Буссенар Луи Анри - Среди факиров

, прижимал его к груди.

   Как только собака вбежала в крепость, факир немедленно запер дверь, нимало не беспокоясь о человеке. Тот опять застонал. Факир пожал плечами и заворчал:

   - Пагода - не английский госпиталь! Это - священное место, куда нельзя пускать первого встречного...

   - Но он умирает! - воскликнул Пеннилес, чья благородная душа возмутилась подобною жестокостью.

   - Это его дело!

   - Однако, факир, нельзя же оставить несчастного так умирать перед нашими глазами. Надо о нем позаботиться...

   - Ты - мой саиб, приказывай... Я - только твой слуга.

   - Ну, так я тебе приказываю внести его в пагоду, дать ему есть, перевязать его раны, одним словом, сделать все, что требует его положение и гуманность.

   - Хорошо, саиб, я послушаюсь тебя немедленно, но только как бы тебе не раскаяться в твоем добром деле!

   Капитан схватил умирающего под мышки, а факир по его приказанию, хотя с видимым отвращением, взял его за ноги. Оба они отнесли его в пагоду, а Патрик, восхищенный, что нашел свою собачку, замыкал шествие.

  

  

   Человек, спасенный нашими друзьями, страдал от голода еще больше, чем собака. Пеннилес, который никогда не видел голодающих в Индии, не мог себе представить, как можно иметь такой истощенный вид и не умереть. Такое физическое истощение казалось ему совершенно несовместимым с жизнью. Он пожелал сам ухаживать за несчастным, назначить ему первые порции, заставить его есть понемногу, маленькими дозами. Индуса перенесли в кухню. Для первого раза там было приготовлено несколько мисок вареного риса. Сперва Пеннилес заставил несчастного проглотить, с небольшими промежутками, несколько ложек рисовой воды. Через час он позволил ему съесть немного рису. Первые ложки провалились будто в бездонную бочку! Однако умирающий начал оживать. Его глаза стали выразительнее. Он останавливал их с выражением бесконечной благодарности на капитане, трудившемся над его оживлением, и шептал слабым, как дыхание, шепотом:

   - Благодарю!.. Саиб!.. Еще!.. Еще!..

   Эти мольбы голодного так хватали за душу, что Пеннилес был тронут до глубины души.

   Тем временем Патрик занялся своей собакой и преподнес ей порцию вареной баранины, которой хватило бы на трех человек. Боб бросился на нее, и через пять минут все было съедено. Собака, прежде тощая и плоская, как доска, теперь вдруг, на глазах у всех, сделалась круглой, как клубочек. Чинно усевшись, она с удовольствием облизывалась и поглядывала на пустую тарелку.

   Патрик остановил ее дальнейшие просьбы словами и ласками.

   - Ну, довольно, Боб! Надо пойти к твоей хозяйке Мэри, которая будет рада тебя видеть. Мэри! Слышишь, что я говорю! Мэри!

   При имени молодой девушки Боб попробовал подскочить, но тяжело опрокинулся, так как ослабел от голода и отяжелел от неумеренного угощения.

   Патрик засмеялся.

   - Ну, Боб, мой мальчик, смелее! Идем же, Боб, идем!

   Боб залаял, но наконец встал и поплелся за своим хозяином. Но прежде чем выйти из кухни, он приласкался к умирающему индусу.

   Несчастный голодный протянул свою худую руку, тихонько погладил своими костлявыми пальцами голову собаки и прошептал:

   - Она нашла... своего хозяина... счастливая, добрая собачка!.. А я не могу... даже... быть чьей-нибудь собакой!

   Пеннилес увидел слезы на его глазах и, тронутый этим, сказал ему:

   - Не беспокойтесь о будущем. Вас не оставят!

   Утомленный этим усилием, индус откинулся на рогожу и впал в какое-то забытье. Капитан велел перенести его в довольно большую и уютно меблированную комнату, предварительно запретив давать ему какую бы то ни было пищу. Он брал исключительно на себя заботу об осторожном кормлении бедного индуса.

   На другой день больной чувствовал себя несравненно лучше. Патрик пришел навестить его вместе со своей сестрой и Бобом. При взгляде на прекрасных детей на пергаментном лице, на губах появилась какая-то нежная гримаса, вроде ласковой и приветливой улыбки. Нетвердым голосом он выразил им свое уважение и радость по поводу свидания с ними. Боб подбежал поласкаться к нему. Человек в отрывочных словах рассказал детям, что все остальные его спутники погибли во время железнодорожной катастрофы и что его извлекли из-под обломков люди, подъехавшие на другом поезде спасать погибающих.

   - Так значит, - сказал Патрик, - вы один из тех, которые были в саду коттеджа... и которые сели в наш вагон у Поля Бедствия?

   - Можете ли вы в этом сомневаться, мой молодой господин?

   - Конечно, нет! Но не странно ли, что мы с вами встречаемся в третий раз?

   - Но зато как это хорошо! И как для меня неожиданно! Вот как мне удалось... добраться сюда... Ваша собака... умирала под обломками... я дал ей пить... она пошла за мной и искала вас всюду... на месте катастрофы... Она лаяла... бродила туда и сюда... бегала, как сумасшедшая... наконец, мне показалось, что она нашла след... который потом соединился со следами слона... Да, это правда!.. Собака пошла по следам слона, я пошел за ней... не зная, что делать... я спал с ней на земле... ел почки, коренья... больше ничего! Мы пришли сюда без сил... умирая от истощения, от усталости... от голода!

   Эта история была весьма правдоподобна, а привязанность Боба к индусу вполне подтверждала ее.

   С другой стороны, Патрик и Мэри не могли с достоверностью признать его за своего знакомца по той простой причине, что все эти голодающие, достигшие последней степени истощения, до того похожи друг на друга, что невозможно их различить! Взгляните только на фотографии этих умирающих, изображенных многочисленными группами в английских иллюстрированных журналах. Это живые скелеты, на которых висит черная, жесткая кожа; они до того похожи друг на друга чертами лица и выражением, что можно странным образом смешивать лица одного пола и возраста.

   Как бы там ни было, этот индус знал детей майора, знал их собаку, знал разные подробности, из которых было видно, что он встречался с ними и раньше; кроме того, он был очень несчастен, чем мог лучше всего заслужить расположение этих людей, по природе добрых. Они тем больше к нему привязывались, чем больше оказывали ему благодеяний. Один только факир при каждом удобном случае подчеркивал нерасположение к нему.

   По правде сказать, индус не оказался неблагодарным. По мере того, как к нему возвращались силы и здоровье, благодаря изобильной и разнообразной пище, он стал выказывать своим благодетелям истинно трогательную привязанность, столь редкую у восточных людей. Эта благодарность, которая все возрастала, выражалась в разных знаках внимания, обнаруживавших деликатность, которой трудно было ожидать от такого несчастного существа. Теперь он уже весело бродил по пагоде, заглядывая в каждый уголок, интересуясь всем, стараясь быть полезным, выдумывая разные забавы, которые все более и более заставляли окружающих к нему привязываться. Миссис Клавдия и Мэри очень любили цветы. Он угадал это и приносил им каждый день самые роскошные букеты из запущенного, одичавшего сада пагоды. Патрик, со своей стороны, очень любил птиц. Индус, который был отличным заклинателем, обладал странной способностью привлекать к себе самых диких из них, даже таких, которые не выносили человеческого прикосновения. При помощи простого листа с дырочкой, который он подносил к своим губам, он производил странную, действующую на нервы музыку, непреодолимо привлекавшую птиц. Они садились к нему на голову, на плечи, прилетали к Патрику и, наконец, начали садиться на его протянутый палец! Мальчик, дрожа от радости и волнения, мог рассматривать вблизи все эти чудеса природы, этих прелестных созданий с нежными формами, с цветами радуги и драгоценных камней. Патрик и индус сильно подружились и составили вместе с Бобом семью неразлучных друзей.

   Одним словом, этот бедняга за каких-нибудь две недели приобрел общую любовь, за исключением одного факира, чье недоверие, как было уже сказано, превратилось в ненависть. Эта чисто инстинктивная ненависть возросла до такой степени, что факир попробовал освободиться от этого хитрого выскочки. Он принялся караулить его со стойкостью и упорством хищного животного, надеясь поймать его на шпионстве или на общении с внешним миром. Напрасные усилия! Этот человек все время оставался усердным, преданным, скромным слугой, которого никак нельзя было уличить в двоедушии. До этого, впрочем, мало было дела фанатику, для которого человеческая жизнь, при известных условиях, считалась за ничто.

   Однажды, когда факир застал его бродившим по бесконечным коридорам огромного здания, он почувствовал в себе непреодолимое желание убить его. Тот шел все дальше и дальше по переходам теперь ему знакомого лабиринта. Он оставил за собой комнаты, где жили беглецы, и проходил по той части здания, которая уже много лет стояла совершенно пустою. Факир босиком тихо и беззвучно следовал за ним во мраке, в котором могли различить что-нибудь только его глаза. Он развернул страшный шелковый платок душителей и держал его обеими руками за концы. Прыжком тигра он кинулся на беспечно идущего человека, не чувствовавшего погони. С быстротой мысли он накинул ему на шею тонкую материю и быстро затянул ее. Но вместо короткого, отрывистого хрипения, издаваемого захваченной врасплох жертвой, он услышал во мраке раскаты иронического смеха, который бил его будто ударами бича. В первый раз в жизни начальник бенгальских тугов, ужасный виртуоз своего дела, душитель Берар - промахнулся! Дрожь пробежала по его бронзовой коже, из пор выступил холодный пот. Здесь, вероятно, крылось волшебство, сверхъестественная и сверхнаучная сила. Однако человек продолжал скользить дальше во мраке. Берар с проклятьями бросился за ним. Оттого ли, что тот был менее ловок, или он поддавался врагу, но Берару удалось его нагнать. Оставалось схватить его и опрокинуть в темноте. Берар заскрежетал зубами и кинулся вперед, думая, что он уже держит врага. Тут бесшумно открылась боковая дверь. Беглец, очертя голову, кинулся в это отверстие. Берар смело последовал за ним, расставив руки, чтоб не дать ему возможности вернуться назад. Они очутились в большом зале со сводом, слабо освещенном лучами молодого месяца, который смотрел в крестообразное окошко. Здесь не было другого выхода, кроме того, в который они вошли, по крайней мере Берар другого не знал. Беглец плотно прижался к панели из кедрового дерева, как будто отказавшись от дальнейших попыток к бегству. Берар, со скрученным шелковым платком, собирался возобновить свою попытку, но это ему не удалось. Панель, приведенная в движение какими-то невидимыми пружинами, подалась, повернулась и открыла углубление, в котором человек исчез. Панель моментально закрылась и приняла прежний вид перед носом разочарованного Берара, услышавшего еще раз более иронический, более презрительный смех. Охваченный бессильной яростью, начальник тугов кинулся на панель, которая стояла неподвижно, как каменная стена, под его напором и ударами.

  

  

   Прошло несколько минут, и Берар, которым начал овладевать смутный ужас, услышал над своей головой тот же резкий, свирепый, иронический смех, напоминавший отвратительный визг гиены.

   Он немного отступил назад и увидел в нескольких метрах от пола на возвышении преследуемого им беглеца. Находясь в этом недоступном убежище, тот мог сколько угодно насмехаться над бессильным факиром. Сладкий, тихий, мягкий голос этого истощенного, умирающего человека теперь загремел, как гром.

   - Неправда ли, Берар, - с насмешкой сказал он, - я сыграл с тобой хорошую шутку?

   - Откуда ты знаешь мое имя, несчастный? Я сумею заставить тебя замолчать!

   - Молчи, глупец, давший обмануть себя, как ребенка, заодно с этими глупыми чужестранцами, которые подобрали меня, дали приют, накормили и спасли от смерти!

   - Я это давно предчувствовал!

   - Да, чтоб переступить порог священной пагоды, я принял решение и имел мужество довести себя почти до голодной смерти. Да, у меня хватило энергии на то, чтоб разыграть роль одного из умирающих на Поле Бедствия. Я был на месте железнодорожной катастрофы... я многое узнал от умиравших индусов, спутников детей майора... я без труда приручил собаку Боба, потому что заклинатель птиц и змей сумеет заставить и собаку полюбить себя... Потом я притащился сюда в агонии, в неузнаваемом виде, и опустился, как мешок, у дверей пагоды, которую я знаю лучше, чем ты.

   - Кто же ты такой? - пробормотал потрясенный Берар.

   - Я согласен ответить тебе на это, ничтожный раб пундитов... слепой исполнитель приказаний, внушенных ненавистью браминов... дважды рожденных... дважды презренных и проклятых...

   - Берегись! Ты поносишь святых!..

   - Злые, жестокие, горделивые безумцы, о которых я забочусь не больше, чем о трупе свиньи! Лицемеры и интриганы, чьи тайны и убежища мне давно хорошо известны, и которых я буду постоянно преследовать!

   - Спрашиваю тебя еще раз, кто ты?

   - Я - тот, кто посоветовал англичанам осквернить тело Нариндры... Я - брамин, лишенный своего сана... я - индус, отрекшийся от своей веры... я - живое воплощение ненависти к кастам... и заклятый враг тех, кому ты служишь. Я - Биканель!

   При этих ужасных словах злодея, который в дерзкой речи разоблачил свое инкогнито, Берар моментально овладел собой. Он подумал, что присутствие Биканеля в пагоде представляло для беглецов ужасную опасность. Он хотел бежать, чтоб предупредить капитана и его слуг, направился к двери и закричал от ярости, увидев, что она заперта. Биканель крикнул ему в прежнем отвратительном насмешливом тоне:

   - Ну, мой бедный Берар, ты совсем дурак. Как, неужели ты незнаком с тайнами этого старого здания? Ну, так я сообщу тебе, что эта дверь находится в полной зависимости от потайного входа, в который я только что забрался. Эта дверь может открыться только тогда, когда я захочу... а так как я не хочу ее открывать, то ты умрешь здесь от голода и жажды! До свидания, Берар, или, лучше сказать, прощай!

   При этих словах злодей спустился по маленькой потайной лестнице, проделанной в стене.

   Трудно представить себе, сколько в этих старых пагодах, устроенных вроде средневековых крепостей, всяких ходов, переходов, лестниц, подземных темниц, двойных дверей, потайных ходов! Так как темнота была полная, то Биканель зажег маленькую лампочку, которую он оставил там заблаговременно, предвидя последующие события. Потом он продолжал медленно и осторожно спускаться по этой лестнице, по сторонам которой зияли отверстия, темные, как концы водосточных труб. Таким образом он спустился до фундамента пагоды, сложенного из гранитных плит, скрепленных железными прутьями, спаянными свинцом. Все вместе представляло собой такую плотную массу, которую даже пушка не могла бы разбить. Он очутился в подземной комнатке, вероятно, тюремном помещении, без другого видимого выхода, кроме маленькой каменной лестницы.

   Здесь экс-брамин огляделся, отсчитал восемь шагов, повернул направо, отсчитал три шага и остановился, ощупывая своей босой ногой слой мелкого песка, покрывшего пол. Нога его наткнулась на какой-то полукруглый предмет. Он нагнулся, осветил этот предмет лампой и увидел крепкое железное кольцо.

   - Это я и искал, - сказал он, - память мне не изменила. Однако прошло десять лет с тех пор, как я, в качестве брамина, гостил некоторое время в святой пагоде!

   Он поставил лампу на пол, схватил железное кольцо обеими руками и стал дергать его изо всех сил, упираясь ногами. Послышалось глухое и медленное рокотанье, будто гранит падал на гранит, потом, странное дело, одна часть тяжелого пола опустилась, а другая приподнялась, став вдоль внутренней стены. Вероятно, это был очень искусно устроенный рычаг, если относительно малое усилие могло привести в движение несколько каменных плит. Опустившаяся плита открыла сводообразное отверстие, проделанное в самом фундаменте; оно было так хорошо скрыто, что глаз никак не мог различить его. Агент тайной полиции быстро бросился туда и, сделав несколько шагов, очутился между огромными камнями, за которые цеплялись корнями крошечные, но густые и колючие кустики.

   Над его головой блестели звезды; молодой месяц исчезал за огромными смоковницами, окружавшими крепость. Итак, он был теперь на свежем воздухе. Он издал свист, напоминающий свист змеи, потом сел на камень и ждал. Через несколько минут под деревьями раздался такой же свист, потом послышался шорох веток и листьев. Он ответил резким хрипением, которым выражает свой гнев найя (naja), ужасная змея, укус которой причиняет смерть. Тотчас же появилось десятка два человек, которые вынырнули из чащи в разных местах и окружили его.

   - Все готово? - спросил какой-то гигант, одетый по-индусски, с лицом, скрытым под черной маской.

   - Да, милорд, все готово! Вам остается только идти за мною в пагоду, потайной вход перед вами открыт!

   - Well! Я к вашим услугам!

   - Так следуйте за мной!

   - God-by! Вы не особенно торопились! Я жду вас вот уже сколько времени! Не примите только это за упрек!

   - Терпение - это восточная добродетель, неизвестная западным людям, но составляющая нашу главную силу!

   При этих словах агент английской полиции двинулся вперед по таинственной дороге, по которой он только что шел. Все остальные гуськом последовали за ним; они вместе вошли в подземное помещение и стали подниматься по лестнице; тут закрылся потайной вход. Биканель шел впереди, высоко держа зажженную лампу, чтоб освещать путь и уберечь всех от неосторожного шага. Все шли босиком, не производя ни малейшего шума, с кинжалами в правой руке. Агент углубился в один из боковых коридоров, выходивших на лестницу, чтоб миновать комнату, в которой был заключен, вероятно, до самой смерти, бедный факир. Скоро они дошли до отдаленного павильона, где находились комнаты беглецов. Те спокойно спали, чувствуя себя в полной безопасности. Агент поставил у выходов часовых, отдав им приказание немедленно убивать всякого, кто попытается спастись бегством, кроме женщин. Отдав это жестокое приказание, он вошел в комнату, где на кровати с пологом спал капитан Пеннилес. Быстрые шаги ночного посетителя разбудили его. Он увидел при свете ночника его неясный силуэт и спросил:

   - Это ты, факир? Что случилось?

   Ничего не отвечая, злодей схватил набитую перьями подушку, бросился, как тигр, на капитана и закрыл ему рот, так что тот не мог произнести ни звука. Затем полдюжины нахалов кинулись на Пеннилеса, который, задыхаясь, не мог защищаться. Его связали, лишив малейшей возможности пошевельнуться. Это ужасное насилие совершилось без малейшего шума, так тихо, что миссис Клавдия, которая спала в соседней комнате вместе с Мэри, не проснулась. Теперь оставалось связать Джонни и Мария, которые спали в том же флигеле. Несмотря на огромную силу этих двух молодцов, борьба продолжалась недолго. Схваченные во время сна, полузадушенные, они были вынуждены покориться, так же как и их командир.

   Теперь оставалось захватить миссис Клавдию и Мэри, которые все еще спали, а также Патрика, спавшего в комнате, смежной с этими двумя помещениями. Они начали с последнего. Боб, невольный заговорщик, вместо того чтоб забить тревогу, стал вилять хвостом, когда его друг индус появился в комнате. Патрик, полупроснувшись, улыбнулся и спросил вошедшего, что ему нужно.

   Тот подошел, также улыбаясь, и вдруг схватил его за горло и связал в одну минуту. Что же касается миссис Клавдии, то Денежный Король формально запретил над ней какое бы то ни было насилие. Итак, приходилось действовать хитростью. Презренный английский агент смело постучал в дверь, повторив это несколько раз. На вопросы кто там и что нужно он ответил, чрезвычайно хорошо подражая голосу факира:

   - Саиб просит графиню одеться и прийти встретить его на большом северном дворе!

   - Не знаете ли, зачем это? - спросила заинтригованная молодая женщина.

   - Чтоб устроить большую рыбную ловлю в пруду при свете факелов. Для этого делаются особенные приготовления, и саиб просит графиню поспешить...

   Ничего не подозревая, молодая женщина поспешно оделась, разбудила Мэри, объявила ей, что они собираются на природу, и даже помогла ей одеться, чтоб не было задержки. Счастливые при мысли о предстоявшем им неожиданном удовольствии, о прогулке в чудные свежие часы ночи, они быстро вышли, ожидая встретить факира, который должен был проводить их до пруда, но очутились в коридоре лицом к лицу с тем индусом, который их заботами был спасен от смерти и чей необычный вид внушил им смутный страх.

   Сзади него стояли с факелами десятка два незнакомых им людей, хорошо вооруженных и с мрачным видом.

   Графиня Солиньяк, предчувствуя ловушку, громко воскликнула:

   - Джордж, мой друг! Скорей... скорей... здесь измена!

   Миссис Клавдия хотела сейчас же броситься в свою комнату, чтоб взять оружие. Но Биканель предупредил ее, быстро заслонив дверь, и сказал высокомерным тоном:

   - Сударыня, звать на помощь бесполезно! Капитан Пеннилес, арестованный моими людьми, не может вам отвечать. Надо повиноваться добровольно, иначе мне придется прибегнуть к силе!

   - Повиноваться туземцу, индусу!.. Никогда!

   Биканель побледнел.

   - Я начальник туземной полиции!

   - Шпион! Смотритель каторжников!

   - Сударыня!

   - И это тот, которого мы подобрали на улице умирающим! Тот, которого мы спасли! Приходится сознаться, что есть добрые дела, которые марают того, кто их сделал!..

   Не помня себя от ярости после этих слов, которые хлестали его будто плеткой, индус с силой схватил несчастную женщину за руки и закричал:

   - Я арестую вас именем Ее Величества Королевы!

   - Несчастный раб! Ты посмел меня тронуть! - воскликнула гордая американка.

   Она без труда освободилась от него, и ее нежная рука с изящными пальчиками со всей силы хлопнула Биканеля по лицу. Получив пощечину, полицейский потерял всякое самообладание и закричал, обезумев от ярости и стыда:

   - Я арестовал вас именем королевы... теперь арестую вас от своего имени... вы будете моей, исключительно моей пленницей! Английские судьи могли бы оказать вам снисхождение, но я буду неумолим... Вы и все ваши отныне будете в моем полном распоряжении... вы заплатите кровавыми слезами за это оскорбление!

   Смелая до самозабвения, графиня Солиньяк ответила ему резким, нервным смехом, может быть еще более презрительным и ироническим, чем самая пощечина.

   - Ну, оставьте угрозы! - сказала она с гордым достоинством. - Знайте, что ничто на свете не могло и не может меня испугать. А вы, мой любезный, не больше как воробьиное пугало. Вы можете бить нас, но вы никогда не одолеете и не можете испугать нас. Это все не более как слова, способные испугать разве только кого-нибудь из рабов, населяющих эту отверженную страну.

   Индус взял в руки длинный шелковый шарф, образчик легкой и изящной ткани, которой гордятся неподражаемые бенгальские работники. Он медленно колебал его, как делают фокусники, и заставлял извиваться на манер змеи. Шарф, точно живой, шевелился все быстрее и быстрее. Вдруг ловким, свойственным искусным фокусникам движением индус прикрутил шарфом руки миссис Клавдии, привязал их плотно к ее туловищу и последним концом обвязал ей ноги: казалось, ее со всех сторон обвила черная змея. Молодая женщина теперь не могла сделать ни малейшего движения, чтобы не упасть. Но и теперь она не хотела признать себя побежденной и прибавила с насмешкой:

   - Одна балерина в моем отечестве, Лои-Фюллер, танцует с шарфом, но обращается с ним гораздо лучше, чем вы. Вам не мешало бы взять у нее несколько уроков.

   При этом новом сарказме, обнаружившем с ее стороны полное, ничем не нарушимое душевное спокойствие, Биканель заскрежетал зубами и грубо дернул за шарф. Миссис Клавдия зашаталась и чуть не упала. Но Мэри, которая до сих пор была немой и негодующей свидетельницей этой сцены, поддержала свою подругу и бросила полицейскому в лицо: "Подлец!"

   Отчаявшись поколебать эти железные натуры, Биканель сделал быстрый знак своим сообщникам. По его знаку от группы отделились четыре человека, затушили свои факелы о каменные плиты и бросились на миссис Клавдию и Мэри. Они грубо схватили, подняли их и понесли, следуя за Биканелем, который открывал шествие. По свойственной восточным людям утонченной жестокости он хотел на минуту поставить непоколебимую молодую женщину лицом к лицу с ее связанным мужем. Увидев мужа, Патрика и преданных им слуг связанными, она вся задрожала от гнева, но вместо того, чтобы жаловаться, продолжала в насмешливом тоне:

   - Джордж, мой друг, - сказала она развязно, - если вы согласны, то велим, когда освободимся, дать пятьдесят розг этому негодяю, который не чувствует даже животной благодарности. Не правда ли, Мэри?

   - Правда, правда, по двадцать пять за каждую из нас... но надо будет бить покрепче! А ты, мой милый Патрик, я даже не хочу ободрять тебя... это все несерьезно...

   - Браво, Мэри! - вставила графиня. - Это в самом деле несерьезно, они просто играют комедию. А вы, Джордж, мой милый друг, будьте уверены во мне, как я уверена в вас. Я останусь вашей верной подругой в жизни и в смерти.

   Капитан Пеннилес, лежавший на спине, лишенный возможности пошевельнуться, смотрел на жену взглядом, полным любви.

   Он глухо застонал, жилы на его лице налились, потом вдруг к нему вернулось спокойствие, и его взгляд, полный презрения, перенесся на Биканеля, который отвечал молодой женщине:

   - Ваша жизнь не долго продлится. Впрочем, этого времени будет достаточно, чтоб сломить вашу дерзость. Теперь возьмите их и унесите. Довольно говорить, надо действовать!

   Сообщники бандита взяли капитана, обоих моряков, миссис Клавдию, Патрика, Мэри и направились к главному выходу, не заботясь о сторожах, которые были слишком малочисленны, чтобы сопротивляться такому сильному и организованному отряду. К тому же факира, их начальника, здесь больше не было, некому было приказывать. Биканель, который некогда жил в пагоде в качестве брамина, знал все ее тайны. Он велел поднять железную решетку, подъемный мост, открыть железную дверь, - и мрачный кортеж вышел на крытую дорогу и очутился между развалинами. Вдруг во мраке раздалось зловещее рычанье. Биканель узнал голос Боба и заворчал:

   - Противное животное! Следовало бы его убить или бросить в ров с камнем на шее. Впрочем, он не может нам ничего сделать.

   Через несколько минут на насыпи раздались тяжелые шаги и послышалось дыхание, громкое, как пыхтенье меха в кузнице, затем сильный, знакомый звук: "Уинк!" Слон Рама, который долго оставался без дела и теперь совсем уже выздоровел, услышал шум, убежал из конюшни и настиг путников. Вообще он имел обыкновение каждый день получать из рук своего друга, капитана, какое-нибудь лакомство и сохранил к нему живую привязанность. Он поднял над группой свой хобот и обнюхивал всех находящихся здесь людей. Умное животное догадалось, что здесь присутствует человек, спасший ему жизнь: Рама тихонько зарычал от удовольствия. Но Биканель приказал прогнать его камнями, и он, пыхтя, убежал, испытывая полное неудовольствие. Недалеко от пагоды стояли ожидавшие бандитов люди и лошади. В темноте раздался насмешливый голос Биканеля:

   - Капитан Пеннилес не знает, что такое Башня Молчания? Ну, так я сообщаю ему, что он и его спутники проведут там остаток своей жизни!

  

  

   Гебры или парсы - это религиозная секта, которая имеет в английской Индии очень много последователей.

   Они поклоняются огню, и их учение ведет свое начало от Зороастра, то есть существовало уже за три тысячи лет до христианской эры. У них есть некоторые странные, по крайней мере с нашей точки зрения, обычаи, и они очень держатся за них, несмотря на довольно высокое умственное развитие. Парсы стоят в Индии во главе крупного цивилизованного движения. Они отличаются миролюбием, умеренностью, очень способны и прилежны в работе. Они охотно изучают европейские науки и искусства и занимают в них не последнее место.

   Исходя из убеждения, что стихии - символы божества, они говорят, что Вода, Земля и Огонь никогда не должны быть осквернены прикосновением разлагающегося тела. Один из их странных обычаев заключается в том, что они оставляют своих мертвецов разлагаться на свежем воздухе. Чтобы оправдать этот обычай, они говорят: "Мы должны покинуть мир в том виде, в каком впервые появились в нем, обнаженными". И прибавляют: "Надо, чтобы частицы нашего тела уничтожились как можно скорее, чтобы Земля, наша мать, и живущие на ней существа никоим образом не были осквернены".

   Чтобы разложение трупов происходило в стороне от жилых мест, не подвергая опасности общее здоровье, гебры выстроили так называемые Башни Молчания, или Дакмы, где и происходит это последнее перерождение материи.

   Одним словом, Башни Молчания представляют собой не что иное, как кладбища гебров. Они встречаются в Индии везде, где есть гебры; кроме того, такие же башни строят для преступников. Около одного Бомбея их целых семь; они построены на вершине Малабарского холма в поэтическом месте, полном цветов и зелени, в которой тонут прелестные коттеджи. Это мрачное соседство нисколько не пугает любителей дачной жизни. Впрочем, Дакмы бывают окружены великолепными садами, которыми путешественники могут свободно любоваться с высоких террас sagri - одной из трех часовен, где постоянно поддерживается священный огонь. Что касается башен, это - огромные круглые каменные громады; иные из них сделаны из гранита, другие - из булыжника, третьи - из кирпичей; они строятся как можно прочнее, чтоб выдерживать борьбу с непогодами и стоять столетиями. Все они одинаково покрыты слоем белой извести, который время от времени обновляют. Высота этих зданий, которые европейцы называют башнями, совсем не соответствует их диаметру. Возьмем одну из бомбейских башен. Она имеет тридцать метров в диаметре и двенадцать - в высоту. В центре находится колодец, имеющий 5 метров глубины и 15 ширины; этот колодец окружает круглая, слегка покатая площадка, на которую кладут тела. Площадка делится на 72 отделения, расположенные на трех концентрических рядах и образующие как бы спицы гигантского колеса. Каждое из этих отделений, глубиной едва в двадцать сантиметров, предназначено для трупа, который лежит там, пока не истлеет и не сделается скелетом. Этот процесс продолжался бы очень долго, если бы легионы коршунов не исполняли в несколько часов эту необходимую для оздоровления местности работу. Заметим, между прочим, что числа 3 и 72 считаются священными; первое из них изображает три правила Зороастра, второе есть число глав Ясны одной из частей Зенд-Авесты. Чтоб закончить это описание, необходимое для понимания рассказа, прибавим, что площадка окружена частой решеткой в пять метров вышины, скрывающей от глаз ужасное зрелище.

   Эта решетка представляет собой место, где постоянно сидят бесчисленные коршуны, ожидая появления похоронной процессии.

   Тело, обернутое в белый саван, несут на железных носилках. Носильщики все в белом во глазе шествия, потом родители и друзья, тоже одетые в белое, связанные по двое белыми платками. Процессия, которую птицы замечают уже издали, медленно приближается. Тогда коршуны начинают бить крыльями, вытягивают шеи, царапают решетку своими крепкими, как сталь, когтями. Носильщики открывают широкие железные дверцы, ведущие на платформу, выполняют некоторые обряды, произносят несколько священных изречений, кладут совершенно нагое тело в одно из отделений и возвращаются назад с саваном и носилками. Как только дверь закрывается, коршуны бросаются на труп. С ненасытной жадностью они разрывают его когтями и клювом, толпятся, толкаются, образуя живой рой, который то слетается, то разлетается, бьет крыльями, кидается с жадностью и с яростью на добычу. В относительно короткое время все исчезает - кожа, мускулы и внутренности! Остается только скелет, связанный жилами, - вот все, что уцелело после пирушки.

   Недели через две те же носильщики возвращаются к башне и, вооружившись железными щипцами, берут скелет, произносят несколько священных формул и бросают его в центральный колодец, где он и остается навеки. Там-то из поколения в поколение накопляются смертные останки парсов; там-то они, наконец, мало-помалу истлевают под долгим влиянием атмосферных перемен.

   В пяти или шести милях от священной пагоды находилась маленькая парсийская колония, заселенная земледельцами и скромными торговцами. Они жили там с незапамятных времен и превратили свою деревню в настоящий рай земной. Их могущественные друзья, брамины, много помогли им в этом, несмотря на различие вероисповеданий. Но в этой стране религиозные верования - браминизм, буддизм, парсизм - так терпимы друг к другу, что вместо взаимного преследования или зависти оказывают друг другу всевозможную помощь. Пока общество браминов занимало священную пагоду, благоденствовали, благодаря их соседству, и парсы. Когда пундиты рассеялись, и гебры мало-помалу уменьшились в числе. Но они тем более привязались к своей родной земле; поблизости находилась Башня Молчания, или Дакма.

   Факт существования такой большой башни должен был, несомненно, указывать на то, что здесь некогда обитало многочисленное население. Теперь к ней только изредка приближалась похоронная процессия. Это бывала весьма редкая пожива для коршунов. Эти несчастные голодные птицы всюду искали себе скудной добычи, трупа какого-нибудь буйвола, издохшего на рисовом поле, или чего-нибудь похуже, что успело уцелеть и не досталось голодающим людям. Эти хищники тоже терпели мучения от голода на этой Дакме, которая была их Полем Бедствия. Стоит только подумать, что иной раз проходил целый месяц, и ни одного покойника!

   В это утро коршуны проявили живейшее волнение при виде многочисленного кортежа, приближающегося к одинокой башне. Они сильно хлопали крыльями, вертели шеей и несколько раз стаей поднимались над мрачным убежищем смерти. Между тем кортеж быстро приближался.

   Это сильно обрадовало коршунов, обычная жадность которых еще больше возросла от долгого, почти постоянного воздержания.

   Раздался сухой, насмешливый, оскорбительный голос бывшего брамина.

   - Капитан Пеннилес! Слышите, что я говорю? Не правда ли, вы слышите? Так вот, это Башня Молчания... место погребения парсов; она будет могилой также вам и вашим спутникам!

   Таково было ужасное мучение, на которое разбойник обрек своих жертв: он хотел отдать их живых на съедение коршунам Дакмы, и те оставили бы только безымянные скелеты от этих добрых, храбрых, одаренных нежным сердцем существ. Надо быть восточным человеком, чтоб изобрести и осуществить такое ужасное, возмутительное злодеяние!

   Никто из сопровождавших Биканеля не выразил протеста. Никто, даже человек белой расы, это чудовище, которого до сих пор трудно было оценить по достоинству, этот Денежный Король, месть которого выражалась таким ужасным образом! Теперь казалось вполне очевидным, что ничто не может спасти Пеннилеса, Мария, Джонни и маленького Патрика.

   Двери Башни Молчания открылись, зловеще скрипя на заржавленных петлях. Четверо несчастных как сквозь сон увидели ужасную обстановку... Палачи быстро потащили их наверх и уложили в углубление, где на обветрившихся кирпичах лежало уже много поколений парсов. Когда они уже лежали там неподвижные, как мертвецы, подстерегаемые стаей коршунов, готовых на них кинуться, Биканель подал знак своим спутникам.

   Миссис Клавдию и Мэри подвели к железным, настежь открытым воротам. Молодая женщина, которая думала, что она уже все видела, все перестрадала и все преодолела, остановилась на месте, как окаменелая... не имея больше сил, потому что она больше не имела надежды, чувствуя, что рассудок покидает ее при виде этих ужасов, этого хаоса людей, животных, вещей, всего!

   Не поняв этой неподвижности, которую он принял за новый вызов, Биканель воскликнул, подчеркивая свои слова с злой иронией:

   - Нариндра, настоящий брамин, заколол европеянку, нанесшую ему удар. Я, Биканель, отверженный брамин, мщу за себя способом более жестоким и более утонченным. Неправда ли, сударыня, я изобрел вещь, которой мог бы гордиться любой палач по профессии? Ну, господа коршуны, хорошего аппетита!

   Но несчастная больше ничего не слышала. Она была все-таки женщина. Бледная, как смерть, она слабо вскрикнула и тихо опустилась на землю, как будто в ней вдруг порвались все жизненные нити. Испуганная Мэри не имела сил ее поддержать; впрочем, она была ребенок. Она бросилась на тело миссис Клавдии, которую считала умершей, и закричала, показывая бандиту кулак:

   - О, за нас отомстят!

   Но тот расхохотался и отдал быстрое приказание на индусском языке. Тотчас же железные двери башни с грохотом закрылись. Одновременно с этим два человека схватили миссис Клавдию, находившуюся в бессознательном состоянии, также и Мэри и положили их к себе на седла.

   Все сели на лошадей и удалились быстрым галопом, оставив несчастных в добычу коршунам.

  

  

  

   Перед большой палаткой, около которой храпели две великолепные лошади, с трудом сдерживаемые конюхами-туземцами, сидели и разговаривали два офицера.

   Один из них, майор, носил на погонах сюртука корону; другой имел только звездочку, знак лейтенантского чина. Оба они были высокого роста, сильные, крепкого сложения и могли считаться лучшими представителями отличного английского офицерства, закалившего себя во всякого рода спорте и способного выносить всевозможные невзгоды.

   Первый, которому на вид можно было дать лет сорок, был майор Леннокс, герцог Ричмондский; второй, на вид года двадцать два - лейтенант Ричард Тейлор, сын главного председателя Калькуттского суда.

   - Так как же, мой милый Тейлор, - сказал герцог Ричмондский своему молодому собеседнику, - вы верите в ясновидение или нет?

   - Нет, милорд, никоим образом не верю, если уж вы делаете мне честь настаивать на том, чтобы я высказал вам свое мнение, - почтительно ответил молодой человек.

   - Это оттого, что вы не шотландец! Мы, шотландские горцы, твердо верим в то, что человек в бодром состоянии может вполне ясно и притом в надлежащее время видеть многие важные для него действительные происшествия.

   Видя, что майор говорит серьезно и печально, молодой человек ответил:

   - Во всяком случае нужно уважать это убеждение, которого держатся многие весьма почтенные люди...

   - Ах, Тейлор, это печальная привилегия, поверьте мне! - сказал майор, который вдруг сильно побледнел и стал общительнее обыкновенного.

   - Три недели тому назад я совершенно ясно увидел, как моя жена упала, получив удар кинжалом. Я слышал ее предсмертный крик... я видел, как она закрыла глаза... как грудь ее обливалась кровью. С тех пор я не получал никаких известий ни от нее, ни от детей... ни слова, ни строчки...

   - Но, милорд, вспомните, что мы стеснены неприятелем, что курьеры не попадают к нам и что мы лишены всяких других средств общения, кроме оптического телеграфа.

   - Да, я знаю все это, поэтому еще сомневаюсь. Но это еще не все. Представьте себе, что сегодня ночью у меня была не менее тяжелая, не менее ужасная галлюцинация. Мои дети, мой маленький Патрик, моя милая Мэри, звали меня раздирающими голосами, и их крики выражали такое отчаяние, что меня сразу бросило в пот. Мэри отбивалась от каких-то неизвестных грубиянов, а Патрик лежал неподвижно рядом с ужасными костями. Скажите, мой друг, разве это не ужасно?

   - Да, милорд, это ужасно, тем более, что это ясновидение при отсутствии всяких сведений создает для любящих сердец целый мир страданий, которые все более и более обостряю