Сальгари Эмилио - В дебрях Атласа

p;   - И сержант станет помогать нам?

   - Если не станет помогать прямо, то не будет и мешать, только если не скомпрометирует себя при этом...

   Тосканец огляделся и затем, устремив взгляд на окно, защищенное крепкой железной решеткой, снабженной сверх того еще жалюзи, как в магометанских гаремах, спросил:

   - Только как это мы отсюда выберемся?

   - Трех недель еще не прошло, - ответил мадьяр. - Нам спешить нечего.

   - А все лучше бы вырваться сегодня Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.

   Глаза графа сверкнули странным огнем.

   - У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, - сказал он, - но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!

   - Да, граф, у тебя сложение богатырское... Не то что у меня... У тебя в жилах кровь хорошая...

   - У тебя не хуже... Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость...

   - Да, правда, - согласился тосканец, - наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев...

   - Так мы, стало быть, равны, - начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.

   В коридоре раздавались тяжелые медленные шаги. При звуке их мадьяр, хотя и готовый на все, побледнел и сжал кулаки.

   - Штейнер! - сказал тосканец с явным страхом.

   - Должно быть, он, - глухо отозвался граф. - Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.

   В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:

   - Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.

   В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.

   - Штейнер! - повторил, позеленев, тосканец. - Пересчитает он мне ребра.

   Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.

   Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.

   - Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте - и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!

   Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.

   Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:

   - Отделаешь их хорошенько - можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю...

   - Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.

   - А, это ты, Штейнер, - насмешливо встретил его магнат. - Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.

   Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.

   Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек - личность не вымышленная, но вполне историческая, - прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный Легион и, Бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.

   Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.

   Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.

   О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.

   Надо сказать, что мучители-начальники старались не подходить к тем, кого мучили, и для обуздания непокорных всегда выпускали гиганта Штейнера. Мучить, ломать ребра и руки стало обязанностью этого дунайского медведя.

   Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.

   Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа...

  

   Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:

   - Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом...

   Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.

   - Отвечай, Штейнер, - продолжал магнат, помолчав мгновение. - Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.

   Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.

   - Зачем ты пришел сюда? - кричал магнат. - Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.

   - Не смею, - ответил тот, опуская голову.

   - Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата... матери?...

   Колосс покачнулся.

   - Матери? - заревел он. - Она писала мне вчера.

   - Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.

   - Моя мать? - повторил он. - Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача... Обещаю вам... Завтра Штейнера не будет в живых... Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию... Передайте от меня поклон... нашему Дунаю... нашей бесконечной пуште... мне ее уже не видать... не увидать больше и матери... Прощайте, граф... простите меня.

   - Что ты задумал, несчастный? - закричал магнат.

   - Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.

   - Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать...

   В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.

   - Мать, - повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. - Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!... Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей" А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.

   - Нет, сержанты, - поправил его тосканец.

   - Да, сержанты, надзиратели, вахмистры, кто хотите, - согласился Штейнер, и в голосе его слышалась ярость. - Зачем жить? Чтоб опять приняться за это дело? Чтоб мучить людей, ломать им кости. Будет с меня этой проклятой жизни.

   - Подумай о матери, - повторил магнат. Штейнер смотрел молча и наконец спросил:

   - Что я могу сделать для вас, господин граф? Хотите вы бежать?

   - Конечно.

   Палач на минуту задумался.

   - Если бы не сегодняшняя ночь, - заговорил он наконец, - Надо вам сказать, что вахмистр велел удвоить караул вокруг бледа.

   - Ты силач?

   - Да, к несчастью.

   - Употреби же один раз эту силу на спасение соотечественника. У наших окон решетки крепкие, но тебе под силу сладить с ними. А как выбраться, я обдумаю.

   - А если после узнают. - Штейнер запнулся, но сейчас же спохватился: - Да ведь я и забыл, что завтра меня уже на свете не будет.

   Он подошел к окну и стал рассматривать решетку, покачивая громадной головой.

   - Ну что, справишься? - спросил его магнат, с беспокойством следивший за ним.

   Гигант взглянул ка арестованного и сказал с горькой усмешкой:

   - С чем, может быть, не сладил бы карпатский медведь, с тем сладит дунайский.

   Он схватился обеими руками за решетку, уперся ногой в стену и изо всей силы дернул поперечную перекладину. Перекладина согнулась под этим нечеловеческим усилием. Также согнулись и остальные прутья, но оставались еще в раме. Теперь небольшого усилия было бы достаточно, чтобы вынуть всю решетку.

   - Готово, господин граф, - заявил Штейнер, утирая пот, катившийся по лицу. - Вы теперь сами сможете вынуть остальное. Только предупреждаю вас: сегодня не пытайтесь.

   - Нам не к спеху, - сказал магнат. - У нас еще три недели впереди.

   - А решетка?... Пожалуй, заметят.

   - Не беспокойся. Нас сторожит Рибо.

   - Рибо?... Да, Рибо еще лучше других. Он по виду свиреп, а человек добрый.

   Штейнер еще постоял минуту и повернулся к двери, наклонив голову.

   - Прощайте, господин граф. Больше не увидимся.

   - Напрасно ты задумал такую глупость, - сказал магнат участливо. - Лучше беги. Советую тебе я, магнат твоей родины, сын Дуная.

   - Нет, господин граф, я уже сказал вам: не видать мне ни нашей пушты, ни нашей реки. В смерти найду забвение. Если вам когда-нибудь удастся увидать нашу родину, вспомните, что на берегу большой реки живет старуха, Марица Штейнер. Скажите ей, что сын умер в Алжире, сражаясь с кабилами.

   Он направился к двери неровным шагом; граф окрикнул его:

   - Штейнер!

   Геркулес повернулся; он был бледен как смерть.

   - Подойди сюда, - позвал его магнат, протягивая ему руку, - Дай руку.

   Штейнер отшатнулся.

   - Палач не может пожать руки благородного мадьяра, - сказал он со слезами.

   - Говорю, пожми. Я, твой земляк, отпускаю тебе в эту минуту все, в чем ты виноват, и не по своей воле.

   Штейнер бросился к руке магната, но вместо того чтобы пожать ее, горячо поцеловал.

   - Благодарю вас, граф. Мне кажется, я поцеловал всю Венгрию- сказал он.

   Он хотел отворить дверь, но она оказалась заперта.

   - Ах он, проклятый! Он запер меня, чтоб я вышел не прежде, чем покончу вас. Только он не знает Штейнера.

   Он налег на дверь, и она с шумом отворилась: замок отскочил. Вся казарма задрожала, будто от землетрясения. Часовые у входа закричали:

   - К ружью!

   Больные в лазарете звали на помощь, думая что дом рушится. Только тосканец помирал со смеху.

   В коридорах несколько минут слышались крики, проклятия и звон посуды, ударявшейся о стены.

   Затем минутная тишина, и громкий выстрел.

   Штейнер сдержал слово: он пустил себе заряд прямо в сердце [*].

  

   [*] - Факт. - Примеч. автора.

  

  

   Прошло несколько минут после выстрела глубоко поразившего если не тосканца, то магната. В дверях, отворенных мадьяром, показался человек. То был сержант Рибо.

   - Адская ночь! - сказал он входя. - Люди стреляются, земля трясется, дверь в карцер настежь. Магнат встал.

   - А это вы, Рибо? - сказал or - Я вас ждал.

   - А я, граф, не мог дождаться, когда можно будет пойти к вам. Я боялся, что варвар Штейнер переломает вам все ребра. Вахмистр обещал ему бутылку коньяку, если он вас совсем искалечит.

   - А кажется, этот Штейнер себя искалечил, - заметил тосканец.

   - Да, дружище, пустил себе пулю прямо в сердце, и вряд ли выживет.

   - Бедняга, - прошептал Михай, - разве он жив?

   - Да, пока, - отвечал сержант, притворяя, как мог, разбитую дверь. - Но я пришел к вам не затем, чтобы говорить об этом человеке, но чтобы извиниться за свою давешнюю грубость. Вахмистр грозил, что посадит в колодки, если я не заставлю вас бегать по-настоящему.

   - Вы хороший человек, Рибо, - сказал магнат. Унтер-офицер грустно улыбнулся.

   - Несчастный я, - сказал он, вздыхая. - И я из провинциальных дворян и был, может быть, не беднее вас. Но все у меня прошло между рук, и я поступил в Легион, когда мне оставалось только пустить себе пулю в лоб. Но что теперь вспоминать грустное прошлое! Теперь я только сержант Рибо... И баста!

   - И стараетесь спасти несчастных, которых военный трибунал намеревается переправить через Стикс в барке негодяя Харона, - перебил его тосканец.

   - Да, если смогу, - отвечал сержант. Он вопросительно взглянул на магната.

   - Да, Рибо, - сказал мадьяр, - надо дать знать Афзе или ее отцу; я поклялся, что в Алжир не попаду.

   - Что может сделать для вас Афза? Вряд ли ей вызволить вас отсюда.

   - Об этом не заботьтесь, Рибо; мы уйдем, когда захотим.

   - Вы нашли напильник под нарами?

   - Напильник нам ни к чему.

   - А решетка? Вам один только выход - в окно; у дверей двое часовых.

   - Вот мы и вылетим через решетку.

   Сержант пожал плечами, выражая сомнение.

   - Мадьяры колдуны - я это знаю, только это уж слишком, - сказал он наконец.

   - Колдуном был несчастный Штейнер. Но я рассчитываю на вашу честность, что вы не выдадите наш секрет.

   - Понимаю! Этот носорог перед смертью захотел сделать доброе дело... Счастье, что решетки не тронуты и что никто, кроме меня, не зайдет сюда. Неудачная мысль пришла вахмистру выбрать именно меня.

   Он ведь считает меня людоедом или, по крайней мере, сенегальской скотиной.

   - Он сам скотина, - сказал тосканец. - Я знал это раньше и говорил графу.

   Рибо улыбнулся.

   - Не видывал я такого весельчака, как вы, - обратился он к тосканцу. - Смерть перед ним, а он все смеется.

   - Ах, тысяча жареных скатов! Пока Харон еще не перевез меня через черную речку, я жив и, стало быть, еще имею надежду со временем опорожнить на холмах родной Тосканы несколько бутылок того вина, на которое Арно точит зубы издалека, а достать не может.

   - Просто бес какой-то! Удивительный народ эти итальянцы! - решил сержант.

   Затем, обращаясь к магнату, как будто чем-то озабоченному, он сказал:

   - Завтра на заре пойду на охоту и пройду мимо дуара [*] Хасси аль-Биака. Что сказать Звезде Атласа?

  

   [*] - Дуар - небольшой поселок у ряда североафриканских племен.

  

   - Что я в карцере и военный трибунал меня расстреляет, - ответил магнат.

   - Больше ничего?

   - Афза знает, что делать. Она девушка умная, а отец ее человек решительный. Ступайте, Рибо, спасибо.

   - Еще увидимся, прежде чем вы упорхнете, - сказал сержант. - Когда ночь окажется подходящей, я вас извещу. Я не губитель, и когда могу спасти от смерти несчастного, всегда сделаю это. Спите спокойно. Теперь вам нечего бояться, когда Штейнер на три четверти мертв.

   - А как поживает нос вахмистра? - спросил тосканец.

   - Не то чтобы очень хорошо, - отвечал сержант. - Похож на спелую индийскую смокву. Ну, господа, спокойной ночи. Завтра еще до зари буду в дуаре Хасси аль-Биака. А пока прилажу кое-как ваш замок. Прощайте, товарищи!

   Он зажег фонарь, который принес с собой, приладил, насколько возможно было, замок и ушел.

   В казарме водворилась полная тишина.

   Больные, арестованные, солдаты и офицеры, измученные дневным зноем, спали как мертвые.

   Только снаружи, перед навесами, служившими спальнями дисциплинарным, ходили часовые.

   Рибо поднялся по крутой лестнице в лазарет и позвал вполголоса:

   - Ришар!

   Фельдшер, куривший у решетчатого окна, отозвался.

   - Что Штейнер? - спросил Рибо.

   - Умер.

   - Бедняга! Ничего не говорил перед смертью?

   - Три раза звал мать.

   Рибо спустился с лестницы, грустно покачивая головой.

   - Может быть, напрасно я написал его матери о постыдном ремесле ее сына, - проговорил он. - А может быть, лучше! Скольких несчастных избавил таким образом от мучений. Другого Штейнера не найдется, и наш блед уже не будет так ужасен.

   Он вошел в свою каморку и, постояв перед висевшим на гвозде великолепным охотничьим ружьем со стволами, украшенными чернью, бросился не раздеваясь на постель.

   Звезды едва начали бледнеть на небе, когда сержант, окликнув часового, чтобы тот не пустил в него пули, вышел из бледа и направился к югу по пустынной равнине, где только изредка мелькали чахлые деревца - кое-как прозябавшие пальмы да маленькие клочки земли, засеянные просом и ячменем.

   Заря быстро разгоралась, звезды меркли, и легкие облачка, плывшие в небе, окрасились нежным пурпуром.

   Вдали обрисовывалась еще темно-синяя величественная цепь Атласа, отделяющая Алжир от великой пустыни.

   Жаворонки поднимались в воздух, как бы весело приветствуя своими трелями восходящее светило, и описывали все более и более широкие круги, а в траве шныряли жирные, аппетитные куропатки.

   Но Рибо не обращал внимания на всю эту дичь, хотя и вооружился своим великолепным ружьем и объемистым ягдташем.

   Его взгляд был обращен на два темных пятна, выделявшихся среди зелени равнины.

   Это был дуар Хасси аль-Биак, где жил отец Афзы, или, как ее называли, Звезды Атласа.

   Тоненькая струйка дыма вилась в воздухе и медленно расплывалась по небу.

   - Рано встает араб, - заметил про себя Рибо. - Поспею к нему как раз к кофе; уж наверное он у него получше, чем бурда, которой нас потчуют в бледе.

   Он снял с плеча ружье и начал охоту на куропаток, которые бежали от него в большом количестве, но не выражали особого испуга.

   В несколько минут он наполнил ягдташ, закурил сигаретку и прибавил шагу, между тем как яркое солнце появилось из-за высоких пиков Атласских гор и начало изливать на равнину горячий дождь своих лучей.

   Дуар Хасси аль-Биака составляли два внушительных размеров шатра из ткани шоколадного цвета, сотканной из волокон карликовой пальмы пополам с козьей и верблюжьей шерстью, что делает их совершенно непроницаемыми для дождя На широком дворе, обсаженном колючими растениями, помещалось несколько десятков жирных баранов с огромными курдюками.

   Небольшая площадка, заросшая вереском, тростником и ситником, окружала оба шатра, стоявших в тени пальм с огромными перистыми листьями.

   В маленьком дуаре царила тишина, полная поэзии. Можно было бы подумать, что он необитаем, если бы не тоненькая струйка дыма, замеченная Рибо издали.

   Махари и овцы дремали в загоне, жарясь на солнце. В огородике, где рос ячмень, и перед шатрами не видно было ни души.

   Рибо снял с плеча ружье, чтобы выстрелить в ворону, пролетавшую над шатром, но главное, чтобы привлечь внимание обитателей этого тихого, молчаливого дуара.

   Но он еще не успел выпустить заряд, как из-за изгороди показался человек и приветствовал его обычным арабским приветствием:

   - Салам-алейкум [*].

  

   [*] - Мир тебе. - Примеч. автора.

  

   - Да будет Магомет с тобой, Хасси аль-Биак, - отвечал Рибо, опуская ружье.

   Хозяин дуара был красивый мужчина лет под пятьдесят, высокий, худощавый, как все его соплеменники, - весь сотканный из мускулов и нервов.

   Он не имел заурядной физиономии бедуина или туарега пустыни, но чертами напоминал чистокровных красавцев-мавров - этих победителей Испании, поразивших весь христианский мир стойкой защитой Гранады и Севильи.

   Кожа его была слегка смуглая, глаза черные, блестящие, живое лицо с правильным профилем обрамляла хоть и не очень густая, но черная как смоль борода.

   Подобно всем арабам Нижнего Алжира, он был одет только в длинную рубашку, не полотняную, а из тончайшей шерсти, спускавшуюся широкими складками, и большую полосатую чалму.

   - Что поделываешь? - спросил Рибо.

   - Да вот, собирался поить новорожденного махари, - ответил мавр. - Хочешь взглянуть? Ведь охотники никогда не спешат. Да у тебя к тому же сумка и так полна.

   - С радостью опорожнил бы ее у ног Звезды Атласа. Мавр нахмурился.

   - Не от себя, - поспешил объяснить Рибо, заметивший это легкое облачко, появившееся на лице подозрительного араба. - Меня послал один человек из бледа, которого ты, а Афза и подавно, знаете лучше меня. Но об этом еще успеем поговорить, когда выпьем по чашке кофе, если ты только угостишь меня.

   - Араб никогда не отказывает в гостеприимстве, - ответил мавр просто, но с жестом, полным величественного благородства.

   - Покажи своего верблюжонка.

   Хасси аль-Биак проложил ему дорогу через вьющиеся растения, составлявшие изгородь и взбегавшие по стволам огромных индийских смоковниц с большими колючими листьями, и Рибо очутился перед высокой песчаной кочкой, на которой, зарытый по живот, находился маленький махари, еще почти бесшерстный.

   - Со временем будет знаменитый бегун, - сказал мавр, ставя перед верблюжонком большую плошку с молоком. - Я вчера осмотрел его ноги - просто великолепные. Через две-три недели будет скакать не хуже любой лошади.

   - Зачем же ты закопал его в песок?

   - Чтобы он окреп, - ответил мавр. - Если оставить его на свободе, тяжесть его тела испортит ему ножки. Пойдем, сержант; слуги уже, вероятно, приготовили кофе и хускуссу . Я вчера убил великолепного барана.

   Вместо того чтобы пойти в шатер, Рибо остановил его, спросив без всякой подготовки:

   - Ты не догадываешься, зачем я пришел так рано?

   По лицу мавра скользнула тень, и в глазах отразилось беспокойство.

   - Что ты хочешь сказать этим, сержант? - спросил он несколько изменившимся голосом.

   - Афза еще спит?

   - Она всегда встает поздно. Я не хочу, чтоб она утомлялась; да и слуг у меня довольно, чтоб вести хозяйство дуара. У меня средств хватит на сколько захочу.

   - Да, среди окрестных бедуинов говорят, что отец оставил тебе большое состояние и что ты мог бы не разводить верблюдов, а держать сотни баранов.

   Мавр молча улыбнулся, показывая свои ослепительные крепкие зубы, и сказал:

   - Араб любит пустыню.

   Он посмотрел на солнце и пригласил:

   - Пойдем пить кофе, пока Афза еще не велела открыть свойшатер.

   - Ты не хочешь, чтоб я виделся с ней?

   - Теперь ее уже нельзя видеть.

   - Почему?

   - Она замужем.

   - Ты выдал ее за какого-нибудь каида? Хасси аль-Биак взглянул на него, не отвечая. Рибо понял, в чем дело, и не настаивал.

   - Пойдем пить кофе, - сказал он. - Уже не первый раз мне пить его у тебя; он всегда великолепный.

   Хасси аль-Биак поднял с земли суковатую палку и направился к дуару в сопровождении сержанта. Они подошли к коричневому шатру, полы которого были подняты, давая свободный доступ воздуху.

   Из шатра вышла молодая негритянка и взглядом спросила приказания хозяина.

   - Подай кофе! - отрывисто сказал Хасси аль-Биак. - Гость спешит.

   Негритянка разостлала в тени пальмы великолепный рабатский ковер, шитый шелками и золотом, поставила на него хрустальный сосуд с табаком и два наргиле, распространявшие сильный аромат роз, которым была насыщена вода этих больших кальянов.

   - Хочешь курить, сержант? - спросил мавр, желавший, по-видимому, продемонстрировать полное спокойствие.

   - Нет, я лучше выкурю свою сигаретку.

   - Ну, в таком случае выпьем кофе.

   Он хлопнул в ладоши, и негритянка тотчас же появилась, неся массивный серебряный поднос, кофейник того же металла и две чашки, не имевшие ничего общего с теми безобразными, разрозненными и потрескавшимися чашками, которыми обходятся жители Нижнего Алжира и пустыни.

   Чашки были тонкого фарфора, марсельского производства.

   И хозяин, и сержант молча прихлебывали налитый кофе; затем второй закурил сигаретку, а первый, не нарушая своего невозмутимого спокойствия, зажег табак своего роскошного благоуханного наргиле.

   По обычаю он не хотел расспрашивать гостя, хотя в душе сильно волновался.

   Рибо первый нарушил молчание.

   - Знаешь, кто меня послал сюда? - спросил он.

   - Один Магомет может читать наши мысли.

   - Человек, спасший твою дочь от когтей льва.

   - Легионер... Михай! - воскликнул мавр, вздрогнув и устремив на сержанта горящие глаза. - С ним случилось несчастье?

   - Хуже того. Он в карцере, откуда выйдет только для того, чтобы явиться на заседание военного трибунала в Алжире; а ты знаешь, что судьи не нежничают с дисциплинарными.

   Мавр закрыл глаза, чтобы не выдать слишком явно испуга, и прижал к мощной груди ладони. Наконец он спросил:

   - Граф, стало быть, погиб?

   - А! Ты знаешь, что легионер граф?

   - Знаю.

   - Так лучше, и я начинаю кое-что понимать. Тайна разъясняется.

   - Он, стало быть, погиб? - еще раз переспросил мавр.

   - Наверное, если мы не спасем его. Но должен тебе сказать, Хасси аль-Биак, что столько же шансов за его спасение. Конечно, будет это не сегодня ночью и не завтра, но во всяком случае у тебя должны быть готовы два махари для него.

   - Ты не выдашь его?

   - За каким чертом я в таком случае пришел бы сюда? Ведь я стану помогать ему.

   - Удастся ему выломать решетку? А цепи?

   - Решетка уже сломана Для цепей постараюсь достать напильник.

   - Подожди меня пять минут.

   - Ты пойдешь разбудить Афзу?

   - Нет, зачем? Как я уже сказал, тебе ее нельзя видеть.

   - Ну, теперь я понял все, - пробормотал сержант, глядя вслед мавру, исчезнувшему в шатре. - Этот плут граф тайком женился на Звезде Атласа. А наш вахмистр мечтает взять красавицу себе в жены, да в придачу к ней верблюдов, баранов и, вероятно, не одну кубышку с золотом. Недурен вкус у графа.

   Не успел он докурить сигаретку, как Хасси аль-Биак вышел из шатра, неся в руке один из тех поджаренных ячменных хлебов, какие во всеобщем употреблении у арабов пустыни.

   - Ты приглашаешь меня пообедать? - спросил сержант шутя.

   - Сегодня невозможно, - ответил мавр. - Я хотел попросить тебя отнести этот хлеб графу.

   - Наш хлеб лучше твоего, и притом...

   Он вдруг умолк, взглянув на Хасси аль-Биака. Он заметил в темной корке две дырочки, плохо заткнутые чем-то вроде воска.

   - В хлебе что-то есть, - заметил он.

   - Если ты действительно хочешь помочь графу и его товарищу бежать, не спрашивай меня об этом. Можешь ты передать хлеб графу, чтоб никто не видел?...

   Рибо опорожнил ягдташ и, положив в него хлеб, прикрыл мелкой дичью.

   - Готово, - сказал он. - Теперь, надеюсь, ты не откажешь мне в удовольствии поднести твоей дочери остальную дичь?

   - Поклянись Аллахом!

   - Клянусь и Аллахом, и своей честью, что сегодня вечером хлеб будет в руках графа. Я поклялся самому себе спасти графа и сдержу обещание, что бы ни случилось. И я попал в Иностранный Легион таким же образом, как граф; мой долг помочь ему: хотя мы и разных национальностей, но мы оба христиане. Прощай, Хасси аль-Биак; мое увольнение кончается. Кланяйся от меня дочери и смотри, чтоб махари были всегда наготове, потому что у спаги лошади хорошие.

   - Погоди минуту, сержант. Пойдем со мной.

   Он направился к ограде, где дремали последние животные, сохраненные им, вероятно, с целью скрыть свое намерение уйти далеко из дуара

   - Возьми барана, какой тебе приглянется, - сказал мавр.

   - Зачем? - спросил Рибо.

   - Съешь его с товарищами.

   - Мне из-за этого барана пришлось бы потерять много времени, а оно мне дорого. Бараны слишком жирны и поэтому идут медленно.

   - Выбери махари, какой тебе понравится.

   - Я предпочитаю лошадей бледа. На них удобнее ездить, чем на верблюжьем горбе.

   - Ну так зайди на минуту ко мне в шатер.

   - Ты хочешь дать мне еще хлеб? Мне его некуда спрятать, и я его не возьму...

   Мавр покачал головой не отвечая и поспешно вернулся в шатер.

   "Совсем взволновался мой араб..." - подумал Рибо.

   Они вошли оба в большой шатер, с полом, сплошь устланным красивыми яркими циновками и коврами, и уставленный низкими мягкими диванами.

   Хасси аль-Биак остановился перед кучкой ковров и сбросил шесть-семь из них. Под ними открылись два старых сундука кедрового дерева, окованных железом.

   Потом снял с серебряной цепочки, которую носил на шее, небольшой ключ и отпер один из сундуков, говоря:

   - Возьми, сколько хочешь.

   У сержанта вырвался невольный крик изумления.

   Сундуки были полны цехинами, той старинной монетой, которую когда-то чеканили в Венеции и которую можно теперь встретить у арабов юга Триполитании [*], Туниса и Алжира, бережно сохраняющих их и дающих как украшение своим женщинам.

  

   [*] - Триполитания - историческая область на территории современной Ливии.

  

   - Бери, сколько хочешь, - повторил мавр.

   Рибо отступил на шаг; он не мог оторвать взгляд от этого скопления золота, переливавшегося соблазнительным желтым оттенком, но сказал решительно:

   - Нет, Хасси аль-Биак. Провансальский дворянин не продает своих услуг. Хотя я и сержант-легионер, но все же остался честным человеком. Прощай, положись на меня.

   - Погоди, в таком случае... Если уж ты не хочешь принять ничего... Он поднял еще несколько ковров и циновок, взял стальную шкатулку великолепной работы и, нажав пружину, скрытую средь искусно вырезанных фиников, открыл ее.

   Поискав в ней дрожащими пальцами, он что-то вынул.

   - Дай твою руку, - сказал он Рибо. - Ты не откажешься принять кольцо, которое будет всегда напоминать тебе Афзу, потому что оно из ее приданого?

   Он взял мизинец Рибо и надел на него золотое массивное кольцо с большой бирюзой.

   - Спасибо, Хасси аль-Биак, - сказал сержант голосом, в котором слышалось волнение - Я никогда не расстанусь с этим кольцом, принадлежавшим первой красавице Алжира, которую я очень люблю...

   В это мгновение издали послышался приятный женский голос, напевавший одну из тех арабских песен, где повторяется постоянно один и тот же мотив, меланхолический, незатейливый, но в то же время полный своеобразной нежности, производящий сильное впечатление и полностью подчиняющий себе слушателя, как плеск фонтана или журчание ручья, пробирающегося по лугу.

   - Дочь встала, - сказал Хасси. - Иди домой, сержант, и спасибо тебе.

   Рибо вскинул винтовку за спину, пожал руку хозяину и быстро пошел прочь, насвистывая песенку и не глядя направо.

   Хасси стоял у шатра, сложив руки на груди и следя за уходившим, между тем как ветерок играл его белой одеждой.

   Легкий окрик заставил его вздрогнуть.

   Звезда Атласа, свежая, смеющаяся, вышла из своего шатра; но Рибо уже скрылся в кустах, палимых африканским солнцем.

  

   Все арабы и бедуины южных дуаров считали Афзу самой красивой и в то же время самой богатой мавританской девушкой Нижнего Алжира. Она соединяла в себе все, что могло вдохновить поэта-мавра: личико алебастровой бледности, глаза миндалинами, черные и глубокие, осененные длинными ресницами, тело стройное, гибкое, с мягкими, нежными движениями, и ротик круглый, как колечко, - по выражению арабских поэтов.

   Она была высока и стройна, как пальма пустыни, с маленькими руками и ногами, которые видны были из-под тончайшей шерстяной рубашки красивого покроя с короткими рукавами.

   - Что ты смотришь, отец? - спросила она, собирая свои черные как вороново крыло волосы под золотой обруч с двумя рядами подвесок из цехинов.

   Хасси аль-Биак вздрогнул и, обернувшись к дочери, ответил:

   - Я смотрю на газель, убегающую от шакалов.

   - Ты, должно быть, и разговаривал с этой газелью? - спросила Афза, показывая свои зубки, мелкие, как зерна риса, и блестящие, как жемчуг.

   Хасси аль-Биак понял, что напрасно было бы отпираться.

   - Ты, стало быть, видела человека, заходившего ко мне? - спросил он.

   - Из наших шатров всегда можно видеть, не показываясь. Это был сержант из бледа, кому же еще заходить в наш дуар.

   - Угадала.

   - По крайней мере, он принес поклон от моего милого господина?

   - Нет.

   Афза сделала изумленный жест.

   - Почему? Не было бы ничего дурного, если бы он поручил сержанту передать мне поклон

   Хасси аль-Биак не ответил ничего. Афза сейчас же заметила его смущение.

   - Что с тобой, отец? - спросила она озабоченно.

   - Пойдем в тень моего шатра. В бледе произошли важные события, касающиеся и тебя.

   Глаза Звезды Атласа расширились, и в них вспыхнуло мрачное пламя.

   - Несчастье! - воскликнула она. - Я видела прошедшей ночью дурной сон. Аллах!

   - Аллах!

   Хасси нежно взял ее за руку и повел в свой шатер, где усадил на мягкие подушки красного шелка.

   - Разве Афза не Звезда Атласа? - начал Хасси укоризненным тоном. - Ведь в твоих жилах течет арабская кровь.

   - Объясни же, в чем дело, отец.

   - Твой супруг лишен свободы... Он в карцере... У графа течет в жилах такая же кипучая кровь, как у сынов пустыни; он возмутился против вахмистра, распоряжающегося теперь в бледе, пока отсутствует капитан, и бросил ему в лицо ранец...

   Афза вскочила, как раненая львица. Из груди ее вырвался дикий крик.

   - Ах, негодяй! Он мстил!

   - Кто?