Зозуля Ефим Давидович - Мастерская человеков

почти уверенно скользнул по крышам дома, овина и сарая. Он несколько успокоился. Он уже не сомневался, что это тоже принадлежит ему. Он выиграл. Он получил. Как быстро игрок свыкается с выигрышем! Как мгновенно свыкаются с подарком. Он уже не нуждался в подтверждении. Он получил. Нагнув голову, приблизившись к макету и сопя, он уже сам разглядывал все подробности макета.

   Он недовольно ткнул пальцем в один из участков и огорченно, придирчиво, с явным сожалением и даже претензией сказал:

   - Это не чернозем.

   Затем он взял соху и пристально разглядел ее. То же самое он сделал и с другими сельскохозяйственными орудиями.

   Один из присутствовавших, очевидно, так как трогать макет было всем, кроме крестьянина, строго запрещено, не удержался и взял в руки свинью. Его заинтересовало, как она ловко сделана. Воск был действительно очень натурально раскрашен, и вообще статуэтка была превосходно сделана.

   Человек, взявший статуэтку в руки, вовсе не хотел забрать ее. Он только хотел рассмотреть ее поближе. Но эта неосторожность едва не испортила всего опыта.

   Крестьянин застонал так громко, что некоторые отодвинулись от макета. Он сжал кулаки, затем, открыв рот, произнес несколько ругательств. И даже когда свинья была поставлена на место, он все еще продолжал, ругаясь и тяжело дыша, с крайним беспокойством, водить глазами по линии, мысленно соединяющей восковую свинью с человеком, взявшим ее в руки. Он долго не мог успокоиться. Его внимание было отвлечено от земельного участка и всего, что на нем находилось. Он смотрел, не видя людей, поверх границ макета. Он выражал даже тенденцию заглянуть под стол, на котором стоял макет. Он был явно обеспокоен наличием враждебных сил, могущих покуситься на его владение. Явное доказательство было налицо: ведь чья-то рука протянулась и попыталась забрать свинью! Он не видел, кто это сделал, ибо капли, примешанные к солям, сосредоточили целиком его внимание на освещенном участке, а способность воспринимать окружающее была в нем временно атрофирована.

   Он очень долго не мог успокоиться. Он страдал. По обе стороны носа явственно легли морщины. Две морщины избороздили также и лоб его.

   Мучительное беспокойство и острая боязнь потерять собственность вошли в его сознание одновременно с фактом приобретения собственности. Он распростер шире руки. Он хотел ими обнять макет. Но это, конечно, было невозможно. Острая боязнь потерять полученное сообщила крайнюю обеспокоенность всем его чертам. Он тянулся пальцами к топору, вилам и винтовке, висевшей в раскрытом макете дома на стене.

   Капелов подозвал Муреля и тихо спросил его:

   - Как вы думаете, что теперь делать? Собственность уже вошла в его сознание. Продолжать ли исследование в этом направлении? Забрать ли у него курицу или лошадь?

   - Нет, по-моему, пока не надо этого делать. Посмотрим, как будут развиваться дальше собственнические инстинкты.

   Крестьянин продолжал блуждать по макету и особенно по его краям. Он искал каких-то средств и путей для защиты своего владения.

   Было тихо. Никто не мешал развитию чувствований собственника. Наконец крестьянин кое-как успокоился. Он освоился со своим владением. Он уже привык к своим вещам. Он бережно переставил лошадь на другое место, запряг ее в телегу, поехал с ней по дороге, привел к мельнице, из мельницы взял мешочки с мукой (и ловко же делают в Москве макеты!), привез их в амбар, там их бережно сложил, крепко запер дверь, два раза потрогал замок... Затем вывел из стойла корову, поставил её на пастбище, играл с сельскохозяйственными орудиями, пахал, косил, трогал деревья, гладил пальцами травку, тоже очень ловко сделанную, рассматривал внутренность дома, останавливался на подробностях... От времени до времени он открывал и закрывал рот, высовывал язык, как это делают некоторые люди во время письма или кропотливой работы.

   - Ну, как определить, в чем заключается чувство собственности у крестьянина-единоличника и насколько глубоко оно сидит в нем? Пока опыт протекает неопределенно, - сказал Капелов.

   Мурель бодро возразил:

   - Ничего. Исследуем. Опыт на то и опыт, чтобы относиться к нему терпеливо. Пусть он еще вглядывается в свое владение. Любование собственностью - это еще не самое страшное и не самое отрицательное в гамме собственнических чувств. Это любование состоит из радости, привычки, обеспеченного отдыха, стремления к уюту, конспиративной по существу, но понятной тяги каждого человека к знакомым вещам. Может быть, тут есть и эстетические моменты. Ведь можно же любоваться и предметами общественного пользования! Например, когда я ходил в публичную библитеку, я ни одной секунды не думал, совершенно не желал, чтобы она была моей. Я не испытывал никакой собственнической ревности к книгам и библиотечной мебели. Я охотно и радостно признавал право всех пользоваться библиотекой и в то же время я любил ее уют, ее порядок, распланировку, любовался ею, меня тянуло приходить в нее. Вообще, можно любить - и очень сильно - общественные учреждения. Ведь люди любят школу, театры, клубы, фабрики и так далее. Я лично часто любуюсь многими общественными местами. Например, я, как и все, любил многие улицы, сады, площади. Я чувствую, что связан с ними. В то же время нисколько не сержусь, когда скамья, на которой я хочу посидеть, временно занята другими. Я знаю, что она рано или поздно освободится, и я смогу на ней посидеть. Словом, я хочу сказать, что это любование сельскохозяйственным живым и мертвым инвентарем, которое мы наблюдаем в этом крестьянине, еще не является основой собственничества. Так можно любоваться, работая и в коллективном сельском хозяйстве, можно любоваться инвентарем и всем остальным, являющимся не единоличной собственностью, а собственностью коллектива. Интересно проследить те моменты, когда начинаются подлинные собственнические чувства, то есть этот психоз, который возведен в закон капиталистическим миром, а именно-сознание, что это "мое". Вот как это сделать? Как его вызвать в чистом виде? Оно, это сознание, ведь доходит до абсурда!..

   Мурель вдруг засмеялся и с глубоким удивлением, удивлением, которое можно почувствовать, только живя, хотя бы и непродолжительное время, в Советской стране, отчетливо, по слогам произнес:

   - "Мой лес"... Что это, в сущности, означает - "мой лес?" "Моя река"?! Ха-ха... "Мое поле"... Какой вздор, если вдуматься!.. "Мое поле"... Такое огромное поле, и вдруг один человек самодовольно и, главное, вполне серьезно говорит: "мое"... Это смешно!..

   - Может быть, продолжать опыт? Опять отнять свинью? - спросил Капелов.

   - Нет. Зачем? Какой смысл! Он будет мычать, стонать, проявлять первобытный примитивный инстинкт боли утраты. Нет, не стоит. Он будет реветь, ругаться. Это ведь ничего еще не доказывает - это результат привычки к собственности. Нарушение привычки вызовет психологический бунт это бунт мысли, привыкшей думать в определенном направлении. Это первичный конфликт на почве склонности к консерватизму любого живого существа. А ведь это известно - любое живое существо при известных обстоятельствах становится консервативным.

   А такой консерватизм - это уже социальное явление, это ненависть к изменению, к нарушению привычного, боязнь не оказаться в худшем положении, чем то, которое есть. Как известно, это так же сильно в людях, как и стремление к новому, неизведанному. Революция и реакция - две силы, раздирающие на части человечество.

   И до сих пор пока будут существовать классы, классовая борьба будет основой социальной жизни. Кто не знает этого? Так вот, как вызвать характерные социальные собственнические инстинкты, чтобы исследовать, насколько глубоко они сидят в нем? А скажите, пожалуйста, он что - не хочет идти в колхоз? Или как?

   - Не знаю.

   - Он был в колхозе?

   - Нет, не был.

   - А почему? Вы беседовали с ним перед опытом?

   - Нет.

   - Жалко. По-моему, следовало бы побеседовать. Ведь это интересно и важно.

   - Что ж, это можно еще сделать. Мы можем пока исследовать другого, а этого освободить от солей и капель, фиксирующих его внимание на макете, и поговорить с ним. Опыт, может быть, будет прерван только на двадцать минут или на полчаса.

   - По-моему, это надо сделать.

   - Давайте.

   Капелов подозвал Брусика, чтобы отдать нужные распоряжения о переводе крестьянина в другое помещение, об освобождении его от солей и так далее. Но в это время подошел Фоллет и спросил, не время ли второй раз рентгенизировать объект исследования.

   - А когда вы сделали снимок в первый раз?

   - До начала опыта.

   - Ну что ж, пожалуйста, - сказал Капелов.

   А вы уже знаете, на каких костях или тканях отлагается чувство собственности?

   - Знаю. На ребрах. Отложения будут четкие. Ведь солями вы его освободили от всяких чувствований, так? Так вот, скажите Брусику, чтобы он не смывал этих солей, а я его сниму. Я думаю, что крестьянин привык к макету и стал собственником тут у нас, у всех на виду. Я внимательно следил за опытом и убежден, что он уже привык быть владельцем этого великолепного участка. Значит, снимки это подтвердят.

   - Так ли это? - спросил Капелов.

   Мурель задумчиво сказал:

   - Я думаю, что Фоллет прав. Отложения будут. Ведь чувством собственности очень легко заразить любого человека. Это чувство легко прививается. В этом легко убедиться. Стоит любому человеку что-нибудь подарить или стоит ему что-либо присвоить себе, как он немедленно свыкается с мыслью, что это принадлежит ему, и он тут же начинает испытывать собственническую ревность и даже не позволяет прикоснуться. Есть такие люди, которым если подарить даже какую-нибудь мелочь, какой-нибудь карандаш, книжку, брелок или брошку, как они тут же не разрешают прикоснуться к ним. Они с напряжением ждут, когда кончится осмотр вещички присутствующими. Им уже кажется, что вещичка пострадает от чужих прикосновений: книжку запачкают, карандашик исцарапают и так далее. Многие, даже так называемые культурные люди в таких случаях грубовато и бесцеремонно забирают вещичку из чужих рук. Между тем через некоторое время они эту самую вещичку легко отдают, теряют или забывают о ней - разумеется, если она не имеет большой ценности и если вообще чувство собственности у ее владельца не имеет глубоких социальных корней. Что касается нашего крестьянина, то у него было достаточно времени, чтобы сжиться с мыслью, что это владение принадлежит ему, то есть чтобы чувство собственности стало социальным явлением, и если такое чувство относится к тем, которые отлагаются на костях или тканях, то Фоллету будет что снять.

   И Мурель обратился с вопросом непосредственно к Фоллету:

   - Я надеюсь, коллега, что вы хорошо сняли крестьянина до опыта?

   - Ну, конечно, - ответил Фоллет.

   - Так вот, снимите его теперь. Сравним оба снимка.

   И Фоллет с удивительной ловкостью надел на крестьянина свой ящик.

   После съемки крестьянин был уведен в другую комнату и запeрт. Всем собравшимся было объявлено, что опыт будет продолжаться через полчаса.

   - Значит, нам предстоит два дела, - сказал Капелов. - Поговорим с крестьянином и сравним оба рентгеновских снимка. Так?

   - Совершенно верно, - сказал Мурель.

  

  

   Брусик в Москве взял на себя приблизительно ту роль, какую за границей играли Кнупф и Капелов вместе взятые. Он проявлял, с одной стороны, хозяйский тон, являлся фактическим администратором московского филиала Мастерской, был чем-то вроде коменданта - должность, без которой в Москве почти не бывает учреждений, а с другой стороны, он претендовал и на творческопроизводственное участие в работах Мастерской. Он проявлял инициативу, делал какие-то свои опыты, вроде опыта с колониальным отпрыском и адвокатом, а главное, совершенно напрасно уверял Капелова, что все в Мастерской обстоит благополучно, что порядок полный и что порядок этот поддерживает, разумеется, он. Он, правда, не утверждал этого прямо, но отчетливо давал понять, что не будь его, этого порядка не было бы.

   Между тем тут все было возмутительно и нелепо. Мастерская не нуждалась в таком администраторе, какого корчил из себя этот Брусик. Никому не нужна была эта фигура в каком-то пошлейшем френче и военных брюках галифе, в которых он разгуливал по Мастерской. Мастерской было нужно совершенно другое. Прежде всего нужен был действительный порядок, действительное спокойствие - ведь какие дела предстояли Мастерской Человеков! Шутка ли! Ведь она должна была создать нового человека и исполнить многотысячные заказы на него! Было ли и есть ли учреждение, перед которым стояли бы более трудные и ответственные задачи?! При чем же тут это мелкое администрирование, это наивное подражание комендантам и разным "усердным" администраторам? Кому это нужно?

   Тон у Брусика с каждым днем становился все более и более самоуверенным. Он с трудом выслушивал замечания Капелова. Вначале он было огрызался, но потом, соглашаясь с ним наружно, на самом деле все же делал по-своему, а главное, все уверял Капелова, что в Мастерской полное благополучие. Между тем именно благополучия и не было.

   Каждый день происходили скандалы. Людей задерживали нелепо. В некоторых случаях их просто втаскивали в ворота, как пьяниц или сопротивляющихся арестованных. Несколько раз такие сцены привлекали внимание многочисленных прохожих. Брусик совершенно забывал о том, что Мастерская нелегальная, что без Кумбецкого вряд ли кто-либо в Москве поймет ее назначение. Он был малограмотен и малосознателен, этот Брусик, и Капелов серьезно подумывал о том, чтобы его переделать коренным образом. Он даже сказал ему как-то:

   - Послушайте, Брусик, я вас сделал совсем не для того, чтобы вы так себя вели, как вы себя ведете. Ведь я вас сделал по своему подобию. Между тем я не преувеличу, если скажу, что вы полная противоположность мне.

   Но разве слова особенно действуют на людей? Брусик продолжал делать свое. И вот теперь, в момент такого ответственного опыта, опыта, заказанного Кумбецким, в Мастерской разыгрался неслыханный скандал. Из ледника выбежал плохо замороженный человек, сделанный тоже из остатков тканей, привезенных из-за границы, между прочим необычайной физической силы, поднял страшный крик в коридоре и, собрав толпу из служащих и незамороженных объектов опытов, содержащихся в камерах, шумно развел какую-то дикую философию.

   Этот голый человек был недоделан. Его делал Брусик, и Капелов почувствовал, глядя на него, что интеллектуального эликсира Брусик не пожалел. Черт знает что такое! Как он смел? Как он мог себе позволить это сделать, особенно в Москве, где эликсир интеллектуальности так будет нужен при создании нового человека. Безобразие!

   Однако как прекратить шум и унять этого голого?

   Какая у него, однако, сила! К нему нельзя подойти! Черт его знает, из чего он сделал ему кости, эти страшные мышцы и сухожилия...

   Голый человек очень торопился. Он был возбужден своей философией и боялся, что его, недослушав, водворят обратно в ледник. Он бегал по коридору с большим куском мела в руках и рисовал на стенах, недавно оклеенных шоколадного цвета обоями. Сначала он очень быстро, несколькими штрихами, нарисовал голову.

   - Человек - неблагодарное существо! Для того чтобы доказать это начнем с головы человека! Вот голова! Вот волосы! Парикмахер стрижет эти волосы! Он моет их! Он завивает их! Он освежает их! Но кто уважает парикмахера? Никто! Во всем мире никто не уважает парикмахеров!

   Он перебежал на новое место и нарисовал мозг.

   - Вот мозг - это под волосами. С раннего детства его начинают обрабатывать няньки и учителя. Кто уважает их? Кто уважает нянек и учителей? Во всех странах смеются над ними! Высшим остроумием считается приладить в классе к стулу учителя булавку, чтобы он сел и укололся!..

   - Позвольте, - пробовал протестовать кто-то, - но ведь есть учителя-вожди, за учение которых люди идут умирать. Вы врете! Люди никого так не любят, как учителей! Люди никому так не подчиняются, как тем, кто их направляет на путь истинный, то есть просвещает и помогает установить мировоззрение!

   Голый человек повернулся и ответил:

   - Это верно. Бывает и так. Но, как правило, обыкновенного учителя никто не уважает. Среднего учителя презирают, как и среднего профессора, лектора, популяризатора. Между тем кто обрабатывает ваш мозг, как не они? Учение гениев и вождей становится понятным только после этой длительной, многолетней, будничной ежедневной обработки. Теперь дальше: вот глаза.

   Голый человек начертил на стене мелом глаза.

   - Вот очки.

   Он нарисовал очки.

   - Надо ли объяснять, что такое глаз? Надо ли говорить о том, как себя чувствует человек без глаз или с больными глазами?! А как люди относятся к оптикам? Уважает ли кто-нибудь оптика? Никто не уважает оптика! Ни в одной стране никто не помнит и не думает об оптике! Оптик! Что такое оптик?! Но дальше. Дальше! Вот рот и зубы.

   Голый человек, никого не подпуская к себе, зорко следя, чтобы к нему не подошли сзади, и воинственно растопырив могучие локти, нарисовал зубы и продолжал:

   - Вот зубы. Нужно ли говорить об их значении? Разве это не ясно? Что такое человек без зубов? Жалкая тряпка! Что такое зубная боль? Человек лежит, по целым ночам не смыкая глаз, и воет, как животное, от зубной боли! Чего не делают люди, чтобы спастись от этого кошмара! Вспомните, какими способами дикари удаляют у себя зубы! Они привязывают к больному зубу веревку, прикрепляют ее к дереву и бросаются с берега в реку! От зубной боли сходят с ума! И вот культура и цивилизация придумали чудо. Чудо! Стоит скромный человек в белом халате и вежливо, мягким, сладким голоском просит вас сесть в удобнейшее кресло. У этого кресла даже есть подножка для головы. Сиденье у этого кресла подымается и опускается, у него есть и подставка для ног!.. Около кресла стоит шкафчик с блестящими инструментами, которые аккуратненько лежат на чистом стекле, вымытые и дезинфицированные. Лежат щипцы, обжигаемые перед употреблением огнем. И вежливый человек, делая изысканные движения, без боли удаляет зубы, за умеренную плату, причем удаляет только в тех случаях, когда зуб никуда не годится, а то он пломбирует, осторожно и внимательно лечит. Во время лечения он занимает вас интересными и приятными разговорами. Он рассказывает вам всякие интересные истории. Бывают случаи, когда ваш зуб он называет уменьшительно - зубочек. Затем, в случае нужды, делает искусственные зубы. Беззубый старик ест, как молодой. Это ли не чудо? И что же? Кто уважает зубного врача? Никто! Все смеются над этой профессией, говорят: зубодрал. Ах, говорят, зубной врач!.. Девушку, которая вышла замуж за зубного врача, жалеют. Но, кстати сказать, их судьба еще лучше судьбы фармацевтов.

   Тех вообще считают идиотами! Между тем это люди, приготовляющие для нас лекарства! Подумайте, лекарства! Это ведь наши спасители!..

   - Чего он хочет? - пожал плечами Капелов. - Что он мелет? Брусик, что это значит?

   Брусик сам имел возможность убедиться, насколько благополучно в московском филиале Мастерской Человеков: опыт, который заказал Кумбецкий, то есть человек, по совету которого Мастерская переехала в Москву, человек, от воли которого зависит столь многое, - этот опыт срывается. Неслыханное дело! Легко себе представить, что бы сделал Латун! Как ни небрежен старик, как он ни полон странностей, но уж дисциплина во время такой ответственной работы, как делание человека, у него заведена! О, отсутствия дисциплины во время работы он бы не вытерпел! В самом деле, делать человека в атмосфере скандалов, каких-то криков, в дикой неразберихе, когда какие-то голые люди бегают по коридору и проповедуют какие-то теории, - это было ужасно.

   - Уймите его, Брусик, - сказал Капелов.

   Но Брусик стоял бледный. К голому человеку нельзя было подойти. Он открыл стальными руками двери нескольких камер, его обступила толпа всевозможных людей, предназначенных для опытов и переделок, - заморозить всех не было возможности. И теперь бросаться на него в присутствии такой толпы было совершенно невозможно. Поднимется неслыханная свалка! Разнесут здание! Сломают все препараты, разобьют все эликсиры! Неслыханный скандал распространится по всей Москве. Мастерская погибнет. Кто поймет в Москве ее назначение? Ведь в Москве еще ничего не известно о великом открытии Латуна!

   - Двери хоть заперты?

   - Заперты, - белыми губами прошептал Брусик.

   Голый человек продолжал:

   - Теперь идемте дальше. Вот человеческое тело. Вот его существенная часть. Это его центр - желудок. Значение его ясно. Уже об этом, я думаю, нечего распространяться. Все знают, что такое голод. Все знают, как важна для человека пища. Объяснять это нечего! А кто уважает тех, кто обслуживает эту первейшую из первейших потребностей? Мы уважаем повара? Нет! Мы уважаем кухарку? Нет! А официанта, подающего нам пищу? Во всем капиталистическом мире в списках оскорбительных слов на одном из первых мест значится слово "лакей".

   Мурель посмотрел на Капелова и спросил:

   - Ну как же будет? Будем продолжать опыт с крестьянином?

   - А как утихомирить этого? Ведь это силач. Пусть уж выскажется, с Брусиком поговорим потом.

   Голый человек продолжал:

   - А возьмите все существо человека! Возьмите все человеческие радости. Возьмите его основные жизненные побуждения. Возьмите всю его нервную систему - тут можно установить закон. Все, что доступно, все, что легко дает удовлетворение, все, что по-настоящему предано человеку, как правило, не уважается, мало уважается, не ценится, мало ценится! Когда мать, родная мать, в святой материнской заботливости говорит сыну или дочери: "Оденься потеплее", "Съешь то-то", "Береги себя" и так далее, что может быть проще такого совета, бескорыстнейшего материнского предложения? И на это одинаково во всем мире отвечают матерям и отцам: "Ах, оставь, мама! Брось ты, пожалуйста! Отстань! Не надоедай" и так далее. А любовь? Возьмите даже половую любовь. Тут действует тот же закон. Если одна сторона отвечает "взаимностью" сразу и без борьбы, - другая быстро успокаивается, а через некоторое время - это очень частое явление - начинает тяготиться.

   - Это бесконечная история, - сказал Мурель. - Надо что-то предпринять. А главное, это чистейший вздор! Я чувствую потребность возразить! Все это совсем не так, как он говорит. Слушайте, откуда взялся этот тип? На кой черт он нам нужен? Вздор, который он с такой уверенностью провозглашает, откровеннейшее буржуазное отношение к отдельным видам труда! Пролетариату не приходит в голову даже думать об этом. Для него все трудящиеся равны. Пролетариат не пугает своих детей трубочистом и не думает об уважении или неуважении к кухарке, подавальщице в столовой, судомойке, чернорабочему, вывозителю нечистот, учителю, зубному или иному врачу... Фу, какая гадость! И это неверно, что человек - "неблагодарное" существо... Ох, сколько вопросов нам предстоит разрешить, пока мы подберем материалы для нового человека... Надо скорее заморозить этого чудака и срочно переделать его. Зачем он нам!

   Капелов в отчаянии поглядел на Брусика, который стоял в оцепенении и слушал:

   - Что делать, этот Брусик прямо губит нас!..

   ...Брусик наконец решился. Он кинулся на голого человека, обхватил его ноги и повалил. Четверо служащих Мастерской кинулись с оружием на слушателей и загнали их в камеры. Двое других помогли Брусику уложить голого человека на носилки и привязать ремнем.

   Ко всеобщему удивлению, силач не оказал никакого сопротивления. Лежа на носилках, он спокойно продолжал говорить:

   - Человеку не только не надо делать ничего хорошего. Его не надо даже развлекать. Вспомните, как безжалостно быстро забывают любимых артистов, певцов, всевозможных развлекателей. Буквально можно установить закон: чем сильнее развлечение, тем острее и прямее неблагодарность и недооценка. Акробат делает головокружительные трюки под куполом цирка, но люди сидят, смотрят на него и хотя, глядя на него, порой сильно волнуются, но забывают о нем через минуту после окончания его номера...

   Два человека с трудом подняли носилки и понесли.

   В дверях силач вдруг оказал сопротивление. Он ухватился за косяк рукой, легко освободил ее от ремня и, повернув голову к Капелову и Мурелю, которые не уходили, крикнул:

   - Но я не кончил фигуры человека. Возьмите его ноги. Я не говорю уже об обуви. Кто уважает сапожника?! Но возьмите даже пальцы на ногах - мозоли на кончиках пальцев... Они мешают человеку передвигаться. Он хромает. Он мучается. Вся жизнь его отравлена из-за этих маленьких и гнусных утолщений кожи. Но когда его спасают, когда их вырезают, когда ему дают возможность свободно передвигаться, он своего спасителя называет презрительнейшей кличкой: "Мозольный оператор!.."

   Служащие наконец унесли недоделанного человека на ледник, и Капелов распорядился о продолжении опыта.

   - Вздор, - еще раз повторил Мурель. - Это какая-то торгашеская постановка вопроса. "Благодарность". Человеку не надо ничего давать, дарить, доставлять удовольствие. Человек-"неблагодарное существо". Знаете, я в Москве говорил со многими людьми. Как изменились их понятия о природе человека, об его мыслях, чувствах, воззрениях! Как нам нужно будет с корнем вырывать застарелые предрассудки! Как осторожно нам надо будет подходить к тому материалу, из которого мы будем делать нового человека! Сколько придется разрушить привычных старых представлений!

   И, обратившись к Капелову, он спросил;

   - Из каких материалов его сделали? Хорошо было бы, если бы ткани, которые мы привезли с собой, вы бы отставили куда-нибудь на то время хотя бы, пока мы будем делать по заказу Кумбецкого нового человека. Нам надо быть очень осторожными! О, как заражена, как насквозь поражена старая психика! Как уберечь нового человека от тысячи ее влияний! Предрассудки! Сколько сложнейших, тончайших видов этой самой страшной мозговой болезни нам придется преодолеть! Как ужасен яд предрассудка!

   Мурель, почему-то возбужденный и раздраженный речами голого человека, говорил долго, и было то, что всегда бывает, когда кто-нибудь говорит; когда кто-нибудь говорит, то кто-нибудь обязательно слушает. А когда слушают несколько человек, то обязательно находится один внимательный, который слушает для того, чтобы возразить. Так бывает всегда. Всегда находится один или двое, которые хотят в любом споре иметь свое мнение, идти наперекор всем. Когда человека публично обвиняют, то, как бы ни была очевидна его вина, кто-нибудь обязательно выступит с речью в его защиту, и, наоборот, нет такого праведника, заласканного славословиями, против которого не выступил бы его противник. Это делается во всех случаях, за исключением только юбилеев, на которых не принято выступать против юбиляра. Но и тут бывает, что выступают против.

   В данном случае Мурелю возразил неизвестный человек, который в числе других был захвачен на одной из улиц Москвы. Его фамилию даже не удалось выяснить.

   Пока он говорил, никто, разумеется, не спрашивал его фамилии, а после того, как он высказался, он исчез. Он скрылся в толпе, которая сновала по коридорам Мастерской. Вот вам и администрирование Брусика!

   Мурель за все время своего существования, с самого момента, когда заработало его сердце на верстаке Капелова, не был так раздражен и огорчен всеми этими неурядицами.

   Он был так поглощен всем тем новым, что он видел в Москве и в своей первой поездке по Стране Советов! Он так бережно собирал и записывал свои наблюдения! Никогда еще Мастерская Человеков так не интересовала его, как сейчас. Он чувствовал, что нового человека можно создать, можно, надо только правильно подойти к этому трудному и сложному делу. Надо только освободиться от кошмарной цепкости старых понятий, чувств, взглядов, которые значительно сложнее, чем кажутся, которые проникают в малейшие извилины мозга, в кровь, в ткани, в кости. Надо столько работать! Надо переоборудовать всю Мастерскую! Надо выкинуть все старые эликсиры, вытяжки, сгустки тканей! Надо создать лучшие вытяжки из лучших черт советских людей. Какая предстоит работа! Ах, какая работа! Сколько для этого должно пройти опытов, тщательнейших исследований. Какая серьезная обстановка должна быть. Какие для этого нужны, наконец, деньги!

   А тут ничего не ладится. Этот Брусик делает черт знает что! Вот он создал для чего-то типа из остатков колониального -полковника и делает с ним какие-то бессмысленные опыты! Его же надо благодарить за скандал с голым человеком, который изрекал тут в коридоре свои парадоксы. И вот теперь надо еще выслушивать кого-то, кто защищает этого голого последыша старого мира, который уверяет, что человек - вообще неблагодарное существо. Прежде всего, какой человек? Кто теперь говорит вообще о человеке, вне его принадлежности к тому или иному классу? Разве бывают у людей общие чувства и общие мысли? Ведь выявилось же, что даже фотографические снимки получаются разные, если один и тот же сюжет снимают пролетарий и эксплуататор. А о живописи, например, и говорить нечего! Обыкновенную березку нельзя узнать, когда ее изображают классово разные люди! А что сказать о литературе, о бесчисленных видах иной деятельности человека? О каком же человеке кричал этот голый дегенерат? Но вот он все же нашел защитника!

   Неизвестный, решившийся возражать Мурелю, судя по внешнему виду, деклассированный, мелкобуржуазный элемент, какого немало в Москве, сказал:

   - Совершенно напрасно вы так ругаете голого человека. Совершенно напрасно! О том, почему это происходит, мы сейчас не будем говорить. Но о том, что человек - неблагодарное существо и что сколько бы для него ни сделать и что бы для него ни сделать, он будет до известной степени недоволен и неблагодарен; о том, что требовательность и жадность человеческая не имеет пределов, - этого все-таки отрицать нельзя. Повторяю, все имеет свои причины. Об этом надо говорить особо. Но дайте ребенку игрушку, как он немедленно ею завладеет, и даже если вы, подаривший ее ему, захотите отнять эту самую игрушку, хотя бы на время, чтобы поиграть ею, он либо будет откровенно и гнусно плакать, либо открыто не даст, либо отдаст с перекошенным выражением своего детского, своего "ангельского", будь оно проклято, личика. Эх, "цветы жизни", будь они прокляты!..

   - Да ничего подобного, - запальчиво возразил Мурель. - Я был в вашем парке культуры и отдыха. Там есть детский городок, в котором все игрушки общие, и никто не плачет. Все играют, передают друг другу, и никто не испытывает ни собачьей благодарности, ни этой собачьей ревности, когда игрушку из рук одного ребенка берет другой! Почему вы ругаетесь и клевещете? Важна обстановка! Вы не учитываете обстановки! Вы не учитываете разницы самой психики, когда индивидуальное владение становится коллективным. Ведь в Москве и в Советской стране можно очень часто наблюдать эту замечательную перемену психики человеческой, и это вовсе не такой длительный процесс, как это кажется!

   И опять, обратившись к Капелову, который, тоже удрученный всеми неурядицами, мешающими продолжать опыт с крестьянином-единоличником, уныло стоял и слушал, Мурель добавил:

   - Вы знаете, я боюсь, что, пока мы будем копаться с созданием нового человека, он может сам родиться на каком-нибудь особенно ярком участке строительства новой..жизни. Отдельные новые черты уже довольно часто бросаются в глаза почти повсюду, собраться им воедино не так уж трудно, а мы тут занимаемся разговорами.

   - Нет, вы не совсем правы, - с ядовитой своей деликатностью и липкой настойчивостью не отставал неизвестный. - Неблагодарность свойственна людям всех классов. Об эксплуататорах и говорить нечего. Но вот возьмите вашего крестьянина, над которым вы проделываете ваш опыт. Я присутствовал при нем. Что прежде всего бросается в глаза? У него ничего не было - так? Ему сказали, что он получает в свою собственность землю, отобранную у помещика, так? Кто ему дал эту землю? Рабочий класс и Октябрьская революция, так?

   Между тем кулацкая часть крестьянства, те, которые смогли воспользоваться сумятицей, нажиться, немедленно, мгновенно забыли о своем долге, о долге классовой солидарности, о спайке рабочего класса с крестьянством, о том, что рабочим и крестьянам предстоит делать одно общее дело. Кулак ведь сразу же после получения земли отказывался платить налоги, то есть помочь тому самому рабочему классу, который дал ему землю, отобрав ее у помещиков. Так это было или не так? Кстати, я вам советую, если вы будете продолжать опыт с вашим единоличником, заставьте его платить налоги, сдавать хлеб, и вы сразу увидите, какого он происхождения. Если он кулак, вы услышите, какую он песенку вам запоет. Эту самую тележку из спичек и лошадку из воска он спрячет и ничего не отвезет. А хлеб он спрячет в амбар или еще, пожалуй, зароет в землю...

   - Так вы же сами говорите, что он кулак. От кулака никто не ждет благодарности. С ним разговор короткий. Класс кулаков, как известно, на основе коллективизации ликвидируется у нас. А вы возьмите бедняков крестьян или рабочих, разве они не все отдают революции, которая их освободила?

   - Знаете, иногда даже зло берет, когда видишь отдельных и бедняков, и рабочих, особенно выходцев из деревень, которые разрешают себе поворчать. Он работает в лучших условиях охраны труда, завоеванных революцией. Это завоевание стоило рабочему классу лучших его борцов. Сколько поколений сгнило в тюрьмах, пало в открытой борьбе, смертью героев полегло на полях гражданской войны, пока завоевания Октябрьской революции были закреплены. Помнит ли он об этом? Но далее. Революция улучшила его быт. Из рабочей лачуги она перевела его в светлую квартиру. Самые лучшие здания отводятся под рабочие клубы. Сколько выстроено новых! Ведь идет небывалое строительство! Жизнь меняется на глазах. А поговорите с некоторыми: то ему не нравится, это ему не нравится. Сидит этакий тип, ест белый хлеб с изюмом и ворчит. Жалуется на неизбежные трудности, ругает советскую власть. Правда, все это не глубоко, все это поверхностно, но можно все-таки сказать, что в отсталых кругах рабочих, особенно, повторяю, вышедших из деревни, с этим столкнуться можно.

   Сказав это, неизвестный отвернулся и буквально на глазах у всех исчез. Совершенно бесследно исчез.

   - Ну его к черту! - сказал Мурель и предложил Капелову: - Будем продолжать опыт. У нас столько работы! Зачем терять время на разговоры! Сколько человек нам нужно исследовать! Не представляю себе, когда мы справимся со всем этим. Жалко тратить время на всякую чепуху.

  

  

   Все было готово для продолжения опыта с крестьяниномединоличником. Крестьянин был водворен в отдельную комнату, находящуюся рядом с той, в которой стоял сельскохозяйственный макет. Крестьянин сидел в центре комнаты на стуле. Служащие Мастерской Человеков по распоряжению Капелова освободили его от солей и капель, и крестьянин имел обыкновенный будничный вид.

   На вопросы Капелова и Муреля, кто он такой, он дал точные сведения, назвав село, район и округ.

   На несколько поспешный, наивный вопрос Муреля, насколько глубоко сидит в нем чувство собственности, он ничего не ответил.

   На вопрос, есть ли вблизи его села или в селе колхоз, он ответил, что вблизи нет, а есть за десять километров, очень небольшой.

   Капелов спросил, бывает ли он в нем, слышал ли что-нибудь о нем?

   Крестьянин ответил, что не был ни разу и знает о нем только понаслышке, со слов односельчан.

   Мурель спросил, почему он не идет в колхоз, ведь коллективное хозяйство проще, полезнее и даст ему больше выгод, нежели непосильная возня со своим маленьким хозяйством и своей сошкой. Крестьянин ничего не ответил.

   Капелов спросил, сколько раз ему предлагали пойти в колхоз? Крестьянин ответил, что один раз.

   Капелов спросил, в какой категории он числится: середняком или бедняком? Крестьянин ответил, что бедняком.

   Больше ничего особенного крестьянин не сказал, и выудить из него ничего нельзя было.

   - Что же нужно, - спросил его Капелов, - чтобы вы вошли в колхоз?

   Этот вопрос почему-то понравился всем присутствующим. Некоторые даже громко выразили удовлетворение и высказали интерес к тому, что будет дальше.

   Один даже не удержался и сказал, несмотря на то, что говорить никому, кроме Капелова и Муреля, не было разрешено:

   - Вот это действительно самый важный вопрос. Вот это действительно постановка вопроса!

   Крестьянин обвел присутствующих равнодушным взглядом, как на суде, и ничего не ответил.

   Его молчание явно нарушало правильное течение опыта. Присутствующие начали томиться. Некоторые стали выражать нетерпение и даже открыто порицать крестьянина:

   - Собственник!

   - Закоренелый собственник!

   - Вы посмотрите на его глаза!

   - Такой умрет, а землишку свою не отдаст!

   - И корову свою не отдаст!

   - Нет, не на такого напали!

   - Бедняк! Хорош бедняк!

   - Нет, что ни говорите, собственность - это вековое чувство. Его легко не выбьешь!

   - Может быть, следующее поколение будет лучше, да и то гадательно... На это, во всяком случае, рассчитывать нечего...

   - Нет, он в колхоз не пойдет, хоть вы его режьте на части!

   - Действительно, нашли человека, который пойдет в колхоз! Очень ему нужны колхозы, совхозы или коммуны! Он хочет жить, как его дед и прадед. Что, хорошо жить по-старому?

   - Ты, эй, ты, дядя, скажи, хорошо жить по-старому?

   Крестьянин молчал. Его молчание явно раздражало присутствующих, и упреки превращались в прямую ругань.

   - Ну, конечно, ничего другого ожидать нельзя было! Весь мир знает о том, что такое крестьянское собственничество! О кулаках уж нечего говорить. Но и середняки и даже бедняки - собственники! О, деревня! Вы еще не знаете, что такое деревня! Это вековое. Это не так легко переделаешь. Вы посмотрите, как он сидит!

   - Ему хоть бы что! Выражение глаз какое!

   - Подумаешь, какой сфинкс!

   - Взял бы я его за эту самую бороденку, так он бы у меня заговорил!

   Капелов был недоволен всеми этими репликами. Он громко потребовал, чтобы было тихо. Затем посоветовался с Мурелем, как продолжать опыт.

   - Я думаю, - сказал он, - что всех этих разговоров достаточно. Надо посмотреть, что у него внутри. Где Фоллет?

   Фоллет был безупречен. Его появление в Мастерской Человеков можно было действительно считать большим приобретением. Это был настоящий изобретатель, серьезный, вдумчивый, острый, не успокаивающийся ни на каких штампах и легких достижениях.

   Он находился в своей комнатке, где внимательно сличал неорентгеновские снимки, сделанные с крестьянина до опыта с макетом и по окончании его.

   Капелов и Мурель, обрадовавшись тому, что они могут избавиться от этих непрошеных гостей, присутствовавших при опыте (ох, этот Брусик! Ну и администратор! Уж с ним разговор будет отдельный), прошли в комнату Фоллета, в подвальное помещение.

   В комнате было темно. Луч красноватого света освещал два снимка, которые Фоллет держал в руках. Он был чрезвычайно заинтересован своей работой. Его взгляд, положение рук и вся его фигура были напряжены до предела. Это была высшая напряженность изобретателя. Он действительно ничего не видел и не слышал. Капелов и Мурель, не замеченные им, стали сбоку.

   Не меняя ни позы, ни напряженного взгляда в течение довольно долгого времени, разглядывая снимок вблизи, отдаляя его, приближая, Фоллет наконец положил его на стол, развел руками и резко пожал плечами. Затем он быстро сел и стал обливать снимки всевозможными жидкостями, приставлял к некоторым местам увеличительные стекла, покалывал какими-то инструментами и время от времени в недоумении опять разводил руками и пожимал плечами.

   Капелов и Мурель очень осторожно, чтобы не спугнуть Фоллета, подошли к нему и спросили, каков результат его работы.

   Фоллет сказал;

   - Понимаете, я снял крестьянина перед опытом. Вот этот снимок. Все чувства его были атрофированы. И снимок вполне точно передает это состояние. Вот. На внутренней стороне ребер, где обычно отлагаются бугорками некоторые категории чувствований, ничего нет. Вот посмотрите.

   Капелов и Мурель действительно убедились в этом.

   На необыкновенной четкости рентгеновском снимке, развернутом по плоскостям, не было никаких оттенков. Внутренние стороны ребер были абсолютно чисты, в то время как на других снимках Фоллета, сделанных с людей, одержимых чувствами и страстями, внутренние стороны ребер были похожи на фрески. Некоторые чувства Фоллету даже удалось расшифровать. Так, например, ревность откладывалась на этих снимках в виде змеевидных острых стрелок, ненависть - в виде пятнышка, похожего на топор, а в некоторых случаях на вилы, и так далее. Это было интересно, и Фоллет собрался зафиксировать все это. На снимке же, сделанном с ребер крестьянина-единоличника после того, как ему было привито чувство собственности, на ребрах почти никаких следов не было.

   Ребра были совершенно чисты. Но это только с первого взгляда. Фоллет потому и вглядывался так напряженно, что на ребрах вилась еле заметная тень. Она была так легка, что почти не бросалась в глаза. Нужно было очень вглядываться, чтобы ее заметить. Несомненно, это и было отложением чувства собственности. Но неужели же оно так поверхностно, так легковесно, так неприлипчиво?

   Фоллет был поражен. Никаких сомнений, что это именно и есть чувство собственности, у него не было и не могло быть: ведь крестьянин до опыта был освобожден от всех чувств. Ему было привито только чувство собственности, и это легкое отложение и было им, ничем больше!

   - Что же это такое? - спрашивал Фоллет. - Где же вековая сила чувства собственности? Его непреодолимость?

&