Лепеллетье Эдмон - Фаворитка Наполеона

азался, ведя за руку сына графини, с которым у него успела завязаться дружба.

   Сели за стол. Озабоченная Огюстина стала разливать кушанье детям. Ее тарелка оставалась пустой. Наконец, не одержав дольше, уже встревоженная и как будто предчувствуя несчастье, она встала, поднялась по лестнице на верхний этаж и, запыхавшись, остановилась перед дверью Жана.

   Тут она подождала немного; сердце колотилось в груди, горло пересохло. Запертая дверь представляет иногда собою нечто ужасное: кажется, что нечто неведомое, какая-то опасность, горе, быть может, притаились в засаде за этим прикрытием. Подобное же предчувствие взволновало и Огюстину. Но она устыдилась своей тревоги.

   "С чего это я так струсила? - сказала она себе. - Жан преспокойно занимается делом. Может быть, он на минуту прервал свои занятия, задумавшись о нашем маленьком Жаке, похищенном словно демоном. Ну же, надо позвать его!" И, собравшись с духом, она слегка постучала в дверь, тихо говоря:

   - Жан... это я! Иди обедать, давно подано!

   Она ждала ответа. Но ни слова не раздалось в комнате, ни единый звук не проник сквозь массивную дверь.

   "Должно быть, он спит! - соображала Огюстина. - Да, конечно, горе вызывает лихорадку. Верно, Жан кинулся в постель. Надо разбудить его!"

   Она постучала громче, двумя согнутыми пальцами.

   Тишина в комнате ничем не нарушалась.

   Тогда, испуганная, предчувствуя, угадывая беду, фермерша бросилась на дверь и принялась барабанить со всей силы, крича:

   - Жан! Жан! Это я, Огюстина! Отвори же! Отворяй! Отворяй!

   Но дверь оставалась закрытой и никакого ответа, никакого движения не послышалось изнутри на этот, теперь уже отчаянный зов.

   Тогда, упершись в стену, толкая руками, ногами, плечами, сильная Огюстина заставила сначала затрещать крепкую дверь, а потом податься.

   Через сломанные доски Огюстина заглянула в спальню. Та была пуста. Жан Соваж бежал через окно, выходившее в поле.

   Коротенькая записка, оставленная на столе, сообщила несчастной женщине, что ее муж, будучи не в силах укротить бешенство и ревность, а также преодолеть отчаянно из-за потери маленького Жака, решился пуститься по следам ла Виолетта и Сигэ. Он просил жену хорошенько присматривать за маленьким Пуло и ребенком, вверенным ей тамбурмажором, и любить их обоих. Он не мог сказать заранее, когда пошлет ей известие о себе. Может быть, ему удастся написать Огюстине из Прованса, где, по словам ла Виолетта, убийцы подстерегали императора.

   - О, Боже, - падая на колени, воскликнула несчастная женщина, - если он встретится с Сигэ, между ними произойдет дуэль и они убьют друг друга! Господи Иисусе Христе, смилуйся над всеми нами!

  

  

  

   На землю спускался вечер, и хозяйка Гостиницы "Почта", главной в Органе, на дороге между Авиньоном и Кавайоном, пригласила садиться за стол троих мужчин, которые в ожидании ужина тихо разговаривали между собой, сидя на скамье против дверей, под платанами.

   Эти трое, съехавшиеся с разных сторон: один из Авиньона, другой из Нима, третий из Юзеса, были одеты в платья зажиточных крестьян.

   У самого высокого, самого крепкого из них, загорелого, с оливковым цветом лица, с широкими плечами и руками, толстыми, как ляжки, была на голове шапка нимских носильщиков. Этот колосс щеголял в золотых серьгах, а его бархатная куртка была украшена серебряной цепочкой, на которой висело миниатюрное изображение Богородицы. За красным поясом был заткнут кривой кинжал в медных ножнах. Гигант часто опирался на него рукой, говоря или жестикулируя. Этот привычный, любимый жест указывал на то, что силач-носильщик не задумывается при случае подкрепить свое бахвальство ударом ножа.

   Раздавшийся зов хозяйки заставил его подняться и сказать сидевшему с ним невысокому человеку, черноволосому и свирепому, со скотской физиономией:

   - Сходи-ка, Трюфем, погляди, нет ли в столовой посторонних приезжих.

   Трюфем, кабатчик и содержатель подозрительного притона в Авиньоне, покорно пошел исполнить поручение.

   - А ты, Серван, - продолжал носильщик из Нима, обращаясь к третьему мужчине, горбатому, хитрому на вид, погонщику быков из Юзеса, - взгляни в последний раз на Дорогу... Этому маркизу де Мобрейлю следовало бы уже прибыть сюда в настоящее время. Уж не надул ли он нас? Что касается меня, то я пройдусь до церкви, чтобы дать инструкцию звонарю.

   - Он также из наших, Жозеф? - спросил содержатель притона в Авиньоне.

   - Да. Архиепископ нимский указал нам на него как на человека благочестивого, ненавидящего узурпатора.

   Тут вернулся обратно Трюфем и произнес:

   - Хозяин гостиницы сказал мне, что с нами сядут за ужин еще двое приезжих.

   - Что это за люди?

   - Торговцы лошадьми... они не здешние... кажется, северяне.

   - Наверно, бонапартисты, - продолжал тот, кого называли Жозефом и кто был не кем иным, как знаменитым Жозефом Дюпоном, прозванным Трестайоном, которому предстояло приобрести ужасную известность при разгуле белого террора.

   - Вон они там, на площади! - сказал Серван, указывая на двоих мужчин: одного высокого, сухопарого с костлявым лицом, который, прохаживаясь под платанами, держал в руках огромную дубину и, как будто забавляясь, ловко вертел ею то перед лицом, то над головой, то вокруг шеи, повязанной галстуком, и на другого - маленького ростом, но статного, крепкого, с немного тяжеловатой походкой кавалериста.

   Оба они были в длинных блузах лошадиных барышников из Нивернэ. Эти люди, казалось, с сосредоточенным вниманием разглядывали церковное крыльцо.

   - Барышники они или нет, но эти господа не по душе мне, - грубо продолжал Жозеф Дюпон. - У меня нет охоты ужинать с ними рядом. Трюфем, ступай обратно к хозяйке и скажи ей, чтобы нам накрыли где-нибудь в другом месте. У нее должна быть отдельная столовая. Ступай, сын мой, и поторопи ужин, потому что нам, вероятно, придется поработать сегодня ночью.

   Трюфем лукаво кивнул головой, точно в знак того, что отлично понял, какого рода работу подразумевает Жозеф Дюпон, казавшийся распорядителем между ними.

   Трое товарищей разделились: Трюфем отправился на кухню вести переговоры с хозяйкой гостиницы, Серван занял наблюдательный пост на дороге, ведущей в Дюрансу, чтобы дать знать о прибытии маркиза де Мобрейля, приезда которого нетерпеливо ожидал Трестайон, сокрушаясь о задержке. Что касается Жозефа Дюпона, то он проник в церковь, где пономарь собирался звонить "Анжелюс". Он почти задел барышников, которые стояли против церковного крыльца, точно измеряя глазами свод и высчитывая, сколько понадобилось камня на его постройку.

   Эти трое людей, столкнувшись, обменялись, недоверчивыми взглядами.

   "Ну, какие это барышники? - подумал про себя Жозеф Дюпон, - они, по-моему, скорее смахивают на кавалеристов из эскадрона узурпатора".

   - У этого носильщика лицо разбойника, которое мне вовсе не нравится, - сказал своему товарищу барышник высокого роста, игравший со своей палкой. - Что ты думаешь, Сигэ, на этот счет?

   Второй барышник, гусар Сигэ, ординарец маршала Лефевра, не задумываясь ответил:

   - Начальник, по-моему, это один из злоумышленников, посягающих на жизнь императора. Вы не ошиблись!

   И "начальник", который был не кто иной, как ла Виолетт, прибывший в Оргон с Сигэ, после того как он присоединился к молодому кавалеристу в замке Комбо и по уговору взял его с собой, прибавил тотчас:

   - Маркиз Мобрейль еще не прибыл сюда. Но этот негодяй и двое мошенников, егозивших перед ним, по всей вероятности, все трое - его сообщники... люди, засевшие в засаду, чтобы совершить преступление.

   - Вам точно указали на Оргон как на место, где намереваются покончить с императором?

   - Да, Мобрейль собирался именно в Оргон, чтобы приступить здесь к исполнению своего плана.

   - Наверно, этот негодяй-верзила из их шайки!

   - Он и его спутники ожидают Мобрейля, который замешкался. С этой стороны вышла какая-то задержка, неожиданное препятствие, но какое именно - я не знаю.

   - Только бы подлец маркиз не выбрал иное направление или не назначил западню вместо Оргона в другом месте! Ах, если бы я мог знать, зачем приходил сейчас тот мошенник сюда, в церковь!

   - Должно быть, не для чтения молитв по четкам.

   - Послушайте, Сигэ, как было... послышался "Анжелюс", потом колокол внезапно смолк... тут что-то нечисто.

   - Что, если зайти в церковь?

   - Мы можем навредить себе этим, вызвать подозрение. В это время церковь пуста; ведь теперь там только и есть всего что звонарь да наш убийца. Если даже они и сговариваются в настоящую минуту, то, увидев нас, обязательно смекнут. Узнать мы ничего не узнаем, а только дадим им понять, что следим за ними. Нет! Полно! Удалимся пока и дождемся нашего человека.

   Ла Виолетт и Сигэ повернули влево, словно, после того как они вдосталь налюбовались главным входом, им захотелось осмотреть и боковые стены здания.

   Несколько мгновений спустя после внимательного, казалось, разглядывания, во время которого они, однако же не спускали взора с площади, они увидели, что подозрительный посетитель вышел из церкви, после чего быстро перешел улицу и у гостиницы "Почта" присоединился к своим двум товарищам. Перекинувшись несколькими быстрыми фразами, все трое скрылись под навесом крыльца гостиницы.

   - Скорей, скорей, - сказал ла Виолетт, - воспользуемся случаем и поспешим в свою очередь осмотреть церковь. Но в то самое мгновение, когда они входили под портал, они заметили звонаря, выходившего из боковой двери.

   - Слишком поздно! - проворчал ла Виолетт, покусывая ус. - Ясно как день, что этот субъект виделся со звонарем. Но о чем они могли там сговариваться? Прерванный "Анжелюс"... За всем этим положительно кроется какая-то ловушка. О, если бы только я мог поговорить с этим звонарем, узнать, что у него в голове и в его колоколах!

   Ла Виолетт инстинктивно свернул влево, за угол церкви, в ту сторону, где находилась маленькая дверь, из которой вышел звонарь.

   Сигэ молча следовал за ним, и его тяжелые шаги гулко раздавались по булыжной мостовой маленькой улицы.

   Звонарь обернулся. Он несколько удивился и поспешил навстречу ворчунам на своих кривеньких ножках.

   - Вы приходили, чтобы повидаться с Жозефом? - спросил он, подходя к ним.

   - Именно, - с неподражаемым хладнокровием ответил ла Виолетт, - мы разыскиваем его.

   - Он только что ушел в гостиницу "Почта".

   - Так и мы туда пойдем. Он говорил вам, что поджидает нас?

   - Господи Боже! Вы спрашиваете, говорил ли он? Он испортил себе немало крови тем, что вы все не приходили; он только что приказал мне сходить к священнику и разузнать, не получил ли тот весточки от маркиза де Мобрейля.

   - Это я! - многозначительно произнес ла Виолетт.

   Звонарь почтительно поклонился и произнес:

   - Я так и думал... я видел, как вы искали кого-то около церкви, и сейчас же сообразил. "Наверное, - думаю, - это и есть маркиз, которого ожидают".

   - У вас, друг мой, верное чутье, и большая сметка.

   - Между тем Жозеф даже и не предупредил меня, в какой вы будете одежде.

   - Мы из предосторожности выбрали эту одежду.

   - О, я и сам догадывался, что вы не станете бродить по этим дорогам в роскошных одеждах. Но вот об этом Жозеф мне ни одного слова не говорил, - произнес звонарь, взглядывая на Сигэ. - Они тоже будут из маркизов?

   - Нет, просто граф.

   - Граф де Сигэ, - с апломбом произнес гусар, возводя себя, по примеру своего начальника, в дворянина.

   Звонарь вторично раскланялся.

   - Так вот, господин, маркиз и господин граф, - униженно начал он, - будьте добры сказать, не могу ли я быть полезным вам? Жозеф все объяснил мне. - И звонарь, далекий от всяких подозрений, гордясь данной ему Трестайоном ролью в драме, которая должна была разыграться в Оргоне, поспешно продолжал: - Будьте уверены, что я все прекрасно понял и все удержал в памяти! Во-первых, я должен закрыть церковь, чтобы никто, кроме меня, не мог войти в нее, и, как видите, это уже сделано: вот и ключи, в кармане передника!

   - Замечательная предосторожность! - сказал ла Виолетт, мысленно недоумевая, зачем понадобилось Трестайону, чтобы церковь была закрыта. Но он не решился слишком явно расспрашивать звонаря, боясь возбудить в последнем подозрения. Он только небрежно добавил: - Можно, собственно, не беспокоиться: едва ли кто-либо придет в церковь и удивится, найдя ее закрытой.

   - Да никто и не ходит по вечерам. Лишь только успею отзвонить "Анжелюс", как тотчас же закрываю дверь на запор. Вот потому-то я и отзвонил "Анжелюс" на целый час раньше. Понимаете? - сказал звонарь, с лукавой усмешкой поглядывая на своих собеседников.

   Ла Виолетт положительно ломал себе голову, тщетно стараясь разгадать причину закрытия церкви и преждевременного, да к тому же и прерванного трезвона к "Анжелюсу".

   К счастью, боязливый звонарь пришел ему на помощь.

   - Уж вы останетесь мною довольны, господин маркиз, и вы также, господин граф, - произнес он. - И Жозеф скажет, да и священник подтвердит, когда вы увидите его, ночью... по делу... оба скажут, что на меня можно положиться. Я отменный роялист и ревностный христианин! Мне можно смело и тайну доверить, и дело поручить. Я умею и молчать как рыба и ловко вывернуться, как молодой, увертливый ягненок!

   Ла Виолетт очень находчиво уцепился за похвалу, которой любил награждать себя гуляка Жозеф.

   - Мы знали заранее, что Жозеф, которому мы так доверяем, сумеет выбрать достойных людей для совместного труда с нами... в нашем святом деле, - уклончиво произнес он, не будучи в силах разгадать ту тайну, в которой этот звонарь, был одним из низших орудий.

   - Вы во всей округе не найдете человека, который так ненавидел бы Бонапарта, - с энтузиазмом воскликнул звонарь, - и который с такой готовностью помог бы вам, господа, уничтожить этого выскочку и кинуть его в Дюранс.

   - Его величество король французский будет осведомлен о ваших верноподданнических чувствах и сумеет достойно вознаградить вас, Улисс Рабастуль, за услуги, - торжественно изрек ла Виолетт. - Но так как и граф, и я горим желанием безотлагательно выразить вам свою признательность, то мы угостим вас сейчас же бутылкою доброго вина.

   Звонарь расцвел при этом предложении: оно как нельзя лучше отвечало его наклонностям неисправимого пьянчужки.

   - О, вы найдете в Органе великолепные вина! - воскликнул он с восторгом. - Вот там, в гостинице "Почта"...

   - Нет, - быстро перебил его ла Виолетт, - поведите нас в другое место. Не надо, чтобы нас видели вместе. Это могло бы навести на нежелательные размышления.

   - Вы совершенно правы, господин маркиз. Жозеф уже говорил мне, что ему кажется, будто он встречал бродивших в окрестностях бонапартистских эмиссаров. Я лучше сведу вас в гостиницу "Перекресток".

   - Это далеко отсюда? - небрежно спросил ла Виолетт, которому не хотелось ни отойти далеко от гостиницы "Почта", ни попасть на глаза Трестайону и его сообщникам в обществе звонаря.

   - В двух шагах... на берегу Дюранс.

   Несколько минут спустя ложный маркиз де Мобрейль, псевдограф де Сигэ и Улисс Рабастуль комфортабельно восседали за столиком гостиницы "Перекресток" перед двумя бутылками крепкого вина. Ла Виолетт осушал свой стакан до дна, Сигэ тоже был не дурак выпить; Улиссу Рабастулю было с кем потягаться.

   Когда первая пара бутылок была распита, на столе появились еще две бутылки, потом Сигэ подзадорил Улисса одним духом осушить бутылку до дна, и так как звонарь вышел победителем из этого испытания, то на столе появилась в виде проигрыша шестая бутылка.

   Вслед за этим зорко следивший за собой ла Виолетт предложил новое пари, уверяя, что повторить опыт Улисс будет уже не в состоянии. Поданы были свежие бутылки.

   Физиономия звонаря все более и более воспламенялась, язык заплетался, но вместе с тем он с каждой минутой делался все более и более общительным и выбалтывал без передышки разные приходские сплетни, толки и подноготную местных ханжей-прихожанок.

   Увидев, что он доведен до надлежащего градуса, ла Виолетт легко и незаметно навел его на разговор о Жозефе, об "Анжелюсе" и о Бонапарте, которого следовало кинуть в волны Дюранса. Но Улисс совершил уже чересчур усердное возлияние. Его язык беспомощно и вяло заплетался, и, одолеваемый сном, он бессильно мотал головой из стороны в сторону. Он был не в состоянии отвечать на вполне определенные и ясные вопросы, которыми засыпали его ла Виолетт и Сигэ. С его коснеющего языка срывались лишь какие-то бессвязные, отрывистые междометия вперемежку с икотой. Но в конце концов все-таки удалось разобрать даже и из его бессвязных фраз, что он должен будет звонить "Анжелюс", перевести трезвон на звон набата и что это должно будет служить сигналом, по которому решено было кинуть Бонапарта в Дюранс. Вслед за этим он окончательно пошатнулся на стуле, упал головой на стол и погрузился в крепчайший сон.

   - Ну, теперь он не так-то скоро зазвонит свой "Анжелюс", - заметил ла Виолетт. - Скорее в путь! Этот Жозеф, по-видимому, - главарь шайки этих мазуриков. Он-то не дремлет... и даже - кто его знает? - быть может, он даже и выслеживает. Скорее, Сигэ! Но что ты делаешь?

   Гусар склонился над бесчувственным телом звонаря и старательно обшаривал его.

   - Я ищу ключи! - ответил он. - Случается, что пьяницы пробуждаются. Возможно, что и этот, проспавшись, отрезвится и успеет поднять тревогу. Ага, вот и ключи! - с триумфом воскликнул Сигэ, потрясая связкой ключей, вынутой из кармана передника спящего звонаря.

   - Ну, а теперь бежим! - сказал ла Виолетт.

   Уплатив по счету и наказав не будить их товарища, а дать ему выспаться всласть, ла Виолетт и Сигэ покинули гостиницу "Перекресток".

   Когда они торопливо шли по улице, ведущей к церковной площади, Сигэ вдруг заметил колодец под навесом.

   - Вот "Анжелюс" и отзвонили! - сказал он, бросая ключи на дно.

  

  

  

   Как только ла Виолетт и Сигэ вернулись в гостиницу "Почта", хозяйка попеняла им:

   - Поздненько! Вам придется довольствоваться холодными блюдами. Ко мне здесь понаехало немало других путников, они торопились, и мне пришлось все подать им.

   Ла Виолетт быстро окинул взглядом общий зал и спросил хозяйку:

   - Ваши путешественники уже кончили есть?

   - Нет еще... они пьют кофе. Попросили, чтобы им подали отдельно.

   - Вы куда поместили их?

   - Да в ту комнату, наверху.

   "Знать это нелишне", - подумал ла Виолетт и тотчас же добавил:

   - Мы тоже торопимся, подайте же и нам поскорее.

   Они уселись, наскоро съели первые блюда, отказались от всего остального и потребовали кофе. Когда на стол были принесены маленькие чашечки и наполнены кофе, ла Виолетт сказал служанке:

   - Голубушка, ты больше не нужна нам. Мы теперь покурим перед сном. Позаботься, чтобы нас никто не побеспокоил.

   - О, будьте покойны, господа, в эту пору у нас никто не бывает. Если что-нибудь понадобится вам, так позовите меня. Кроме того, ведь теперь время и нашего ужина.

   Лишь только служанка ушла, ла Виолетт поднялся с места и сказал Сигэ:

   - Пока все идет недурно, и дело с ключами обделано чисто. Но тем не менее мы ничего не знаем или по крайней мере очень мало.

   - Все же мы знаем, что звонарь должен был звонить к "Анжелюсу", но не сделает этого! Это уже кое-что!

   - Да, конечно. Но кому, собственно, он должен был подать сигнал? И почему маркиза де Мобрейля здесь нет до сих пор? Проедет ли император этим путем и не остановится ли он в этой гостинице? Мне очень бы хотелось знать это.

   - Если бы маршрут был изменен, то Жозеф не сидел бы здесь со своими прохвостами. Нет, ла Виолетт, они поджидают так же, как и мы! А что, если бы мы поднялись наверх? Раз канальи заняты выпивкой, очевидно обсуждая планы своего заговора, то мы прекрасно могли бы напасть на них. Орудуя вдвоем, мы великолепным образом уничтожим эту троицу прохвостов.

   - Эта мысль улыбается мне. Но даже и так мы ничего не узнаем относительно того, что именно замышляется против нашего императора, и вследствие этого будем бессильны отпарировать удар, который готовится ему.

   - Верно, начальник! Вы человек с головой! - промолвил Сигэ, с восхищением глядя на ла Виолетта. - И подумать только, что канальи наверху, над самой нашей головой, калякают о своих делишках, которые ведь в то же время касаются и нас; подумать, что их можно было бы услышать... если бы потолок был пониже, а мы повыше ростом!

   Ла Виолетт быстро встал и воскликнул:

   - Да здравствует император! Я нашел! Опустить потолок до нашего уха мы не можем, не так ли?

   - Нет, это невозможно!

   - Но если бы мы могли приподнять наши уши до потолка, то результат был бы один и тот же? Не правда ли?

   - Совершенно верно! Но как сделать это? Эта комната чертовски высока. Даже встав на стол, мне не достать до половины высоты.

   - Да, гусар, тебе невозможно, - сказал ла Виолетт, - но я! - И при этом он, выпрямившись во весь свой высокий рост, сказал: - Гляди, я лезу на стол! - И, согласуя слова с делом, ла Виолетт влез на стол, осторожно двигаясь среди посуды и бутылок. - А теперь твоя очередь, - произнес он, обращаясь к Сигэ. - Видишь, я все-таки не достаю до потолка. Ну же, влезай живей!

   Гусар тоже полез на стол. Они ни дать ни взять походили на атлетов, готовящихся к головоломному прыжку.

   - Теперь полезай мне на спину и садись ко мне на плечи!

   Сигэ повиновался этому приказанию и мгновение спустя оказался сидящим на плечах у гиганта ла Виолетта.

   - Так. Тебе удобно? Ну, теперь напряги свой слух, затаи дыхание и слушай внимательно!

   Сидя на своем живом насесте, Сигэ мотнул головой в знак того, что хорошо понимает приказание ла Виолетта и что ему слышен разговор, происходящий наверху. Несколько минут спустя он дал понять, что желает спуститься.

   - Тсс! Они уходят! - прошептал он, сползая с плеч ла Виолетта и легко соскакивая со стола.

   Спустился на пол и тамбурмажор.

   - Сегодня вечером, - продолжал запыхавшись Сигэ, - они ожидают прибытия императора. Коляска императора мчится впереди, и без эскорта, вероятно, для того, чтобы не привлечь к себе ничьего внимания и не быть узнанной. Мобрейль должен прибыть для того, чтобы командовать атакой, но, по словам этих мошенников, они обойдутся и без него. Да, да! Вечером они ожидают сигнала "Анжелюса"! Все местные роялисты должны сбежаться на площадь и окружить экипаж. Тогда Мобрейль должен будет приблизиться к нему под предлогом...

   - Да... дитя. Я рассказывал тебе это.

   - Но так как ни Мобрейля, ни ребенка здесь нет, то субъект, которого ты зовешь Жозефом, сказал: "Я беру на себя отделать этого мерзавца Бонапарта!" Дальше я уже и слушать не стал. Они встали из-за стола и открыли дверь. Гляди, вот они и выходят как раз.

   - Пойдем, товарищ, за ними и теперь будем держать ушки на макушке! И подумать только, что наш император и не подозревает ничего подобного... едет себе теперь и, может быть, рассказывает кому-либо из приближенных генералов о своих битвах! Счастье, что мы здесь!

   - Ну, этим еще не все сказано. Последнее слово осталось за императором, и нам предстоит еще немало хлопот и забот... Но пойдем и приглядим за канальей Жозефом!

   Они оба вышли, не обратив на себя внимания служащих гостиницы, и последовали на некотором расстоянии за тремя роялистами, которые направились на Авиньонскую дорогу, навстречу экипажу императора.

   Они увидели, как заговорщики остановились у одного из маленьких домиков и постучали в него. Сигэ и ла Виолетт, желая укрыться, быстро подались под навес ближайшего сарайчика.

   Из домика вышел человек, но, перекинувшись несколькими фразами с тремя бандитами, снова скрылся за дверью. Это был оргонский живописец по стеклу. Но вскоре он снова вышел, таща за собою нечто вроде доски, рассмотрев которую трое посетителей выразили живейшую радость.

   Вдруг ла Виолетт заметил, что эти три человека перестали разглядывать доску и показывать ее друг другу. Теперь они внимательно вглядывались в освещенную луною дорогу. Один из них поднял руки вверх, и вслед за этим все трое кинулись бежать к гостинице "Почта". Доску они унесли с собой, художник же вернулся к себе с таким видом, словно все происшедшее не касалось его.

   Вдали поднялось большое облако пыли. Оно казалось темным на залитой лунным светом дороге.

   - Это - император! - сказал ла Виолетт. - Скорее к гостинице, это наш наблюдательный пункт!

   Они быстро достигли гостиницы "Почта". Почти вслед за ними явились Трестайон, Серван и Трюфем.

   - Принесите веревку! - крикнул Трестайон в дверь, не обращая внимания на присутствие ла Виолетта и Сигэ, которые приблизились, чтобы рассмотреть, что представляла собой принесенная ими доска, где виднелись какие-то глубокие черты и силуэт человека.

   Лишь только веревка была принесена, как Жозеф Трестайон с изумительною ловкостью перекинул ее через железный прут, поддерживавший вывеску гостиницы.

   - Прикрепи человека! - скомандовал он Сервану.

   Несколько мгновений спустя можно было разглядеть грубое изображение Наполеона, болтавшееся в виде повешенного под вывеской гостиницы. Фигура была более чем комична, с двумя рогами, выступавшими по сторонам треуголки.

   - Долой Николя! На виселицу тирана! - громко крикнул Жозеф, указывая на позорное изображение.

   Возгласы Жозефа привлекли прислугу гостиницы.

   - Долой Николя! - повторяли Серван и Трюфем - Долой коронованного сатану!

   Со двора раздались крики двух поварят. Имя "Николя" жутко веселило маленьких человечков.

   Как известно, прозвище "Николя" было дано Наполеону роялистами. Их писатели пришли в восторг от этой выдумки и всячески старались доказать, что настоящее имя Бонапарта не Наполеон, а именно Николя. Они старались этим выставить врага в смешном виде, как будто имя св. Николая Чудотворца, покровителя России, было недостойно императора и бесчестило человека, получившего его при святом крещении! Однако вместо того, чтобы изощряться, разыскивая объяснение имени в архивах Флоренции и Корейки, эти протокольные монархисты почерпнули бы гораздо более сведений из коллекций английских карикатур эпохи Трафальгара и португальской войны. Они увидали бы шутовские и чудовищные изображения Наполеона, точь-в-точь такие же, какие изображали его повешенным у гостиницы "Почта", то есть с рогами на голове, которые служили дополнением к весьма распространенной легенде. Внизу была подпись: "Олд Ник". В английском языке "Ник" уменьшительное от "Николай", но одновременно с этим оно является народным презрительным наименованием дьявола. Англичане вообще часто приравнивали своих противников к дьяволу. Потому-то и Наполеон, их заклятый, непримиримый враг, был ими щедро награжден рогами, что вовсе не должно было обозначать неверность его двух супруг.

   Будучи ярым роялистом, Трестайон со своей бандой имел сношения с Англией, откуда он и перенял характер изображения Наполеона, грубо переданный в оскорбительном изображении деревянного висельника. Дополнив возглас "долой Николя" возгласом "долой коронованного сатану", Серван как нельзя лучше выразил народную ненависть англичан, живших в Англии эмигрантов и провансальских роялистов, бывших в заговоре с Питтом.

   Услышав возгласы Трестайона и его приспешников, несколько горожан выбежали на площадь.

   Императорский экипаж приближался. Уже доносились звон колокольчиков и шум колес.

   - А сигнал? Этот проклятый звонарь не подает сигнала! - сказан Трестайон настолько громко, что был услышан ла Виолеттом. Сказав это, он добавил тотчас же: - Тут что-то кроется... И Мобрейль отсутствует, и нет звона к "Анжелюсу", который должен был собрать наших сообщников из города и его окрестностей. Нам изменили! Трюфем, беги скорее к церкви и вели звонарю немедленно бить во все колокола! Если он будет колебаться или сопротивляться, то... ты сам знаешь, как поступить с ним.

   - При мне мой серп! - ответил Трюфем, доставая из-за пазухи остро отточенное, закругленное оружие, ярко заблиставшее при ярком лунном свете.

   Пока Трюфем спешил исполнить приказание Жозефа Дюпона, последний, встав на скамью, указывал палкой на изображение Наполеона и зычно возглашал:

   - Сбегайтесь сюда, все обитатели Оргона, сбегайтесь, отважные сыны долин. Он здесь, творец всех ваших мук, висит под вывеской, тот самый, кто осмелился заточить в темницу нашего святейшего папу и отягчал вас рекрутскими наборами!

   - Да! Долой налоги! Долой рекрутский набор! Долой солдатчину и сборщиков податей! - громко отозвалось несколько голосов из прибывавшей с каждым мгновением толпы, привлеченной всей этой кутерьмой.

   Трестайон продолжал:

   - Вы будете счастливы при нашем добром короле Людовике Восемнадцатом. Протестанты не осмелятся вести свои кощунственные проповеди, совращающие даже святых, оскорблять вашу религию и богослужение и отрицать чудеса. Вас не станут больше гнать на верную смерть то в слишком жаркие, то в слишком холодные страны. Ведь его величество император российский вместе с королем Франции, королем Англии и императором Австрии - со всеми нашими бывшими врагами, но нынешними доброжелателями и друзьями - берет нас под свое покровительство. Вы не будете больше солдатами и не станете платить подати; обещаю вам это именем короля! Мы все будем свободны! Желаете ли вы этого или же предпочитаете быть вечными рабами?

   Собравшаяся группа мужчин, женщин и детей громко переговаривалась, жестикулировала и сыпала угрозами. На вопрос: "Желаете ли быть свободными?" - раздались голоса:

   - Да, да! Долой рекрутчину! Да здравствует Людовик Восемнадцатый!

   А когда оратор с яростью выкрикнул: "Желаете ли быть вечными рабами?" - толпа вся ответила:

   - Нет! Долой Николя! Не желаем больше тирана!

   Трестайон победоносно улыбался: он покорил свою аудиторию. Поэтому он продолжал с еще большей силой и зажигательностью:

   - Знаете ли, товарищи, что следует сделать для того, чтобы избавиться навсегда от солдатчины, от сборщиков и от рабства? Достаточно очень малого. Нужно только, чтобы то, что вы видите здесь повешенным в изображении, - и при этом Жозеф еще раз указал толпе на изображение Наполеона, - было повешено в действительности, в живом его облике, на этом самом месте. Тиран будет низвергнут и понесет достойную кару, а вы... вы освободите страну от чудовища!

   - Верно сказано, Жозеф! На виселицу Наполеона! - крикнул Серван, затесавшийся в толпу.

   Ему вторили люди, сперва из безобидного подражания, потом опьянев от зажигательных речей и увлеченные животной стороной натуры, а главное - побуждаемые горячим желанием избавиться от налогов и военной службы.

   И поднялось двадцать голосов, громких, отчаянных и убежденных в своей правоте:

   - На виселицу Наполеона! Смерть тирану!

   - Ах, если бы здесь были мои верные, мои надежные провинциальные друзья, - прошептал Жозеф, - я ручался бы за успех! Тут прервалось бы шествие Наполеона. Но что они делают? Почему не являются? И "Анжелюс" не звонят!

   В это время вернулся Трюфем и зашептал что-то Жозефу на ухо.

   - Как, - с гневом воскликнул последний, - церковь заперта и звонаря нет на месте? Ясно, что произошла измена. Уж одно отсутствие маркиза Мобрейля, который должен был руководить всем и все исполнить, само по себе доказывает, что мы покинуты на волю случая. Видишь ли, Трюфем, правительство боится... оно не решается освободиться от тирана! Э, и пусть себе! Зато здесь мы! Случай чересчур хорош для того, чтобы упустить его. Нужно действовать! Мы и втроем способны освободить страну. Я уверен в своих людях. Достаточно первого нанесенного удара; когда они увидят его окровавленным и готовым отдать свою подлую душу, они перестанут колебаться; они в клочья разнесут его тело и побросают в воды Дюранса. Позволь мне действовать!

   - Поторопись, Жозеф, - шепнул подбежавший Серван, - экипаж узурпатора будет здесь через две минуты!

   - Сыны прекрасных долин, - торжественно крикнул Трестайон, - Божественное Провидение ставит на вашем пути деспота, злобно упивавшегося вашей кровью, того, кто опустошил ваши хлебные амбары и поглотил своими войсками сок ваших виноградников, масло ваших оливковых рощ. Само небо привело его сюда, чтобы он понес достойную кару за все свои злодеяния. Через несколько мгновений он появится среди вас. Провансальцы! Неужели у вас не хватит храбрости?!

   Экипаж уже въезжал на площадь, наполняя ее шумом колес, звоном бубенчиков и громким щелканьем бича. Кучер силился повернуть и пробить себе путь.

   Экипаж оказался окруженным в одно мгновение. Раздались крики, угрозы, в воздух поднялись кулаки.

   - Хватайся за камни! За оружие! - зажигательно крикнул Серван, снова затесавшийся в толпу и подстрекавший своих соседей, указывая им на остановившийся экипаж.

   Град камней полетел в экипаж и разбил стекла окон. Можно было разглядеть раненного камнем в голову генерала Бертрана, который старался прикрыть своим телом императора. Последний откинулся вглубь, под фардэк, но был спокоен, хотя несколько бледнее обычного.

   Кучер тщетно старался пробиться сквозь толпу и добраться до гостиницы "Почта", где они были бы в безопасности, а тем временем подоспели бы ехавшие позади иностранные комиссары и сумели бы разогнать всю эту толпу.

   Кучер имел неосторожность взмахнуть бичом над неистовствовавшей толпой - и в то же мгновение бич вырвали, а его стащили с козел и скинули на землю.

   Та же участь постигла и другого кучера, но ему посчастливилось, хотя и с сильными ушибами, все же подняться на ноги и с трудом дотащиться до конюшен гостиницы, где он и поспешил укрыться.

   Серван подтолкнул нескольких головорезов к экипажу. Его обступили и стали выпрягать лошадей.

   Императору грозила опасность стать пленником в своей же собственной карете, среди разъяренной и угрожающей, опьяневшей толпы. Он был подобен потерпевшему кораблекрушение на утлом суденышке, кидаемом разъяренными валами.

   - Трюфем, - сказал тогда Трестайон, - мы докажем этому маркизу де Мобрейлю, что он годен лишь на то, чтобы подбирать ножны к штыкам. Когда он явится на поле битвы, то найдет землю, покрытую мертвецами, а нас совершившими великий переворот.

   - Значит, мы идем? - спросил Трюфем, и его мрачный взгляд метнул угрожающую молнию на экипаж.

   - Теперь как раз подходящий момент! - сказал Трестайон. - Ты увидишь, как мой нож вонзится в императорское брюхо! - И с этими словами он вынул из-за пазухи свой кривой нож.

   Трюфем вооружился своим серпом, и они оба, пробивая дорогу через толпу, кинулись к императорскому экипажу.

   Трестайон был уже в нескольких шагах от него и, замахнувшись, кинулся к правому окну с разбитыми стеклами, намереваясь всадить нож в грудь императора. Он уже собирался нанести удар, как вдруг нож выпал из руки, повисшей как плеть. Страдальческий вопль сорвался с уст, он стал звать Трюфема на помощь.

   Сильный удар дубинки вышиб из его руки нож, а вторичный удар свалил с ног, прямо в оглобли императорского экипажа.

   Ла Виолетт подоспел вовремя. Император был спасен.

   Побежавший со своей грозной палицей по пятам Трестайона тамбурмажор лишил его возможности совершить задуманное преступление, а после этого кинулся на окружавших экипаж со стороны императора и заставил их отступить, грозно размахивая палицей.

   Разбивая головы, ломая ноги, калеча плечи и лица, дубинка ла Виолетта летала в воздухе, словно цепь по снопам. Она была опаснее ружья и сабли и все вокруг себя превращала в какую-то кашу.

   Суровые провансальцы, только что подстрекаемые Трестайоном к убийству, валялись теперь мертвые вокруг императорского экипажа, другие же отступали, потирая бока и едва влача ноги.

   Правая сторона экипажа очистилась от людей.

   С левой же стороны работал Трюфем, которого тщетно призывал на помощь Трестайон, отбитый палицей ла Виолетта. Он добрался до самого окна и собирался убить генерала Бертрана, сидевшего рядом с императором. Но в то мгновение, когда он, открыв дверцу кареты, уже заносил ногу, чтобы влезть в нее, замахиваясь серпом, он был вынужден с проклятием отпрянуть. Он быстро обернулся, встал лицом к лицу со своим неожиданным противником, свалившимся на него словно снег на голову, и в то же мгновение вскрикнул от острой боли, получив в упор заряд крупной дроби. Дробь попала в лицо, руки, грудь, ноги.

   Ослепленный, окровавленный, тщетно стараясь отбиться и укрыться от нестерпимой боли, Трюфем выпустил из рук свой серп и обратился в бегство от Сигэ, разогнавшего и остальных нападавших.

   Вооружившись подобранным плетеным бичом, который был обронен сбитым с козел кучером, Сигэ на славу орудовал им, размахивая направо и налево. В его руках, привыкших править экипажами маршала Лефевра, этот бич являлся более чем грозным оружием. Крутясь со свистом вокруг головы Сигэ, он всех заставлял почтительно расступаться.

   Сигэ точно так же, как и ла Виолетт, побоялся пустить в ход пистолеты. Незачем было поднимать тревогу. Кроме того, раз удалось предупредить подачу сигнала заядлым окрестным роялистам, бросив ключи в колодец и подпоив звонаря, то было благоразумнее не привлекать внимания выстрелами и неизбежной суматохой. Достаточно было бича и дубинки.

   Толпа теперь держалась на почтительном расстоянии. Правда, из последних рядов еще доносились отдельные возгласы: "Смерть! Долой Николя! Свергнуть его! На виселицу тирана!" - но тем не менее никто уже не решался подойти вплотную к экипажу.

   Камни летели все реже и реже, и Серван, убедившись, что положение изменилось к невыгоде его и его сторонников, благоразумно счел за лучшее ретироваться.

   Так как Сигэ держал первые ряды осаждающих на почтительном расстоянии от экипажа, то генерал Бертран нашел возможным выйти из него и, держа шпагу в руке, сказал Сигэ:

   - Благодарю, молодчина. Мне очень хотелось бы расстрелять этих каналий, но первым делом следует позаботиться об императоре.

   - Я здесь, генерал, - отозвался спокойным топом Наполеон. - Постараемся проникнуть в гостиницу... там мы будем в безопасности, а тем временем подоспеют и комиссары эскорта.

   Наполеон взял Бертрана под руку. Генерал держал шпагу наголо, а Сигэ, размахивая бичом, составлял арьергард. Впереди же шествовал ла Виолетт, размахивая дубинкой и прокладывая путь.

   Таким образом все достигли гостиницы и немедленно наглухо закрыли и забаррикадировали ее двери.

   Извне доносились грозные крики. Снова посыпался град камней, снова послышались зловещие возгласы собравшихся под окнами роялистов, которым не угрожали больше ни шпага Бертрана, ни бич Сигэ, ни дубинка ла Виолетта.

   - Смерть! Смерть! В воду! На виселицу! Смерть Николя! Выдайте его нам, мы повесим его!

   Наполеон, презрительно усмехнувшись, сказал:

   - Какое злое племя эти провансальцы! Они натворили массу мерзостей и преступлений в эпоху революции и готовы повторить то же и теперь; а когда нужно воевать, то рассчитывать на них нельзя. Еще не было случая, чтобы Прованс выставил хоть один-единственный полк, которым я мог бы гордиться. - Сказав это, император обернулся к ла Виолетту и, протянув ему руку, продолжал: - Ты спас мне жизнь, старина. Я должен был бы догадатьс