежесть, купанье в два часа ночи, прогулки по росе, никогда не бывал привязан или заперт. Он, впрочем, никогда далеко не уходил и его вожак всегда мог подозвать его к себе свистком. Когда беглецы были захвачены врасплох и уведены, он следовал за ними и убедился, что его друг Пеннилес находится в их числе. Злодеи отогнали его камнями, заметив, что он подходит слишком близко. Он убежал, недоумевая, отчего с ним так худо обращаются. Он убежал, не возвращаясь в конюшню, не повидав своего вожака, избегая встречи с каждым, кто мог бы его остановить и принудить вернуться. Опустив хобот, обнюхивая след, он медленно подвигался, и его чуткое обоняние привело его к самой Башне Молчания. Но тут появилось большое затруднение. Люди, между которыми находился капитан, остановившись на некоторое время около башни, двинулись дальше. Был ли капитан с ними или нет? Слон побежал по следу, ворочая хоботом во все стороны, надеясь уловить знакомый запах. Он ничего не уловил и вернулся к башне.

   Рама долго бегал вокруг мрачного убежища смерти и, не чувствуя ничего, кроме запаха хищных птиц, ничего не находил. Утомившись, он собирался уже уйти, когда раздался крик отчаявшегося Пеннилеса.

   Рама тотчас же узнал голос своего друга капитана Пеннилеса и радостно ответил ему громогласным трубным звуком. Тогда между ними установился странный способ общения: слон прекрасно понял подаваемые ему сигналы и немедленно предпринял поистине удивительную работу.

   Сперва умное животное еще раз попыталось поколебать дверь, бросая в нее камни, но видя, что его усилия бесплодны, прибегло к другому средству.

   Слон ясно слышал, как капитан стучал каблуком по сундуку. Он подошел к месту, откуда слышался шум, внимательно прислушался, приподнимая свои огромные уши, наклонил голову набок, как будто для того, чтоб сосредоточить все эти звуки в своей слуховой трубе и чтоб определить их направление. Сделав это и удостоверившись, что не ошибся, он немедленно приступил к работе. Сперва он осмотрел кирпичную ограду, ощупал ее хоботом и убедился в том, что она цела со всех сторон. Это, впрочем, не смутило его, но навело на удачную и любопытную мысль. Он поднял средней величины камень, обхватил его концом хобота и начал с силой водить им по кирпичу. Кирпич, менее твердый, чем кремень, быстро уступил продолжительному и сильному трению. Через десять минут от него отвалился кусок. Рама не желал ничего лучшего.

   Он бросил кремень и тихонько ощупал обломки щупальцем своего хобота, потом вытащил их один за другим и убедился, что здесь образовалось маленькое отверстие. С неслыханной ловкостью и терпением Рама продолжал понемногу расшатывать уже наполовину рассыпавшийся кирпич. Это ему удалось без особого труда, и в знак удовольствия он издал опять оглушительный трубный звук. Когда первый кирпич вывалился, остальное дело уже не представляло особенных затруднений. Парсы, строившие Башню Молчания, не имели в виду выстроить тюрьму, но единственно желали создать прочную могилу, хорошо выдерживающую борьбу с непогодой. Кирпичи были соединены только цементом, Рама вытащил второй кирпич, лежавший рядом с первым, потом третий. Счастливый своим успехом, слон тихонько зарычал от удовольствия. А так как внизу все еще раздавались глухие звуки, то он принялся топтаться на месте, вилять хвостом, одним словом, всеми способами выражать свое желание поторопиться, которое он вполне доказывал и на деле.

   Он теперь уже просто схватывал кирпичи хоботом, быстро вырывал их и отбрасывал шагов на десять, делая это все скорее и скорее. Отверстие заметно расширилось, удары раздавались все сильнее и непрерывнее. Между тем четверо заключенных начали заметно ослабевать. Они ведь целые сутки ничего не ели и не пили, у них во рту не было ни горсточки рису, ни капли воды. Патрик первый потерял сознание от истощения и главным образом от недостатка воздуха.

   Он слабо вскрикнул и прошептал:

   - Я задыхаюсь, я умираю! - потом пошатнулся, упал на сундук и лежал там без движения. Капитан хотел попытаться растирать его, чтобы усилить кровообращение, хотел вдуть немного воздуха в его рот, открыть сжавшиеся челюсти, но и сам начал чувствовать себя плохо. В ушах звенело; его глазам, при фосфорическом свете, являлись тяжелые, страшные видения; временами ему казалось, что его сердце перестает биться и что вся Башня Молчания начинает давить своей тяжестью на его грудь. Глухой шум, хриплое дыхание заставили его обернуться. Марий, который тоже начал задыхаться, повалился на песок.

   - Э! God by! - воскликнул Джонни. - Что это такое?.. Это ты, старая акула!..

   Но он напрасно старался помочь умирающему товарищу. У него самого внезапно захватило дыхание, и он еле успел пробормотать:

   - Капитан... я боюсь... что Рама опоздает...

   Но нет! В ту минуту, когда рулевой без чувств повалился на тело боцмана, обвалилась огромная часть стены, и в колодец ворвались целые волны света и воздуха. В отверстие проскользнул подвижный хобот слона, и послышалось шумное дыхание, как будто свист кузнечного меха. Потом раздался знакомый трубный звук:

   - Уинк!

   Это был добрый Рама, который, разбив несколько кубических метров кирпичной стены, просунул свой хобот в открывшийся коридор и выражал свою радость самыми пронзительными звуками. В то же самое время наверху раздался лай собаки, и человеческий голос закричал в отверстие:

   - Господин! Вы спасены! Это я, Берар! Освобожденный пундитом Кришной, я взял Боба, чтоб он нашел ваш след... Боб побежал за Рамой, и вот мы явились!

  

  

   Афридии и их союзники с большим терпением сосредоточивали в Шакдарском лагере все средства для атаки и особенно для защиты. Они надеялись завлечь и удержать здесь английские войска, которым трудно было бы долго сопротивляться по причине голода и жажды. Мятежникам было тем легче отбить всякое нападение, что они представляли собой обороняющуюся сторону, что двойная линия их войск была защищена сильными естественными препятствиями и что, наконец, их армия была вдесятеро больше английской. Однако, несмотря на чудеса храбрости, горцы, эти опытные бойцы, снабженные современным оружием, были разбиты. В первую минуту они ничем не могли объяснить этого поражения, которое, в сущности, хотя и нанесло сильный удар их самолюбию, но не могло иметь окончательного влияния на ход войны. Им пришлось только отступить на несколько миль дальше в горы и там опять готовиться к отпору.

   Однако же один факт отнял у них некоторую долю самоуверенности и заставил их действовать осторожнее, чем они действовали в последнее время. Вот какой это был факт. Атака со штыками, исполненная шотландским полком, оказалась непреодолимой. Ее, однако, не удалось бы довести до конца, если б огонь не оказался вдесятеро губительнее обыкновенного. Залпы произвели самое разрушительное действие и уложили на смерть целый ряд сражавшихся. Каждый человек, пораженный пулей, должен был считаться неминуемо погибшим или, по крайней мере, неспособным к дальнейшей борьбе, потому что легких ран, позволяющих солдатам продолжать борьбу, вовсе не существовало. Это происходило оттого, что в первый раз была пущена в ход новая пуля, обладающая просто удивительными свойствами. Прежде английские солдаты стреляли обыкновенными патронами с пулями, обложенными никелем. Эта пуля, очень маленького калибра, когда не попадала в кость, пробивала в теле только маленькое отверстие, не препятствуя раненым участвовать в бою, и фанатики-мусульмане обыкновенно продолжали сражаться с удвоенной храбростью. Уже итальянцы в Абиссинии убедились в бессилии малокалиберных пуль, которые, пробивая очень глубокие раны, тем не менее не укладывали на месте решительного и храброго врага. Как люди практические, англичане сумели найти патрон нового образца, который сразу прославился под названием пули дум-дум.

   Дум-Дум - это маленький город, расположенный в шести километрах от Калькутты, недалеко от Поля Бедствия; там-то и приготовляются названные патроны. Это настоящее чудо искусства и жестокости в деле человекоубийства. В пуле прежнего образца никелевая оболочка мешала свинцу проникнуть в рану. "Средство", найденное англичанами, заключалось в том, что никелевая оболочка на концах пули была уничтожена и оставалась только на боках. Таким образом свинец, по английскому выражению, оставался открытым "на носу" снаряда. Отсюда происходит название пуль "мягконосовыми" (soft nozed), которое дано им филантропами, живущими по ту сторону Ла-Манша.

   Soft nozed, или дум-дум - это поистине ужасная вещь. Пуля проникает в тело, где и застревает ее верхняя круглая оболочка, между тем как свинец продолжает свой путь, благодаря своей тяжести. Свинец, выходя из никелевой оболочки, располагается в виде гриба с расщепленными краями. Ткани размочаливаются, артерии, вены и нервы разрываются, кости обращаются в порошок. Одним словом, органические повреждения бывают таковы, что если отверстие, пробитое пулей при входе, имеет диаметр не более диаметра карандаша, то отверстие при выходе имеет часто более десяти сантиметров! При этих условиях зашивание ран, соединение сосудов, сама перевязка, все становится невозможным. Таким образом, в большей части случаев всякий, в кого попала эта пуля, погибал безвозвратно. Чтоб освободить Шакдарский лагерь, запруженный целой армией мусульман, генерал главнокомандующий решился снабдить свои войска этими ужасными пулями. Это возбудило в туземцах дикую ярость. Эти воинственные нации, обладающие закоренелой страстью к битвам, привыкли к пулям с никелевой оболочкой, которые вели себя честным образом, едва задевали правоверных и заставляли их увериться в своей неуязвимости. И вдруг, без всякого перехода, без всякого приготовления, они увидели изуродованных раненых, одним словом, настоящую человеческую бойню. Началась паника, овладевшая самыми решительными, самыми смелыми людьми. Мулла Фу, старый Мокрани, чьи предсказания волновали и воодушевляли всех этих сектантов, пришел в неописуемую ярость. Он обещал победу, полную победу, уничтожение всей английской армии! Престиж старого фанатика должен был сильно пошатнуться, если только что-нибудь могло поколебать престиж пророка. Он, однако, нашелся и сумел перетолковать священные изречения в таком смысле, что будто бы вина за поражение афридиев должна была быть приписана двум пленным офицерам. Обратить майора и лейтенанта в козлов отпущения было азбучным делом для муллы. Он имел тем больший успех, что побежденный всегда рад приписать свою неудачу посторонней причине. Опасность, которой подвергались оба офицера, была тем серьезнее, что они были совсем одни и окружены фанатиками, не останавливающимися ни перед какой пыткой.

   Для них должны были выдумать одну из удивительных и диких пыток, которые прельщают воображение азиатов, столь изобретательных в этом отношении. Они знали, что ничто не могло их спасти, и готовились ко всему, как люди, сознательно относящиеся к опасностям войны. Но у них было, по крайней мере, утешение, что окружавшее лагерь железное кольцо было сломлено. Не беспокоясь более об участи своих товарищей по оружию, они могли на свободе размышлять о своих собственных несчастиях. Пленники сохраняли бодрый и ясный вид перед оскорблявшими их фанатиками, и их гордая сдержанность пока еще внушала уважение необузданной толпе. Однако они чувствовали сильное стремление к уединению; им хотелось бы скрыться от всех устремленных на них глаз, даже, пожалуй, очутиться в тюрьме, чтобы там на свободе оплакивать дорогих умерших.

   Мулла Фу особенно отличался по отношению к ним своей необузданностью и говорливостью. Покрытый скудными лохмотьями, с обнаженными руками и ногами, исхудалым лицом, блестящими глазами, взъерошенной бородой, он показывал им кулаки, осыпал их бранными словами или просто вцеплялся в них своими черными, кривыми ногтями, похожими на когти хищной птицы. И среди дождя непонятных пленникам слов они все чаще и чаще слышали слово дум-дум, произносимое с зловещими, бездумными восклицаниями.

   Несмотря на свое спокойствие, удивительное для такого молодого человека, лейтенант Тейлор почувствовал, что им овладевает сильный гнев. Майор увидел, что он вдруг скрестил руки на груди. Тотчас одна из них вытянулась, как стальная рессора, и с глухим шумом ударила крикуна. В то же время послышался треск костей, и старик тяжело упал с разбитой нижней челюстью.

   - А этот кулачный удар, это тоже дум-дум? - холодно спросил лейтенант. Фанатик слабо шевелился и стонал; изо рта его бежала кровавая пена.

   - Браво, Тейлор! - сказал майор с печальной улыбкой. - Надеюсь, этот несчастный не будет больше призывать наших врагов к священной войне.

   Оба офицера ожидали верной смерти после такого жестокого оскорбления уважаемого всеми человека. Однако ничего такого не случилось. Оттого ли, что престиж муллы сильно пошатнулся, оттого ли, что им готовили другого рода мучения, но оба офицера были заперты в каком-то домишке, выстроенном из сухого камня, перед которым постоянно стоял отряд бандитов, вооруженных с ног до головы. Только тогда им удалось обменяться несколькими словами, излить друг другу свою душу и поразмыслить об ужасных известиях, полученных в момент начала сражения. Майор первый прервал молчание, царившее в течение нескольких минут в мрачной темнице, куда их заключили.

   - Ах, Тейлор, - прошептал он разбитым голосом, - я очень несчастлив. Моя жена, обожаемая подруга моей жизни, умерла... убита... Ясновидение меня не обмануло. Мои бедные дети останутся теперь одинокими, беспомощными, так как меня нельзя больше считать их опорой!..

   - А я разве менее несчастлив, милорд? Я потерял отца, и он тоже убит! Отец убит, мой первый, мой единственный друг! Ах, милорд, я хотел бы плакать, как замученное дитя! Я не могу выразить ужасного чувства, которое я испытываю при мысли, что никогда его больше не увижу, никогда не услышу: "Мой маленький Эдуард"... потому что для него я все еще был маленьким... Ах, мой отец, мой отец!

   В течение нескольких минут эти два мужественные воина, видевшие смерть лицом к лицу на поле битвы, дали свободно излиться удручающему их горю. Из глаз их текли обильные слезы.

   - Подумайте только, Тейлор, - сказал майор, стараясь придать твердость своему голосу. - Мэри только пятнадцать лет, а Патрику еще нет и четырнадцати. Их мать умерла, их гнездышко расхищено. Что с ними теперь будет? Они остались без средств! Слышите вы, без средств, и притом гордые, как шотландцы! Потому что, должен признаться вам, милорд, я беден, как младший член семьи.

   - Что в богатстве, милорд! Вы благородны, как Стюарты, и мужественны, как все эти храбрецы, сражающиеся в рядах Гордонова полка.

   - А как мы были счастливы! Счастье наше было настолько полно, что можно было бояться за его продолжительность...

   В тюрьме было несколько каменных скамеек и несколько соломенных рогож. Майор опустился на одно из этих сидений, и лейтенант сел около него, забывая о своем собственном несчастии. Повинуясь непреодолимому желанию открыть свою душу, майор прибавил:

   - Наша семья, когда-то очень богатая, совершенно разорилась после Каунпурской резни, которая облекла в траур наше милое отечество.

   - Да, - прервал лейтенант, - нет семьи во всем Соединенном Королевстве, которой не пришлось бы оплакивать потерю.

   Майор рассказал, как его отец доверил все свое богатство гебрскому негоцианту и как он был убит вследствие ужасной измены, наложившей неизгладимое пятно на память Нена-Саиба. Он рассказал еще, как он сам, спасенный из колыбели, оставшийся без опоры, был воспитан за счет государства, вместе с детьми других жертв, испытал все невзгоды сиротской жизни, военного воспитания в Индии, бедственного офицерского существования. Он рассказал про свою женитьбу, про свое счастье, надежды, увеличение семейства и про свое полное неведение того, куда попало сокровище, вверенное его отцом гебрскому негоцианту. Потом он продолжал:

   - Я подошел теперь к самому романтическому моменту моей жизни. Это случилось за несколько дней до начала военных действий, месяца три тому назад. Губернатор Пешавара, предвидя восстание, поручил мне произвести быструю рекогносцировку расположенных на границе постов и дал мне с этой целью пол-эскадрона красных улан.

   Я двинулся вперед и увидел вдалеке приближающийся к нам караван тяжело нагруженных верблюдов; он причудливо извивался по склону горы и направлялся в нашу сторону. Тогда все было еще мирно; этот караван, везший товаров на целые миллионы, шел без охраны, и верблюдовожатые почти не были вооружены. Мне вдруг пришло в голову, что такая ценная добыча может возбудить жадность разбойников. Я и не думал, что мысль так скоро осуществится. За Али-Маджидским ущельем прятались четыреста человек бандитов, которых я увидел в бинокль совершенно ясно. Едва только караван углубился в ущелье, как раздалась бешеная стрельба. Бесконечная линия тотчас пришла в беспорядок, заколебалась, порвалась, растерянные вожаки разбежались или бросились на колени, умоляя нападавших о пощаде. Разбойники бросились на легкую добычу, развязали вьюки и без жалости задушили тех, кто просил пощады.

   Нас было шестьдесят человек, скрывшихся за выступом скалы. Я выступил вперед, приказал вынуть штыки и заряжать ружья. Трудно поверить, но мы понеслись, как смерч, по руслу потока, заваленному обломками. Я увидел восьмидесятилетнего старца, которого бандиты сняли с верблюда и собирались убить. Один из них держал его за длинную белую бороду, другой поднял палаш.

   Ответным ударом я выбил саблю из рук разбойника и пронзил горло тому, который держал старика за бороду. В то же время мои уланы кололи штыками на все стороны. Спустя короткое время на земле уже лежали двести бандитов, пронзенных смертельными ранами. Остальные, думая, что за нами появится целый полк, разбежались куда могли. Караван, стоивший несколько миллионов, был спасен. Он весь принадлежал старику, которого я спас от смерти. Он с чувством выразил мне свою благодарность, спросил мое имя и, услышав его, был сильно поражен.

   - Герцог Ричмондский, - сказал он своим старческим голосом, дрожа и запинаясь. - Сын полковника, убитого при Каунпуре! Ах, милорд, я долго искал вас, чтоб передать вам имущество, доверенное мне вашим отцом.

   - Какое имущество, что вы хотите этим сказать? - спросил я с изумлением.

   - Богатство герцогов Ричмондских, более миллиона фунтов! Но вы исчезли во время смятения, и я никак не мог вас найти. Потом меня постигло несчастье. Я потерял свое богатство, и, пытаясь возвратить его, был взят в плен и продан в рабство кабульскому эмиру. После долгих лет, проведенных в плену, мне удалось бежать и достигнуть русских владений. Меня поймали, опять продали, и я долго оставался на службе у бухарского хана. Наконец, мне удалось начать торговлю для себя. Разбогатев, я возвращаюсь в свою страну и везу с собою такое огромное богатство, которому мог бы позавидовать даже раджа; тут-то вы спасли меня, милорд, вы, сын человека, почтившего меня своей дружбой!

   Майор на минуту остановился, оставив лейтенанта в полном изумлении от всего слышанного, потом продолжал своим печальным голосом:

   - Не правда ли, Тейлор, эти события моей жизни сильно напоминают роман?.. Что ж я могу еще прибавить? Я вернулся в Пешавар и проводил туда старого негоцианта, так тесно связанного с историей моего семейства. Одаренный чудесной памятью, он в полной подробности помнил все, что касалось Каунпурской драмы. Он не забыл места, где он скрыл сокровища моего отца, на память сделал мне подробный план этого места, присоединил к нему подробные объяснения и отдал мне драгоценные документы, умоляя спрятать их в верном месте. Кроме того, он обещал мне, окончив свои собственные дела, превратить драгоценности в деньги и положить их на мое имя в одно из финансовых учреждений империи. Он заклинал меня поторопиться, говоря, что он очень стар и ему осталось недолго жить. Я переслал документы жене, объяснив ей, какое значение они имеют для нас и для наших детей. С тех пор я больше не получал известий от старого парса-негоцианта. Моя несчастная жена была убита через несколько часов после получения моего письма... наш дом разграблен и сожжен... мои бедные дети пишут мне, что все погибло. Они сами, не имея никаких средств, ехали с бедными эмигрантами Поля Бедствия, пострадали от железнодорожной катастрофы и были спасены только заботами великодушного чужестранца, капитана Пеннилеса... Но они беглецы... они находятся под гнетом таинственной и страшной опасности!.. Они принуждены скрываться и находились в момент, когда Мэри писала это письмо, в неизвестной пагоде, имени которой они не знают.

   - Однако, милорд, надо надеяться, что они будут вам возвращены, - сказал лейтенант. - Несчастье не может все время обрушиваться на одних и тех же лиц.

   - Разве мы сами не служим доказательством обратного, если подумать о постигающих нас в последнее время катастрофах!

   - Я не верю, что нам долго придется оставаться в плену; напротив, у меня есть предчувствие, что нас скоро освободят: случится что-нибудь неожиданное, но непреодолимое.

   - Вы молоды, мой друг, а молодость легко поддается безумной надежде. Что до меня, я сделаю все на свете, чтобы увидеть моих бедных малюток; но я не имею на это никакой надежды. Что бы там ни было, поклянитесь мне, если вас отпустят на свободу, отыскать их, любить и позаботиться о них, как старший брат. Я прошу вас об этом, как самого храброго, самого дорогого товарища по оружию...

   На энергичном лице молодого человека отразилось живое волнение при этих торжественных словах. Потом он тихо покачал головой, говоря:

   - Милорд, не забудьте, что моя судьба тесно связана с вашей... я не могу жить, если вы погибнете... я не могу остаться на свободе, если вы в плену.

   - Но если б вы освободились... если б мы оба убежали, и я был убит... обещайте, Тейлор...

   - Я клянусь, милорд, что сделаю все, о чем вы меня просите. Я клянусь вам уважаемой памятью моего отца.

   Внезапное появление отряда афридиев, под предводительством человека мрачного вида, прервало этот разговор. Человек посмотрел на обоих англичан с невыразимой ненавистью и сказал им:

   - Суд, который рассматривал ваше дело, приговорил вас к смерти. Вы умрете от голода и жажды. Ваши трупы, разрезанные и посоленные, будут посланы главнокомандующему английской армии. Так будет со всеми пленниками, пока останутся в употреблении пули дум-дум!

  

  

   Увидев, что хобот Рамы проник в отверстие, пробитое под Башней Молчания, и узнав голос Берара, капитан закричал:

   - Берар, мой дорогой друг, это ты! Ах, ты пришел как раз вовремя... Скорей! Воды, воздуха, мы умираем!

   Берар сказал несколько слов слону, который вытащил свой хобот и ускакал. Через несколько минут он вернулся, опять просунул хобот в отверстие и начал тихонько дуть. Послышалось громкое журчание, и целый водяной смерч упал на группу. Задыхавшиеся попали под настоящий ливень, но ливень благодетельный: он оживил несчастных, находившихся, в буквальном смысле слова, в агонии. Марий, приняв душ, пришел в себя, отряхнулся и воскликнул:

   - Ах, Боже мой! Ведь, кажется, идет дождь! Джонни, милый мой, надейся и смотри...

   - Нет, я лучше буду пить! - ответил янки, вдруг оживившийся под действием этого ливня.

   - Да это Рама! - воскликнул удивленный провансалец, разглядывая в отверстие черный профиль слона, обрисовывавшийся на светлой полоске неба. - Вот что, можно сказать, называется чутьем!

   Патрик тоже открыл глаза и не мог опомниться от удивления, почти от страха, при виде этой сцены.

   - Не бойся, дитя мое, - сказал ему Пеннилес. - Это наше спасение...

   А так как хобот Рамы не доставал до группы, Пеннилес крепко схватил мальчика за бедра, приподнял его на руках и закричал:

   - Держи крепче, Рама!

   Слон схватил Патрика, осторожно вытащил его из углубления и поставил на землю. Это было сделано так нежно и осторожно, что Патрик был глубоко тронут: он обнял обеими руками подвижной хобот и поцеловал его. Рама, очень чувствительный к этой ласке, затрубил как можно нежнее и снова начал ощупывать внутренность колодца. Он вытащил Мария и Джонни и изъявлял некоторое нетерпение по поводу того, что не может вытащить своего друга из этой ямы, где он должен чувствовать себя так худо. Но у Пеннилеса было нечто другое на уме.

   Прежде чем вылезть, он хотел вытащить и ящик, который здесь уже не был в безопасности. Для этого нужны были крепкие веревки. Он закричал в отверстие:

   - Марий, Джонни, Берар! Мне во что бы то ни стало нужен канат или что-нибудь очень крепкое! Ищите все трое! Найдите мне то, что мне нужно!

   - Э, капитан, я нашел, что вам нужно, - ответил Марий. - Вот там растет тростник: он послужит нам отличным канатом.

   Спустя короткое время полудикий индус и оба моряка, по профессии своей привыкшие всюду находить выход, набрали несколько стеблей тростника, прочных, крепких, как сталь; разорвать их было совершенно невозможно. Неутомимый Пеннилес обвязал ими сундук, потом стал карабкаться наверх; Рама подхватил его и поднял хоботом. Счастливый, что добрался до своего благодетеля, слон осторожно положил его на землю и, буквально обезумев от радости, принялся скакать, производя оглушительные звуки. Боб тоже скакал, прыгал, запыхавшись, перебегал от одного к другому и трогательно выражал радость преданного животного. Оставалось только вытащить сундук. Пеннилес завязал ушком концы тростника, продетые в ручки сундука, и подал эти петли слону. При этом он тихонько поласкал животное, которое усиленно обнюхивало петлю и ощупывало этот канат хоботом, как будто желая узнать его размеры и убедиться, что ничто не может его поранить. Потом Пеннилес закричал:

   - Тащи его, тащи, мой милый Рама!

   Слон захватил канат хоботом, потом начал тянуть его медленно, постепенно. Сундук стал подниматься, задевая за песчаные стенки и заставляя их осыпаться. Наконец, он появился наверху, массивный, тяжелый, прочный, окованный железом, с гвоздями и винтами, толстыми бортами и доской из серебра, на которой ясно можно было видеть имя и герб герцогов Ричмондских.

   Когда трое мужчин и ребенок начали дышать свежим воздухом, когда они освободились из своей отвратительной тюрьмы, то почувствовали новый припадок слабости. Они изнемогали от голода и особенно от жажды.

   - Воды, воды! - кричали они. К счастью, помочь им было не трудно. Берар отвел их или, лучше сказать, притащил к колодцу, служившему для очистительных церемоний, совершавшихся парсами во время погребения. Вода была теплая, невкусная, сомнительной чистоты. Они бросились на нее с опьянением и стали пить с жадностью, которая ясно говорила, сколько они выстрадали. Факир был вынужден запретить им это, напомнить им, что здесь было не безопасно... надо было бежать...

   Бежать!.. Это правда... Биканель и его люди могли вернуться. Это было даже весьма вероятно, потому что полицейский агент, вероятно, захотел бы убедиться в том, что рыжие коршуны, сидевшие на решетке, исполнили свое обычное отвратительное дело. Благодаря уму и удивительной ловкости Рамы, который позволял делать с собой, что угодно, сундук удалось взвалить на его толстую спину.

   - А теперь, - сказал Берар, - едем! Бежим, как можно скорее и как можно дальше!

   Патрик был решительно не в силах ступить ни одного шага. Марий собрал последние силы, взял Патрика к себе на спину, держа его за руки, и сказал ему:

   - Ободрись, мой голубчик: мой старый скелет еще сослужит нам службу.

   Берар встал во главе кортежа и, углубившись в густой тростник, позвал Раму. Слон послушно последовал за ним, раздвигая своим туловищем стебли невысокого, но крепкого тростника. Все пошли по следам толстокожего животного и шли таким образом около часа. Поросли кончались, и начинались джунгли, более доступные, но еще более опасные.

   Ночь наступала, и несчастным беглецам невозможно было идти дальше. Голод и усталость мучили их. За недостатком более вкусной и более существенной пищи, Берар достал им несколько диких манго, несколько едких и жестких ягод зонтичной пальмы, которые немножко утолили или, лучше сказать, обманули этот голод. Они шли вслед за добрым Рамой, который по крайней мере имел возможность там и сям по пути подкрепиться пучком душистой травы, сочными древесными почками, нежными стеблями или дикими плодами, которые он на ходу вырывал хоботом и ел с полным удовольствием. Наконец, они остановились в прогалине. Собака только что скрылась в засеянном хлебом поле, в поисках добычи. Вдруг послышался крик птицы и судорожное хлопанье крыльев. Все инстинктивно бросились в ту сторону, и Патрик первый застал свою собаку за ощипыванием великолепного, задушенного им павлина. Марий вскрикнул от удивления и удовольствия.

   - Чудесное угощение, приятное для глаз и для желудка! Это как будто молодая цесарка! Капитан! Я приготовлю вам отличное жаркое, на славу!

   Пока он ощипывал великолепные перья птицы, Боб поймал еще добычу. Он схватил самку на гнезде и тоже задушил ее. Патрик взял ее от него, обещая ему хорошую долю, когда кушанье будет готово. Скоро заблестело яркое пламя от костра, разведенного Бераром; ощипанные павлины начали поджариваться на устроенном Марием вертеле. Беглецы немного оживились и, как люди, закаленные в путешествиях, почувствовали бы себя вполне хорошо, если б не мысли о миссис Клавдии и Мэри. Эта мысль, как легко себе представить, удручала капитана, заставляла его страдать и сильно огорчала его преданных и верных товарищей. Напрасно он старался убедить себя в том, что его жена не подвергалась никакой опасности, что это дерзкое похищение не будет иметь других последствий, кроме требования большого выкупа, что это шантаж, от которого пострадает разве только казна богатого Керосинового Короля. Напрасно он старался вызвать в своей памяти воспоминание о мужестве и выносливости жены, о ее находчивости, решительности и обо всех подобных ее качествах, которым могли бы позавидовать многие мужчины.

   Он чувствовал в сердце острую боль, которая давила его до того, что он готов был кричать. Берар сорвал большую ветку с листьями и бил ею по траве, чтоб отогнать пресмыкающихся и вредных насекомых. Патрик, подкрепившись куском жареного павлина, заснул рядом с Бобом. Марий и Джонни последовали примеру Патрика, между тем как капитан не мог заснуть и сидел около огня, отблески которого ложились на слона. Берар тоже не спал и усердно работал. Он нарезал большое количество тонкого и гибкого тростника и с невероятной быстротой сплел из них очень легкую, но прочную корзинку. Потом он свил из того же тростника лестницу, не менее гибкую, чем веревочная; Рама спал, прислонившись к дереву; у него на спине все еще находился ящик, найденный в Башне Молчания. Берар подошел к доброму животному, которое стояло неподвижно, и бросил вверх лестницу; она зацепилась за один из углов ящика. Берар влез по лестнице наверх и сказал капитану, который, как ему было известно, не спал:

   - Не захочет ли саиб почтить своего слугу, оказав ему помощь?

   - Да, Берар, что надо делать?

   - Пусть саиб подаст мне эту тростниковую корзину.

   Капитан подал ему этот предмет, напоминавший клетку, и Берар, поблагодарив его, усердно занялся прилаживанием ее к ящику. Пеннилес подавал ему веревки по мере того, как работа подвигалась, и факир привязывал их с удивительной быстротой. Через полчаса легкое здание была прочно утверждено на спине слона, который дремал с полузакрытыми глазами, уши настороже, как бдительный часовой, от которого не укроется малейший шум. Капитан при свете костра с удивлением следил за этой странной работой.

   - Да ведь ты устроил нам houdah! - сказал он наконец.

   - Да, господин, это houdah, в который вы все поместитесь.

&