Лепеллетье Эдмон - Фаворитка Наполеона

fy">   - Государь, вы знаете, как я люблю вас, знаете, что я с радостью отдала бы за вас свою жизнь. Я на коленях прошу вас: перестаньте быть мишенью для стрел врагов! Тупая и жестокая враждебность, которую вы видели на своем пути, среди провансальцев, происходит именно оттого, что они не верят, будто ваше отречение твердо, и полагают, что, переправившись на Эльбу, вы только и будете думать что о скорейшем возвращении.

   Император загадочно улыбнулся и, взяв в свои руки руки графини, вместо ответа покрыл их поцелуями.

   Тогда прекрасная полька открыла ему свою душу. Она начала с первых дней своей любви к Наполеону. Она полюбила в нем сначала не мужчину и не прославленного императора, которому судьба сулила наслаждаться плодами его побед на могущественнейшем из тронов.

   Тот, кого она тогда не любила, а только снизошла к его любви - вернее, чью любовь только переносила, - был непобедимый герой, во власти которого было освободить Польшу. Прежде всего патриотка, графиня Валевская не поколебалась отдать свою молодость, красоту и честь взамен поддержки родине, которую обещали ей посредники, стремившиеся устроить ее связь с Наполеоном.

   Она всем пожертвовала идеалу свободной Польши, восстановленного королевства Станиславов, хотя долго боролась. Бедная девушка из благородного, но разорившегося рода, наделенная чудной красотой, она сделалась предметом исканий и вскоре женой одного из варшавских магнатов Графу Анастасу Колонна-Валевскому было семьдесят лет; это был старый борец за права Польши, обожавший молоденькую белокурую сиротку, прямодушную и пламенную патриотку.

   После трех лет супружества она сделалась матерью, причем никто не имел права или основания заподозрить, что отцом ребенка был кто-нибудь другой, а не семидесятилетний влюбленный муж. Явился Наполеон, увидел ее и пожелал обладать ею. Графиня энергично противилась. Все, окружавшие великого человека, стали осаждать ее и, как охотничья свора, гнать, преследовать добычу, пока благородная дичь не пала к ногам властелина. Тогда, несмотря на горькие слезы, в Валевской свершился огромный переворот: она стала меньше говорить о польском сейме, о свободных правах соотечественников, о перенесении русской границы далеко за Вислу; она меньше видела в своем друге императора и больше - мужчину, она влюбилась в Наполеона. С этих пор она уже не стремилась увлечь того, кого любила, к новым приключениям и победам. Победный путь славы пугал ее; она хотела бы отвратить от него Наполеона, видеть его менее великолепным, менее царственным, но ближе к своей любви.

   Однако в сердце Валевской не было места ни для каких недоброжелательных стремлений или вредящих императору надежд. Она жила в уединении и нежно любила своего сына, сына Наполеона, но ничего не требовала и не ждала от императора возвращения былого чувства.

   Она знала, скорее - угадывала, какая прочная связь приковывала Наполеона к Марии Луизе, и вовсе не имела дерзости отбивать у императрицы ее мужа. Она переносила свою суровую долю, часто плакала тайком и утешалась на целую неделю, если случайно, издали могла увидеть между рядами солдат своего любовника, властелина, свое божество, быстро скачущего на коне, по-прежнему невозмутимого, высокомерного.

   Когда же настали дни испытаний, графиня снова явилась на сцену, предлагая уже не свою любовь, а поддержку и утешение, которые могли дать побежденному господину ее улыбка, ее присутствие. В Фонтенбло Наполеон заставил ее целую ночь напрасно прождать его в приемном зале, и когда на рассвете вспомнил о ее присутствии, было слишком поздно: утомившись ожиданием, вынужденная покинуть дворец, чтобы не вызывать скандала, сочтя себя забытой, презренной, изгнанной, графиня Валевская уехала, в душе навеки простившись с тем, кто уже не любил ее, кто, может быть, никогда не чувствовал к ней любви.

   Свою любовь она унесла нетронутой, как неприкосновенное сокровище. Раз отдавшись, она уже не отнимала обратно своего чувства, готовая страдать в уединении и забвении.

   У нее оставался еще сын, живое доказательство мимолетной страсти того, кого с той же поры ей пришлось считать умершим для нее. Она искала утешения в материнской любви; в ней следовало ей отныне искать счастья, черпать силы, чтобы жить.

   Однако, несмотря ни на что, в сердце графини жила тайная надежда. Она была женщина и... все еще любила. Она не могла не думать, что возможность снова овладеть Наполеоном, как в былые дни, возрастала благодаря наступившим событиям. В качестве могущественного и победоносного императора он все время фатально ускользал от нее; обязанности, налагаемые властью, величие престола, уважение к династии разъединяли ее с тем, кого она жаждала любить как человека, которому вся отдалась, не спрашивая, кто он, не заботясь о его положении, богатстве или славе, стремясь только получить немного чувства взамен сердца, которым он завладел. Но император, сверженный с ослепительной высоты, на которой он так долго держался, становился уже доступнее.

   Момент падения приближался. У графини не было эгоистического чувства, все относящего только к себе, даже чужие бедствия. Она не радовалась поражениям, которые могли умалить значение Наполеона, сделать его менее сверхчеловеком и приблизить его к ее сердцу.

   Но она не могла не думать, что соображения высшей политики, запрещавшие ему вспоминать о ней, пока он жил в Тюильри в качестве могущественного вождя французов, столько раз торжествовавшего победу, вершителя мира всей Европы, уже не существовали теперь, на том горестном пути в изгнание, где она присоединилась к нему.

   В Фонтенбло Наполеон был еще великим императором, и гвардия оберегала его жизнь, здесь же, в харчевне, где для спасения своей жизни Наполеон был вынужден скрываться под одеждой простого курьера, пряча свой мундир, замалчивая свое имя, - здесь он уже был просто человеком. Графиня снова нашла того, кого любила, но лишенным ореола и сложившим оружие.

   Преследуемый, оскорбляемый, униженный, несчастный, спасающийся от нападений разъяренных деревенских банд, Наполеон становился для графини еще более привлекательным, более пленительным, более достойным любви, чем в то время, когда он царствовал в Тюильри и делал смотры гвардии. И он сам казался теперь более доступен любви.

   Валевская радовалась своему быстрому решению и той смелости, с которой, зная, что сын в безопасности, она вместе с Алисой бросилась по следам того, кого обожала, кто в том состоянии беспомощности и мучительного томления, в котором она его застала, конечно, не найдет в себе мужества еще раз оттолкнуть ее.

   В ту мрачную ночь в Фонтенбло он пытался отравиться, а ей предоставил плакать и мучиться ожиданием, не сказав ей ни слова, не подав ни малейшей надежды. Его желание остаться тогда наедине с самим собою, отсутствие влечения к женщине объяснялись страшным возбуждением нервов и напряжением ума. Во время этого кризиса он мысленно прощался с империей, со всем миром, со всем, что привязывало его к жизни. Он освобождался от всех уз земного существования, и в этот час, который он считал последним часом своей жизни, он, конечно, не мог испытывать сильное желание вновь увидеть женщину, напоминавшую ему дни былого счастья. Погружаясь в бездну печали, он даже не хотел быть утешенным.

   Ясно, что графиня выбрала тогда неудачную минуту. Она прекрасно понимала, каковы могли быть чувства, отдалившие от нее Наполеона в эти лихорадочные часы упадка духа, безумия, заставившие тогда императора закрыть пред нею свою дверь и... свое сердце.

   Харчевня и переодевание вернули Валевской надежду. Обстоятельства совершенно изменились.

   Наполеон не хотел уже больше сам лишить себя жизни здесь, в Провансе. Напротив, здесь хотели убить его, а это было совсем другое дело. Он защищал свою жизнь, ему приходилось спасаться от убийц. Это уже не был угнетенный, несчастный человек, потерявший веру в себя; теперь он желал жить. Быстрая езда в одежде курьера, с кнутом в руке, на простой, почтовой лошади доказывала его желание спасти свою жизнь. В его энергичных поступках уже не было следа того упадка духа, который владел им в Фонтенбло. Может быть, теперь он лучше примет эту любовь, эту преданность, которые были хорошо известны ему, но без которых он хотел обойтись.

   Наполеон отправлялся теперь в изгнание, где ему придется вести монотонную, тихую жизнь маленького государя. Ему нечего больше мечтать о возвращении утраченного трона, о возобновлении кровавой партии, в которой противники сплутовали и вырвали карты у него из рук. Ему придется покориться печальной участи развенчанного монарха, вести жизнь частного лица.

   Но он мог любить. Европа, политика, прежнее величие - все препятствия теперь исчезли. Графиня Валевская мечтала о счастье мирной и тихой жизни вдвоем в каком-нибудь домике на Эльбе, где после нескольких часов приема и занятий делами во дворце Наполеон возвращался бы к ней. Их сын играл бы около дома, около них. Никакой внешний шум, никакой звук оружия, никакой отблеск бывшего великолепия не нарушали бы спокойствия мещанской жизни, предписанной победителями тому, перед которым они не раз дрожали. Это было бы блаженное, дивное завидное существование, если бы Наполеон сумел примириться с ним.

   Но покорится ли этому спокойствию его вечно тревожная натура? Захочет ли он довольствоваться таким счастьем?

   Одного препятствия боялась графиня, предвидя его заранее: это были Мария Луиза и ее сын, король Римский.

   Но союзники разлучили мужа с женой, отца с сыном. Бедный маленький король был лишен своего звания, своих отличий, своего имени. Его приказано было называть Франциском, даже Францем, так как он стал австрийским принцем, и от всего могущества, от всех преимуществ, казалось, дарованных ему от рождения, осталось звание принца Пармского, из жалости к сиротке пожалованное ему дедом, австрийским императором.

   Что касается Марии Луизы, то ведь она не любила Наполеона и была рада политическим событиям, разлучившим ее с супругом. Император австрийский одобрял эту разлуку; он воевал с зятем, лишил звания внука; его сильнейшим желанием было сделать из императрицы Франции снова только австрийскую эрцгерцогиню. Чтобы привлечь на свою сторону дочь и окончательно разлучить ее с мужем, Франц Иосиф разрешил ей интригу с Нейппергом. Очень довольная таким исходом, Мария Луиза отправилась в Э, а оттуда в горы Тироля. Нейпперг сопровождал ее и в продолжение этой интимной жизни развлекал ее игрой на флейте.

   Наполеон не подозревал об измене жены; он верил ей и ждал. Он переписывался с ней и был уверен, что она приедет к нему на Эльбу вместе с сыном.

   Поэтому Наполеон хотя и был тронут чувством графини, но не ответил ей взаимностью. Он поблагодарил ее за то, что она присоединилась к нему в этом опасном пути, за помощь, которую она оказала ему. Но на ее планы он никак не отозвался. Его отправляли на остров Эльба, где он останется, если союзники будут держать свое слово. Он хотел жить на этом острове независимым принцем. Политикой он будет заниматься ровно столько, чтобы охранять права короля Римского.

   Эта холодная, точная речь подействовала на молодую женщину, как удар бревна, упавшего с высоты.

   Видя это, Наполеон заговорил с ней нежнее и мягче. Он сказал, как сильно любил ее и был бы счастлив продолжать любить с той же нежностью, но если его трон, высокое положение и разные заботы не препятствовали теперь этой любви, то его достоинство требовало не давать никакого повода для порицаний. За ним следят, все его действия известны. Присутствие с ним женщины на острове Эльба будет немедленно известно при высоком дворе, а там сумеют воспользоваться этой его неверностью жене, чтобы расторгнуть союз, вызванный политическими соображениями. Он прибавил, что любит императрицу, что она мила, добра и не замедлит приехать к нему на остров.

   Эта уверенность в скором свидании с женой и ребенком, доверие, с которым говорил Наполеон, поразили молодую женщину. Она молчала, затаив в глубине сердца, так неосторожно открытого, всю силу горячей любви и преданности. Ей удалось скрыть свое горе; она больше не настаивала на желании сопровождать Наполеона на Эльбу с их сыном; она не смутила сомнением его твердую уверенность в приезде Марии Луизы.

   Разговор был прерван громкими криками и шумом на дороге перед гостиницей.

   - Ага, мои убийцы опять появились, - сказал Наполеон. - Не бойтесь, графиня, они ждут императора, а я - теперь не больше чем простой курьер.

   Он подошел и открыл окно, желая видеть, что делается на улице.

   Подъезжала его карета.

   Лошади уже давно шли шагом. Разъяренная толпа окружила экипаж, думая, что в нем сидит император. Его место занимал Жан Соваж, одетый в императорское платье; с ним был генерал Бертран. Почтальон не мог гнать лошадей: толпа бросалась к ним и замедляла ход кареты.

   Недалеко от "Ла Калад" навстречу попался трактирщик Катртайон. Высокий ростом, разъяренный, он выделялся среди толпы. Он громко заявлял, что Бонапарт не выйдет живым из этой кареты с опущенными стеклами; его заставят зайти в "Ла Калад", где народ расправится с тираном.

   Карета продолжала медленно двигаться среди дико кричащей, жестикулирующей толпы. Однако за несколько шагов от гостиницы крики усилились, раздались отдельные голоса:

   - Товарищи, спасайтесь! Вот они! Вот они!

   Вдали показались несшиеся во всю прыть пять или шесть карет со свитой Наполеона и иностранными комиссарами. Впереди всех, погоняя вспотевших лошадей, скакали два человека. Один, громадного роста, еще издали угрожающе размахивал дубиной, второй махал кавалерийской саблей, готовясь напасть на толпу.

   - Скорей! - скомандовал Катртайон. - Если они успеют подъехать, то тиран еще раз ускользнет из наших рук! Товарищи, к карете! Стой, почтальон! Эй вы там, к черту вашу телегу!

   Карета остановилась и скоро закачалась под напором двадцати рук. Опрокинутая, с поднятыми вверх оглоблями, она походила на какое-то раненое фантастическое животное, терзаемое сворой охотничьих собак. Наиболее свирепые взобрались на крышу, другие старались выломать дверцы. Наконец карета была взломана. Из нее вытащили генерала Бертрана и предполагаемого императора.

   Когда появился бессмертный серый сюртук, перед которым трепетала Европа, самые дерзкие отступили с невольным почтением. Катртайон увидел колебание, надо было действовать.

   Он приложился и прицелился, но толпа стиснула его. Он отложил ружье и взял нож. Но броситься на серый сюртук ему удалось не сразу. Переодетые всадники кинулись на помощь осажденным и уже окружили карету.

   Ла Виолетт и Сигэ поспели вовремя. Ла Виолетт расчищал себе дорогу своей страшной палицей, а Сигэ, махая саблей, прокладывал путь к серому сюртуку.

   Катртайон, нагнувшись, проскользнул к тому, кого он считал императором, поднял нож и ударил им. Но между ним и его целью промелькнула какая-то тень... Однако лезвие ножа проникло во что-то оно попало в цель.

   В ту же минуту Катртайон почувствовал, что и он ранен: страшный удар по голове оглушил его. По-видимому, череп был проломлен. Ну, что за дело, решил бандит, зато нож сослужил ему службу: он видел, как упала его жертва. Император убит, теперь он сам умрет довольным. Катртайон поднес руку к голове и рухнул на землю.

   Толпа боязливо отступила. Кровь произвела на всех угнетающее впечатление: примолкли все крикуны.

   Два человека лежали на земле: трактирщик Катртайон и всадник, размахивавший саблей над толпой.

   Около генерала Бертрана, прислонившись к карете, с обнаженной шпагой в руке, стоял человек в сером сюртуке и в маленькой треуголке - тот, кого приняли за императора. Он был здрав и невредим, нож Катртайона поразил того, кто бросился между жертвой и убийцей. Сигэ заплатил своей жизнью за жизнь Жана Соважа.

   Ла Виолетт нагнулся над Сигэ, стараясь расслышать биение его сердца, дышит ли он еще. Присмиревшая, ошеломленная толпа, уже почти сочувствующая теперь, увидела, как принятый ею за императора человек бросился к раненому, обнял его, дружески умоляя его ответить.

   - Сигэ, старина Сигэ! Ты дал убить себя за меня! - восклицал Жан Соваж, со слезами на глазах сжимая горячими руками уже холодевшую руку гусара. Потом он обернулся к толпе, как бы призывая ее в свидетели или желая облегчить себя публичным признанием, и произнес: - А я был готов убить его! Я искал с ним встречи ради этого, я ревновал его, я был как сумасшедший! Бедный Сигэ, я виноват в твоей смерти, а своей жизнью я обязан тебе!

   Сигэ открыл глаза и, узнав Соважа, слабым голосом проговорил:

   - Люби сильнее ребенка... теперь он совсем твой...

   Его глаза закрылись, рука, которую продолжал сжимать Жан Соваж, холодела, коченела. Ла Виолетт еще раз положил руку на сердце, потом поднялся, обнажил голову и печально сказал:

   - Он умер. Император лишился храброго солдата. Эй, вы! - крикнул он затем, размахивая своей страшной дубинкой и обращаясь к собравшейся толпе: - Шляпы долой, и да здравствует император!

   Крестьяне молча обнажили головы; ни одного протестующего крика, ни одного оскорбления не раздалось в ответ.

   Когда Катртайона, бывшего без чувств, унесли в гостиницу и мало-помалу стало известным переодевание Жана Соважа, успокоенные крестьяне разошлись по домам. Осталось лишь несколько зевак, желавших разглядеть в окнах гостиницы настоящего Наполеона.

   Между тем император, поблагодарив ла Виолетта и Жана Соважа, объявил, что он позаботится о детях Сигэ, если они имеются; затем он стал совещаться с комиссарами о мерах безопасности, которые следовало предпринять.

   Он казался очень озабоченным. Теперь он был уверен, что королевское правительство намерено скрыть или убить его ранее его отбытия на остров Эльба. Алиса и графиня открыли ему планы Мобрейля, составленные секретарем Талейрана.

   Наполеон боялся, что в Э население устроит ему враждебные демонстрации, пожалуй, еще хуже тех, которых он так чудесно избежал. Он хотел даже вернуться в Лион и ехать в Италию другой дорогой.

   Однако комиссары обещали ему тщательно охранять его особу и не отлучаться от него ни на шаг. Адъютант генерала Шувалова был послан в Э предупредить подпрефекта, чтобы тот приготовил охрану к прибытию императора.

   Наполеон снял платье курьера и надел мундир генерала Голлера с орденом святой Терезии; на голову он надел фуражку, а шинель взял у генерала Шувалова.

   Переодевшись таким образом, он попросил к себе графиню Валевскую и попрощался с нею.

   Вся в слезах, графиня проговорила:

   - Государь! Разве я больше не увижу вас? Вы никогда больше не поцелуете моего ребенка, вашего сына?!

   Наполеон подумал немного и ответил:

   - Я разрешаю вам, дорогая графиня, приехать ко мне на остров Эльба, но лишь при одном условии: чтобы там не было в то время императрицы, моей супруги.

   Графиня ничего не ответила; в ее глазах блеснул луч надежды. Она была уверена, что императрица никогда не поедет на остров Эльба, а потому, значит, она могла надеяться снова увидеть Наполеона.

   Несколько утешившись этим, Валевская смотрела, как уезжал тот, кого она думала было отбить у Марии Луизы, но кто и до сих пор еще был ослеплен любовью к ней.

   Когда карета, уносившая Наполеона, исчезла в облаках пыли, графиня сказала Алисе, муж которой должен был следовать за Наполеоном:

   - Отправимся в тот порт, где император сядет на корабль, ведь полковник Анрио там расстанется с ним.

   Про себя же она подумала, что увидит еще раз Наполеона до отплытия его судна.

   Обе женщины могли ехать только на следующий день, так как ла Виолетт и Жан Соваж, сопровождавшие их, должны были отдать последний долг бедному Сигэ. Похороны этой жертвы провансальских роялистов состоялись в тот же день вечером, по приказу префектуры. Последней были известны все происшествие и убийство близ "Ла Калад", но она, по-видимому, ничуть не возмутилась ими. Тело несчастного солдата похоронили быстро, как предмет скандала, при свете двух факелов.

   Зрелище было зловещее. Графиня и Алиса пожелали проводить усопшего. Дорогой они набрали букет диких цветов и положили его на могилу; они подобрали букет из красных, белых и синих цветов, так что могила солдата украсилась тремя национальными цветами.

   Ла Виолетт подошел к могиле печальный и взволнованный и несколько угрожающим тоном обратился к умершему товарищу:

   - Прощай, Сигэ! Мы вернемся вместе с императором и тогда отомстим за тебя этим канальям-роялистам.

   Ла Виолетт сопроводил это обещание, такое точное, хотя и краткое, энергичным взмахом своей дубинки, а затем вернулся на дорогу, где его ждали обе дамы, утешая плакавшего Жана Соважа.

   - Он дал убить себя ради меня, - твердил Жан рыдая, - а я хотел убить его сам!

   Ла Виолетт шел медленно, печально размышляя о том, какая жалкая смерть в западне, на дороге, нож фанатика-роялиста ждали храброго Сигэ, столько раз бывшего в сражениях по всей Европе, когда он сопровождал маршала Лефевра.

  

  

  

   В большие, открытые настежь окна гостиницы "Королевский орел" на дороге в Инсбрук вливались волны смолистого, крепкого аромата ближнего леса; на веранду доносились аккорды рояля, сопровождавшие мелодичные звуки флейты, которые нарушали тишину чудного летнего вечера.

   Обитатели гостиницы рассеялись по саду или сидели за партией фараона, пикета или виста в большом зале. Вся богатая гостиница дышала миром и тишиной дачного жилья.

   В маленьком музыкальном зале, откуда неслись звуки рояля и флейты, были двое - мужчина и женщина.

   Женщина, свежая и полная блондинка с голубыми глазами, выражавшими самую пылкую любовь, была красива, но несколько тяжелой, незначительной красотой. Иногда она прерывала аккорды, чтобы поднять голову и нежно, радостно улыбнуться склонившемуся к ней кавалеру.

   Это был стройный, высокий мужчина с правильными чертами лица и корректными бакенбардами. Он был одет в оливковый сюртук с большими отворотами и пелериной, в узкие панталоны светло-серого сукна и высокие сапоги с кисточками, как носили в то время щеголеватые люди. Черная повязка, скрывавшая часть лица и кривой глаз, несколько портила впечатление от этого красивого господина.

   Он прекрасно играл на флейте, слегка отбивая такт ногой, чтоб помочь музыкантше. Они разучивали мелодичный романс, и иногда флейтист показывал подруге особенно выразительный пассаж. Она с улыбкой повторяла его и продолжала свой аккомпанемент, шаловливо качая головой. Когда пьеса была окончена, она повернула табурет, посмотрела в лицо своему собеседнику и сказала:

   - Адольф, ведь нехорошо, что мы взяли того ребенка.

   Флейтист положил инструмент на рояль и сухо спросил:

   - Вы так интересуетесь этим плодом супружеской измены?

   - Нет, он противен мне, - быстро ответила женщина. - Я не могу простить его отцу... хотя для меня, собственно, тут не было измены.

   - Нет, она была, - холодно сказал флейтист, - привязанность отца к этому мальчишке, длящаяся до сих пор, - оскорбление для вас. Правда, это прошлая измена, я знаю, но она все время повторяется и возобновляется привязанностью того, о ком вы против желания все время думаете, Мария!

   - Опять эти упреки, Адольф! - с волнением сказала молодая женщина. - Ведь вы же знаете, что я ни о чем не сожалею, что я все забыла. Не хочу даже вспоминать этого человека, которого я не люблю и никогда не любила, который взял меня, как трудную, завидную добычу, тешившую его гордость больше, чем все остальные победы. Я люблю только вас, с вами я счастлива; я хочу жить и умереть около вас. Не заставляйте же меня вспоминать то, что я хочу забыть. Разве не счастливы мы здесь вдвоем, вдали от света, живя лишь для своей любви? Это уединение среди мирной, прекрасной природы чудесно. Вы напрасно привели ко мне этого ребенка и разбудили во мне воспоминания; я равнодушна к нему, он не вызывает во мне ни гнева, ни ревности. Вы напрасно допустили маркиза де Мобрейля вмешаться в дело; он - человек ненадежный, его дружба опасна.

   - Зато его пылкую ненависть можно обратить в свою пользу. Ему не всегда удается исполнить то, за что он взялся, но он настойчив, и на него можно положиться.

   Вошел слуга и почтительно доложил:

   - Ужин подан! Ваши сиятельства, господин граф и графиня Гвасталла, вы изволите ужинать в зале или у себя в комнате?

   - В зале, - сказал граф Гвасталла. - Нас здесь не знают, - обратился он к своей даме, - нас развлечет ужин посреди оживленной болтовни и шума.

   Он подал руку подруге, и оба прошли в столовую, блистательно освещенную, убранную цветами, где собрались все обитатели гостиницы "Королевский орел", и сели за небольшой круглый стол, стоявший в углублении окна, вдали от нескромных взглядов и любопытных ушей.

   Эта парочка записалась под именем графа и графини Гвасталла неделю тому назад в книге гостиницы и сообщила, что рассчитывает пробыть там с полмесяца. Скромные манеры этих двух путешественников возбудили мало любопытства. Видя, как этот господин в черной повязке и его молодая спутница оказывают друг другу самое нежное внимание, пожимают руки, гуляют под дубами аллей, пользуясь поворотами дорожек и тенью деревьев, чтобы поцеловаться или нежно обнять друг друга, их принимали за новобрачных. Впрочем, праздные и злые языки предполагали, что, может быть, эта пара и не была обвенчана. Делались предположения о бегстве, о похищении, просто о какой-нибудь интриге, для которой было нужно уединение тирольских лесов; эти толки оживляли послеобеденные разговоры. Двое слуг, сопровождавших путешественников, не опровергали такие предположения.

   Несколько дней спустя после приезда предполагаемых "молодых" посетила какая-то мрачная фигура, похожая на военного, одетого в штатское платье. Из почтовой коляски вместе с этим человеком вышел мальчик лет шести-семи и был передан молодой чете. Потом незнакомец с грубыми манерами и суровым лицом снова сел в экипаж и отправился по дороге в Вену, оставив ребенка в гостинице. Общее любопытство возросло до последней степени. Очевидно, это не были "молодые", справлявшие медовый месяц в горах Тироля; значит, дело шло не о тайном убежище влюбленных, не о бегстве пылкой парочки, даже не о простой интриге богатых венцев, искавших в этом укромном уголке свободу и безопасность. Присутствие ребенка прекращало все толки. Господин, приехавший и уехавший в почтовой коляске, был, должно быть, какой-нибудь строгий наставник, какой-нибудь гувернер. Очевидно, родители, поселившись в гостинице "Королевский орел", захотели взять ребенка к себе. Это было так просто и так неинтересно! Наиболее любопытные должны были сознаться, что это - обыкновенное курортное событие. Хотя мать казалась молодой, но ее мужу на вид было лет сорок; мальчику было лет шесть. Значит, это были люди, женатые давно.

   Все пересуды прекратились: граф и графиня Гвасталла могли, не стесняясь непрошенного любопытства или злых сплетен, продолжать восхитительные прогулки под деревьями, поездки в горы, где при каждой остановке они обменивались поцелуями, и свои музыкальные дуэты на флейте и рояле по вечерам, перед ужином. В неизвестности и полной безопасности они могли спокойно наслаждаться всей прелестью этого очаровательного горного уединения.

   Но, несмотря на успокоение, внесенное в жизнь появлением ребенка, эти влюбленные, казалось, были не уверены в завтрашнем дне; они как будто боялись будущего. Они наслаждались дивным, прекрасным настоящим с тревогой в сердце и беспокойством во взоре. Они, казалось, вкушали все блаженство рая, но постоянно сознавали близкое присутствие ада, готового поглотить их. В каждом взгляде, которым они обменивались, как будто просвечивал страх, что они не успеют достаточно налюбоваться друг другом. Они дрожали при каждом расставании, а находясь, как казалось для всех, на высоте счастья, словно все время опасались за его хрупкость и непрочность.

   Граф и графиня Гвасталла не обращали никакого внимания на посетителей гостиницы, евших, пивших и болтавших вокруг них и не замечавших их нежного обращения друг с другом. Не так было с мужчиной и женщиной, которые приехали в гостиницу в тот же день и теперь заняли места за столиком позади графской четы, так что могли все видеть и слышать. Эти новоприбывшие не спускали взора с графа и графини Гвасталла и напрягали слух, стараясь уловить малоинтересную болтовню, срывавшуюся с их уст, горевших желанием поцелуя. Иногда мужчина за столиком склонялся к своей спутнице и говорил ей несколько слов, не прекращая наблюдений. Говорили они по-французски.

   Женщина была стройная блондинка, красота которой бросилась в глаза еще при ее входе в зал. Ее спутник был очень высокого роста. В длинном сюртуке, с жесткими усами и длинной бородкой, он тоже произвел некоторое впечатление на обитателей гостиницы "Королевский орел" Всех удивила и даже вызвала иронические усмешки его громадная палка, похожая на дубину, которую он прислонил к спинке стула, как будто и за столом не желая расставаться со своим орудием защиты, готовый схватить его при первой тревоге.

   Граф и графиня Гвасталла не заметили появления этих новых лиц, но граф инстинктивно обернулся, почувствовав подозрительный, следящий за ним взгляд. В это время человек с палицей обратился к своей спутнице:

   - Нет, графиня, о ребенке они еще ничего не говорили.

   Однако он сразу замолк и сделал знак молчать подруге, заметив, что граф Гвасталла смотрит на них.

   Последний невольно вздрогнул. Ему показалось, что он где-то видел этого молодца с большими усами и выдающимися челюстями костлявого лица. Он не уловил смысла произнесенных слов, но расслышал, что эти загадочные соседи говорят по-французски.

   - Напрасно мы не велели подать ужин у себя, Мари, - сказал он вполголоса.

   - Почему? Разве что-нибудь мешает нам здесь? Ведь вы сами сказали, что, проведя это время за столом, среди публики, мы почувствуем себя еще приятнее вместе. Вы знаете, я делаю только то, чего вы хотите. Не надо было звать меня сюда. Разве вы заметили что-нибудь опасное?

   - Здесь есть французы, за соседним столом.

   - Что ж, какое мне дело до французов? Я, слава Богу, больше не француженка и никогда не хотела бы стать ею вновь. Вы это хорошо знаете, злой! - сказала она с упреком.

   Граф взял руку своей дамы и, поднеся ее к губам, сказал:

   - Простите, Мари, но вы не знаете, сколько у нас врагов! Вам никогда не простят, что вы позволили себе искать счастья с таким простым солдатом, как я. Наше блаженство возбуждает зависть и ненависть. В этой блондинке и ее спутнике я чувствую опасных врагов. Поверьте мне, что нам лучше выйти из-за стола, а также отказаться от вечерней прогулки в лесу.

   - Зачем это? Я готова уйти из-за стола, если вас беспокоит это соседство, но лесом, моим дорогим лесом, я не согласна пожертвовать.

   - Это неосторожно! Я боюсь за вас, Мари! Во Франции много фанатиков, которые не прощают нас. Видя вас здесь со мною, они легко могут оскорбить вас, чтобы отомстить... вы знаете за кого... Инкогнито может быть открыто. Эти наши соседи смотрят на вас очень странно, почти враждебно. Должно быть, они узнали вас. Этого достаточно, чтобы принять предосторожности. Мари, послушайтесь меня! - нежно прибавил граф.

   - Я слушаюсь вас всегда, но не сегодня вечером. Воздух так хорош, так душист горный ветерок! Смотрите, какая спокойная и светлая луна встает над лесом! Она точно манит идти гулять.

   Графиня встала. Несколько успокоенный, но все еще недовольный, граф последовал за нею. Проходя мимо людей, возбуждавших его подозрения, он окинул их недоверчивым взглядом и пробормотал:

   - Положительно я где-то видел этого верзилу, но где?

   Через четверть часа граф и графиня, тесно прижавшись друг к другу, пошли по направлению к лесу. Графиня, прильнув к своему спутнику, смеялась над его тревогой.

   - Мне никогда еще так, как сегодня, не хотелось блуждать под деревьями, - сказала она, - и я никогда не простила бы вам, если бы вы лишили меня этого вечера.

   Двое путешественников, язык и манеры которых так смутили графа Гвасталла, также поторопились уйти из зала. Они последовали за первой парой до густых деревьев аллеи, пошли за нею до опушки леса, точно ожидая какой-нибудь случайности, благоприятных обстоятельств.

   Выпрямившись и описав два-три круга дубинкой в воздухе, мужчина сказал спутнице, указывая на графа и графиню, которые виднелись вдали, под темною листвою, едва видным, смутным пятном:

   - Надо действовать, графиня; лес предоставляет в наше распоряжение на некоторое время ее величество Марию Луизу, императрицу Франции, и сообщника ее измены, того, для кого она бросила трон, ребенка и супруга. Этот Нейпперг теперь в нашей власти и сделает то, что мы от него потребуем... Мужайтесь, графиня! Австрийцы уже похитили наследника императора Наполеона, не надо оставлять у них заложником вашего ребенка, тоже сына нашего императора, род которого они так же жаждут истребить как и само воспоминание о нем. Как будто это возможно!..

   - Я полагаюсь на вас, ла Виолетт, - сказала блондинка, графиня Валевская.

   - Хорошо, предоставьте мне действовать, - согласился тот. - Сговоримся же хорошенько. Если вы увидите меня там, в конце аллеи, и при лунном свете разглядите, что я держу свою палку вверх, неподвижно, значит, наши дела плохи. Тогда вы возвращайтесь скорее обратно, в конюшню, где ждет нас заранее приготовленный экипаж, и быстро уезжайте в свое убежище в Инсбруке.

   - А что будет с вами, ла Виолетт? Я не могу бросить вас здесь, подвергнуть опасностям из-за меня и сына.

   - Не заботьтесь обо мне, графиня, я люблю опасные случайности, это волнует кровь, и я говорю себе: "Браво, малый, ты не такой трус, как бывал прежде! Еще немного - и ты будешь не хуже людей".

   - Ла Виолетт, вы просто герой, я это знаю, да и император подтвердил мне это.

   - Да, это со времени дела при Вене. Император был тогда в хорошем настроении, и я воспользовался им - вот и все.

   - Император скоро убедится, что вы остались верным и преданным ему человеком, когда все его более знатные и блестящие товарищи покинули его. Теперь, ла Виолетт, вы моя единственная опора, защитник сына императора. Ваша жизнь драгоценна, будьте осторожны.

   - Не беспокойтесь, я верю в свою звезду, - Ла Виолетт поднял свою дубинку и прибавил: - Вот в эту!

   - Если вам удастся дело, где я найду вас? - спросила графиня.

   - Я приду сюда, в эту аллею; вы увидите, как я буду вертеть свою палку. Тогда вы идите ко мне навстречу и я расскажу вам, как обстоит дело. Теперь же вам надо быть настороже, а я отправлюсь на разведку. Теперь, должно быть, пора: те, кого мы хотим окружить, должно быть, уже возвращаются... Надо отрезать им отступление.

   Ла Виолетт пошел широкими шагами, сделав графине успокоительный жест. Он углубился в лес и скоро скрылся.

   Одной, в темной аллее, примыкающей к лесу, графине Валевской стало страшно. Нервное возбуждение, придававшее ей силы, разом упало. Она опустилась на скамью и ждала с тревожно бьющимся сердцем, устремив взгляд в темноту леса.

   В ее памяти проносились все события, приведшие ее из гостиницы "Ла Калад" в Провансе, сюда, в это лесистое тирольское местечко, и возбуждали в душе новые тревоги.

   После похорон Сигэ графиня с Алисой в сопровождении Жана Соважа и ла Виолетта отправились в порт Фрежюс, где должен был сесть на корабль Наполеон.

   Императору были предоставлены в распоряжение два судна: английский фрегат "Неукротимый" и французский бриг "Непостоянный". Наполеон мог выбирать. Он предпочел английский фрегат, где его встретили как государя. При встрече ему был отдан салют из двадцати одного пушечного выстрела и притом в виде исключения, после заката.

   Наполеон чрезвычайно дорожил тем, чтобы с ним обращались как с государем при его первых шагах вне Франции. Он желал этих царских почестей не из пустого тщеславия: он уже довольно испытал их в жизни. Но после оскорблений, полученных им в Провансе, этот церемониал снова как бы возвращал ему его высокое звание. Он хотел доказать Франции и Европе, что он все еще монарх, хотя бы только острова Эльба, но монарх, признаваемый даже враждебной Англией. Значение, придаваемое им этим публичным почестям, было так велико, что, издав приказ не стрелять из пушек после заката солнца, он решил сесть на корабль только на другой день, чтобы не лишить себя салюта, установленного для государей. Иностранные комиссары расстались с Наполеоном во Фрежюсе, кроме английского, Нейла Кэмпбела, который должен был сопровождать его на остров Эльба.

   Утром 29 апреля 1814 года "Неукротимый" распустил паруса.

   Переезд был долгим. Второго мая, в семь часов утра, еще не видно было даже берега Корсики.

   Император поднялся на мостик и приветствовал родную землю, которую ему предстояло увидеть еще раз издали, с борта судна, но ступить на которую ему было больше не суждено.

   Он высадился 4 мая в Портоферрайо при салюте из ста пушечных выстрелов.

   Графиня Валевская стояла на берегу порта Сен-Рафаэль при отъезде Наполеона... Она тихо плакала и, стараясь скрыть свое горе, шептала:

   - Увижу ли я его еще раз?! Он позволил приехать к нему на остров Эльба. Когда мне сделать эту тяжелую, безнадежную попытку?

   Алиса утешала ее как умела. Она сама сильно грустила, расставаясь с Анрио, сопровождавшим императора.

   Мало-помалу английский фрегат стал казаться на горизонте не больше чайки с распростертыми крыльями, наполовину погрузившейся в воду.

   Надо было подумать о возвращении в Париж. Алиса могла присоединиться к своему мужу только гораздо позже, графиня торопилась увидеть сына, поэтому отъезд прошел быстро.

   До прибытия в Париж графиня хотела заехать в Торси, взять сына, оставшегося с женой Жана Соважа, который также был в восторге, что скоро увидит свое поле, свой домик, Огюстину и малютку Поля. Он рассчитывал обнять мать и своего ребенка, а затем немедленно отправиться в замок Комбо за Жаком - теперь за своим Жаком. Жан оплакивал смерть Сигэ, убитого вместо него, поклялся отмстить за него разбойникам-роялистам, но не мог заглушить в глубине души эгоистическое чувство радости быть отцом этого ребенка в глазах всех: своей жены, соседей, даже самого мальчика. Он мог теперь без угрызений совести любить, лелеять и воспитывать ребенка, который по закону принадлежал умершему и которого ему по своей привязанности и в силу привычки так трудно было уступить Сигэ.

   Так как Алисе незачем было особенно спешить в Париж, то Валевская упросила ее ехать вместе в Торси.

   Ла Виолетт, не хотевший оставить Алису, которую настоятельно поручила его попечениям герцогиня Лефевр, отправился с ними. Добрейший тамбурмажор не сразу решился сопровождать обеих дам. Генерал Бертран, чтобы отблагодарить его за помощь, принесенную им в Оргоне и Сен-Кана, предложил ему сопровождать императора на остров Эльба. Сначала обрадованный, ла Виолетт согласился, но потом раздумал. Удивленный генерал спросил у него причину отказа от такого почетного, завидного предложения. Ла Виолетт не знал, что ответить, но его вывел из затруднения сам император. Услышав их разговор, он со свойственной ему живостью спросил тамбурмажора:

   - Как? Ты не хочешь ехать со мной на остров?

   - Государь, - пробормотал ла Виолетт, - я думаю, что не останетесь же вы всегда на своем острове и что здесь должны оставаться друзья, чтобы встретить вас, когда вы вернетесь.

   Наполеон задумался. Этот ответ верного служаки так согласовался с его тайными чувствами, что не огорчил его.

   - Может быть, ты прав, Виолетт! Оставайся во Франции. Мне нужно, чтобы здесь не забывали меня. Ты заставляешь меня пожалеть французов, таких неблагодарных и забывчивых... Прощай, мой старый солдат!

   Император быстро отвернулся, чтобы скрыть волнение или чтобы не показать, как упорно думал он о возможном возвращении, отправляясь на остров Эльба.

   Ла Виолетт же думал, что, оставаясь во Франции, он будет гораздо полезнее императору, герцогине, Анрио, всем, кого он любил, чем разделяя изгнание Наполеона.

   В особенности беспокоил его маркиз де Мобрейль. На дорогах Прованса тот не появлялся; значит, он коварно затевал какую-нибудь новую гнусность. Отказавшись убить императора, он, конечно, занялся другими преступными замыслами.

   Ла Виолетт дал себе слово не покидать графиню и Алису, пока будет жив Мобрейль, всегда угрожавший им.

   Тамбурмажор кипел гневом при мысли об убитом Сигэ и оскорбленном императоре, о трехцветном знамени, спрятанном как предмет позора, о белой кокарде, красовавшейся на шляпах убийц и изменников. Поверенная всех его печалей и радостей, желаний и мыслей - его любимая дубинка описывала в такие минуты яростные круги в воздухе, спугивая птиц и держа на почтительном расстоянии людей.

   В Торси приехали вечером. Жан Соваж подбежал к двери своего дома, которая была заперта. Он постучал, несколько обеспокоенный. Его жена, открыла, вся в слезах.

   - Ребенок здесь? - крикнул испуганный, дрожащий Жан.

   - Оба ребенка здесь, - ответила Огюстина.

   - Ах, я дышу свободнее! Ты испугала меня своим печальным и смущенным видом. Знаешь, Сигэ умер.

   - Я знаю это.

   - А! Так вот, мы возьмем маленького Жака из замка Комбо; ты будешь очень рада этому, не правда ли?

   - Жакино здесь, - ответила Огюстина. - Герцогиня прислала его сюда с одним из своих слуг, который и сказал мне про смерть Сигэ. Ты не понял, когда я сказала тебе, что оба ребенка здесь.

   - Я думал, что ты говоришь о нашем маленьком Поле и о ребенке графини, которая приехала со мной. Теперь опасность прошла и она может взять его обратно.