Буссенар Луи Анри - Среди факиров

тся. Я надеюсь, что нам удастся прорваться сквозь окружающие нас войска, и тогда мы получим новости от давно уже прибывших курьеров... Смею надеяться, милорд, что ваши галлюцинации рассеются под впечатлением добрых, нежных писем...

   - Благодарю вас за ваши добрые пожелания, мой милый лейтенант.

   Увидев своего трубача, который, с развязностью доброго старого служителя, подходил пожелать своему начальнику доброго утра, майор прибавил:

   - Может быть и ты, Кильдар, видел сегодня что-нибудь? Близость сражения волнует и возбуждает умы; в это время некоторые люди получают способность видеть то, чего другие не могут даже предчувствовать.

   - О милорд, то, что я видел, не стоит внимания.

   - Что же такое?

   - Что я был ранен в начале сражения. Но это решительно ничего не значит; мой инструмент уцелел, и я мог на нем играть.

   - Слышите, Тейлор, слышите? Кильдар тоже имел видение! Будьте уверены, что это исполнится! - воскликнул майор с живостью, по которой можно было судить, какое глубокое значение он придавал своей странной, суеверной фантазии.

   Молодой человек, не зная, какой аргумент противопоставить этой слепой вере, весело воскликнул:

   - Ну, так и я могу сказать, что видел что-то или, лучше сказать, кого-то. Я видел, что мой добрейший отец, который так любит хорошо покушать, - вы ведь знаете его, майор, - председательствовал за роскошным завтраком с той же важностью, с которой он председательствует в Главном Суде, и говорил: надо бы послать этот отличный пирог вместе с ящиком старого вина нашему милому лейтенанту, который находится на войне, в стране афридиев. Так вот теперь буду ожидать пирога и бутылок, и рассчитываю устроить пир после сражения. Приглашаю и вас, мой милый Кильдар!

   В это время со всех сторон раздались трубные звуки и все бросились к своим постам. Главнокомандующий сел тем временем на лошадь и вместе со штабом и свитой направился к возвышению, откуда мог следить за сражением.

   Вдруг вся эта масса людей зашумела, и раздалось громкое "ура". Одному курьеру удалось прорваться сквозь неприятельские линии. Он принес генералу самые важные документы и некоторым наиболее счастливым столь нетерпеливо ожидаемые известия. Мешки с депешами прибыли на двух артиллерийских повозках, запряженных каждая шестеркой лошадей, со взводом улан по бокам. По случаю столь важного события главнокомандующий приостановил атаку как раз на столько времени, какое было нужно на поспешную раздачу писем. Вахмистры, по трубному призыву, бросились к главной квартире, где получили письма, заранее распределенные по батальонам. В одну минуту они очутились на месте и для сокращения времени отдали все пакеты командирам войсковых единиц. Все это произошло так быстро, что едва ли можно было заметить остановку движущихся колонн.

   Майор Леннокс, вложив саблю в ножны и бросив повод на шею лошади, чтобы иметь свободные руки, нервно теребил письмо, с трудом распечатав его. Он узнал почерк Мэри, но как он изменился, как стал неровен!

   Лейтенант Тейлор тоже получил письмо. Подпись принадлежала его матери, но конверт имел черный ободок. Солдаты его роты увидели, как он вдруг зашатался на седле и побледнел, как смерть. В тот же момент и майор глухо вскрикнул и схватился за сердце. Лейтенант, с широко раскрытыми от ужаса глазами, читал ужасные слова, которые прыгали перед его глазами и казались огненными.

  

   "Отец убит начальником тугов... задушен ночью".

  

   Майор затуманенными глазами читал горестные строки, написанные его дочерью Мэри и орошенные ее слезами.

  

   "Наша обожаемая мать была заколота фанатиком... начала уже поправляться... но задушена ночью начальником тугов"...

  

   Лейтенант временно командовал первой ротой батальона, находившегося под начальством Леннокса; поэтому он ехал непосредственно за ним. Майор обернулся, и оба были так бледны, что каждый сразу догадался о постигшем другого несчастьи.

   - Ах, Тейлор, вот ясновидение! - пробормотал майор. - Какое ужасное несчастье! Бывают дни, когда сильно желаешь быть убитым!

   Опять вдалеке зазвучали трубы, призывая к атаке, и им отвечали звуки волынки в Гордоновом полку, выводя мотив марша горцев.

  

   Forward, forward!

  

   Темп ускорялся. Хотя расстояние было еще вне досягаемости оружия, но неприятель начал стрелять. Атакующие колонны получили приказание не отвечать на этот огонь. Мало-помалу дистанция все уменьшалась. Раздалась короткая команда, и за ней последовала сильная канонада.

   На минуту произошло смятение, которым шотландцы воспользовались, чтобы приблизиться к неприятелю. Когда полковник увидел, что его полк подошел достаточно близко, он приказал дать один за другим три страшных залпа. Пули посыпались, как свинцовый дождь, уложили целый ряд туземцев. Послышались новые отдаленные призывы к атаке. У шотландцев атаку играют на мотив старых народных песен. Кильдар, выступавший во главе 1-й роты, играл на своем инструменте, представлявшем собой нечто вроде волынки, мотив старого шотландского марша. Мотив этот был тотчас же подхвачен музыкантами других полков. Когда раздались первые звуки этого весьма примитивного инструмента, всеми рядами овладело лихорадочное возбуждение. Какая-то дрожь потрясла этих сильных горцев и неудержимо толкала их вперед, заставляя взбираться на скалы, лезть на траншеи, где копошились и кричали афридии. Храбрые горцы были встречены жестоким огнем, от которого их первые ряды сильно поредели. Первый же залп свалил Кильдара, как он это предчувствовал и предсказывал. Он тяжело упал, как подкошенный, с раздробленными ногами, но даже не вскрикнул.

   Он хладнокровно пощупал свой инструмент и, убедившись, что он не попорчен, воскликнул:

   - Волынка действует!.. Вперед, товарищи! Да здравствует старая Шотландия!

   С этими словами он потащился вперед на руках и коленях, не обращая внимания на свои ноги, которые висели, как лохмотья; наконец, ему удалось усесться на скале. Он взял свой инструмент и начал изо всей силы играть шотландский марш. Горцы Гордона бросились вперед, как безумные, выражая свое одобрение мужественному музыканту.

   Майор и его лейтенант ехали коротким галопом впереди своих солдат, а те следовали за ними бегом. Майор имел печально пассивный вид и все еще судорожно мял в руках роковое письмо. Неожиданный прыжок лошади привел его в себя. Он увидел себя в двадцати шагах от первой траншеи, откуда вырывались языки пламени, окутанные белыми парами. Он слегка пришпорил лошадь и крикнул громовым голосом:

   - Вперед!

   Не обращая внимания на мятежников, которые продолжали стрелять, но каким-то чудом не попадали в него, майор пришпорил лошадь и заставил ее с размаха перескочить траншею. Лейтенант бесстрашно последовал за ним, и оба офицера пустились по направлению ко второй траншее раньше, чем их солдаты успели достигнуть первой. Сзади них завязалась быстрая и горячая рукопашная борьба. Все это было делом одной минуты. В скором времени афридии, разбитые, рассеянные, пригвожденные к месту, начали отступать с яростными криками и кинулись на вторую траншею, к которой теперь приближались оба шотландские офицеры. Услышав раздававшиеся за собой яростные крики, они заметили свою неосторожность и убедились в том, что окружены со всех сторон. В одну секунду они поняли свое положение. Вернуться назад, прорвать окружающую толпу было совершенно невозможно. Их возвращение могло быть принято за бегство и повлияло бы деморализующе на их шотландцев, которые так храбро кинулись в атаку. Они выбрали единственно возможный в этом случае исход и смело кинулись галопом на траншею. Перескочить эту траншею было опаснее и труднее, чем первую. Крутой склон был весь усеян обломками скал, кое-где попадались расщелины, из-за чего эта траншея была почти недоступна для конницы. Чтобы осуществить такой смелый замысел, нужны были английские лошади и их несравненные седоки. Относясь с высокомерным презрением к врагам и их пальбе, они помчались к огромной расщелине, откуда раздавались крики фанатиков. Они собирались броситься в среду этих пехотинцев, смять их, что легко могло случиться благодаря тому моральному действию, которое производит кавалерия, будто с неба сваливающаяся на пехоту. К несчастью, пуля, попавшая прямо в грудь лошади майора, положила конец ее бешеной скачке. Майор быстро соскочил на землю, держа в руке револьвер. Он очутился перед группой людей, готовых его схватить. В это самое время лейтенант, видя своего начальника пешим и не желая его покидать, остановил свою лошадь и закричал:

   - Милорд! Садитесь на круп моей лошади и будем продолжать атаку!

   Он вынул ногу из левого стремени и подвинулся вперед, чтобы дать майору возможность сесть на лошадь. В эту минуту раздался сухой звук, и лошадь упала, пораженная пулей в лоб. Ловким гимнастическим движением молодой человек высвободился, легко спрыгнул на землю и гордо встал около своего начальника, лицом к лицу с неприятелем. Вся эта маленькая драма продолжалась не более полминуты. Револьвер майора был уже разряжен. Тейлор с тем же хладнокровием дал шесть выстрелов из своего револьвера, а когда все патроны вышли, вытащил саблю. Эти два всадника, которые только что прискакали во весь опор и в глазах защитников траншеи казались сверхъестественными существами, стали теперь весьма обыкновенными людьми, очень хорошо и ловко владеющими саблей, но не более. Лошади были убиты, револьверы пусты, оставалось только холодное оружие, правда, страшное, но мусульмане скоро к нему привыкли. Люди, засевшие в первой траншее, успели оправиться и отражали шотландцев, нападавших на них со штыками. Офицеры, отличавшиеся атлетическим сложением, отлично умевшие владеть саблей, рубили направо и налево, нанося ужасные удары. Враги, видимо, старались взять их живыми, иначе они давно были бы изрублены в куски.

   Майор первый был вынужден уступить. Лезвие его сабли, наткнувшись на ружье, сломалось. Бросив на землю ни к чему не годный обломок, он скрестил руки на груди и стал пристально смотреть на неприятелей, смущенных его гордой осанкой. В то же самое время лейтенант, схваченный сзади за руки и за ноги, упал на колени... Все было кончено! Храбрые офицеры шотландского полка Гордона попали в плен к афридиям.

  

  

   Биканель и его сообщники, бросив наших беглецов на платформе Башни Молчания в добычу коршунам, быстро исчезли.

   Начальник туземной полиции ни за что не хотел, чтоб его подозревали в похищении и убийстве человека, вина которого должна была разбираться английскими судебными властями.

   Англичане, как крайние формалисты, не позволяют никому как бы то ни было обходить закон, и должностное лицо, навлекшее на себя подобные подозрения, рискует быть сосланным в каторгу.

   Не менее неприятно было бы и то, если б до сведения парсов дошло, что посторонние люди проникли на место погребения их умерших.

   Преданные своей вере, верные своим традициям, они жестоко отплатили бы виновным за совершенное ими оскорбление святыни. Чтоб избегнуть этой двойной опасности, бандиты бросились в бегство без оглядки, зная, что ничто уже не может спасти несчастных, обреченных на верную смерть.

   Эти последние, действительно, могли считать себя погибшими.

   Они лежали на солнце, связанные, спутанные, с заткнутыми ртами, не имея возможности говорить, измученные страхом мучительной смерти. На них начала спускаться отвратительная стая коршунов. Патрик закрыл глаза и лишился чувств. Связанные мужчины глухо застонали, когда когти хищных птиц вцепились в их одежды. Марий и Пеннилес, лежавшие в каменных углублениях, не могли даже пошевельнуться. Но рулевой Джонни начал биться на месте, как бесноватый, катался, извивался и немного напугал коршунов, не привыкших видеть таких подвижных мертвецов. После нескольких таких движений веревки свалились с него, как по мановению волшебного жезла. Все это казалось какой-то странной фантасмагорией. Когда его руки оказались свободными, он сделал веселый прыжок, чтобы выразить свое торжество. Один коршун, более смелый или более голодный, чем другие, снова кинулся на Патрика. Во мгновение ока рулевой схватил отвратительную птицу за бесперую шею и, не обращая внимания на ее крик и хлопанье ее крыльев, стал махать ею, как пращой, приговаривая:

   - Прочь отсюда, скверная собака! Падаль! Нечего сказать, дадим мы тебе наше тело на растерзание! Подожди-ка!

   Известно, что коршун, брошенный на землю, не может сразу полететь, так как он должен сперва разбежаться. Джонни, на которого его связанные товарищи смотрели с радостью и надеждой, продолжал размахивать своей добычей и сбил одного за другим еще несколько коршунов. Остальные птицы, испуганные, с удивлением наблюдали за всеми этими непонятными событиями. Тогда Джонни бросился к капитану. Он вытащил из кармана ножик, не замеченный бандитами, и быстро разрезал веревки, лишавшие Пеннилеса возможности двигаться.

   - Я в восторге, капитан, что мог оказать вам эту небольшую услугу! - сказал он.

   - А я, мой милый Джонни, не менее рад принять ее от тебя! - воскликнул капитан, который совсем уже не мог рассчитывать на освобождение.

   Джонни с той же важностью развязал Мария, прибавив:

   - Э, товарищ, ты, верно, не прочь свободно вздохнуть...

   - Я бы также не прочь выпить ведро воды... - воскликнул провансалец, когда его освободили. - Мое горло теперь похоже на бездонную пропасть. От всего сердца благодарю тебя, матрос! Ты знаешь... я не окажусь неблагодарным!

   Джонни даже не слыхал ничего. С помощью Пеннилеса он развязывал мальчика, который понемногу приходил в себя и жалобно просил пить. Надо было объяснить ему, что теперь это невозможно сделать, но что его просьбу постараются исполнить как можно скорее. Однако несмотря на естественное желание поскорей выйти из этого мрачного места, Пеннилес и Марий захотели узнать, какому чуду они обязаны тем, что остались в живых.

   - Между нами будь сказано, это какая-то фантасмагория, - воскликнул изумленный Марий. - Они навязали там таких узлов, которые привели бы в отчаяние марсового на бугшприте!

   - Yes! Phantasmagoria, - сказал невозмутимо хладнокровный янки. - Я был когда-то клоуном в цирке и этим зарабатывал свой хлеб. Это все происходило раньше, чем я сделался матросом... Вы знаете, капитан, у нас можно заниматься каким угодно ремеслом, и никто на это косо не смотрит.

   - Я не совсем понимаю, - сказал Пеннилес.

   - Так вот, когда меня хорошо вымуштровали, мне показали фокусы индийского сундука. Вы его, вероятно, видали. Человек, связанный по рукам и ногам самой сложной системой узлов, запирается в сундук. Через некоторое время, довольно короткое, чтоб фокус показался еще удивительнее, сундук, оставшийся на сцене, открывают. Там никого нет. Клоун появляется через минуту, держа веревки в руках и торжественно потрясая ими. Этот интересный фокус можно сделать только после усиленной работы, бесконечных и часто безуспешных опытов. Я умел его делать очень ловко и б минуту освобождался от самых запутанных узлов. Теперь я вспомнил этот фокус, и он, как вы видите, сослужил мне службу.

   Марий смотрел на товарища, раскрыв от удивления рот и в первый раз не нашелся, что сказать, несмотря на свое южнофранцузское многословие.

   - Э!.. Мой милый! Это самая чудесная вещь, которую мне до сих пор удавалось видеть, если не считать моего воскресения из мертвых в Гаваннском госпитале, где я лежал в желтой лихорадке. Мадемуазель Фрикетта возвратила меня к жизни, сделав мне операцию!

   Несмотря на свое трагическое положение, голод и жажду, Пеннилес, Джонни и Патрик не могли удержаться от смеха при этой выходке добродушного моряка. Он продолжал, счастливый, что ему на минуту удалось рассеять общее тягостное настроение духа:

   - Это все отлично, что ты нас распутал; но отчего же ты раньше не применил свои знания?

   Джонни пожал плечами и плюнул по своей привычке, которую он приобрел благодаря постоянному жеванью табака.

   - Марий, мой друг, ты, кажется, позабыл, в какой стороне бывает север! Да ведь если б я только попробовал, меня бы сейчас прикончили.

   Марий понял, что сказал несообразность, опустил голову и сказал:

   - Ты прав, ты прав, Джонни, а я старый дурак. Но довольно говорить, будем работать!

   - Да, - подтвердил Пеннилес, - будем работать, нам предстоит трудное дело!

   Солнце начинало уже склоняться к горизонту, и маленькое место около загородки оставалось в тени. Капитан усадил туда Патрика и сказал ему:

   - Оставайся здесь, мое дитя, не шевелись, не выходи на солнце.

   Мальчик безмолвно прижался в уголке, поглядывая на коршунов, которые временами поднимались с загородки, кружились в воздухе и быстро и дерзко пролетали над самой площадкой.

   Эти птицы, коварство которых вошло в пословицу, сперва испугались и на время бросили свою добычу, но потом мало-помалу стали смелее.

   Капитан обошел кругом эту страшную площадку и не нашел в загородке ни малейшей трещинки, в которую могла бы проскользнуть хоть крыса. Ни отверстия, ни щели, которую можно было бы расширить ценой каких бы то ни было усилий. Увы! Старое здание победоносно выдерживало борьбу со временем. Дверь была так прочно устроена, как любая крепостная дверь. Все трое, устав ходить взад и вперед между этими ужасными костями и на солнечном припеке, скоро убедились в полной невозможности сделать что-нибудь с дверью или со стенами.

   Убедившись в том, что с этой стороны спастись нельзя, капитан стал внимательно рассматривать четыре решетки, находившиеся внизу и окружавшие среднюю, круглую часть платформы; там лежали накопившиеся в течение столетий кости парсов.

   Как сказано выше, при описании Башни Молчания, эти решетки замыкают собой отверстия, ведущие к подземным коридорам, а эти последние в свою очередь выходят в четыре симметрично расположенные колодца. Эти колодцы имеют не более двух метров глубины, но зато они очень широкие. Они служат для стока дождевой воды.

   - Если б мы попробовали выйти с этой стороны!.. - сказал Пеннилес.

   - Попробуем! - ответили, как эхо, оба моряка.

   Но как попасть на эту кучу костей, до половины наполнявших углубление под платформой? Высота была более пяти метров. Пеннилес заметил это.

   - Остается только прыгать, - сказал Джонни, как будто это была самая простая вещь.

   - Ты очень добр! - воскликнул Марий. - А если мы при прыжке что-нибудь вывихнем, сломаем одну или обе ноги, это поможет нам поскорее убежать отсюда?

   - Нашел! - возразил Джонни. И как человек, который мало говорит и много делает, он принялся собирать только что разрезанные им и разбросанные по платформе веревки. В очень короткое время он сложил их, как мог, связал, и получилась толстая веревка длиной метра в четыре. Он взял конец ее в руки, пристроился на краю платформы и сказал Марию:

   - Слезай по ней!

   - А если ты выпустишь конец?

   - Я не выпущу.

   Не говоря больше ни слова, Марий схватился за веревку и спустился по ней до конца. Тут он мог уже без опасения выпустить ее и соскочить в груду костей. Несмотря на свое испытанное мужество, он не мог не содрогнуться, ощутив под ногами человеческие останки, которые сухо захрустели и рассыпались. Джонни выдержал испытание.

   - Ваша очередь, капитан, хотя я не смею приказывать! - почтительно сказал Джонни своему начальнику. Пеннилес последовал примеру Мария и в минуту очутился около него.

   - Ну, мой любезный, что же дальше! Тебе будет нелегко слезать и одновременно держать веревку!

   - А я вот что сделаю! - ответил Джонни.

   Не дожидаясь дальше, он спрыгнул вниз по всем правилам, с необычайной легкостью, на кончиках пальцев. Патрик, оставшись один на платформе, смотрел на них и терпеливо, без жалоб, переносил ужасные муки жажды. Они направились к одной из решеток, спотыкаясь о кости, вид которых и хрустенье причиняли им тяжелые ощущения. Решетка, к счастью, едва держалась. Сильные руки Мария выдернули ее из кирпичных углублений, куда она была ввинчена. Открылось черное отверстие. Два моряка заспорили о том, кому первому пройти.

   - Я пройду! - сказал Пеннилес, разрешая их спор.

   - Но, капитан...

   - При атаке начальник идет первым, при отступлении - он последний. Здесь мое место, друзья... Пропустите же меня.

   Он смело углубился в коридор, откуда доносился неприятный запах гнили, смешанный с сильным запахом фосфора. Этот коридор, шириной в метр, очень круто спускался вниз, и Пеннилес быстро соскользнул по нему. Он почти тотчас же коснулся дна, которое, как ему казалось, было усыпано рыхлым песком. Следовало ожидать, что здесь будет совсем тесно, но, странная вещь, этот колодец был полон необыкновенного, мерцающего света; он в виде беловатых струек поднимался с места, где после внезапного прыжка Пеннилеса был разрыт песок. Было почти так же светло, как днем. Поразмыслив минуту, Пеннилес догадался о причине этого явления. Это был фосфорический свет, испускаемый остатками костей, снесенных сюда дождем. Этот бассейн мог иметь около трех метров в диаметре, и его вид навел Пеннилеса на мысль, что, благодаря свойствам песчаного грунта, им будет нетрудно прорыть ход под самым основанием башни. Он позвал Мария и Джонни, вкратце растолковал им свой проект, и те тотчас же принялись за дело. Не имея под рукой никакого подходящего орудия, они рыли этот мягкий и рыхлый песок руками. Пеннилес рассчитывал, что придется прокопать по большей мере около пяти метров, соблюдая известный наклон, тогда они выйдут наружу. Принимая во внимание свойства почвы, можно было надеяться кончить работу через пять часов. В колодце была невыносимая жара; Пеннилес и его товарищи испытывали сильные мучения от голода и особенно от жажды. Они трудились изо всех сил, не жалуясь, не ослабевая, поддерживаемые своей железной энергией, и иногда даже обменивались шуткой. К Марию возвратилась его провансальская развязность, и время от времени, скобля песок, он прибегал к своим привычным выходкам.

   - А мы ведь хорошие кролики, правда, капитан? А ведь недурная вещь фрикассе из кроликов? Я бы этого охотно поел... и запил бы бутылкой вина из наших южных виноградников... Как все это теперь далеко, Боже мой!..

   Они продолжали рыть, как вдруг наверху раздались ужасные крики.

   - Что там? - воскликнул Марий.

   - Мне кажется, Патрик зовет на помощь! - сказал капитан.

   - Я иду! - кратко прибавил Джонни и с обычной ловкостью клоуна полез в узкий проход. Он очутился опять между костями и содрогнулся при виде истинно ужасного зрелища. Коршуны, видя, что ребенок остался один, и сделавшись еще смелее при виде его неподвижности, кинулись на него всей массой. Они летали за ним с диким визгом, а несчастный испуганный мальчик бегал кругом по платформе, крича от ужаса. Отвратительные птицы готовы были уже впиться ему в глаза и лицо, если б не подоспела помощь. Но как помочь бедному ребенку, когда влезть к нему было невозможно и когда он сам не мог сойти с площадки, по которой он только беспомощно бегал взад и вперед? Джонни начал кричать изо всех сил, чтобы спугнуть стаю; когда это не подействовало, он бросил в нее кость. На минуту коршунов встревожило появление этого странного орудия, которое прилетело, крутясь, как австралийский бумеранг. К несчастью, это подействовало не надолго, и чудовища снова кинулись на добычу. Джонни опять начал кричать и бросать кости, которые, правду сказать, не пролетали мимо цели. Одна берцовая кость, поразив коршуна, упала на платформу. Патрик схватил это зловещее орудие и в свою очередь стал бить направо и налево. Но свежая добыча, все более возбуждавшая жадность коршунов, совсем опьянила их. Чувствуя за собой перевес, они опять бросились на ребенка. Он погиб бы, но крики его и Джонни вызвали из их убежища Мария и Пеннилеса.

   - Э! Прыгай вниз, мой голубчик, прыгай вниз!.. - закричал ему Марий.

   - Но он разобьется! - возразил в отчаянии капитан.

   Провансалец нагнул туловище немного назад, протянул руки и закричал опять:

   - Не бойся, прыгай ко мне на руки; они у меня крепкие, как кожа у негра!.. Раз, два!

   Ребенок в ужасе закрыл глаза и кинулся в пространство. Марий подхватил его на лету своими сильными руками. Потом он сказал добрым голосом:

   - Эти ужасные, противные птицы ничего тебе не сделали, дорогой мальчик? Мое сердце сжималось, когда я видел тебя там...

   Ребенок сразу почувствовал, сколько нежности и преданности было в беспокойстве Мария, в его неожиданном обращении к нему на "ты", что так не соответствовало английским понятиям. Он обхватил провансальца обеими руками за шею.

   - Нет, мой милый Марий, - сказал он, - я чувствую себя вполне хорошо, вы подоспели в самое время, не правда ли? О, как я благодарен вам и всем другим!

   - Бедное дитя! Вам, верно, очень хочется пить, и вы очень от этого страдаете? - спросил с участием капитан.

   - О, да! Но ведь и вы все тоже страдаете...

   Коршуны кружились теперь над углублением, где лежали кости; они испускали пронзительные крики и даже задевали крыльями трех мужчин и мальчика.

   - Идемте с нами, мой друг, - продолжал Пеннилес, - там по крайней мере вас не тронут эти ужасные птицы.

   - И я помогу вам работать, сколько могу! - прибавил Патрик с забавным достоинством.

   Все четверо спустились в подземный коридор и, запыхавшись от быстрого движения, задыхаясь от жары, окровавленными пальцами начали скрести песок.

   - Какие мы дураки! - внезапно воскликнул Марий. - Извините, капитан, это к вам не относится: я говорю про Джонни и про себя.

   - Благодарю! - сказал янки. - Отчего же мы дураки, скажи пожалуйста?

   - Потому что нам следовало бы взять наверху у покойников несколько штук костей. Им бы это было решительно все равно, а нам крепкая, длинная, широкая кость оказала бы хорошую услугу в качестве заступа.

   - Хорошая мысль! - заметил Джонни со своей обычной краткостью. - Я иду наверх за заступами.

   Он собирался броситься по коридору вверх, как вдруг послышался глухой шум.

   - Э! Все громы небесные! - заворчал Марий. - Вот и еще что-то!

   От боковой части сточной трубы отделился камень и, скатившись, закупорил трехметровое отверстие, которое они с усилием раскапывали уже целых два часа. Приходилось начинать снова эту утомительную работу. Но это было еще не все! За камнем посыпались еще обломки и загромоздили ведущий наверх коридор. Наши беглецы не могли теперь двинуться ни взад, ни вперед. Если им не удастся удалить хоть одну преграду, скоро станет нечем дышать, притом толщина этой преграды была им совершенно неизвестна.

   Осыпь песка, обнажив новый слой почвы, вызвала новый обильный фосфорический свет. Они могли видеть друг друга, как днем. Хотя положение казалось более отчаянным, чем когда-либо, эти люди с железной волей не потеряли мужества. Но им долго не пришлось погружать свои усталые и окровавленные пальцы в насыщенный фосфором песок. При первой же попытке произошла еще маленькая осыпь, и они увидели огромный ящик, до тех пор закрытый песком. Этот ящик был сделан из очень толстого дерева, так как при ударе не издавал пустого звука; он закрывал собою отверстие, через которое можно было бы выйти наружу, в равнину. Капитан, сильно удивленный, осмотрел его со всех сторон и не мог удержаться от восклицания. На металлической, сильно потемневшей дощечке, должно быть, из серебра, были начертаны буквы, которые при фосфорическом свете было не трудно прочесть.

   - Смотрите, Патрик, - воскликнул он, - это ваше имя: Леннокс, герцог Ричмондский, и над ним герб.

   - Это герб нашего семейства! - сказал Патрик, осмотрев дощечку.

  

  

   Когда Берар был заперт Биканелем в таинственной, неизвестной ему комнате, он предался бессильной ярости.

   Во-первых, его силой заставили покориться, что бывает вообще унизительно и обидно особенно для таких людей, как Берар, который был всем известным факиром, страшным начальником жестоких поклонников Кали, богини смерти, наконец, одним из первых в числе таинственных личностей Индии.

   Во-вторых, запертый, пойманный в ловушку, осужденный на голодную смерть, он навсегда лишался возможности выполнить поручение, возложенное на него браминами. Наконец, он и сам всей душой желал освободить капитана Пеннилеса и его приближенных, защитить их от оскорблений, устранить опасности, грозившие им со стороны английского правительства, одним словом, спасти их. Невозможность осуществить это огорчала его несравненно больше, чем оскорбление, нанесенное его самолюбию.

   Этот мрачный человек, в котором было столько противоположных свойств, злой и в то же время добрый, воплощавший в себе гения зла и гения преданности, считавший за ничто чужую жизнь, но всегда готовый отдать и свою собственную, этот Берар был по-своему человек долга.

   Лишенный свободной воли, добровольно подчинившийся адептам первой степени, этим пундитам, которые составляют умственную аристократию Индии, он был их исполнительным орудием, но орудием сознательным, умным, одаренным инициативой и притом имевшим в распоряжении ужасные средства, данные ему этими гениальными мыслителями. Его, как и других факиров, его братьев, научили тайнам оживлять и умерщвлять, научили его быть нечувствительным к усталости, физическим и моральным невзгодам, всевозможным мучениям; его посвятили в науку под названием магнетизм, которая усыпляет человеческую волю, укрощает тигров, очаровывает змей и простирается даже на вещи материальные... И таким образом он сделался рукой этих действительно высших существ. Адепты мыслят, факиры действуют, всегда слепо и иногда ужасно.

   От них прежде всего требуется отречение от своей личности. Потом им приказывают шпионить за известной личностью или служить ей с безграничной преданностью; быть солдатом индусской армии или сражаться в рядах мятежников; быть рабом или раджой; им велят также исцелять или наводить болезни, любить или ненавидеть, спасти кого-нибудь или убить... Они повинуются без единого слова, без жеста, без колебания, и ничто не может их остановить.

   Таков был и Берар, который с ужасной точностью исполнял самые противоречивые приказания, отданные этими таинственными пундитами, которых никогда не было видно, но бесконечная власть которых чувствовалась на каждом шагу.

   Видя, что ему не остается никакого исхода, Берар скоро успокоился, и успокоение это было вызвано сознанием исполненного долга. В сущности, он сделал все, что мог. Теперь ему оставалось только умереть. И мысль о смерти, к которой пундиты все время приготовляют своих служителей, овладела всем его существом, успокаивая и радуя его.

   Он сел на пол, пробормотал несколько заклинаний, отгонявших злых духов и привлекающих добрых. Затем он углубился в самого себя, перебрал в памяти выдающиеся факты своей долгой и трудной жизни и, наконец, остался неподвижным, будто погрузившись в созерцание.

   Благодаря состоянию гипноза, в которое факиры могут погружаться очень быстро и очень сильно, они засыпают и делаются нечувствительными к окружающему.

   Сев на пол, Берар перестал шевелиться, как мертвец, и, правду сказать, окружающая его таинственная обстановка сильно напоминала могилу. Прошли долгие часы, но начальник тугов все оставался в том же положении. Он как будто застыл, и жизнь его выражалась только слабыми дыхательными движениями. Этот сон должен был быть для него предвестником смерти. Но как ни был глубок этот сон, Берар тем не менее был чувствителен к некоторым внешним явлениям. Так, например, он вздрогнул, когда послышался легкий шум.

   Шорох приближался: это были звуки шагов по граниту. Потом невидимая рука подняла опущенную Биканелем дверь. На маленькой лестнице появилась голова, потом туловище на двух длинных, худых ногах. Небольшая голова с правильными, почти нежными чертами, была обрамлена седой, разделенной надвое, бородой, а широкий выпуклый лоб исчезал под правильно расположенными складками огромного индусского тюрбана. На нем был кафтан из белой шерсти, очень легкий и ослепительной чистоты. Маленький кинжал с рукояткой, богато убранной каменьями, выглядывал из-за тонкого белого шелкового пояса. Спустившись на пол комнатки, он слегка отряхнул пыль со своих сандалий, и его живой и кроткий взор обратился на неподвижного факира. Потом он тихо и отчетливо произнес:

   - Проснись, Берар!

   Факир вдруг открыл глаза, зашевелился, и его черты потеряли свою неподвижность. Он встал, узнал вновь прибывшего и воскликнул:

   - Мой учитель!.. Пундит Кришна!.. Мир тебе, саиб!

   - И тебе мир, Берар!

   Факир продолжал почтительным тоном, оставаясь в преклоненном положении, выражавшем смирение:

   - Учитель, я потерпел неудачу, конечно, по своей собственной вине... нашелся человек сильнее и хитрее меня...

   - Я знаю, Берар, я все знаю...

   - Я заслужил наказание и готов понести его...

   - Следуй за мной в комнату Совета! - ответил пундит загадочным тоном.

   Когда открылся потайной ход в комнату, то открылась и дверь, приводившаяся в движение тем же механизмом. Они через коридор вошли в огромный зал со сводообразным потолком, богато убранный коврами; у стен его стояли огромные книжные шкафы с десятками тысяч томов.

   В глубине зала возвышался балдахин с голубой и белой драпировкой; под ним стояли шесть стульев, расположенных следующим образом: три справа, три слева, а посередине один, самый высокий. Шесть первых были из черного дерева чудной резьбы, седьмой - из слоновой кости с изображениями индусских божеств, выточенных с терпением и законченностью, которые характеризуют восточных художников. Пундит важно сел на стул из слоновой кости и стал ждать. Берар смиренно остановился у двери, но его учитель сказал ему тихим голосом, действующим в сто раз сильнее, чем раскаты грома:

   - Подойди, Берар, и садись!

   Факир почтительно склонился и сел на очень низкую скамейку, которая, вместе с двенадцатью другими такими же скамейками, находилась в нескольких шагах от ряда стульев.

   Дверь тихонько отворилась, и вошел человек. Вновь появившийся был на вид очень стар, но не дряхл; он был одет в подобный описанному кафтан, такой же тюрбан и опирался на палку. Он был высокого роста, худой, с белой бородой и волосами; сморщенная, словно обожженная кожа ложилась ровными морщинами, придававшими его лицу скорее мягкое, чем суровое выражение. Этот старец, почти слепой, носил на своем большом, сухом как кость носу блестящие очки. За ним следовали два человека, одетые только в лангути и с обнаженными головами. Вероятно, это были факиры.

   - Мир тебе, Рам-Тар! - сказал в виде приветствия пундит Кришна.

   - И тебе мир, Кришна, - ответил старец, садясь на стул черного дерева, между тем как факиры пошли и сели около Берара.

   Один за другим пришли и остальные пундиты, каждый в сопровождении одного или двух факиров. Все они были более или менее стары, одеты очень просто, видимо, презирали роскошь; и у всех на правом плече была "красная нить" - тоненький шелковый шнурок, знак браминской касты. Они уселись на черных стульях и образовали довольно величественную группу под председательством учителя Берара, пундита Кришны.

   В этой группе, простота которой имела что-то царственно-внушительное, сразу бросалась в глаза одна особенность. Все эти люди имели между собой удивительное сходство, сходство, какое существует между членами одного семейства, и которое еще усиливалось при виде одинаковых манер, одних и тех же жестов, которые никогда не встречаются у других людей. Однако в самой их внешности не было ничего бросающегося в глаза. Напротив, казалось, что они все приняли какой-то сероватый оттенок пыли или паутины, стушевавший контуры и придававший этим старцам вид добровольно потускневших теней. Наружность не имеет никакого значения для этих людей, знаменитых по рождению и еще более знаменитых по своей учености, людей, которые могли бы, если б хотели, пользоваться какими угодно почестями, богатством и всякими удовольствиями.

   Кто они? Откуда они являются? Как они живут? Имена их едва известны самому небольшому числу лиц. Каждый из них есть Саньяси (отказавшийся от всего), Яти (победивший себя), Паривраджака (ведущий блуждающую жизнь). Народ питает к ним самое глубокое уважение, смешанное со смутным и таинственным ужасом. Правительство их не признает, но боится и ненавидит. Победители всегда питали инстинктивную ненависть к мыслителям. Впрочем, эти ученые мужи, враги шума и роскоши, отличающиеся строгими нравами и широкой терпимостью, отделены целой пропастью от грубых, эгоистичных, пресыщенных и часто невежественных англичан. Тем не менее, правительство королевы не старается их уничтожить и строго следит за тем, чтоб их не оскорбляли. Оно инстинктивно чувствует, что они представляют собой силу, тем более ужасную, что она неопределенна и никому не известна, но что ее проявления могут быть при случае очень страшны.

   Когда затрагивают верования пундитов, покушаются отнять их привилегии, когда в их лице нарушают человеческую свободу, тогда месть их не знает пределов. Они тогда отпускают своих факиров в самые центры цивилизации и заставляют их совершать самые ужасные преступления.

   Так они отомстили за смерть своего брата Нариндры и за оскорбления, бессмысленно нанесенные его останкам.

   Сидя на своих низких скамейках, неподвижные, сосредоточенные, всецело поглощенные уважением к своим учителям, факиры слушали, не понимая впрочем ни слова, разговор, который пундиты вели на священном языке. Те говорили долго, и их серьезные голоса передавали друг другу мотивы собрания, на которое они были созваны из самых отдаленных концов Индии. Речь их струилась, как ручеек, и на этих суровых масках нельзя было увидеть ни следа удивления или волнения. Это были действительно необыкновенные люди, победившие все страсти и сложившие их к ногам одной: жажды расширять свои знания.

   После долгих совещаний Кришна повернулся к группе факиров и сказал:

   - Берар, подойди сюда!

   Начальник тугов без страха, но и без хвастливого, напускного презрения ко всему приблизился к этим старцам, которые из ученых вдруг превратились в судей.

   Кришна начал своим медленным и серьезным голосом:

   - Берар, мы поручили тебе отомстить за смерть Нариндры и за поругание над его останками. Как честный и верный слуга, ты исполнил это поручение с большой ловкостью, мужеством и искусством. Мы обязали тебя также выразить великодушному европейцу нашу благодарность за оказанную нам огромную услугу; то, что ты сделал в этом отношении, было достойно его и достойно нас. Все это было хорошо, Берар.

   Факир почтительно поклонился, сто раз вознагражденный за свое усердие и жертвы этими немногими словами, на которые пундиты очень скупы. После довольно долгой паузы пундит продолжал:

   - Но, исполняя наши приказания, ты не был слепым орудием мести или благодарности. Ты действовал помимо нас и, может быть, сам не сознавая этого, действовал даже против нас! Правда ли это, Берар?

   - Правда, саиб...

   - Спасая детей герцогини Ричмондской, хотя бы даже по просьбе нашего друга, капитана Пеннилеса, ты, может быть, разрушил план, задуманный нами, твоими господами, и этим доставил торжество нашему общему врагу, презренному англичанину. Ты нарушил клятву и умрешь!

   - Я готов, саиб, - ответил факир просто и решительно.

   - Принимая во внимание твое усердие, твое самоотвержение, многочисленные услуги, оказанные тобою твоим господам, ты умрешь самой благородной смертью, какой только может пожелать верующий. Это будет священное обезглавление.

   - Благодарю, о лучший и самый уважаемый из властителей! - воскликнул факир, падая на колени.

   - Пусть принесут кариват! - сказал холодно пундит.

   Два факира тотчас же встали и вышли, чтоб поскорей исполнить приказание.

   В числе странных и ужасных пыток, выдуманных индусами, существует добровольное обезглавление, совершаемое самим осужденным. Быть своим соб