Лепеллетье Эдмон - Фаворитка Наполеона

дел их опять, пресмыкающихся, низкопоклонничающих, полных преданности и обещаний, только после своего потрясающего возвращения с острова Эльба, после гибели нового королевского трона Бурбонов, этого детища хитрости и измены.

   Маршал Лефевр предлагал ему попробовать поднять восстание в Париже, опираясь на свою популярность, на свои заслуги и республиканские чувства, сохранившиеся у него, несмотря на то что он стал герцогом империи. Наполеон слушал его внимательно, качая головой, внутренне одобряя дерзкий план поднять Париж и устроить новое подобие Сицилийской вечерни.

   Но отречение сломило Лефевра. Он с горечью сказал Наполеону: "Теперь ничего не поделаешь. Сенат потребует отречения" - и уехал.

   Маршал Бертье, один из главных начальников армии, правая рука императора, попросил разрешения съездить в Париж только на два дня.

   - Поезжайте, принц, - сказал ему с печальной улыбкой Наполеон, - надеюсь, что вы не поступите, как другие, и сдержите свое обещание. Я увижу вас снова, да?

   - О, ваше величество, как вы можете сомневаться в этом! - воскликнул Бертье со слезами в голосе, как бы обиженный предположением, что и он может заискивать перед Бурбонами.

   Однако Наполеон со вздохом посмотрел ему вслед и, умудренный опытом, проговорил про себя:

   - Он не вернется.

   Генералам отдельных отрядов были разосланы циркуляры с требованием присоединиться к королевскому правительству, и вскоре же официальная газета "Монитор" обнародовала низкопоклоннические ответы Журдана, Ожеро, Мезона, Лангранжа, Нансути, Удино, Сегюра.

   Нельзя упрекать этих маршалов за то, что они не подняли восстание, отказались обнажить шпаги, когда сам Наполеон вложил в ножны свою. Но сама Франция не принимала участия в устройстве нового правления, и присоединение генералов к Бурбонам было совершенно произвольно. Это присоединение начальников армии к другому правительству, не тому, которому они присягали в верности, которое представляло собой защиту страны, сопротивление иноземцам, поддерживая трехцветное знамя и свободы 1789 года, - являлось настоящим военным переворотом.

   Иноземцы сильно влияли на Бурбонов; без них Бурбоны предоставили бы французам большую свободу высказываний, если бы измена и присоединение к ним начальников армии не предоставили Талейрану и другим пособникам реставрации полную возможность действовать и всю власть.

   Маршалы армии, не сделавшись бунтовщиками, могли не согласиться на осуждение Наполеона. Не присоединяясь ни к эмигрантам, ни к шуанам, ни к королевскому знамени, они могли получить почетный мир, сохранить своего государя, а это помешало бы унижению, разгрому Франции. Они своим влиянием, своим оружием помешали бы сделать из Наполеона пленника. Если они находили присутствие Наполеона на троне опасным для мира, так желаемого народом, они могли провозгласить регентство, возведя на престол Наполеона II.

   Император отлично понимал эгоистические, мелкие расчеты маршалов, желавших во что бы то ни стало сохранить все блага, полученные от него, а вместе с тем воспользоваться милостями Бурбонов, и это, конечно, огорчало его.

   Но, кроме того, к горькому чувству от неблагодарности и измены у него примешивалось печальное сознание истинных чувств к нему жены. Он долго утешался мыслью о том, что Мария Луиза присоединится к нему, разделит с ним его изгнание. Однако разговор, случившийся в это утро, 20 апреля 1814 года, лишил его этой последней надежды.

   Происходил прием комиссаров, назначенных иностранными державами сопровождать Наполеона на остров Эльба.

   Были назначены: от Англии - полковник Нейл Кэмпбел, храбрый воин, страдавший от раны, полученной в битве; от России - генерал Шувалов; от Пруссии - граф Трусгес-Вальдбург; от Австрии - генерал Колер.

   Наполеон холодно принял комиссара прусского, довольно долго беседовал с русским и английским и задержал у себя после аудиенции генерала Колера, представителя своего тестя. Он спросил его о Марии Луизе, зная, что та виделась в Рамбулье со своим отцом, и горел желанием узнать, что они решили, поедет ли она на Эльбу, какая участь ждет Римского короля.

   Австрийский представитель не оставил никакой надежды Наполеону. Он рассказал ему о свидании Франца Иосифа с дочерью в Рамбулье.

   Прибыв в замок, император австрийский был встречен германской придворной дамой, помещенной союзниками у императрицы. Эта дуэнья раздражала Франца Иосифа своей болтовней, так что он закричал на нее:

   - За каким дьяволом вы тут? Здесь нет императрицы, я хочу видеть мою дочь.

   И он резко прошел в помещение Марии Луизы.

   Весь этикет с церемониалом, установленный Наполеоном, исчез; не было даже, как верно выразился Франц Иосиф, императрицы: со времени падения Наполеона этот титул не принадлежал больше Марии Луизе, и ее отец, говоря о ней, называл ее просто: "моя дочь" или "принцесса". Он делал это не из доброты или дружелюбия, но для того, чтобы стереть в ней даже воспоминание о муже, принять которого заставили только его победы.

   Неизвестно в точности, о чем говорили отец с дочерью, но, вероятно, ему не стоило большого труда убедить Марию Луизу считать себя в разводе с солдатом, которого еще можно было выносить, пока он был могуч и непобедим, но который не мог иметь никакого дела с эрцгерцогиней австрийской с тех пор, как он потерял единственное оправдание своей супружеской дерзости, а именно - владычество над Европой и своих орлов-солдат.

   Мария Луиза вовсе не сопротивлялась внушениям отца. Она знала, что Нейпперг был рядом, в спальне, и была уверена, что он сумеет утешить ее во всем.

   Франц Иосиф пожелал обнять внука. Мальчика привезли, но, казалось, Римский король не особенно был тронут ласками деда: вернувшись к гувернантке, которая спросила его: "Ну, что, ваше величество, видели вы австрийского императора?" - кудрявый мальчик ответил ей:

   - Он мне не нравится. К тому же я знаю, что он не любит моего папу... тогда и я не буду любить его, этого императора Австрии, вот так же, как Блюхера, которого я ненавижу.

   Мальчику сказали, что Франц Иосиф очень любит его мать и что он подарит ему чудесные игрушки в своем дворце, в Вене.

   - Я не хочу игрушек из Вены, я хочу те, которые у меня были в Тюильри, - упрямо крикнул ребенок. - Их взял у меня король Людовик Восемнадцатый вместе с троном и шпагой моего папы. Но он должен отдать их когда-нибудь. Папа вернется в Тюильри, и я получу обратно свои игрушки.

   Наполеон был тронут до слез, когда генерал Колер рассказал ему про эту вспышку ребенка, но вскоре чуть не заплакал от ярости, когда узнал, что его разлука с Марией Луизой решена, что императрица поедет путешествовать для подкрепления здоровья, а король Римский, переименованный в принца Пармского, будет отвезен в Шенбрунн, где получит воспитание, подобающее австрийскому эрцгерцогу.

   - Мой сын - германский принц! - с горечью вздохнул Наполеон.

   Затем он пожаловался генералу на обращение с ним в изгнании. Дюпон приказал снять на острове Эльба все пушки и убрать боевые припасы. Значит, его хотят оставить совсем беззащитным?

   - Я не пожелал королевства, - сказал Наполеон, - я не просил Корсики. Я прошу только защиты от варваров и пиратов. При таких условиях я буду жить, там мирно и спокойно, но не хочу оставаться на острове Эльба, если он не будет достаточно защищен.

   - Ваше величество, - сказал генерал Колер, - я передам это временному правительству.

   - Мне нет никакого дела до временного правительства! - гордо ответил Наполеон. - Я заключил договор с союзными государями, им вы и передайте это. Я не так лишен возможности продолжать войну, как это думают, но не хочу разорять Францию и поддерживать волнение в народе. Солдаты же преданы мне больше, чем когда-нибудь. Если я не получу помощь и безопасность по нашему договору, я откажусь ехать и найду убежище в Англии. Раздался стук в дверь.

   - Кто там? - спросил Наполеон.

   - Дежурный адъютант.

   - Что надо? Войдите!

   Адъютант, полковник Анрио, вошел и доложил:

   - Ваше величество, обер-гофмаршал поручил передать вам, что уже одиннадцать часов.

   - Вот еще новости! - пожал плечами император, - с каких это пор я подчинен часам обер-гофмаршала? Возможно, господа, что я вовсе не поеду. Позовите ко мне комиссара Англии.

   Вошел Нейл Кэмпбел, ожидавший в соседнем зале.

   - Полковник, - обратился Наполеон к изумленному англичанину, - если бы я отказался ехать на остров Эльба, нашел бы я себе убежище у вас, в Англии?

   - Ваше величество, - с живостью ответил Кэмпбел, - я уверен, что моя страна поступила бы с вами со всем великодушием, подобающим в отношении героя, находящегося в несчастии.

   - Да, Англии я доверяю, - с волнением сказал Наполеон. - Ваша нация самая великая из всех, ваш народ превосходит всех национальным умом. Я удивляюсь и поклоняюсь Англии. Я был вашим величайшим врагом, откровенно говоря, но, отдавая себя в ваши руки, я верю, что вы не злоупотребите своей победой.

   Так доверялся побежденный герой коварней Англии.

   Но раньше, чем попасть в ад на остров Святой Елены, ему предстояло еще чистилище на Эльбе.

   Обратившись к генералу Колеру, Наполеон сказал:

   - Я сохраняю за собой право обратиться к великодушию Англии, но пока соглашаюсь на условия, предписанные мне Европой. Пусть предупредят моих офицеров: сегодня я отправляюсь в путь.

   Экипажи для императора и его свиты выстроились во дворе гостиницы "Белая лошадь", которая после этих событий, более важных, чем все описанные нами раньше, стала называться "Двор прощания".

   Императорская гвардия выстроилась в боевом порядке. В предпоследний раз она приветствовала свое божество. Все население Фонтенбло собралось у решеток замка.

   В первом ряду можно было различить иностранных комиссаров и среди них Нейл Кэмпбела в красном мундире, с подвязанной рукой. В центре каре, образуемого гвардией, стояли верные сподвижники Наполеона, товарищи его последнего часа: Друо, Бертран, Коленкур, Марэ. Генерал Бертран, стоявший у порога галереи, по которой должен был пройти изгнанник, возвестил:

   - Император!

   Все обнажили головы. Показался Наполеон. На нем был костюм времен его славы: старый сюртук и треуголка. Он шел между шпалер немногих царедворцев несчастья, состоявших из нескольких субалтерн-офицеров, слуг и чиновников замка. Вот все, что уцелело от пышного цветника королей в Эрфурте, окружавшего великого Наполеона в апогее его славы, и от ослепительного тюильрийского двора.

   Готовясь спуститься по парадной лестнице, Наполеон обернулся назад. Он искал глазами еще кого-то - надежного товарища, которого надеялся тут встретить, но не находил.

   - Где же Рустан? - осведомился наконец император у барона Фэна.

   Секретарь был вынужден сознаться, что накануне Рустан скрылся куда-то из дворца, не сказавшись никому.

   Наполеон с грустью махнул рукой: у него навернулись невольные слезы.

   Итак, мамелюк, верный мамелюк, бессменный товарищ дня и ночи, этот страж дверей и походной палатки, которому Наполеон в течение двадцати лет во Франции и на всех европейских полях битв доверял себя, вручал свою жизнь и свой сон, этот Рустан, осыпанный подарками и знаками дружбы императора, этот раб, подаренный пашой, как лошадь, как собака, и сделавшийся важной персоной, почти приближенным императорской семьи, также бежал от своего государя. Таким образом человеческая неблагодарность и низость открывались пред Наполеоном все в более и более отвратительном виде на каждом шагу, который он делал по пути к изгнанию.

   Упомянем, что этот презренный Рустан, которого сманили и подкупили Бурбоны, выступал впоследствии за деньги в увеселительных заведениях низшего пошиба в Лондоне, а в Париже - в Пале-Рояле. Он явился феноменом предательства в ту эпоху, когда имя предателям было легион.

   Едва император показался вверху парадной лестницы, барабаны забили поход. Он поднял руку, чтобы водворить тишину, и, двинувшись к войску, громко сказал:

   - Офицеры, унтер-офицеры и солдаты моей старой гвардии, прощайте! В продолжение двадцати лет я находил вас постоянно на пути чести и славы. В последнее время, как и во времена нашего благополучия, вы не переставали являть собой образец верности и отваги.

   С такими людьми, как вы, наше дело не было бы проиграно! Но война затянулась бы до бесконечности: она перешла бы в междоусобие, и Франция сделалась бы через это еще несчастнее. И вот я пожертвовал своими интересами ради интересов отечества. Я уезжаю! Вы же, друзья мои, продолжайте служить Франции. Ее счастье было моей единственной мыслью и останется навсегда близким предметом для моего сердца.

   Не сожалейте о моей участи! Если я согласился пережить себя, то опять-таки с целью послужить вашей славе. Я намерен описать великие дела, совершенные нами сообща. Прощайте, дети мои! Хотелось бы прижать к сердцу каждого из вас, но я обниму по крайней мере вашего командира, поцелую ваше знамя.

   Тут выступил вперед ветеран, покрытый боевой славой, весь в рубцах, генерал Пети, командовавший совместно с Камбронном императорской гвардией. Наполеон привлек его к себе, взяв за плечо, и прижал к груди. Потом он подозвал жестом знаменщика.

   Офицер протянул императору священный символ. В этом знамени императорской гвардии сосредоточилась вся слава двадцати прошедших лет: непобедимое, развевалось оно в Вене, в Берлине, в Москве. Оно вступило в Труа после громких побед. И ему, закопченному пороховым дымом, предстояло погибнуть в рядах последнего каре под Ватерлоо.

   Наполеон, величавый первосвященник этого поминального обряда по мертвецам побежденной Франции, поднял священный стяг. Храбрецы, собранные на отпевание погребенной империи, содрогнулись и в первый раз поникли головой: по их рядам пронесся трепет при этом воинственном возношении. Момент вышел торжественный, религиозный, трагический.

   Наполеон поцеловал знамя и взволнованно сказал:

   - Дорогой орел, пусть этот прощальный поцелуй отдастся в сердце каждого француза!

   Все плакали. Даже английский комиссар Нейл Кэмпбел вытащил здоровой рукой платок и провел им по глазам.

   Император проворно сел в ожидавшую его коляску. Он торопился скрыть свое волнение, ему не хотелось заплакать перед своими солдатами.

   Отъезд произошел в следующем порядке: шествие открывали двенадцать кавалеристов; за ними следовали карета генерала Друо, коляска императора с генералом Бертраном, отряд кавалерии, четыре крытых экипажа иностранных комиссаров и восемь экипажей для адъютантов, офицеров императорского дома и слуг.

   Гвардия и уличная толпа молча смотрели вслед этому погребальному поезду. Люди обнажили головы, точно провожая покойника, и никто не смел крикнуть хоть что-либо императору на прощание.

   Вечером Наполеон остановился ночевать в Бриаре. Он ужинал один с генералом Бертраном. Изгнание началось.

  

  

  

   Ла Виолетт, увезший с собой сына графини Валевской, прибыл в Торси поутру.

   Деревня была разгромлена. Повсюду виднелись следы вражеского нашествия. Полусгоревшие дома обнаруживали провалившиеся лестницы, рухнувшие стены. Разбросанные по полям бугры показывали, что тут наскоро зарывали трупы убитых, и от этой опустошенной местности поднимался запах кладбища.

   Разоренные крестьяне уже энергично принимались за дело: поднимали повалившиеся стены, чинили продырявленные крыши, сколачивали на скорую руку навесы и пристанища для бесприютных семей, оставшихся без крова.

   Ла Виолетт попросил, чтоб ему указали, где находится ферма Жана Соважа, и вскоре нашел доблестного шампанца за работой: с пилой и молотком в руках тот укреплял балки, конопатил щели, заделывал отверстия, пробитые пулями.

   Фермер трудился с мрачным усердием и злыми глазами. Вбивая гвозди, стуча молотком, он издавал отрывистые восклицания:

   - Свиньи пруссаки! Грязный казацкий сброд! Ах, попадись вы мне только под руку! А эти продажные маршалы! Чтоб им провалиться! Они были готовы заставить нас боготворить Наполеона и позволить ради него изрубить себя в куски! Однако его вовсе не любили, когда он отнимал у нас наших детей и обременял население налогами! Теперь же о нем сожалеют: он служил нам защитником. При нем мы не были унижены, ограблены, не подвергались вымогательству. Ах, нам следовало усердно защищать его и отложить пока всякие счеты с ним до поры до времени. Когда отечество освободилось бы от всего этого пришлого сброда, надо было всем дружно сплотиться вокруг императора и не допускать, чтоб его захватили эти изменники с белыми кокардами!

   В раздражении фермер ожесточенно взмахивал молотком и ударял им изо всей силы. Клокотавший гнев удваивал его рвение: работа так и кипела.

   Ла Виолетт оставил сына графини в гостинице на Арсийской дороге. Быстрая езда утомила ребенка, он заснул, и старый ворчун решил дать ему немного отдохнуть, прежде чем представить мальчика новым приемным родителям.

   Велико было изумление Жана Соважа, когда он узнал тамбурмажора. Чего ради явился в Торси управляющий маршала Лефевра? Неужели затевается восстание и в Шампани будут еще драться!

   Последовали рукопожатия, взаимные расспросы; потолковали о несчастиях отечества, и, прежде чем коснуться цели своего приезда, ла Виолетт предложил распить бутылку вина в придорожной гостинице. Его приглашение было принято. Жан Соваж отложил в сторону свои плотничьи инструменты, приоделся немного и собрался следовать за старым солдатом.

   - Кстати, - сказал тот, - где же твоя жена? Где дети? Ах, вот одного из них я вижу играющим там, в стружках... А где же старший?

   - С матерью. Сейчас наш приходский священник послал за ним и за Огюстиной. Должно быть, насчет первого причастия. Пойдем же выпьем, ла Виолетт, младший сынишка прибежит за нами, когда вернется мать.

   - Да, но я хотел бы повидать и твою жену, старина. Мне надо поговорить с вами обоими.

   - Так ты нарочно приехал к нам из Парижа? Значит, у тебя какое-нибудь важное дело! Уж не от супруги ли маршала послан ты сюда? Ну, как поживает наша славная мадам Сан-Жень?

   - Весьма благополучно. Она дала мне поручение к тебе. Но я объясню, в чем дело, когда придет твоя жена. Ну пойдем, товарищ!

   - Отправимся! Я все-таки рад видеть тебя, старина ла Виолетт! Много перенесли мы сообща с тобою всяких бед, дружище, помнишь? Жутко нам приходилось, ой, как жутко! Теперь я совсем оправился: моя рана зажила, как видишь. Ну, а ты? По-прежнему молодцом?

   - Надо бодриться поневоле, делать нечего!

   - Огюстина также обрадуется тебе. Мы потолкуем про заставу Клиши, про казаков, про улицу Бобур.

   Жан Соваж вдруг запнулся. Мучительное воспоминание сжало его сердце, а в горле точно застряло что-то. Может быть, ему представилась унылая комната на этой улице Бобур, куда его перенесли раненного, без памяти; и тут со дна прошедшего всплыла тень Сигэ, склонившегося над ним. Сигэ, возвратившийся с немецких войн, воскресший муж, первый возлюбленный его жены Огюстины, заявляющий на нее права, требующий своего сына, занимающий вновь свое место у отвоеванного очага как полноправный хозяин.

   Между тем Сигэ исчез опять. Жан Соваж не видел его больше со времени выздоровления. Он никогда не слыхал разговоров о нем, а у него самого не хватало духа расспрашивать Огюстину. Пожалуй, ей было известно убежище Сигэ. Может быть, они повидались перед отъездом в Торси, который Жан торопил, ускорял, не обращая ни на что внимания, так как ему не сиделось в Париже. Он спешил, едва встав с постели, поставить разлуку, пространство, забвение между этим Сигэ, выходцем с того света, и Огюстиной. Она была неизменно добра, кротка, приветлива к нему, Жану, и ничто не обнаруживало в ней, что ей известна трагическая истина. Только усилившаяся печаль на лице и заметное принуждение, когда она целовала при нем своего старшего ребенка, сына Сигэ, - вот все, что могло выдать ее душевные страдания.

   Что касается самого Жана, то после того как он, находясь между жизнью и смертью, увидал Сигэ рядом с Огюстиной, его нравственная пытка не прекращалась. Он спрашивал себя, любит ли его по-прежнему Огюстина, не жалеет ли она о том, другом... На него и раньше нападала ревность к прошлому, когда он думал в былое время - еще до роковой встречи в Париже - о соперничестве, существовавшем между ним и Сигэ. Ведь ему посчастливилось сделаться мужем Огюстины лишь благодаря тому, что Сигэ, блестящий гвардеец, любимый ординарец маршала Лефевра, оставил Огюстину вдовою, пропавши, как полагали, без вести, скончавшись где-то на поле сражения. Жан отгонял тогда это раздражающее чувство недоверия к себе самому и к своей жене только уверенностью в том, что он избавился от соперника, которому отдавали предпочтение. Огюстина могла горевать втихомолку о своем убитом первом муже; ей не возбранялось оплакивать его славную смерть на поле битвы под Дрезденом, но не была же она настолько глупа, чтобы воображать, будто мертвые способны возвращаться с того света! Ведь Сигэ был теперь лишь тенью, рассеявшимся дымом. И вдруг этот дым сгустился в действительность, тень облеклась плотью, и мертвый явился среди живых.

   Огюстина осталась верна своему второму супружескому обязательству. Воскресший покойник не подумал заявлять свои права на ту, которая уже отдалась добровольно, по чистой совести, другому. Он даже принял великодушное решение устраниться, исчезнуть с их горизонта, вероятно, навсегда, сойти - за неимением могилы - в мрак забвения. Этот Сигэ был достойный малый с честным сердцем, и сердиться на него Жан не мог. Сигэ был жертвой роковых обстоятельств, как и он сам, даже более, чем он. Тем не менее, разве не тяжело было сознавать, что оба они - мужья одной жены, имеющие одинаковое право на ее любовь и предпочтение? Один из них, правда, подчинился свершившемуся факту. Это был Сигэ. Он добровольно принял свой приговор: его продолжительное отсутствие, безвестная отлучка, приписанная смерти, отнимали у него право жаловаться на прошлое; он понял это и пожертвовал собой. Да, Сигэ поступил похвально! Достало ли бы мужества у него самого, у Жана Соважа, отказаться в подобном положении от Огюстины?

   В конце концов не выпал ли ему сравнительно лучший жребий, чем Сигэ? Огюстина и дети остались при нем, да, именно дети, а не дитя, потому что, воспитав старшего - сына Огюстина и Сигэ, Жан привязался к нему, как к родному сыну, и не делал никакого различия между двумя мальчиками, выросшими вместе, сравнявшимися в правах благодаря ежедневному общению. Между тем непреодолимая тревога сжимала Жану грудь. Он твердил себе, что это счастье, это спокойствие не прочны. Как ручаться за то, что может произойти в душе Огюстины? Как знать? Пожалуй, сожаление о Сигэ станет томить ее до такой степени, что сделает отвратительным и невозможным для нее, бедняги, мирное существование, которое вела она со своим вторым мужем. Пока Огюстина была разлучена с Сигэ неодолимым препятствием - могилой, она могла мириться с потерей того, кто был предметом ее первой, пожалуй единственной, любви; но теперь, когда она знала, что он жив, что она может сойтись с ним и принадлежать ему, разве нельзя опасаться, что она попытается осуществить ту мечту, считавшуюся невозможной, и что как Сигэ словно воскрес из могилы, чтобы соединиться с ней, так и она приложит все старания, чтобы уйти к нему в свою очередь, бежав от второго брака?

   Эти мрачные думы назойливо осаждали Жана Соважа днем и ночью.

   Приезд ла Виолетта живо напомнил ему сцены парижской осады. Встреча с Сигэ в лачуге на дороге в Сент-Уан, сражение, переправа на носилках в Париж, в квартиру на улице Бобур, видение в лихорадочном бреду и беспамятстве Сигэ, разговаривавшего с Огюстиной, причем он, Жан, раненный, не мог разобрать смысл их слов, - вся эта быстрая и мучительная драма сызнова разыгралась в душе молодого фермера. Он видел пред собою и переживал опять все это время, такое близкое и уже такое отдаленное. Жан с беспокойством спрашивал себя, какая важная причина могла заставить отставного тамбурмажора колесить по дорогам, еще полным неприятельскими солдатами, бродягами и мародерами, чтобы явиться к нему на ферму в Торси, куда он поспешил переехать сам, едва начав поправляться, в первых числах апреля, стремясь в это мирное убежище, как в тихую пристань. Следуя молча по поперечной дорожке, которая вела к гостинице "Серебряный лев", расположенной на перекрещении проезжих трактов Арси и Планси, Жан Соваж сказал себе с возрастающей тревогой:

   - Сигэ - ординарец маршала Лефевра. Может быть, маршал послал ла Виолета ко мне от имени Сигэ? Ведь он всегда питал слабость к Сигэ, своему подчиненному. Ла Виолетт, должно быть, явился хлопотать в интересах Сигэ, который не смеет показаться сюда. Что понадобилось ему от меня? Отнять Огюстину? Нет, лучше смерть!

   И, ощущая озноб, пробегавший по спине, Жан Соваж шел, понурив голову, согнувшись под невидимым дуновением предчувствия.

   Когда они подходили уже к гостинице, ла Виолетт заметил вдалеке на дороге всадника, быстро мчавшегося к Парижу, минуя Ножан.

   - Посмотри-ка, Соваж, - воскликнул ла Виолетт, - какая странная посадка у этого верхового... уж не казак ли он?

   - Нет! Это французский гусар, - безучастно ответил фермер, по-прежнему погруженный в горькое раздумье и будучи волнуем своими опасениями.

   Тамбурмажор продолжал разглядывать кавалериста, расплывчатый силуэт которого мелькал вдали, скрываясь иногда за придорожными тополями.

   - Удивительное дело, - пробормотал он, - я готов поклясться, что это - казак, только что ограбивший какую-то ферму. У него с собой какая-то поклажа... что-то громоздкое... мешок - не мешок. Ну-ка, - продолжал ла Виолетт, повысив свой голос, что заставило вздрогнуть Жана Соважа, погруженного в тревожные размышления, - глаза у тебя зорки, как у всех жителей равнин. Вглядись хорошенько да скажи мне, что такое, перекинутое поперек седла, увозит с собою твой воображаемый гусар.

   Фермер словно очнулся. Остановившись, он защитил рукою от солнца свои глаза и стал пристально всматриваться.

   - Это французский гусар! - вскоре подтвердил Жан Соваж. - Странно! С ним как будто ребенок... да еще довольно большой. Он посадил его впереди себя на седло.

   - Похититель детей? Французский-то гусар? Эк куда хватил! Его поклажа - скорее мешок муки или овса, который этот кавалерист увозит из какого-нибудь дома в Торси. У тебя глаза видят плохо, товарищ..., погляди-ка еще... протри очки-то!

   - Я не могу больше ничего разглядеть, - ответил Жан Соваж, - дорога делает здесь поворот, и всадник скрылся за ним. Но если этот молодец интересует тебя своей ношей, то расспроси о нем в гостинице "Серебряный лев". Мы как раз подходим к ней. Незнакомец, наверно, останавливался там.

   - Мы разузнаем о нем еще раньше, - возразил тамбурмажор, - вот и твоя жена спешит нам навстречу. Она должна была видеть этого всадника и объяснит нам, что такое он вез: ребенка или мешок.

   Жан Соваж поднял голову. Внезапная бледность покрыла его лицо.

   - Ребенка? - пробормотал он. - Да, я хорошо различил, что при всаднике был ребенок. Ах, Боже мой, неужели это... Я, право, рехнулся! Однако Огюстина одна, - прибавил фермер хриплым голосом.

   Он побежал навстречу жене.

   Она остановилась и, вздрагивая, поднесла к лицу передник, точно желая скрыть свои слезы, стыд, ужас.

   - Огюстина, - закричал еще издали муж, - где мальчик? Где Жак?

   Услыхав голос Жана, женщина упала как подкошенная на дорогу, не отнимая передника от лица, и заговорила с мольбой:

   - Прости! Не брани меня! Я и так убита горем!

   - Где мальчик? - грозно допытывался фермер.

   - Сжалься, Жан! Я не могла защитить его, я была не в силах помешать тому, что произошло.

   Ла Виолетт приблизился к ней в свою очередь и, теребя усы, проворчал сквозь зубы:

   - Так вот оно что! Значит, история с мальчиком, посаженным поперек седла, подтвердилась? - Глаза деревенского жителя не обманули его! Но кто же этот грабитель, осмелившийся похитить у матери ее ребенка? Он не может быть французским солдатом. - Это какой-нибудь переодетый казак, австрийский мародер, прикрывшийся гусарским ментиком одного из наших, предательски убитых им.

   Жан Соваж грубо тряс жену, схватил ее за руку.

   - Говори же, негодная тварь! - кричал он во все горло. - Как позволила ты схватить ребенка? Что это за человек? Я видел, как он мчался между тополями по дороге. Да отвечай мне наконец! Ты, верно, хочешь, чтобы я убил тебя?

   Не вставая с колен, Огюстина отняла передник от своего лица, залитого слезами, и воскликнула:

   - Убей меня, но перестань терзать своими расспросами. Не смею ответить тебе.

   Фермер попятился, поднял руку словно для удара. Но эта размахнувшаяся рука бессильно опустилась. Он сделал шаг к жене, поднял ее с колен, привлек к себе и прошептал упавшим голосом:

   - Так это был он!

   - Да, - чуть слышно вымолвила Огюстина, как будто облегченная этим признанием, и прибавила: - Образумься, Жан! Это большое горе! Но могла ли я не отдать ему ребенка? Подумай, ведь он все-таки его отец!

   - Правда, - глухим голосом сказал Жан, - он имеет больше прав, чем я! Ты не виновата! Я виноват, прости меня! Он пользуется своею властью. Но как бы то ни было, это тяжелый удар!

   - Неужели ты думаешь, что мне не тяжела разлука с сыном? Ведь я ему - родная мать! - сказала тоном искренней материнской скорби Огюстина, заливаясь слезами.

   Тамбурмажор стоял в сторонке и наблюдал эту потрясающую сцену, не смея вмешаться в нее.

   - Черт возьми, - буркнул он себе в усы, - дело осложняется! В скверную минуту попал я сюда. Опять подвернулся этот дьявольский Сигэ! Он вечно появляется, когда его не ожидают! Мог бы, право, выбрать другой день для того, чтобы прискакать сюда и перессорить этих славных людей. При виде их горя я решительно не смею заговорить о том, что привело меня к ним! Однако время не терпит! Ведь не могу я в самом деле из-за каких-то передряг с ребятишками допустить, чтобы провансальцы убили императора!

   Между тем Жан Соваж сдавленным голосом расспрашивал жену.

   Она сообщила, что приходский священник пригласил ее побывать у него со старшим сыном. Ей пришло в голову, что дело касалось записи мальчика на уроки катехизиса для приготовления его к первому причастию. Ничего не подозревая, она отправилась в дом священника и сильно встревожилась, найдя там военного, а именно Сигэ. Тот не говорил ничего. Но священник, осведомленный об их тягостном, безнадежно запутанном положении, сказал ей, что она должна покориться Божественному Промыслу.

   - Батюшка, - тихим голосом продолжала фермерша, - прибавил, что мой первый муж избег смерти и остался в живых по воле Божьей. Он сказал еще, что мы с тобою не совершили никакого греха и что если я считалась вдовой по закону, когда ты женился на мне, то я и должна оставаться твоей женой, принадлежать тебе всегда.

   - Ах, батюшка сказал это! - смягчившись, промолвил Жан. - Ну, это дельные речи! А что говорил он о Сигэ?

   - Он сказал, что Сигэ не должен и помышлять о том, чтобы разлучить нас, что Господу угодно, чтобы он оставался для тебя и для меня как бы умершим, точно его действительно сразила вражеская рука в битве под Дрезденом. Гражданский закон, конечно, допустил бы развод, но если бы я согласилась на него, то совершила бы святотатство. Я же заявила, что я - твоя жена и не желаю покидать тебя...

   - Так вот что ты сказала! О, это хорошо! И ты дала такой ответ в присутствии того... другого? О жена, милая жена! Дай мне расцеловать тебя! - И Жан распахнул объятия Огюстине, которая бросилась к нему.

   Ла Виолетт, исподтишка наблюдавший за ними, счел эту минуту удобной для того, чтобы приблизиться.

   - Браво, детушки! - воскликнул он. - Вот так должны всегда кончаться ссоры между молодыми людьми, которые любят друг друга. Ну, вы смело можете толковать при мне о своих делишках. Я слушаю вас. - И, опустив трость, он оперся сложенными руками на набалдашник и принял позу внимательного слушателя.

   - Вот дело-то какое, ла Виолетт, - жалобно произнес Жан Соваж, - Сигэ вернулся. Наш приходский священник сказал ему, что Огюстина - настоящая жена мне и что она обязана оставаться со мной. Сигэ после того уехал, но увез с собою Жака... старшенького... а я так полюбил этого мальчика!

   Слеза покатилась по загрубевшей щеке крестьянина.

   - Священник сказал, что ребенок должен принадлежать отцу, - робко промолвила Огюстина. - Как я ни плакала, как ни отстаивала свои права - разве я не мать? - мне пришлось подчиниться.

   - Он ускакал, точно вор, этот разбойник! - воскликнул фермер. - Если бы он был прав, то не улепетывал бы так во все лопатки.

   - Пожалуй, он так поспешно гнал лошадь, чтобы избавить тебя от слез, тягостных сцен и объяснений.

   - Батюшка посоветовал ему уехать раньше, чем это сделается известным тебе, - заявила Огюстина. - Кроме того, он имел при себе приказ за подписью префекта, по которому в его распоряжение поступала жандармерия, если бы ему понадобилось отнять ребенка силой. Священник сказал, что это лишнее, что ему стоит только увезти мальчика отсюда, что я объясню тебе все дело и что ты вдобавок не можешь противиться его решению.

   - Ну, детушки, - наставительно вмешался старый служака, - надо образумиться. То, чему нельзя помешать, надо перенести! И вот что еще: так как мы шли промочить горло, то зайдем в "Серебряный лев", стоящий на перепутье! Стакан вина подкрепит наши силы... а лишняя капелька прогонит печаль!

   Жан побоялся нарушить отказом законы гостеприимства. Он не мог не выпить за здоровье ла Виолетта, каково бы ни было его горе.

   - Ладно, пойдем! - решительно сказал он, жестом отпуская жену домой.

   - Постой! - воскликнул тамбурмажор. - Пусть и твоя жена присоединится к нам. Ей также не мешает утопить в стакане свои горести!

   Вскоре они все трое вошли в общий зал гостиницы "Серебряный лев". У ла Виолетта был свой план. Он ухмылялся в усы, видя, что его дело, которое сначала совсем расклеивалось, налаживается понемногу самым отличным образом. Наполняя стаканы, он сказал фермеру:

   - Послушай, брось хмуриться! Ведь мальчик не пропал для тебя навсегда. Может быть, ты и увидишь его со временем!

   - Кто знает? - печально возразил Жан. - Ребенок хоть и увидит меня потом, но успеет совсем позабыть... пожалуй, даже и не узнает!

   - Да будь же мужчиной, черт возьми!

   - Уж очень я любил Жака! - оправдывался Жан Соваж при этом упреке в малодушии. - Взял я к себе Жака малюсеньким, тощим; я его растил, нежил, холил. Ведь это невольно привязывает. Дети скорее принадлежат тем, кто воспитал их, а не тем, кто произвел на свет, а потом покинул на произвол судьбы, даже не увидев их в глаза. Жак звал меня папой, а я его - сыночком. Я любил обоих мальчиков одинаково и не делал между ними различия. Теперь мне кажется, как будто старший был даже милее моему сердцу...

   - Ну-ка выпей! - уговаривал его ла Виолетт.

   - Развеселись немного! - решилась сказать Огюстина. - Я тоже страдаю, но утешаюсь мыслью, что у нас остается Поль, наш Пуло.

   - В доме было достаточно места для двоих детей. Теперь с одним станет так печально, пусто... Наш Пуло вдобавок расплачется. Ему будет не с кем играть.

   - Постойте! - поднимаясь со стула, произнес ла Виолетт. - Пожалуй, я помогу общему горю, старый товарищ! - И с этими словами он удалился.

   Жан Соваж скорбно покачал головой. Он смотрел вслед тамбурмажору, не угадывая, какого рода утешение обещал ему тот, и не доискиваясь до смысла его слов.

   Несколько минут спустя ла Виолетт вернулся, ведя за руку сына графини Валевской, и сказал фермеру:

   - Ты лишился ребенка, но вот небеса посылают тебе взамен другого. Ты полюбишь его, не правда ли, Жан? А вы станете нежно заботиться о нем, Огюстина? - И, наклонившись к удивленным супругам, которые вопросительно переглядывались, ла Виолетт кинул им таинственное признание: - Это сын императора!

   Потом он объяснил Соважу с женой, что от них требовалось: заботиться о ребенке, стеречь его, защищать от всякого, кто сделал бы попытку приблизиться к нему, так как происхождение грозило бедняжке всякими неприятностями.

   Оба они обещали зорко стеречь вверенного им ребенка.

   - Ну, так как все благополучно устроилось, - сказал старый служака, - то позвольте мне выпить с вами на прощанье! Мне пора пускаться в путь.

   - Куда же ты едешь? Отчего так торопишься покинуть нас? - спросил Соваж.

   - Я спешу на помощь императору. Его замышляют убить.

   - Кто же?

   - Роялисты, духовенство, друзья врагов...

   - Где же рассчитываешь ты встретиться с этими убийцами?

   - Они устроили засаду на Провансальской дороге. Но я буду там раньше их!

   - А ты отправляешься один? Это неосторожно!

   - Нас будет двое.

   - Кто же сопутствует тебя? Надежный ли товарищ по крайней мере?

   - Весьма надежный! - подтвердил ла Виолетт. Он колебался с минуту, а потом, как человек, решившийся действовать честно, прибавил: - Тот, кого я рассчитываю взять с собой, теперь недалеко отсюда... ты знаешь его, Жан... ты даже видел его сегодня издали!

   - Это Сигэ!

   - Верно.

   Тут фермер поднялся и сказал с решительным видом:

   - Ла Виолетт, согласен ли ты взять и меня с собой?

   - Что за мысль! Ты, никогда не жаловавший императора, вздумал вдруг сделаться его телохранителем?

   Жан Соваж не возразил ему ничего, а Огюстина сказала мужу умоляющим тоном:

   - Я не хочу, чтобы ты ехал туда. О, запретите ему следовать за вами, ла Виолетт! Вы понимаете, что Жан хочет присоединиться к Сигэ, чтобы драться с ним.

   - Нет, - возразил Жан, - я вовсе и не думаю вызывать Сигэ. Священник сказал правду: Сигэ - отец ребенка и потому имел право отнять у меня Жака. Но тем не менее я желаю объясниться с Сигэ. Кроме того, мне очень хочется видеть маленького Жака. Больнее всего для меня то, ла Виолетт, что его увезли прочь так воровски, не дав мне даже проститься с ним.

   - Впоследствии я устрою так, чтобы вы могли встретиться, - с твердостью ответил тамбурмажор. - Я уговорю Сигэ; он позволит тебе видеть мальчика. В данную же минуту это невозможно. Ты нужен мне, чтобы стеречь вот этого мальчугана, а Сигэ - чтобы защищать императора. Ну, друзья мои, моя задача здесь исполнена, и приказ зовет меня в другое место. Я уезжаю. Позаботьтесь хорошенько о маленьком Наполеоне! До свидания... и до скорого! Я полагаюсь на вас обоих! - И, не дав фермеру с женой опомниться, он бросился во двор, где его ожидала запряженная повозка, причем сказал остолбеневшему сыну графини Валевской: - Будь умницей, малютка! Через несколько дней я приеду за тобой, чтобы отвезти тебя к твоей маме!

   Прошло еще немного, и ла Виолетт скрылся в облаке пыли по Ножанской дороге, на которую свернул час тому назад Сигэ.

   Огюстина возвращалась домой печальная, ведя за руку сына графини; тот разглядывал широко раскрытыми глазами придорожные деревья, засеянные поля, деревенские дома и крестьянскую чету, у которой ему предстояло жить до приезда за ним ла Виолетта. Новизна, перемена обстановки, свежий воздух, видимо, развлекали ребенка, не давая ему слишком сильно горевать о матери и элегантной квартире на Вандомской площади.

   Меж тем Жан Соваж по возвращении на ферму горячо расцеловал маленького сына Поля, заперся у себя в комнате под предлогом завершения счета зернового хлеба, который ему нужно было в тот же день предъявить мельнику.

   Успокоенная Огюстина принялась стряпать кушанье для юного гостя, привезенного к ним ла Виолеттом. Она говорила себе: "Мой муж работает. Это разгонит его печаль. Я страдаю не меньше, даже больше его от исчезновения Жака, но мое горе только огорчило бы его еще сильнее. Стану плакать втихомолку. Жан не должен видеть меня в слезах".

   И, храбро подавив подступившие к горлу рыдания, собравшись с силами, она занялась хлопотами по хозяйству.

   Однако час обеда наступил, а Жан не показывался.

   "Как он заработался! - подумала Огюстина. - О, мне так не хочется его беспокоить! При виде меня и этого ребенка ему станет больнее прежнего. Подожду еще немного".

   Прошло полчаса. Жан не думал показываться.

   - Сядем за стол, - сказала Огюстина, - это заставит его сойти вниз. Обыкновенно он очень аккуратен. Услыхав привычный сигнал, Жан не замешкается. - Тут она крикнула, как всегда: - За стол, детушки, за стол! Обед подан.

   Маленький Пуло тотчас пок