Лепеллетье Эдмон - Фаворитка Наполеона

я, что ты здесь, раз существует опасность; а зная, что ты около меня, я должен был сказать себе, что опасности не существует. О, я хорошо помню Вену, мой бравый ла Виолетт!

   - А также и Берлин, не так ли, ваше величество? - ответил бывший тамбурмажор гренадерского полка. - Я и тогда, как сегодня, своей дубинкой расчищал дорогу вашему величеству!

   - Таких молодцов, как ты, находишь на пути долга и чести, - сказал Наполеон, приподнимаясь на цыпочки, чтобы схватить гиганта за ухо; но это не удалось ему, так как ла Виолетт был слишком взволнован, чтобы догадаться нагнуться и тем удостоиться прикосновения руки императора. Но последний вознаградил себя, сильно ущипнув за ухо Сигэ и говоря: - Спасибо и тебе тоже, товарищ; мой дорогой Бертран должен поставить за тебя хорошую свечу! А теперь, хозяйка, - сказал император своим обыкновенным тоном, - не сесть ли нам за стол, не обращая внимания на беснования этих исступленных? Имеется у вас что-нибудь, чем бы поужинать генералу и мне?

  

  

  

   Император заканчивал ужин, когда колокол зазвонил "Анжелюс".

   После покушения, не удавшегося благодаря энергичному вмешательству ла Виолетта и Сигэ, Трестайон, Серван и Трюфем собрались и принялись обсуждать положение дел.

   Трестайон был весь избит внушительной дубинкой ла Виолетта; Трюфем тоже немало потерпел от гибкого бича Сигэ: его лицо носило явный след его прикосновения в виде багровых, вздувшихся рубцов. Один Серван отделался лишь охриплостью из-за частых и громких возгласов: "Долой Николя!"; он-то и помог своим кое-как добраться до города.

   Дотащившись наконец, они задумались над выбором подходящего пристанища, где можно было бы без помех обсудить случившееся. Наконец их выбор остановился на гостинице "Перекресток". Она была и изрядно отдалена, и одновременно с этим находилась на достаточно близком расстоянии от гостиницы "Почта", где укрылась и забаррикадировалась их царственная добыча.

   Они уселись в зале и стали совещаться.

   Даже невзирая на полученное поражение, не все было потеряно. Наполеон только чудом избежал смерти. Он крайне неосторожно тайно путешествовал в одиночку, опередив иностранных комиссаров и офицеров своей свиты. Ему оставалось лишь два дня пути до Э и Тулоны, где власти были бы вынуждены защитить его. В этих больших городах заговорщики были бессильны. Надо было пользоваться его проездом через маленькие, фанатично ненавидевшие его местечки Прованса, для того чтобы иметь возможность окружить, схватить и убить его.

   В Оргоне все дело лопнуло лишь из-за того, что окрестные роялисты, которые должны были поспешно собраться по первому сигналу вокруг маркиза де Мобрейля, почему-то не явились. Если бы звонарь забил в набат вовремя и если бы отсутствующий маркиз, на которого теперь уже нельзя было рассчитывать, был на своем посту, то Наполеон не смог бы выбраться из расставленной ему западни. Эти два неведомых наглеца - и большой, и маленький, - накинувшиеся на них невзначай и испортившие все дело, не выдержали бы напора вооруженной толпы, появившейся при звуке набата на площади.

   Все любопытные, высыпавшие на площадь, хотя и были очень восстановлены против Наполеона, но все же были далеко не подходящим элементом: они отступили перед неожиданным натиском двух человек. Это позор, и требуется реванш.

   Но как, где и когда?

   Так переговаривались между собой три роялиста, перебрасываясь различными предположениями, планами и соображениями, но все это было лишено твердого основания; они не могли остановиться ни на чем дельном, практичном, ни на чем, что можно было бы тотчас реализовать.

   Вдруг слух заговорщиков поразил какой-то неприятный повторяющийся, нудный звук; он был настолько неприятен, что они прервали наконец разговор.

   - Жозеф, ты слышишь этот звук? - обратился Трюфем к Трестайону.

   - Он исходит с этой стороны. Кто-то находится в соседней комнате. Может быть, за нами шпионят?

   - Гм... можно было бы подумать, что это храп спящего человека, - сказал Серван, который, встав из-за стола, приложил ухо к деревянной перегородке.

   - Тех людей, что так крепко спят, следует остерегаться, - заметил Трестайон. - Мы были застигнуты врасплох, атакованы и проведены этими двумя лжебарышниками из гостиницы "Почта". Тот, кто храпит в настоящую минуту, наверное, из их клики. Пойду посмотрю. И если он спит лишь наполовину, то я угощу его таким сном, при котором не будят своих соседей.

   Бросив свирепый взгляд на перегородку, Трестайон потянулся за ножом и вытащил его наполовину из ножен. В нем клокотала затаенная ярость, и оружие, не употребленное в происшедшем смятении на площади, жгло теперь и подстрекало его руку.

   Он вышел из зала, вошел в коридор, подошел к соседней комнате и, не давая себе труда открыть, высадил дверь могучим ударом плеча и с ножом наготове в руке кинулся в середину комнаты.

   Уронив голову на стол, заставленный пустыми бутылками, какой-то человек спал и храпел вовсю. Он не шелохнулся при неожиданном вторжении Трестайона, и его натуральные мехи продолжали все так же регулярно раздуваться. В закапанном салом подсвечнике уныло догорала оплывшая, немилосердно чадившая свеча.

   Трестайон крикнул:

   - Принесите огня!

   Трюфем и Серван, стоявшие наготове в коридоре, чтобы в случае надобности успеть прийти вовремя на помощь, кинулись на зов и принесли требуемое.

   Трестайон поднес свечу к лицу незнакомца, продолжавшего свой концерт.

   - Тсс... скажите, пожалуйста! Ведь можно подумать, что он и в самом деле спит! - произнес Трестайон с занесенным ножом, с тем чтобы при первом же движении незнакомца всадить его ему в горло.

   - Это какой-нибудь запоздавший гуляка. Пойдем, Жозеф, не станем попусту тратить время; пусть себе переваривает свое вино! - сказал Серван, делая шаг к двери.

   Трестайон уже собирался последовать за ним, как спящий вдруг вздрогнул и протяжно вздохнул. Он переменил позу и подложил себе руки под голову в виде подушки. На свет показалось его покрасневшее лицо.

   - Да это же наш звонарь! - воскликнул Жозеф Дюпон.

   Трюфем и Серван вернулись обратно. Снова приблизили свет, сильно встряхнули Улисса Рабастуля и стали дуть в лицо... Так как на дне бутылки оставалось еще немного вина, то Серван вылил жидкость ему на лоб и смочил виски. Трюфем хлопал звонаря по щекам, а Трестайон тряс его изо всей силы, ворча под нос:

   - Как он здесь очутился? Да еще спящим? Вот разъяснение закрытой церкви и отсутствия звона "Анжелюса".

   В конце концов Улисс приоткрыл-таки один глаз. Он с величайшим изумлением взглянул на окружавших его трех человек и сделал усилие, чтобы заговорить.

   - А-а-а... это вы, товарищи? - пролепетал он. - Ну, необходимо велеть принести свеженьких бутылочек... много бу-тылочек... бу-тылочек.

   И, будто обессилев от сделанного усилия, его заплетающийся язык снова умолк, словно язык безмолвствующего колокола. Звонарь уронил голову на импровизированную подушку и собрался снова предаться сну.

   - Этот негодный пьяница все сгубил! Уж, право, не знаю, что удерживает меня от того, чтобы послать его заканчивать свой сон в преисподнюю! - воскликнул Трестайон.

   - У него нет ключей при себе! - заметил Трюфем, тщательно обшарив звонаря.

   - В таком случае его во что бы то ни стало нужно разбудить, - сказал Трестайон.

   Серван взял дымившуюся на столе свечу и просунул ее догоравший фитиль между пальцами спящего звонаря. В комнате разнесся запах паленого мяса. Звонарь от страшной боли очнулся.

   - Что? Что такое? - растерянно спрашивал он, и его обожженные пальцы машинально зажали угасшую светильню.

   - Ключи! Негодяй! Скажешь ли ты, куда ты девал церковные ключи? - крикнул Трестайон, приставляя кинжал к груди Улисса.

   Обезумевший звонарь не мог прийти в себя и мысленно спрашивал себя: не чудится ли ему весь этот кошмар? Он растерянно глядел на окружающих его трех человек.

   - А! Ключи, - промолвил он наконец. - Они здесь, у меня в кармане. - Обожженными пальцами он полез в карман, но страшная боль заставила его громко вскрикнуть. Все это, вместе взятое, отрезвило его, и он с изумлением прошептал: - Их нет там!

   - Мы прекрасно знаем, подлая тварь, что в твоем кармане ключей больше нет! Но где они? Где ты посеял их? Их украли у тебя? - крикнул Трестайон.

   - Вовсе не украли... Может быть, маркиз де Мобрейль, пока я спал, взял их у меня, со своим другом, графом де Сигэ. Это два прекрасных, учтивых господина...

   - Ты видел их? Они были здесь? Да отвечай же! - приказал Трестайон, свирепея все более и более.

   Звонарь, с усилием тряхнув головой, промолвил:

   - Я видел их и говорил с ними... они пригласили меня... Они были очень довольны, что все идет так хорошо. Я сказал им, что Жозеф все объяснил мне. Скажи, пожалуйста, да ведь Жозеф - это ты самый! Ха-ха! Вот так история! Это Жозеф разыгрывает комедию. Хочешь выпить, Жозеф? Я ставлю бутылку. От этого заживут мои болячки на пальцах. Не могу понять, что бы это могло быть, но это дьявольски болит. Бутылочку! А? Я плачу за нее! - И, радуясь тому, что узнал Трестайона, звонарь громко захохотал.

   - Договоришь ли ты до конца, презренный пьянчужка? - с бешенством прошептал Трестайон, хватая звонаря за горло и сбивая его с ног. - У тебя отняли ключи?

   - Я не говорю этого, но весьма вероятно, что, увидев меня спящим, маркиз не пожелал тревожить меня... он был так любезен! И вот, вероятно, он взял у меня ключи отнести их моей жене, чтобы она могла за меня звонить к "Анжелюсу". Пф... он, конечно, не мог знать, что у моей жены есть вторая связка.

   - У твоей жены есть вторая связка этих ключей? - с живостью переспросил Серван. - Ну, не все еще потеряно!

   - Значит, не все еще потеряно, - сказал Трестайон. - Серван, беги к жене этого скота и возьми у нее ключи. Лишь только они будут в твоих руках, ты откроешь церковные двери и станешь вовсю звонить к "Анжелюсу", а окончишь набатом. Наши тотчас же сбегутся. Решено!

   Серван поспешил к жене звонаря.

   Трестайон и Трюфем остались одни с Улиссом Рабастулем и всеми силами старались выжать из него рассказ о происшедшем.

   Все еще отуманенный винными парами, Улисс бессвязно лепетал лишь какие-то отрывочные фразы; в них неизменно фигурировал маркиз де Мобрейль, которого он видел и который разговаривал с ним. После этого звонарь снова впадал в прострацию.

   - Ничего не понять из всего этого! - прошептал Трестайон. - Приехал ли действительно маркиз де Мобрейль в Оргон? Эта история с пропавшими ключами более чем подозрительна! И этот "Анжелюс", к которому не было звона, несмотря на все данные инструкции... Прямо ум за разум заходит!

   - Может быть, де Мобрейль запретил звонить. Он знал, что Бонапарт имеет здесь защитников. Он, верно, решил отложить дело... потому-то и не было сигнала.

   - Это было бы очень странно. Маркиз де Мобрейль уведомил бы нас; он был предупрежден о нашем присутствии. И почему звонарь пьян, как польский улан?

   - Маркиз, вероятно, заплатил ему за его усердие. Он от нечего делать и выпил в ожидании сигнала.

   - Твои объяснения правдоподобны, Трюфем, но все-таки не удовлетворяют меня. Я по-прежнему склонен думать, что нас выдали, и только тогда поверю в существование маркиза де Мобрейля, когда увижу его.

   В эту минуту в ночном воздухе раздался звон к "Анжелюсу".

   - Это сигнал! Серван достал ключи и подает сигнал! - воскликнул Трестайон. - Сейчас явятся наши друзья, мы должны стать во главе их! Брось этого пьяницу! Надо действовать! Пойдем!

   Спускаясь по лестнице, они увидели на пороге гостиницы красивого офицера, которому хозяин отвесил почтительный поклон. В нескольких шагах стояла дорожная карета, из которой с любопытством выглядывали две женские головки. Невдалеке стоял мужчина в плаще, наблюдая одновременно за обеими женщинами и за офицером.

   Заметив, что хозяин гостиницы избегает определенных ответов на вопросы офицера, человек в плаще приблизился к ним со словами:

   - Вы можете спокойно сообщить все необходимые сведения о приезде и пребывании здесь узурпатора. Я полагаю, что вы добрый роялист?

   - Пресвятая Дева! Роялист ли я? Спросите вот у них; они тоже стоят за правое дело! - воскликнул трактирщик, указывая на Трестайона и Трюфема, которые остановились, прислушиваясь к этому разговору.

   Сделав незаметно какой-то знак офицеру, человек в плаще продолжал:

   - Пред вами один из величайших врагов Бонапарта, маркиз де Мобрейль, у которого я имею честь быть управляющим. - И он почтительно поклонился тому, кого назвал маркизом де Мобрейль.

   Трактирщик с низким поклоном только что собирался засвидетельствовать свою глубокую преданность "святому делу", как Трестайон оттолкнул его в сторону и, остановившись перед офицером, подозрительно спросил:

   - Так это вы маркиз де Мобрейль?

   Офицер молчал, потому что не желал, может быть, объясняться с первым встречным, или по какой-нибудь другой причине; а человек в плаще с выражением отчаяния обернулся к карете. Тогда одна из сидевших в ней дам крикнула:

   - Мы остановимся здесь, господин де Мобрейль, или вы повезете нас дальше?

   Это обращение положило конец сомнениям Трестайона, и он, кланяясь, сказал:

   - Добро пожаловать, господин маркиз! Я Дюпон, по прозванию Трестайон, хорошо известный на юге; а это мой друг Трюфем. Мы ждали вас раньше. Если бы вы были здесь, подлый Бонапарт в настоящую минуту уже искупил бы свои преступления.

   - Он успел бежать отсюда? - с живостью спросил тот, кого Трестайон считал маркизом.

   - К счастью, нет... нет еще! Вы прибыли вовремя!

   - В самом деле? Что же, будет что-нибудь предпринято против него сегодня вечером?

   - Разумеется! Недаром же вы здесь! Мы уже кое-что сделали без вас, так как не рассчитывали более на ваш приезд. Впрочем, вы ничего не потеряли. Только теперь начнется серьезное дело, в котором роялисты покажут себя. Слышите "Анжелюс"? Скоро придут наши друзья, вооруженные и на все готовые, и освободят нас от чудовища.

   - А где же Бонапарт?

   - В гостинице "Почта". Этот трус заперся. Но ведь нас будет много; мы выломаем двери, возьмем дом приступом и доберемся до него! Теперь он не уйдет от нас! Теперь он уже в наших руках, негодяй! Не угодно ли, господин маркиз, дать нам какие-либо приказания?

   - Все, что вы уже сделали, очень умно придумано, - сказал мнимый маркиз де Мобрейль, - и я не сомневаюсь в успехе вашего предприятия. В настоящую минуту нам ничего не остается, как ожидать ваших друзей, которые, по вашим словам, должны явиться сюда с оружием в руках, как только услышат звон к "Анжелюсу".

   Офицер обернулся, как будто отыскивая глазами того, кто назвал себя его управляющим, но тот уже исчез.

   Чтобы скрыть выражение торжества на своем лице, офицер повернулся в ту сторону, где стояла карета, сделал знак дамам, которые внимательно следили за всем происходившим, и снова обратился к Трестайону и Трюфему:

   - Позвольте, господа, передать этим дамам сообщенные вам добрые вести.

   - Это тоже враги тирана? - спросил Трюфем.

   - Ожесточенные и неумолимые враги!

   На колокольне, видневшейся с порога гостиницы, умолк призывный звук к "Анжелюсу".

   Трестайон не сомневался более в том, что неожиданно прибывший в карете господин, показавшийся ему сначала подозрительным, был не кто иной, как граф-маркиз де Мобрейль. После реставрации он снова принял свой титул маркиза, напомнивший старый режим и более ценимый при королевском дворе, чем титул графа; никто из воинов Наполеона не был награжден титулом маркиза.

   Мнимый Мобрейль отошел к карете, чтобы побеседовать с дамами, как вдруг послышался какой-то смутный гул; из деревни доносились крики мужчин, женщин и детей. Крайне удивленные Трестайон и Трюфем начали прислушиваться. Дамы в карете сильно встревожились. Офицер приблизился к двум заговорщикам.

   - Что означает этот шум? - спросил он, стараясь говорить самым естественным тоном, как будто им руководило простое любопытство.

   - Не знаю... Крики слышатся со стороны гостиницы "Почта", где заперся узурпатор.

   - Вероятно, ваши друзья, услышав сигнальный звон, извещают вас о своем прибытии? - заметил офицер.

   - Нет! Они должны прийти с другой стороны... да и теперь еще слишком рано. Не понимаю, что значит этот шум! - сказал встревоженный Трестайон. - Ах, да вот и Серван, один из наших верных товарищей. Это он звонил к "Анжелюсу", он все объяснит.

   Серван в сильном волнении быстро бежал к ним, издали делая отчаянные жесты.

   - Нам изменили! - кричал он.

   - Как изменили? Где Бонапарт?

   - Убежал! Он воспользовался нашим отсутствием и всеобщей растерянностью. Двери гостиницы неожиданно открылись, свежие лошади уже были готовы... и узурпатор ускакал во всю прыть!

   - Он опять ушел от нас? Это ужасно! - воскликнул Трестайон. - Это непостижимо! Неужели он догадался о нашем сигнале? Или нас опять предали? Но кто же?

   - Его, наверно, предупредили. Видели, как кто-то входил в гостиницу, а через несколько минут карета уже уехала... И долговязый черт, который недавно помешал нам, и человек с бичом были тоже там; они помогали бегству Наполеона... Посмотрели бы вы на них! Долговязый был со своей палкой, которой он все сметал на своем пути, а маленький отчаянно работал саблей.

   - Неужели здешние жители не тронулись с места? Они дали карете уехать? Надо было бросать камни, выхватить из-за пояса ножи и вонзить их в грудь тирана и его защитников; вот что было нужно! Вам следовало быть при этом, господин маркиз! - прибавил он, обращаясь к офицеру.

   - Значит, больше делать нечего? - спросил офицер. - Наполеон спасся?

   - Не совсем еще! - возразил Трестайон. - Надежда еще не потеряна.

   - На что же вы надеетесь? Я горю нетерпением узнать, где можно настичь бежавшего или преградить ему дорогу.

   - Он направляется на Э и должен проезжать через Сен-Кана. Ну вот, перед Э есть постоялый двор "Ла Калад"; злодей, разумеется, остановится там менять лошадей. Тамошний хозяин - мой друг; в минуту опасности он не потеряется и не отступит. Его прозвали Катртайон. Он бывший мясник и сумеет выпустить кровь из человека еще лучше и скорее, чем из быка.

   - И вы думаете, что Бонапарт остановится там?

   - Конечно! А если бы ему вздумалось проскакать через деревню, не меняя лошадей, то довольно будет, чтобы его заметили: Катртайон с оружием в руках бросится вслед за ним. Бонапарт не выйдет живым из Сен-Кана!

   - Благодарю вас за такие важные сведения! - с насмешливой вежливостью сказал мнимый маркиз, направляясь к карете, и, отворив дверцу, сел возле встревоженных дам.

   - Что вы делаете, господин маркиз? Вы покидаете нас? - воскликнул пораженный Трестайон. - Куда вы едете?

   - В Сен-Кана - поддержать усердие вашего друга-трактирщика! - ответил мнимый маркиз, делая прощальный жест.

   Кучер ударил бичом, и карета помчалась во весь опор по дороге в Э, направляясь к гостинице "Ла Калад", где хозяин-мясник, соперничавший в свирепости и преданности королю с жестоким Жозефом Дюпоном, наводившим ужас на окрестности, должен был убить Наполеона.

  

  

  

   Между тем в карете мнимый маркиз де Мобрейль, оказавшийся полковником Анрио, передавал своим спутницам только что услышанные им вести. Эти две дамы были графиня Валевская и Алиса, жена Анрио.

   Вот каким образом они очутились в обществе Анрио по дороге в Э, в поисках Наполеона.

   Передав в надежные руки ребенка, которым хотел завладеть Мобрейль, чтобы легче поразить Наполеона, когда он один, без свиты, будет прощаться с сыном, графиня Валевская по совету Алисы тоже покинула Париж. Необходимо было, чтобы Мобрейль потерял ее из виду, и ей предложили поселиться в замке Комбо.

   Не успела она водвориться в замке маршала Лефевра, как туда явился человек, желавший видеть Сигэ, ординарца маршала. Это заинтересовало графиню. Что было нужно этому человеку от гусара, который вместе с ла Виолеттой отправился на помощь императору?

   Узнав, что это был Жан Соваж, которому она доверила своего ребенка, графиня страшно испугалась; но Соваж немедленно успокоил ее, сказав, что ребенок здоров и находится в полной безопасности, что ла Виолетт передал его Огюстине, жене Соважа, которая будет заботиться о нем как о своем собственном ребенке. Преувеличивая наставления ла Виолетта, Соваж сказал, что непременно должен догнать его на дороге в Прованс, чтобы помочь оберегать Наполеона. Он умолчал о своем соперничестве с Сигэ, равно как и о том, что главной причиной его приезда в Комбо было стремление видеть сына. Нежно расцеловав маленького Жака, находившегося на попечении жены садовника замка Комбо, Соваж под влиянием отцовской привязанности уже спросил себя: не благоразумнее ли вернуться в Торси, к горюющей Огюстине и к маленькому Пуло, которого, вероятно, очень удивляло отсутствие отца?

   В эту минуту его вторично позвали к графине Валевской, которая стояла рядом с Алисой, уже одетая по-дорожному.

   - Вы отправляетесь на защиту императора, - сказала графиня, - и мы решили ехать с вами, мой друг. Мы не будем помехой вам; мы предоставим вам полную свободу действий и, может быть, окажемся полезными вам. Мадам Анрио, - она указала на Алису, - надеется встретиться со своим мужем, который сопровождает императора. Быть может, впрочем, нам удастся уберечь его... он крайне неосторожен! Вероятно, он едет без конвоя и, не зная об угрожающей ему опасности или презирая ее, прямо попадет в руки убийц. Садитесь к кучеру на козлы, Жан Соваж, и будете нашим телохранителем!

   Соваж не мог отказаться сопровождать этих дам, похожих на сказочных путешествующих принцесс, и все трое отправились в дорогу. Не жалея ни лошадей, ни денег на чай, графиня с Алисой быстро продвигались вперед и в Валансе нагнали часть эскорта Наполеона. В одном из экипажей оказался полковник Анрио. Он очень удивился, увидев жену, смело пустившуюся в такое путешествие, но у него не хватило духа порицать ее или настаивать на ее возвращении домой.

   Анрио должен был сопровождать императора на остров Эльба. Алиса, предполагалось, приедет гораздо позже. Сопровождавшие императора офицеры хотели сперва устроиться, освоиться с языком жителей, найти средства обставить жизнь как можно удобнее и только тогда выписать своих жен. Анрио думал (как, может быть, думал и сам Наполеон), что это изгнание не будет вечным... Ведь остров Эльба не на краю света, и оттуда всегда можно вернуться! Но так как Алиса уже так много проехала, он не в силах был отослать ее домой; поэтому было решено, что она доедет до Тулона, дождется отплытия императора на Эльбу и вернется потом вместе с графиней Валевской в Париж, где под крылышком герцогини Данцигской будет ожидать дальнейших событий.

   Молодые женщины передали полковнику все, что узнали о готовившемся покушении на жизнь императора и о засаде в окрестностях Оргона, умолчав, конечно, об обстоятельствах, при которых они открыли заговор. Анрио отнесся к их словам с недоверием.

   Он даже немного посмеялся над миссией ла Виолетта и Сигэ, а присутствие Жана Соважа на козлах кареты нашел совершенно излишним и напрасно увеличивавшим вес экипажа. Он даже хотел отправить его в Торси, но Жан так умолял позволить ему продолжать путешествие и так убедительно просил обеих дам поддержать его, что его просьба была исполнена. Анрио от души хохотал, видя, как на каждой станции Соваж распахивал длинный плащ и удостоверялся в целости и исправности своих пистолетов. По мнению Анрио, такие предосторожности были излишни, а тревога не имела основания. Он значительно отстал от императора и только слышал по дороге враждебные крики. Анрио знал, что в Балансе произошло тяжелое свидание: здесь Наполеон встретился с Ожеро, ехавшим в Лион.

   Этот грубый солдат, не отличавшийся воинскими доблестями, хотя и храбрый, но хвастливый, жадный до денег и до почестей, как выскочка, тревожился за прочность своего положения и желал, чтобы оно было санкционировано королевской властью, которую только одну считал законной; польщенный тем, что французский король обращался с ним как с настоящим герцогом, он поспешил перейти на сторону иностранной партии.

   Ожеро был, видимо, очень смущен, очутившись лицом к лицу со своим старым товарищем по оружию, который, сделавшись императором, облагодетельствовал его; ему было немного стыдно явиться облеченным властью и украшенным знаками отличия, полученными от нового монарха, которому он поспешил предложить свою услужливую саблю и продажную совесть; он надеялся выпутаться из затруднения, выказав при встрече некоторую грубоватость и неуместную фамильярность; поэтому он обнял Наполеона и заговорил с ним на "ты".

   Император упрекнул его за действия в лионской армии.

   - Зачем ты бранил меня в своем воззвании к солдатам? - сказал он. - Следовало просто сказать: "Народ высказался в пользу нового государя, и армия обязана подчиниться этому". Ты мог кричать: "Да здравствует король!" - если это тебе нравилось, но не оскорблять меня, твоего императора... твоего друга!

   В свою очередь Ожеро стал упрекать Наполеона за его честолюбие и за нескончаемые войны. Расстались они немного дружелюбнее, но этот разговор произвел грустное впечатление на Наполеона, и он продолжал путь недовольный.

   Он на несколько станций опередил экипажи иностранных уполномоченных и офицеров своей свиты, и потому Анрио ничего не знал об угрожающих криках, которые встречали изгнанника на всем пути, начиная с Баланса. Ему было неизвестно, что многочисленные крики "Да здравствует император!" за Лионом уже смолкли, а в Оранже и Авиньоне их сменили угрозы и оскорбления, сопровождавшиеся возгласами в честь Людовика XVIII.

   Графиня Валевская умоляла Анрио спешить, чтобы поскорее догнать Наполеона. Она далеко не разделяла оптимистического взгляда Анрио на опасности, ожидавшие изгнанного императора при проезде через деревушки Прованса. В Оранже они наконец обогнали своих спутников, предоставив уполномоченным продолжать путь не спеша.

   Приехав в Оргон, они из-за стечения народа не смогли добраться до гостиницы "Почта" и остановились в гостинице "Перекресток". Здесь Анрио узнал о готовившемся покушении на императора; хозяин сообщил ему, что, как только приедет из Парижа маркиз де Мобрейль, с Бонапартом будет покончено.

   Когда на сцену явились Трестайон и Трюфем, Жану Соважу пришло в голову выдать Анрио за ожидаемого маркиза, чтобы, с одной стороны, избежать враждебных выходок этих разбойников-роялистов, а с другой - внушив им доверие, выведать у них их намерения.

   Узнав об опасности, угрожавшей Наполеону в гостинице "Почта", Соваж незаметно скрылся, не предупредив Анрио, чтобы не возбудить подозрений Трестайона. Он намеревался проникнуть к императору и предупредить об опасности, которой он подвергался, оставаясь в Оргоне. Он поспешил покинуть гостиницу, пока роялисты, повинуясь призывному звону, еще не собрались и не преградили доступ к помещению, занятому императором.

  

  

   Наполеон заканчивал свой ужин, когда до его слуха долетел звон колокола, призывавшего к "Анжелюсу". Он невольно вздрогнул, ему почудилось что-то роковое в жалобном звоне, и это впечатление еще усиливалось от медленности, с какой удары следовали один за другим.

   Он осведомился о причине звона, но никто не мог ничего объяснить. Тогда император встал из-за стола и подошел к окну. На площади еще двигались темные фигуры.

   - Можем ли мы безопасно ночевать здесь? - спросил он Бертрана.

   - Ваше величество, нельзя предположить, чтобы осмелились напасть на вас Стычка при вашем прибытии - простая случайность, выходка каких-нибудь презренных головорезов, подкупленных вашими врагами.

   Наполеон покачал головой. Слова Бертрана не убедили и не успокоили его. Храбрый на поле сражения, он выказывал презрение к смерти и хладнокровно ожидал внезапного кровавого конца; так было на мосту в Лоди, при Арколе, среди русских снегов и еще недавно при Арси-сюр-Об, когда он принудил лошадь обнюхать дымящуюся бомбу; но теперь он испытывал особенную, гнетущую тоску, чувствуя себя одиноким среди раздраженного населения. Им овладел тот страх перед толпой, который хорошо знаком людям, принимавшим участие в революциях. Наполеон не дрогнул, когда около него раздался оглушительный взрыв адской машины на улице Сен-Никэ, а теперь чувствовал, как его тело холодело от невольной дрожи. Ему хотелось быть подальше от этого негостеприимного места, от готовых напасть на него убийц, присутствие которых он угадывал. Но у него не было необходимой силы воли, чтобы решиться заказать лошадей и крикнуть: "В дорогу!" Бывают такие минуты в жизни, когда самое желанное бегство оказывается выше сил человека.

   В это время в гостиницу явился Жан Соваж и рассказал о западне, в которой император неминуемо погиб бы, если бы был узнан. Было одно средство спасения - переодевание. По совету Бертрана Наполеон снял костюм и заменил его ливреей одного из слуг.

   Генерал Бертран приказал отнести в карету пакет с мундиром императора; но Наполеон, не терявший присутствия духа и все предвидевший, заметил, что опасно оставлять карету пустой; кто-нибудь должен был в платье императора занять его место в карете. Сыграть эту небезопасную роль вызвался Жан Соваж, и его предложение было принято. Он быстро переоделся, и Наполеон, внимательно осмотрев его, по-видимому, остался доволен своим двойником и с улыбкой, походившей, несмотря на его старания, на гримасу, он сказал Бертрану:

   - Видя, что мое место в карете занято, они не догадаются, что я скачу далеко впереди на почтовой лошадке. Кто, черт возьми, заподозрит, что под ливреей курьера скрывается император французов?

   Итак, простой крестьянин в императорском мундире занял место в карете, украшенной гербами, а император в ливрее простого слуги уселся верхом на лошадь, которой предстояло спасать жизнь изгнанного цезаря.

   Переодетый курьером Наполеон мог пробраться через враждебные толпы, сторожившие по деревням на Сен-Канской дороге проезд императорской кареты.

   Всеобщая ненависть была так сильна, страсти так возбуждены, что неистовствовавшие крестьяне не спали всю ночь, подстерегая побежденного, которого жаждали прикончить.

   Однако никто не узнал Наполеона, сторожившие фанатики со старыми ружьями на плече или просто с цепями пропустили безобидного верхового, притом доброго роялиста, о чем свидетельствовала белая кокарда на шляпе Переодетому в этот костюм императору с эмблемой приверженности к партии Людовика XVIII кланялись как слуге короля, как одному из мелких деятелей правого дела. В нескольких местах его даже угощали, в других - осведомлялись, какие есть новости о тиране.

   Благополучно проехав Сен-Кана, Наполеон вздохнул свободнее. Погоняя коня, он скоро оставил далеко позади много опасных сборищ. Никто не обратил на него внимания; самые пылкие, утомившись ожиданием, отправились спать. В Сен-Кана раздалось лишь несколько враждебных криков:

   - Ага, вот курьер! Едет готовить помещение. Значит, злодей Бонапарт недалеко!

   И эти враги, решительные и нетерпеливые, возбужденные духовенством, обманутые эмиссарами Талейрана и барона де Витроля, давали себе слово - хотя бы ради этого пришлось сторожить всю ночь - броситься на карету, как только она покажется, и вытащить из нее изгнанника.

   Какие удручающие, горькие мысли должны были преследовать Наполеона, вынужденного обратиться в бегство, облаченного в костюм слуги, во время этой скачки среди разнузданной толпы, среди враждебных криков, среди проклятий, преследовавших его по пятам!

   До сих пор его переодевание спасало его, но он торопился добраться до места. В Э он надеялся найти представителя королевского правительства, власти и войска. Подпрефект должен будет поручиться за его безопасность. Бурбонам очень хотелось, чтобы Наполеона убили на большой дороге, но они вовсе не желали отвечать за это преступление перед Францией, перед Европой, перед потомством. В Э он мог уже не бояться банд, подстрекаемых Трестайоном; но хватит ли у него сил домчаться туда?

   Хотя Наполеон и был превосходным ездоком, но он не привык скакать на почтовых лошадях. Его костюм, тяжелые сапоги и быстрая скачка, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы сыграть свою роль и отвратить всякое подозрение, страшно утомляли его. Пот лил с него ручьями. Несмотря на ночную свежесть, усталость Наполеона все возрастала; с каждым лье ему казалось, что дальше ехать он уже не в состоянии.

   Среди уединения бесконечной большой дороги, он, привыкший сидеть на коне в окружении самого блестящего, самого славного штаба, испытывал глубокое уныние. Впервые, может быть, с печальных времен своей жалкой юности в Марселе, с тех пор как на берегу Средиземного моря он чуть не похоронил в волнах свою будущую судьбу, Наполеон почувствовал себя ничтожным, слабым, подвластным внешним событиям. Если бы на этой нескончаемой дороге в его распоряжении оказался яд, он, может быть, остановил бы коня и искал бы покоя в смерти, возобновив попытку самоубийства, не удавшуюся в Фонтенбло.

   Однако, призвав на помощь всю энергию, напрягая нервы и мускулы, собрав всю силу воли, он сказал себе, погоняя коня:

   - Я хочу доехать до Э!

   Его лошадь уже не слушалась шпор и хлыста; она совершенно выбилась из сил и, вся покрытая пеной, задыхаясь, каждую минуту грозила пасть. Необходимо было остановиться, поискать пристанища и свежей лошади.

   Наконец впереди показалась гостиница. Какой-то конюх открывал ставни при восходе солнца, напевая про себя.

   Наполеон окликнул его:

   - Эй, товарищ, где это я?

   - Это "Ла Калад", - ответил конюх, - в двух перегонах от Э. Войдите, надо позаботиться о вашей лошади, она сильно в этом нуждается.

   Наполеон не заставил повторять приглашение. Пока лошадь ставили в конюшню, он вошел в кухню, отяжелевший, с затекшими ногами, чувствуя полную разбитость.

   Плотный, здоровый детина с суровым лицом, сидевший у очага, поднялся при его входе и спросил:

   - Вы курьер Бонапарта?

   - Да, - ответил Наполеон, - а что вам от меня нужно?

   - От вас ничего, но если ваш Бонапарт заедет сюда и вздумает остановиться в этой гостинице, он может быть уверен, что тут ему и конец придет... это так же верно, как то, что меня зовут Катртайон. А где же сейчас этот Бонапарт, ужасный тиран? - прибавил хозяин "Ла Калад".

   Наполеон не утратил хладнокровия. Страшный трактирщик не узнал его, и следовало подкрепить его уверенность, что перед ним действительно был настоящий курьер. Поэтому Наполеон, который всю жизнь был прекрасным актером, ответил самым естественным тоном:

   - Да я думаю, что он ночует в Сен-Кана. Я еду в Э приготовить помещение к сегодняшнему вечеру.

   - Как так? Тиран не в Оргоне? Вы думаете, что он в Сен-Кана? - спросил трактирщик.

   - Я уверен в этом. Я выехал из Оргона в одно время с ним и покинул его в Сен-Кана. Но я остановился в этой гостинице не затем, чтобы болтать, а чтобы подкрепиться и отдохнуть, перед тем как отправиться далее. Разве у вас нельзя выпить? Нельзя за деньги получить кусок сала и краюху хлеба? - И словно он всю жизнь служил курьером, привыкшим сходить с коня, чтобы пропустить в гостинице стаканчик, Наполеон взял стул, придвинул его к огню, спокойно уселся и, протягивая к пылающим головням ноги в тяжелых сапогах, весело заметил: - За свои деньги, милый мой, мы можем и погреться!

   Катртайон, все сомнения которого рассеялись от непринужденного обращения курьера, ответил ворчливым тоном:

   - Грейтесь себе на здоровье и ешьте! Моя жена сейчас придет и подаст вам. - И он крикнул: - Антуанетта!

   Маленькая смуглая женщина с живыми глазами и черными волосами, с покорным, но злым видом сбежала с лестницы и явилась узнать, что нужно.

   Катртайон, очутившийся уже на пороге, приказал ей предложить курьеру свои услуги.

   - Вы уходите? - спросил Наполеон, в душе очень обрадованный возможностью избавиться от присутствия этого человека с такой неприветливой физиономией.

   - Да, пойду в Сен-Кана! Если встречу там Бонапарта, вам уже не для чего будет ехать в Э готовить ему квартиру; тогда постель для него на эту ночь приготовит Матюрэн, наш могильщик! - И, вооружившись охотничьим ружьем, Катртайон вышел, ворча: - Живым Бонапарт не попадет в Э, или я перестану зваться Катртайоном!

   Между тем жена трактирщика поставила для путника прибор и подала яичницу и поджаренное сало.

   Наполеон был голоден. Он сел за стол и живо съел вкусное блюдо.

   Трактирщица поглядывала на него глазами, горевшими любопытством. После ухода мужа она сделалась более самоуверенной.

   - Так вот как, - начала она, становясь против проголодавшегося "курьера", - вы были вместе с Бонапартом? Вы видели его?

   - Нет, он ехал в карете, а я был впереди. Ведь я курьер.

   - Верно, но вы все-таки могли увидеть его. Я так очень хотела бы видеть Бонапарта! Говорят, он похож на антихриста. Я очень хотела бы знать, удастся ли ему спастись, - продолжала болтливая Антуанетта. - Честное слово, если народ убьет его - а мой муж немножко-таки для этого и пошел, - то надо ведь сознаться, что этот бездельник вполне заслужил такую смерть.

   - Разве он наделал много зла?

   - Как "разве наделал"?! Господи Иисусе! Да он заставлял всех сражаться, всех платить налоги! К тому же он похитил корону у нашего доброго короля. Ну, да теперь всему конец. Мы опять увидим своих прежних властителей; не будет больше ни рекрутских наборов, ни конфискаций...

   - Вы думаете? А что же будет делать король, если у него не будет ни солдат, ни денег?

   - О, это все устроится. Священник сказал нам, что Само Провидение будет заботиться о нас с той минуты, как мы избавимся от Бонапарта, который так обошелся с нашим главным священником - папой. Скажите-ка мне: если он улизнет от наших, которые подстерегают его с серпами и даже с ружьями, то его отправят на тот остров?

   - Конечно! Ему назначен для житья остров Эльба.

   - Но дорогой, в море, я думаю, его утопят, - сказала Антуанетта с наивной жестокостью.

   Вскоре на дворе послышался стук кареты; это приехал Анрио в сопровождении графини Валевской и Алисы.

   Свидание Наполеона с его верной подругой было серьезно и печально. Присутствие посторонних и трагические обстоятельства сначала лишили встречу прежних влюбленных всякого намека на любовь.

   - Графиня, - сказал Наполеон, идя ей навстречу, - вы видите меня в весьма смешном наряде.

   Валевская не могла удержаться от слез.

   - Я нахожу вас живым, ваше величество, а для меня это лучшее, что только я могла бы пожелать.

   - Да, мне удалось ускользнуть от этих грубых провансальцев; конечно, они самые ярые роялисты! - ответил император, лицо которого уже снова улыбалось. Затем он обернулся к жене Катртайона, которая, узнав наконец императора, была страшно поражена и притом опасалась какой-либо кары за угрозы, высказанные в присутствии курьера, и сказал ей: - Так вы надеетесь, что меня повесят или утопят? Узнаю вашу страну! Я был здесь восемнадцать лет назад, стоял в гарнизоне недалеко отсюда, и меня послали с несколькими солдатами отбить у разъяренных крестьян двух офицеров-роялистов, на которых донесли, что они носят белую кокарду. И мне пришлось защищать эту самую гостиницу с саблей в руке. Мне стоило страшного труда вырвать несчастных из рук тех самых людей, которые сегодня стремятся убить граждан, оставшихся верными трехцветному знамени. Такова игра судьбы! Какое это яркое доказательство человеческого непостоянства! Эта изменчивость, подвижность - это юг, настоящий юг! О, я прощаю ему! Я сам чересчур южанин!

   Поговорив с Анрио и его молодой женой, Наполеон потребовал отдельную комнату и удалился вместе с Валевской.

   В эти короткие часы опасной близости прекрасная полька не переставала умолять императора окончательно отказаться от власти, от славы, от надежд на возврат счастья, о странной и жестокой изменчивости которого он сам только что упоминал по поводу двух офицеров-роялистов. Она пыталась вырвать у него обещание отречься от короны, от мщения и попыток бежать из заключения и вести на Эльбе жизнь простого смертного. Но так как Наполеон ничего не отвечал ей, то она воскликнула: