Буссенар Луи Анри - Среди факиров

! - ответил капитан, тронутый таким добросердечием. - Я и сам очень люблю животных! - прибавил он.

   Марий вмешался в свою очередь.

   - Вы любите свою собачку, как настоящий моряк, мой молодой друг. Ну, так я вам скажу: я плакал, как теленок, о смерти Браво, собачки маленького Пабло, сиротки на Кубе!

   Патрик, который хорошо говорил по-французски, понял все, несмотря на акцент и на морские выражения, и с этого же момента почувствовал искреннюю привязанность к провансальскому матросу. Его холодная английская сдержанность растаяла при выражении горячих чувств, выраженных по поводу гибели верного друга.

   - А потом, кто знает? Ведь он может быть еще найдется? - продолжал важно рассуждать Марий.

   - Ах, да, дай Бог, чтоб он нашелся! - сказал мальчик, полный надежды.

   До сих пор Патрик едва успел рассмотреть своих неизвестных друзей. Хотя они с непринужденностью носили свой восточный костюм, он очень скоро догадался, что они не были индусами. Однако же их произношение ясно показывало, что они не были подданными ее величества императрицы. Должно быть, это были иностранцы, добрые, смелые, отважные. И его молодое сердечко, жестоко пораженное всеми случившимися с ним несчастиями, столь упорными и частыми, теперь раскрывалось для благодарности и симпатии. Один только факир, которого с первого взгляда легко было признать за чистокровного индуса, внушал ему отвращение, смешанное с ужасом.

   Индус был с ним очень вежлив, но холоден. С своей стороны, он старался избегать не только ближайшего соприкосновения с братом и сестрой, но даже взгляда на них. Он заметно стеснялся и нехорошо чувствовал себя в их присутствии, несмотря на то, что помогал их спасти. Между детьми майора и этой таинственной личностью существовала какая-то тайная антипатия, которую они никак не могли побороть. Но это было только внутреннее ощущение, которого не замечали ни капитан, ни его жена, ни матросы.

   Патрик, побежденный приятной, полной собственного достоинства внешностью и добротой капитана, чувствуя симпатию и к добродушному Марию, рассказал им в кратких словах про свою жизнь с сестрой, про свои несчастия, нужду и надежды. Он говорил им все без утайки, как старым друзьям.

   Тем временем Мэри становилась все разговорчивее, как в лихорадке, что сильно испугало графиню де Солиньяк.

   С ловкостью, достойной матроса и бывшего дровосека, Джонни устроил прелестный домик-игрушечку из бамбуковых стволов, покрыв его огромными банановыми листьями. На это пошло не более часа работы, и домик мог служить убежищем на случай дождя, которого всегда можно было ожидать. Молодая женщина перебралась туда вместе с Мэри, все еще неподвижно лежавшей на своем матраце.

   Сильно встревоженная графиня позвала своего мужа, который прибежал вместе с Патриком и Марием.

   - Посмотрите-ка, мой друг... Этот бедный ребенок бредит... его голова горит, пульс стучит с невероятной скоростью!

   - Верно, у нее сильная лихорадка?

   - А у нас нет никаких лекарств, ни крошки хинина... решительно ничего!

   - Надо попробовать... поискать чего-нибудь!

   - У белых нет средства против этой болезни... Эта болезнь неизлечима! - сказал суровым голосом факир.

   - Что ты говоришь, факир? - воскликнул капитан.

   - Правду, саиб! Это лихорадка здешних джунглей... Всякий белый, заболевший этой болезнью, непременно умрет!

   Патрик слышал приговор, произнесенный над его сестрой.

   - Если белые не знают средства против этой болезни, может быть оно известно индусам?

   - Да, саиб, ты говоришь правду: может быть!

   - И ты сам так много знаешь...

   - О, да, конечно... я хотел сказать - нет!

   Когда он произносил это "нет", его голос зазвенел, как медь, и глаза сверкнули на маленькую больную с выражением сильной ненависти.

   Капитан предчувствовал тайну и содрогнулся. Он сделал знак своей жене и сказал факиру:

   - Следуй за мной!

   Факир почтительно поклонился и последовал за ним без малейшего колебания.

   Когда они отошли шагов на пятьдесят, капитан остановился за группой лавров, расположением своим напоминавших школу молодых деревьев. Посмотрев индусу прямо в лицо, он сказал без всякого предисловия:

   - Ты знаешь средство, которое спасет ребенка?

   - Да, саиб!

   - Ты приготовишь его и спасешь ее?

   - Нет!

   Пеннилес побледнел и невольно схватился за курок револьвера, который торчал у него за поясом.

   Факир заметил этот жест, наклонил голову и, смягчая свой грубый голос, сказал покорно:

   - Саиб, я мог солгать тебе и сказать, что не знаю средства против этой болезни. Но я сказал тебе правду; я никогда не унижусь до того, чтоб говорить ложь. Теперь ты можешь убить меня; моя жизнь принадлежит тебе... Мои победители отдали меня тебе... я твой раб, твоя вещь...

   - Тогда почему же ты отказываешься повиноваться мне, спасая ребенка, который скоро будет в агонии?

   - Потому что она принадлежит к проклятой расе, которая нас теснит; потому что мой отец, моя мать, мои братья... все мои родные были избиты англичанами; потому что здесь нет семьи, которая не оплакивала бы своих близких, ставших жертвой англичан... потому что секта, к которой я принадлежу, поклялась: "Смерть англичанам!" Потому что и я сам дал ужасную клятву над внутренностями белого буйвола, что буду стараться уничтожать все, что принадлежит англичанам!

   - Однако же, факир, если я стану взывать к твоим добрым чувствам, к твоему великодушию... если я, который никогда никого не просил, стану просить и умолять тебя...

   - Ты - мой повелитель, ты имеешь право приказывать мне. Но я не могу тебе повиноваться, и поэтому убей меня!

   - Я умоляю тебя, факир! - сказал Пеннилес, еще более побледнев и делая самые ужасные усилия, чтоб сломить эту непокорную волю. Факир отодвинулся на три шага, выпрямил голову с трагическим выражением на лице и скрестил на груди руки, мускулы которых казались кольцами змеи. Он простоял таким образом несколько минут, как будто бы в его огорченной душе происходила ужасная борьба, потом воскликнул сдержанным, прерывающимся голосом:

   - Это я задушил судью Нортона черным платком душителей! Это я тем же способом умертвил судью Тейлора! Я, чтоб отомстить за Нариндру, святого, дважды рожденного, убил герцогиню Ричмондскую... их мать, слышишь ли, их мать, саиб! Я - начальник тугов, или душителей Бенгалии! Да, я - Берар!

   Выслушав эту странную, таинственную исповедь, Пеннилес не моргнул глазом. Он не сказал ни слова в осуждение и ни одним жестом не выразил отвращения к этой мрачной личности, которая внезапно выросла перед ним.

   Он только ответил спокойным голосом:

   - Ну, Берар, если ты убил мать, то спаси дитя!

   Факир медленно отнял руки от груди и указал на курок револьвера своим сухим и жестким, как корень дерева, пальцем.

   - Я твой раб, моя жизнь принадлежит тебе: убей меня, саиб!

   - Ты отказываешься?

   - Я не могу согласиться!

   - Хорошо, Берар. Я не буду спорить ни о твоих поступках, ни об их побудительных причинах. Ты меня спас, я этого никогда не забуду... Но мы должны расстаться!

   - Но, саиб, этого нельзя. Я должен отвести тебя в верное место, под страхом бесчестия, что хуже смерти.

   - Довольно, не прерывай меня! Я чужестранец, я француз... Я принадлежу к великодушной нации, которая заступается за угнетенных, которая любила твоих братьев индусов, которая проливала свою кровь и тратила свое золото, чтоб отстоять их независимость... и чье имя чтится всеми, кто на этой земле рабства помнит о ней и думает о ней! Итак, факир, во имя моего отечества, которое всегда покровительствует слабым, я объявляю, что моя жизнь, жизнь моей жены и моих служителей сольются в одно с жизнью этих детей. Я их усыновляю, они будут мои. Я буду защищать их от всех врагов до того дня, когда передам их с рук на руки их отцу. А теперь иди и оставь нас одних! Я отказываюсь от твоих услуг и от услуг тех людей, которым ты повинуешься. Оставь нас одних среди наших врагов. Я лучше умру, чем сделаю дурное дело. Что же касается Мэри, то я пойду умолять о милосердии жителей этой деревни, которые, может быть, окажутся добрее тебя!

   При этих словах, сказанных с несравненным достоинством, факир проявил внезапное и сильное волнение. Его фанатизм смягчился. В глазах, похожих на глаза тигра, блеснуло доброе чувство. Он опустил голову и проговорил едва внятным голосом:

   - Смерть поражает клятвопреступников! Так пусть же так будет и со мной! Я нарушу клятву и умру. Ты победил меня, саиб! Я приготовлю напиток, и молодая девушка будет спасена!

  

  

   Борьба между Пеннилесом и факиром велась, как заметили читатели, очень энергично с обеих сторон. Факир, увлеченный злобной ненавистью к англичанам, открыл свою ужасную тайну. Итак, этот факир, этот неизменный, преданный друг и спаситель наших путников, был Берар! Да, Берар, "душитель", начальник тугов, при имени которого дрожала вся провинция Бенгалия! Это был неумолимый исполнитель жестоких приговоров, произнесенных теми таинственными адептами, имя которых никому не было известно! Это был тот неуловимый, невероятно ловкий человек, на чей след никто не мог напасть и чья голова была оценена в пятьдесят тысяч рупий.

   Впрочем, капитан, который никогда ничем не смущался, не смутился и от этого открытия. У него была только одна цель: спасти Мэри. Он нашел сведущего в этом деле человека. Его нисколько не смущало то обстоятельство, что у этого человека было на совести много убийств, раз они были задуманы и исполнены без всякой корыстной цели, единственно из фанатизма.

   Когда Берар, побежденный красноречием капитана, наконец сдался и обещал свое содействие, успокоенный Пеннилес сказал ему:

   - Благодарю тебя, факир, за данное обещание и надеюсь, что тебе не придется пострадать из-за доброго дела. Что же касается твоей тайны, то я ее сохраню и не открою. Никто из близких мне людей не узнает, что ты - Берар. А теперь поспеши остановить течение болезни!

   Факир склонился и просто ответил:

   - Я пойду искать растения, действие которых спасет молодую англичанку!

   Так он и сделал и вернулся через два часа, неся на голове пук растений с листьями, цветами и корнями. Вероятно, он ходил за ними очень далеко, так как по его бронзовой коже градом струился пот и он, обыкновенно такой выносливый, казался совсем измученным. Уходя, он дал некоторые инструкции вожаку, и тот отправился в деревню за посудой, которую можно было бы поставить на огонь, и за ступкой, чтобы растолочь растения. Когда факир пришел, все было готово: перед домиком был разведен яркий огонь, и вожак подкладывал туда топливо.

   Состояние Мэри тем временем значительно ухудшилось. По ее сухой, горячей коже, на которой появились белые пятна, по ее черному языку, по ее глазам, по судорожно вздрагивающим рукам было видно ухудшение в ходе болезни, которая в самом скором времени должна была унести несчастное дитя. Эта болезнь действительно ужасна; она главным образом свирепствует в низких, сырых и болотистых местностях и появляется по причине разложения остатков растений, которые или вовсе незаметно для глаза, или в виде легкого тумана носятся в воздухе; попадая в кровь, они оставляют там смертоносные зародыши болезни, отравляющие весь организм. Яд этот на одних не оказывает никакого действия, зато другим причиняет быструю смерть. В иных случаях он действует слабо, медленно, в других действие его бывает почти внезапно. Если лихорадка оказывается "злокачественной", то больной умирает через несколько часов. Дельта Ганга приобрела печальную известность тем, что представляет плодотворную почву для этой болезни, уносящей столько жертв. Стоит только подумать, что в Бенгалии из ста больных семьдесят пять бывают больны именно этой лихорадкой! Бедная Мэри, оказавшаяся более восприимчивой к этому бичу степей, чем ее спутники, получила злокачественную лихорадку, и притом внезапно, без всяких предвестников.

   Сознавая свое бессилие, все стояли молча, затаив дыхание, и каждый думал: "Но ведь она умирает!"

   Патрик упал на колени, схватил сестру за руку и шептал, трясясь от рыданий:

   - Мэри, Мэри, умоляю тебя... скажи что-нибудь! Посмотри на меня! Отвечай мне!

   Несчастное дитя хриплым голосом произносило слова без смысла и связи, ничего не видело, ничего не слышало.

   Пеннилес, весь покрытый холодным потом, стоял около факира, казавшегося ему теперь скорей служителем ада, чем спасителем бедной девочки, и все время твердил ему:

   - Скорей, факир, скорей! Смерть приближается!

   Факир поспешно растирал, разминал листья, цветы и корни и потом бросал их маленькими порциями в кипяток. Все это продолжалось десять минут... десять минут тягостного ожидания и смертной тоски. После этого факир взял маленькую серебряную чайную чашечку, одну из тех, которые были припасены им для дороги вместе с провизией, и наполнил ее настойкой, не успев даже процедить, ее. Затем он подал чашечку миссис Клавдии и сказал:

   - Заставьте девочку выпить все это маленькими глотками!

   Молодая женщина повиновалась и с помощью Патрика влила в рот умирающей несколько капель питья. С невообразимым терпением и ловкостью она продолжала это, несмотря на конвульсивные движения Мэри, несмотря на то, что челюсти больной невольно сжимались. Это продолжалось около получаса. Мэри выпила чашку, не пролив ни капли, благодаря ловкости миссис Клавдии. Факир безмолвно стоял и смотрел; ни один мускул не дрогнул на его неподвижном, как маска, бронзовом лице. Наконец, он глубоко вздохнул и сказал своим грубым голосом:

   - Она благополучно выпила это питье... Значит, лекарство подействует... Сударыня, продолжайте давать его; теперь она покроется обильным потом, после этого уснет и завтра будет здорова.

   - Ах, благодарю, факир! - воскликнул Пеннилес, - благодарю за твой поступок, всю цену которого я глубоко понимаю и чувствую!

   Только тут капитан заметил, что факир сильно побледнел, как бледнеют цветные люди: его щеки и губы сделались пепельно-серого цвета. Он отступил на несколько шагов и капитан услышал, как он прошептал:

   - Только для вас я решился нарушить свою клятву, саиб! Дитя будет жить... но я погибну, как все те, которые нарушили клятву крови!

   Его предсказания стали сбываться. После того, как Мэри выпила четвертую чашку таинственного лекарства, она вдруг покрылась обильным, невероятно обильным потом. Сразу после этого молодая девушка заснула крепким, тяжелым, как свинец, сном. На другое утро она проснулась разбитая, но с ясным сознанием, как и до болезни; страдания ее прекратились, и она улыбалась окружающим, которые почти обезумели от радости, видя ее здоровой. Миссис Клавдия наклонилась над ней, как ангел доброты и утешения.

   - О, - сказала Мэри, с живостью сжимая ее руки, - я была очень близка к смерти, и вы спасли меня!

   - Нет, дитя мое, я не хочу принимать незаслуженной благодарности... Вот тот, кто спас вас от смерти и чье имя мне даже неизвестно: это наш добрый факир.

   Молодая девушка обернулась к факиру, ласково протянула ему руку и, устремив на него свои кроткие большие глаза, сказала:

   - Друг, я обязана тебе жизнью: я этого никогда не забуду. Возьми мою руку в знак искренней дружбы и неизменной благодарности.

   Но факир, широко раскрыв испуганные глаза, стал пятиться назад, как будто увидел свирепого тигра.

   Не будучи в состоянии произнести ни слова, не чувствуя в себе больше прежней жажды мести, в ярости за свою уступку, но в то же время смягченный своим добрым поступком, фанатик убежал к слону Раме, который захватывал своим хоботом, сколько только мог, вкусных злаков, покрывавших землю, и с удовольствием ел их. Только Пеннилес, который читал теперь в этой мрачной душе, как в книге, понимал причины его волнения и бегства. Но Марий воскликнул:

   - Он без сомнения хороший человек! Да только его что-то укусило: скорпион, тарантул или просто пара майских жуков!

   Теперь опасность была устранена, и все начали нервно смеяться этому замечанию, что часто случается с людьми, только что стоявшими на краю гибели.

   Они забыли об ужасных и многочисленных врагах, угрожающих им со всех сторон. Действительно, можно было считать просто чудом, что вчерашние враги не возобновили своей преступной попытки. Надо было скорей ехать, и факир молча делал все нужные приготовления. Рама, которого отвлекли от его обеда, ласково зарычал, когда Пеннилес погладил его по хоботу; он не отходил от своего друга все время, пока к нему ремнями подвязывали houdah, висевшую до тех пор на ветке дерева.

   - Ну, дети мои, - весело воскликнул капитан, - в дорогу! Переход будет долгий и трудный, но он зато последний. Через 12 часов мы будем в безопасности!

   Опять к спине добродушного Рамы приставили маленькую лесенку - и вскоре беглецы оставили место отдыха, чтобы направиться к убежищу, предложенному благодарными пундитами. Мэри, закутанная и хорошо защищенная от солнца, сидела на лучшем месте, капитан и два моряка приготовили свои магазинные карабины, чтоб в случае надобности отбить нападение. К счастью, эта предосторожность оказалась излишней. Враг, который, очевидно, берег свои силы для более удобного случая, не появлялся. Против всякого ожидания, переход завершился вполне благополучно. Незадолго до захода солнца беглецы увидели возвышающуюся над равниной грандиозную массу зданий, но расстояние не позволило им рассмотреть их. В течение некоторого времени наши путники поднимались на гору, и нужна была вся неутомимая быстрота слона, чтоб выбраться на этот скалистый склон, вершины которого пешеход мог бы достигнуть не раньше, как через день трудной и утомительной ходьбы. Скоро путники очутились перед грандиозными развалинами, вид которых производил сильное впечатление. Это не были старые, обветшавшие, рассыпавшиеся развалины, это были прочные постройки, едва тронутые вековым разрушением; остовы дворцов, как будто поваленные титанами, с уцелевшими портиками, столбами колонн, сводами, даже куполами и минаретами, возвышавшимися над массой ярко-красных цветов, финиковых пальм и смоковниц. Это было место вечного упокоения огромного города, одного из тех чудес, которые некогда расцвели на индусской почве под влиянием мусульманской цивилизации и которые были безжалостно уничтожены завоевателями. Даже имя их теперь забыто! Остались одни только следы давнего разгрома, совершенного неизвестно откуда пришедшими людьми, не упоминающимися ни в каких исторических преданиях. Жителей тоже не осталось. Воздух здесь, правда, очень здоровый, но сухость климата и почвы удалила отсюда земледельцев, полям которых нужна влага и которые поэтому охотнее селятся в равнинах.

   Из всех развалин уцелело только одно здание, пощаженное завоевателями Индии, непогодами и стихиями. Это огромное здание из розового гранита представляет собой наполовину монастырь, наполовину крепость; оно обнесено стенами, обведено рвом, в нем есть большие и маленькие башни; одним словом, это чудесный образчик средневековой индусской архитектуры.

   Это - монастырь, или пагода, принадлежащая обществу браминов; до мятежа 1858 года она процветала, но теперь в ней живет только несколько сторожей. Все осталось в порядке, но как будто вымерло или по крайней мере спит. Это нечто вроде дворца Спящей Красавицы, куда никто не может попасть, кроме пундитов или посвященных, куда они совершают свои паломничества, или факиров, когда они отправляются в дальние страны, чтоб исполнять возложенные на них таинственные поручения. Впрочем, туда и невозможно проникнуть без формального приказания. Во-первых, потому что эта крепость принадлежит духовному обществу, а англичане очень уважают все, что принадлежит духовным обществам, и не касаются ни самих духовных властей, ни их доходов. Во-вторых, потому что единственный вход защищен рядом дверей, опускных решеток и подъемных мостов, которые не позволяют вторгнуться сюда насильно.

   Как только наши путешественники подъехали к этой пагоде, укрепленной в таком же роде, как французские средневековые монастыри, им пришлось слезть и пойти по крытой аллее, слишком узкой для слона. Через сто шагов они очутились перед дверью, окованной железом, которая, казалось, составляла одно целое с массивной гранитной стеной. Факир сильно ударил камнем в дверь, которая зазвенела. Дверь приоткрылась, и в полумраке можно было разглядеть лицо, на котором, как уголья, горели глаза, подобные глазам хищного животного. Факир произнес несколько слов на тамильском языке, и тогда дверь бесшумно открылась настежь. За дверью был новый коридор, ведущий к полному воды рву, через который пришлось переходить по подъемному мосту. Факир дал несколько резких свистков, и они вызвали другого сторожа. Он тоже вступил с факиром в переговоры, и скоро мост был спущен с сильным звоном цепей. Беглецы, которых ободряли и интересовали эти многочисленные средства защиты, молча шли за своим провожатым, которому, казалось, были знакомы все закоулки крепости. За подъемным мостом была железная решетка с толстыми прутьями, и она тоже поднялась по слову факира.

   Когда они миновали последний коридор, у всех невольно вырвалось восклицание изумления.

   Перед ними на бесконечном пространстве раскинулся огромный монастырь, весь состоящий из галерей, проходящих по огромному саду, где росли самые чудесные деревья, цвели самые роскошные цветы. В этих галереях, украшенных нежными, изящными изваяниями, царила приятная прохлада; по низким лестницам с сотнями скульптурных украшений можно было спуститься в сад, куда безбоязненно спускались целые стаи птиц всех возможных пород. Здесь царило такое спокойствие, чувствовалась такая сила защиты, такой мир и безопасность, что восторженная душа могла забыть лихорадку бьющей ключом жизни, чтоб вполне насладиться этим восхитительным отдыхом. На бронзовом лице факира появилось что-то вроде улыбки, и в глазах его блеснул луч чувства.

   - Все это ваше, саиб! - сказал он, указывая жестом на огромное здание. - Вы будете жить здесь в полной безопасности все время, пока вам угодно будет оказывать нам эту честь. Власть самого вице-короля не простирается дальше порога священного дома! Избранные служители, скромные, верные и преданные, будут здесь заботиться о вас. Вы будете получать здесь вкусную пищу и найдете полный комфорт, которым так дорожат европейцы, а также и всевозможные развлечения, которые усладят вам жизнь. Я счастлив и горд, что исполнил возложенное на меня поручение и отвел в неприкосновенное убежище друга пундитов!

   - А я, факир, - ответил капитан с несравненным достоинством, - благодарю тебя за твое самоотвержение. Ты честно исполнил свое дело, и я считаю тебя человеком верным, умным и сердечным. Благодарю тебя еще раз! И пусть все те, которым я и мои близкие обязаны своим спасением так же, как и тебе, тоже примут выражение моей благодарности.

   Этот странный, фанатичный человек, орудие ужасных преступлений и самоотверженных действий, при этих словах упал на колени, схватил руку капитана, поцеловал ее с уважением и сказал:

   - Они позволили мне остаться при тебе все время, пока ты будешь их гостем... Я останусь твоим рабом, саиб... а потому умру спокойно, когда их рука падет на меня за то, что я нарушил клятву крови. Но что мне до того?!

   Потом он сделал беззаботный жест и прибавил:

   - Позвольте мне теперь отвести вас в назначенные вам комнаты.

   Группа последовала за ним по одному из монастырских коридоров, вымощенных мозаикой; потом все вошли в большой, многоэтажный павильон, окна которого выходили в сад, на цветы и деревья. Уже в передней можно было заметить убранство, роскошь которого превосходила всякое описание. Это была чисто восточная роскошь, с ее обивкой, мебелью, статуями, произведениями искусства, позолотой, со всем своим ослепительным великолепием. У каждого оказалась своя собственная комната, с ванной, библиотекой и курильной комнатой. Марий и Джонни, все еще одетые по-восточному, смотрели на себя в зеркала, отражавшие их с ног до головы, и остались очень довольны своей наружностью.

   - Ведь это, кажется, монастырь, гм! - сказал провансалец своему товарищу. - В этом монастыре, верно, не скучно! Tron de l'air de bagasse. Здесь все прекрасно устроено!

   - Well, well! Здесь почти так же хорошо, как в наших двадцатиэтажных домах, с телефоном, электричеством, паром, холодной водой, горячей водой и водой... сельтерской водой во всех этажах! - сказал холодным тоном невозмутимый янки.

   - Это крепость, где мы можем защищаться от врагов! - прибавил Пеннилес.

   - И где мы будем счастливы, любя друг друга от всей души, не правда ли, милые дети? - закончила миссис Клавдия.

   - Да, вы сделаете нас счастливыми! - сказала Мэри, обнимая молодую женщину с нежной почтительностью.

  

  

   Жизнь беглецов, теперь нашедших себе убежище, вошла в свою колею. Этот столь быстрый, можно даже сказать, внезапный переход имел для них невыразимую прелесть. Вообще трудно даже поверить, как душа и тело могут наслаждаться воздухом, если их сразу вырвать из пучины самых сильных ощущений.

   Пеннилес и его товарищи ели, пили, купались, отдыхали после обеда, курили трубки с душистым табаком, прогуливались в тени высоких деревьев и лечили, как умели, искривление спины у слона, причиненное ему их шальным бегством. Миссис Клавдия занималась Мэри, которая все еще не совсем поправилась, и с бесконечной кротостью и деликатностью старалась успокоить нервное возбуждение, овладевшее ею с того момента, как мать ее погибла под кинжалом фанатика. Теперь, когда все волнения кончились, Мэри страдала во сне от страшных галлюцинаций. Удар был слишком силен и потряс всю нервную систему этого любящего и чувствительного ребенка. Мэри спала вместе с графиней, которая никогда ее не покидала. Первые ночи были ужасны. Как только молодая девушка успевала заснуть, вдруг с ней делались судороги, конвульсии, она начинала говорить без конца, как будто видела перед собой ужасную сцену убийства.

   - Мама, берегись! Там человек! Не трогай его! О Боже, ради Бога! Нет, нет, этого не надо! Он замахивается кинжалом! Кровь! Мама, мама! Она больше не слышит. Мама умерла!

   Графиня брала ее к себе на руки, говорила с ней своим кротким голосом, старалась успокоить ее, отвлечь от этих ужасных видений. Тогда все мускулы Мэри напрягались и делались твердыми и неподвижными, как железо, потом она вскрикивала и впадала в состояние, похожее на каталепсию, в котором и оставалась в течение долгих часов. Миссис Клавдия, сильно обеспокоенная, не имевшая под рукой самых элементарных средств, не знала, что делать. Она призналась в своем затруднительном положении мужу, которому пришла мысль поговорить обо всем этом с факиром. Индус, которого целыми часами не было видно и который охотно скрывался от глаз людских, быстро появился на зов капитана.

   - Друг, - сказал капитан без предисловий, - я верю в твое знание и твою преданность. Позволь мне обратиться и к тому, и к другому.

   - Ты - мой господин, приказывай!

   - Дело идет о молодой девушке, которую ты спас по моей просьбе от лихорадки джунглей. Ее сон смущается ужасными видениями... она страдает... здоровье изменяет ей. Можешь ты ее вылечить?

   - Это легко.

   - Когда ты можешь это сделать?

   - Сейчас, если ты так желаешь.

   - Так идем сейчас к ней!

   По дороге капитан сообщил факиру более подробные сведения, чтоб он мог прямо приступить к лечению. При его неожиданном появлении Мэри почувствовала что-то вроде страха, даже ужаса, но овладела собой и подавила это ощущение, в котором себя упрекала. Факир почтительно поклонился, не говоря ни слова, и, внезапно встав с места, устремил пристальный взгляд на молодую девушку. Она пыталась опустить глаза, скрыться от этого взгляда, который давил ее, уничтожал, приводил в оцепенение. Это продолжалось не более нескольких секунд, а потом зрачки Мэри стали перебегать с одного предмета на другой, веки стали неподвижными, все ее тело задрожало, затрепетало, ее как будто приковали к месту.

   - Вы спите, не правда ли? - сказал ей факир.

   - Сплю! - ответила Мэри без колебаний, голосом изменившимся, почти беззвучным, доносящимся как будто издалека.

   - Если вы спите, будете меня слушаться?

   - Да... я буду вас слушаться!

   - Хорошо! Приказываю вам заснуть сегодня вечером в девять часов самым спокойным сном. Этот сон будет продолжаться до солнечного восхода. Только тогда вы проснетесь, тихо, спокойно, при звуках приятного пения бульбуля. Я хочу, требую, чтоб сон ваш был спокоен, без видений, без галлюцинаций... Слышите ли, я хочу!

   При таком решительном и энергичном выражении непреклонной воли Мэри слегка задрожала. Потом она тихо наклонила голову и ответила странным, выходящим изнутри голосом загипнотизированных:

   - Да! Я послушаюсь.

   - То же будет продолжаться и завтра... и послезавтра... Всегда!..

   - Да, всегда!

   - Вы проснетесь сейчас, как только велит вам супруга саиба. Но тогда вы забудете обо всем, о чем мы с вами говорили. Вы не будете помнить даже и того, что я вас усыпил! Я так хочу!

   Миссис Клавдия и ее муж смотрели с удивлением, но также и скептически на эту странную сцену.

   - Вы думаете, мой добрый факир, - спросила молодая женщина, - что выражение вашей воли, помимо всякого другого средства, исцелит мою маленькую приятельницу?

   - Клянусь вам в этом! Вы увидите сегодня вечером, - продолжал факир, - как спокойно она уснет по одному моему приказанию.

   - И другого лечения не понадобится?

   - Нет!

   - Но если впоследствии, когда мы расстанемся с вами, припадки возобновятся?..

   - Тогда вам достаточно будет усыпить молодую девушку и приказать ей опять спать спокойно... твердо внушить ей эту мысль... она послушается и вас, как меня.

   - Сумею ли я усыпить ее? Я сомневаюсь в этом. Да и спит ли она в самом деле?

   Факир улыбнулся и взял длинную крепкую золотую булавку с изумрудной головкой, которою графиня прикалывала свою шляпу к волосам. Прежде чем молодая женщина и ее муж успели сообразить, что именно он собирается делать, он осторожно пронзил руку Мэри этой булавкой, - и девушка не пошевельнулась. Повторив укол несколько раз в других местах, факир прибавил:

   - Теперь вы верите, что она действительно спит?

   - Это удивительно! - воскликнула графиня, видя, что Мэри совершенно нечувствительна к уколу.

   - Для нас это самая обыкновенная вещь!

   - Только разбудите ее поскорей, прошу вас... Этот странный сон поражает и даже пугает меня.

   - Этот сон не только не вреден, но даже очень полезен ей... Что же касается того, когда ее разбудить, то лучше разбудите ее сами, когда я уйду. Не говорите ей ничего, не делайте никакого намека на то, что произошло, и она сама скоро забудет обо всем.

   Он собирался было уйти, но потом, вспомнив что-то, сказал Мэри своим повелительным тоном, выражающим вполне непреклонную волю:

   - Когда графиня прикажет вам заснуть, вы немедленно заснете... я так хочу! И вы будете слушаться ее, как меня; но только ее одну! Вы должны противиться всякому постороннему внушению. Я так хочу!

   - Я повинуюсь! - тихо сказала Мэри.

   При этих словах факир скромно удалился, оставив в комнате капитана, графиню и молодую девушку. Оба супруга некоторое время смотрели на нее с нежным любопытством, удивляясь, что она смотрит открытыми глазами, но не видит их. Наконец, графиня прошептала голосом, тихим, как дыхание, едва выговаривая слова:

   - Милая Мэри, проснитесь!

   Пеннилес скорей угадал это, чем услышал.

   Тотчас же веки Мэри задрожали, ее глаза, мутные, без взгляда, оживились, стали выразительными, и молодая девушка как-то вдруг, без всякого перехода, очутилась в прежнем своем бодром состоянии.

   Эта перемена была внезапна, как мысль. Как приказал факир, молодая девушка ничего не помнила, не помнила даже того, что она спала. Единственное, что она помнила, так это то, что факир появлялся в комнате, где она находилась вместе с обоими супругами. С ней, конечно, ни о чем не говорили, и день прошел без особенных событий. Можно себе представить, с каким нетерпением миссис Клавдия ожидала исполнения обещаний факира. За несколько минут до девяти часов Мэри обнаружила непреодолимое желание заснуть. Против обыкновения, она не чувствовала смутного ужаса при приближении ночи, обыкновенно вызывавшей в ней столько мрачных видений. Она была спокойна и не обнаруживала никакого волнения, какое прежде бывало у нее перед ночным кошмаром.

   Когда пробило девять часов, она уснула сном младенца. Графиня, наблюдавшая за ней, не верила своим глазам. Этот мирный сон не нарушался ни шумом шагов молодой женщины, ходившей взад и вперед по комнате, ни стуком дверей, которые открывались и закрывались. Перед восходом солнца, в те минуты, когда обыкновенно чуть начинает брезжить свет, молодая девушка зашевелилась, как будто начиная просыпаться. Два хохлатых бульбуля, приютившиеся в густой листве одного растения, сыпали свои трели, чудно звучавшие в тишине прозрачной, уже розовевшей ночи. Мэри, казалось, полусознательно слушала их сквозь сон и тихо улыбалась. Когда первый солнечный луч начал золотить верхушку возвышающегося над деревьями минарета, молодая девушка вздохнула, открыла глаза и проснулась, сияя радостью. Она увидела миссис Клавдию, которая подошла к постели в ожидании ее пробуждения.

   - Ну, Мэри? - спросила она нежно, коснувшись губами ее лба.

   - О, какой чудный сон! Какая прелестная ночь! - ответила Мэри. - Я себя больше не узнаю! Если б всегда так было!

   - Да, дитя мое, это всегда так будет, я могу вас в этом уверить. А теперь, если хотите, встаньте и отдохните на свободе или, еще лучше, воспользуйтесь утренними часами, чтоб осуществить наш проект.

   Проект заключался в том, что дети должны были написать майору Ленноксу о последних горестных событиях. Детям до сих пор не было никакой возможности написать отцу, который со своим полком стоял на англоафганской границе. С другой стороны, Мэри, страдая нервным возбуждением, усилившимся после лихорадки джунглей, не могла вспомнить об ужасных событиях, не подвергаясь сильному нервному припадку. В этот день ее горе перестало быть таким жгучим, она чувствовала себя гораздо спокойнее и достаточно набралась сил, чтоб вместе с братом приняться за письмо.

   Оставшись вдвоем, дети долго изливали свою душу, описали свое бедственное положение, рассказали, что непременно погибли бы, если б граф Солиньяк, его жена и спутники не подали бы им своевременной помощи. Они пролили много слез, описывая эти за душу хватающие подробности. Наконец письмо было окончено, и Патрик, по совету капитана, приписал:

  

   "Мы, конечно, все рассказали графу Солиньяку и сообщили ему о вашем письме, в котором говорилось о деньгах нашего деда. Мы отлично помним, Мэри и я, что наша милая мама заперла ваше письмо и план в несгораемый ящик в вашей комнате. Эта подробность, как говорит граф Солиньяк, имеет важное значение для будущего, так как нужно надеяться, что эти драгоценные документы и теперь еще лежат в несгораемом ящике и, вероятно, вместе с ним завалены обломками дома. Наш благодетель думает, что нам надо как можно скорее приняться за розыски этого ящика и спрятать в верном месте бумаги, которые нам обеспечивают огромное состояние".

  

   Теперь оставалось найти верного человека, который взялся бы доставить письмо в ближайшую почтовую контору. Факир предложил поручить это вожаку умершего слона Шиндиа. Это был умный, развязный, хитрый бенгалец, обладавший большой физической силой, выносливостью и притом испытанной честности; факир отвечал за него, как за самого себя. Ему поручили письмо, приказав отнести его в Шерготти, местечко, находившееся недалеко от большого города Гайа. В этом случае письмо могло пройти даже без контроля, так как английское правительство разрешало свободную корреспонденцию своим войскам.

   Вожак, хорошо вооруженный, тронулся в путь на следующее утро, обещав поторопиться и выполнить поручение. Его отсутствие должно было продолжаться десять дней.

   Только после этого бедные дети Патрик и Мэри почувствовали некоторое успокоение при мысли, что их отец скоро получит от них известие. Эта нить, которою они так дорожили и которая связывала их с любимым отцом, наконец, опять завязалась! Теперь им оставалось только выждать благоприятную минуту, чтоб присоединиться к действующему корпусу или, по крайней мере, достигнуть Пешавара, главной квартиры, от которой шотландский полк Гордона, вероятно, был недалеко.

   Неделя прошла среди глубокой тишины, которую не смущал никакой шум.

   К Мэри вернулся ее спокойный детский сон. Итак, ее выздоровление было полное. Миссис Клавдии, Пеннилесу, Марию и Джонни, привыкшим к большим путешествиям по белу свету, начинало становиться слишком тесно в гостеприимной пагоде, и они смутно вздыхали по новым приключениям. Но факир, все еще боявшийся нападений извне, не мог решиться выпустить их из монастыря. Он выслал на разведку доверенных людей и ждал их возвращения, чтоб прийти к какому-нибудь окончательному решению. Тут-то случилось одно незначительное событие, повлекшее за собой роковые и неожиданные последствия.

   Это случилось во время грозы, разбудившей всех обитателей пагоды, кроме одной Мэри, которая все еще находилась под влиянием внушения. Всем чудилось, что они слышали отдаленный лай собаки, несмотря на толстые стены, раскаты грома и порывы ветра. Трудно было ошибиться и смешать его с характерным воем шакала или гиены. Это наверное была собака. Патрик даже высказал предположение:

   - Я готов думать... что это голос моего бедного Боба, которого я не видел после железнодорожной катастрофы.

   Всю ночь мальчика не покидала мысль:

   - Это, наверно, Боб!

   Он сообщил на заре свои предположения капитану, который тоже слышал лай. Они оба тотчас же отправились на поиски факира, и Пеннилес прибавил:

   - Если это в самом деле ваш Боб, мы окажем ему прием, достойный его ума и привязанности.

   Они скоро встретили факира и втроем направились к воротам. Сторожа подняли решетку и спустили подъемный мост. Потом все подошли к железной двери, вделанной в гранитную скалу.

   Факир все еще с недоверием открыл замок, продетый в железное кольцо, и сказал Патрику:

   - Пусть молодой саиб посмотрит сам!

   Патрик стал глядеть в отверстие. У него вырвался радостный крик, когда он узнал лежавшую у дверей умиравшую собаку, которая вскочила при звуке голоса индуса. Рядом с собакой лежал на спине человек, туземец, тоже умирающий.

   - Боб! - воскликнул Патрик. - Боб! Моя милая собачка... это ты!

   При звуке любимого голоса доброе животное встало на задние лапы около двери и залаяло хриплым, разбитым голосом.

   За лаем животного послышались стоны лежавшего на земле человека. Это был умирающий индус, один из тех ужасных скелетов, которых Патрик и Мэри видели на Поле Бедствий.

   Патрик воскликнул, проникнувшись горестным сожалением:

   - Вероятно, это один из тех несчастных, которые ехали с нами и которые спаслись от крушения.

   Пока железная дверь медленно, как бы неохотно, отворялась, мальчик произнес:

   - Боб отыскал нас по нашим следам, а этот человек пришел за Бобом.

   Когда дверь отворилась, собака бросилась к своему хозяину и, собрав последние силы, скакала и ласкалась. Мальчик взял Боба на руки