Зотов Рафаил Михайлович - Два брата, или Москва в 1812 году

все припасы у монастыря, поспешили принести все, что можно было отыскать в Москве. Впрочем, они еще раз уговаривали всю братию оставить обитель и брались проводить ее в безопасное убежище, но все остались непреклонными.

   Около обеда явился в собрание монахов главный постоялец их и объявил пустыннику, что Наполеон желает его видеть и дал приказание на другое утро привести его к себе в Кремлевский дворец.

   - Есть ли у вас своя карета, г-н аббат? - спросил полковник.- Вам надобно приличным образом приехать к императору.

   - Я никогда не оставляю монастыря, следственно, не имею надобности в подобных предметах роскоши,- отвечал пустынник.

   - Ну, так я велю привезти из города... Там ваши бояре оставили пропасть экипажей. Когда мы отсюда выступим, то у каждого офицера будет своя коляска.

   - Дай бог, чтоб это только скорее случилось,- холодно отвечал пустынник.

   - Э, э! как вы торопитесь, почтенный г-н аббат! Ваш народ так славится своим гостеприимством; мы пришли к вам с визитом, а вы и недовольны.

   Пустынник угрюмо молчал. Ему показалось неприличным продолжать подобный разговор. Но словоохотливый француз продолжал говорить и расспрашивать обо всем. Пустынник принужден был отвечать, хотя сухость и односложность его ответов давали чувствовать полковнику безвременность его шуток. В это время монашествующая братия сбиралась за трапезу, и полковник хотел видеть, хорошо ли она себя угощает. Он удивился воздержанию их, расспросил, однако, откуда они получают припасы.

   Саша был в числе обедавших за общею трапезою, и вид его возбудил все любопытство полковника. Он спросил у него: не умеет ли он говорить по-французски, и, несмотря на увещательные взгляды дяди, тот не мог утерпеть, чтоб не отвечать французу. Полковник был в восторге от познаний и любезности молодого аббата (так прозвал он его) и во весь обед проговорил с ним.

   - Жаль, что ваша больная рука не позволяет вам выезжать,- сказал он Саше,- а то я бы представил и вас императору. Он по всей Москве ищет каких-нибудь людей, которые бы знали французский язык и которым бы можно было поручить управление города. Но, к несчастию, осталась одна чернь и несколько наших соотечественников, которые не могут иметь никакого кредита в народе... Впрочем, как скоро вы выздоровеете...

   - Я скорее приму смертный приговор вашего императора, нежели какое-нибудь поручение, противное моему долгу к царю и отечеству,- с жаром и опрометчивостию сказал Саша.

   - Вы безрассудны, любезный аббат,- продолжал полковник,- исполнять поручения нашего императора ставят себе за честь коронованные головы... Да и что ж бы тут было противного вашему долгу и совести, если б вы взялись за какую-нибудь часть городового управления? Вы бы оказали этим услугу вашим соотечественникам и, следственно, самому государю вашему... Теперь нет никакого порядка в городе... от этого страдают и солдаты наши, и сами жители. Нам нельзя соблюдать строгую дисциплину, потому что солдат принужден сам себе доставить все потребности жизни. А тогда...

   - Тогда всеобщее проклятие моих соотечественников пало бы на меня, если б я сделался органом воли наших врагов! - вскричал Саша.- Нет, г-н полковник! если монахи не могут умереть с оружием в руках, защищая свою родину и церковь, то могут презирать смерть, исполняя свой долг, как верноподданные и христиане...

   - Что за энтузиазм, любезный аббат! Вы говорите как гомеровский герой, а не как отшельник...

   - Извините, г. полковник, моего сына,- сказал пустынник, желавший давно уже прекратить этот разговор.- Это говорит просто молодость и национальное чувство. Он мог бы просто отвечать, что обеты его звания не дозволяют ему ни в каком случае принимать участия в делах мирского управления; а ваш император слишком справедлив, чтоб принуждать к этому насильно.

   - Конечно! - отвечал полковник.- Впрочем, мы об этом поговорим в другой раз. Теперь я оставлю вас, до свидания!

   Он ушел, и дядя сделал несколько упреков Саше за безвременный его жар и даже за изобличение своего знания французского языка. Потом он отправился к настоятелю и просил его советов и приказаний насчет поездки к Наполеону. Тот объявил ему, что надобно, что даже он ему позволяет назвать себя монахом и просит об очищении монастыря от постоя. Но чтоб не смел принимать никаких поручений от врагов.

   Ввечеру явились в монастырь к вечерне прежние из московских жителей и опять уговаривали монахов оставить обитель, потому что скоро французам не будет уже пристанища в Москве. Ответ настоятеля был тот же.

   Наступила ночь, ужасная, темная, бурная, и для несчастной Москвы - роковая ночь. Уже третий день пожары вспыхивали ежеминутно в разных концах, но деятельность французских войск, руководимая строгими повелениями Наполеона, успевала отчасти останавливать распространение губительного пламени.

   Наконец, природа сама решилась содействовать ужасному событию. С вечера поднялся сильный северо-восточный ветер, и, как будто пользуясь этим содействием, пожары вспыхнули вдруг в одиннадцати местах. Барабанный бой тотчас же созвал помощь и остальную часть французских войск, расположенных в Москве, и все устремились к грозной борьбе с губительною стихиею. Но ожесточение народа и сила бури слишком хорошо действовали. Там, где не было поджигателей, там ветер переносил огромные головни из улицы в улицу, перекидывал пылающие бревна с дома на дом и разносил миллионы искр по всему пространству Москвы. Прошел еще час - и все эти отдельные массы огня, с непреодолимою силою порываясь друг к другу, слились наконец в один огромный, необозримый, всеразрушающий океан пламени, который, грозно пируя над падшею Москвою, положил предел всем человеческим усилиям. Никакое перо не в состоянии выразить этой ночи! никакая поэзия не в силах вознестись до этой картины! никакое воображение даже не может в фантастических своих порывах представить этой грозной действительности! Треск пламени, гром падавших зданий, невыразимый вой огня, могущественно обхватывавшего огромную Москву, оглушающий свист ветра, дружно обнявшего столбы пламени и перебрасывавшего их по всему пространству этого всепожирающего огненного исполина, бой барабанов, бесполезно созывающий бессильные толпы, беготня, суетливость и, наконец, частые и отвратительные сцены грабежа, насильств, поруганий над несчастными остатками населения умирающей Москвы - все это составляло картину непостижимую, ужасную! Пустынник с Сашею и несколькими братиями смотрели на это грозное и печальное зрелище с своей колокольни, и, будучи в двух верстах от города, они едва могли выносить жар от пламени пылающей Москвы. Всю ночь провели они на колокольне, и только благовест к заутрене отозвал их от этого зрелища. Еще до заутрени явилось в церковь несколько из прежних московских лиц, но уже гораздо в меньшем числе, и старший гостинодворец просил братию отслужить панихиду по шести своим товарищам, погибшим в эту ночь.

   - Что же с ними сделалось? - спросил Гавриил.

   - Злодеи захватили их в то время, когда они поджигали некоторые дома, и, не дав им даже минуты на покаяние, тут же расстреляли. Но господь милостив!.. всеобщие наши молитвы спасут души грешные рабов... Они положили живот свой за веру и русскую землю.

   Пустынник вспомнил того, который обыкновенно приносил ему пищу и разговаривал с ним.

   - А бедный Егор Иванович тоже был в числе? - спросил он у старосты.

   - О, этот всех лучше сделал было свое дело, да жаль, не удалось. Нечистая сила бережет этого антихриста... А уж он был на ниточке от смерти...

   - Кто? Наполеон?

   - Вестимо, сударь! Уж тогда бы всему конец, если б удалось...

   - Что ж он сделал?

   - Да вот извольте видеть... мы все подкладывали огонь как можно ближе к Кремлю, где в царских чертогах поселился этот божий враг... Бог дал нынешнюю ночь хороший ветер, и пламя полилось на Кремль. Несколько раз вспыхивал и там огонь... Да злодеи успевали все тушить... Искры так и расстилались над площадью, и нам слышно было, что несколько пороховых ящиков взорвало от них... Наконец около полуночи бог помог нам: уже все улицы кругом Кремля были залиты пожаром... Злодею пришлось жутко, хоть он и из адского племени, а, видно, стало жарко... Выжили его из Кремля. Целая ватага генералов высыпала оттуда, и все начали бросаться, как угорелые, куда бы пройти. Не тут-то было! куда они ни сунутся, огонь так и пышет навстречу... Вот вдруг Егор Иванович, который мараковал по-немецкому, живучи у каретника-немца, вышел из одного пылающего домика и тоже как будто стал искать выхода. Его схватили и начали расспрашивать... обрадовались, когда услышали, что он бормочет по-немецки, и приказали ему вести всю ватагу по улицам к Петровскому дворцу... Егор взялся и повел их... Мы издали радовались и благодарили бога... Егор вел их нарочно по таким улицам, которые кружились около пожара, и наконец завел их в глухой переулок. Тут уверил он их, что есть проходной дом на безопасную улицу. Этот дом уж горел, и Егор хотел, впустя их, заложить ворота, о, там бы им всем карачун... Что же? Злодеи смекнули. Один из них сунулся вперед, и, увидя пылающие сараи, а вдали целое огненное море, завопил по-своему, чтоб другие не ходили... Все остановились и поняли, что они в западне. Уже и сзади пылал огонь. Они, однако же, бросились назад... Но перед тем какой-то басурман схватил Егора и замахнулся на него саблею. Смерть была неминуемая. Все догадались, что Егор хотел их погибели, и бросились было на него... Но он был малый дюжий... вырвался у поджарого француза, бросился в пылающий дом, взбежал на балкон, стал на колени, сотворил молитву, перекрестился, да и богу душу отдал... А злодеи-то выпутались из закоулков да ускакали из Москвы в Петровский дворец... Видно, так богу угодно было... Зато выжили их из Кремля.

   - Так уже Наполеон не в Кремле? А он приказал сегодня поутру привести меня к нему...

   - Зачем же это, сударь?.. Уж и на вас не хотят ли злодеи руку наложить?..

   - В деснице божией и жизнь моя, и помышление врагов. Не думаю, чтоб нужна была моя смерть... Впрочем, я готов на все...

   - Ах, батюшка! лучше бы оставить на время эту обитель... Поверьте, что они не пощадят и вас... Если б вы видели, что эти разбойники делали в эту ночь в Москве...- Начало заутрени прервало разговор. По окончании же службы москвичи удалились, напоминая настоятелю, чтоб он при малейшей опасности дал им знать звоном большого колокола.

   Около обедни явился полковник и спросил пустынника, может ли он отправиться?

   - Я исполняю приказание силы и власти,- отвечал он холодно и пошел за ним.

   У ворот стояла карета, запряженная артиллерийскими лошадьми.

   - Не знакома ли вам может быть эта карета? - спросил полковник в пути.- Ее привезли солдаты с первого двора, который встретился... Кто знает, может быть, в ней прежде и часто езжали в Кремль на поклон к царю, а теперь поедем с визитом к французскому императору.

   Не отвечая на наглый и насмешливый тон своего провожатого, пустынник вспомнил только рассказ купца о происшествиях прошедшей ночи и сказал полковнику, что он, верно, ошибается и не в Кремль его везет.

   - Куда же, г-н аббат,- спросил полковник.- Император вчера принимал нас в этом московском тюльери и приказал сегодня поутру привести вас туда.

   - Но в эту самую ночь ваш император оставил Кремль и переехал в Петровский дворец,- сказал пустынник.

   Внимательно посмотрел полковник на пустынника.

   - Почему вы это знаете?- спросил он его с удивлением.- Вы, кажется, не занимаетесь мирскими делами...

   - Московские жители, бывшие сегодня в монастыре, объявили мне об этом.

   Полковник несколько задумался.

   - Если б вы не сами мне это объявили,- сказал он,- то я бы подумал, что мы окружены шпионами и что вы участвуете в этих занятиях...

   - Я предоставляю вам думать, что угодно,- с важностию отвечал пустынник.- Не знаю, унизился ли бы я до ремесла, о котором вы говорите; уверен только, что не унижусь до того, чтоб оправдываться перед вами.

   Оба замолчали; полковник остановился на первой гауптвахте и спросил о пребывании императора. Ему подтвердили слова настоятеля. Тогда он спросил пустынника, знает ли он дорогу в Петровский дворец или надобно взять проводника.

   - Не мое дело знать, куда вы меня везете,- отвечал пустынник,- посмотрите на Москву. Разве можно через нее ехать? разве в океане пламени существуют улицы и дороги?..

   Полковник опять угрюмо замолчал и начал брать провожатых от каждого военного поста. Все это производило остановки, расспросы, ошибки, объяснения, и карета медленно подвигалась вперед, объезжая Москву.

   Более двух часов проездили они и уже за полдень явились в Петровский дворец. Французская гвардия стояла около него на биваках. Карету везде останавливали и опрашивали. Достигнув приемной комнаты, пустынник был встречен любопытными вопросами генералов и адъютантов Наполеона. Они при первом взгляде на него вообразили, что он привез им предложение о мире. С трудом разуверил их провожатый пустынника, а дежурный адъютант пошел доложить императору о его приезде. Через несколько минут их обоих позвали.

   В одной из зал Петровского дворца, наскоро устроенной для временного пребывания Наполеона, стоял этот победитель народов у камина и диктовал разные приказания Дюроку и Бертье, сидевшим за большим столом, заваленным бумагами и планами. Лицо его было смугло и угрюмо, руки были закинуты на спину; величайшая тишина царствовала в комнате. При входе пустынника он быстро и внимательно осмотрел его, и этот взгляд, суровый, проницательный, неотразимый, произвел над ним какое-то безотчетное действие страха и почтения. Входя в залу, он с жадностию хотел всмотреться в этого знаменитого человека, но вдруг принужден был потупить взоры.

   - Кто вы? - сурово спросил у него Наполеон и, сам же отвечая на свой вопрос, продолжал: - Монах! какого ордена?

   - У нас нет никакого различия между монахами, ваше величество, потому что права и правила равны для всех.

   - И это хорошо! Папа тоже должен бы был уничтожить все эти различия орденов... Вы - аббат, настоятель, епископ?

   - Я простой монах.

   - Зачем вы остались в Москве? и зачем вся Москва выехала?

   - Я остался потому, что настоятель наш болен, и никто из братии не хотел его оставить. Почему же все уехали... я не могу об этом знать... Собственно ли это решимость жителей или распоряжение правительства...

   - В обоих случаях этот поступок достойный самых варварских времен. Вы в древние времена скрывались от монголов, крымцев, литовцев. Это было натурально!.. Но в XIX веке, и перед самою просвещенною нациею, это глупо, дико! Это ни на что не похоже...

   - Сколько я слышал в своей обители, то Россия испытала теперь те же бедствия, какие были во времена прежних нашествий.

   Наполеон вспыхнул. Он уже и прежде был в самом дурном расположении, а теперь гнев его достиг высочайшей степени.

   - Но кто же в этом виноват? - вскричал он, подошел к пустыннику и вперил в него пылающие свои глаза.- Ваш народ, ваше духовенство. Вместо того, чтоб внушить черни порядок и повиновение, вы подстрекаете ее к убийствам, к зажигательству. Взгляните, сударь! Вот плоды ваших наставлений, вашего фанатизма!

   При этом слове он схватил пустынника за руку, подвел его к окну и указал на пылающую Москву.

   - Да, сударь! Это ваше дело! - продолжал он с величайшим гневом.- На вашу голову падут проклятия тысячей. История покроет вас вечным пятном... Что это? Не в силах будучи защищать своих городов и сел, вы их малодушно зажигаете, и сами бежите в леса! Прекрасное просвещение, удивительный патриотизм! Труды целых веков, богатства многих поколений, памятники искусства, древности - все это предано пламени! А на что? что вы мне через это сделаете? Разве я не могу двинуться в Калугу, Тулу, Владимир? Ваша армия, верно, не помешает мне. Она не умела защитить и Москвы... На что же эта бессильная злость, это варварство, достойное готов и вандалов!..

   Он остановился. Видно было, что, предавшись всему порыву своего гнева, он вдруг вспомнил о величии своего сана и безвинности стоявшего перед ним человека. В это время пустынник, который недавно не мог вынести его взгляда, мало-помалу ободрился, и, когда надобно бы было полагать, что выражение гнева Наполеона приведет его в совершенное замешательство, он, напротив, вдруг одушевился, слыша несправедливые обвинения и укоризны русскому народу.

   - Ваше величество! - сказал он с важностию и твердым взглядом.- Я простой монах, но я русский и смею сказать вам, что вы несправедливы. Никогда еще Россия не показывала столько геройства, единодушия и преданности к царю. Народ наш видит нашествие врага, предводящего силами всей Европы, и решился умереть или победить. В сожжении Москвы и в самовольных пожарах деревень вы видите поступок варварства; мы видим в нем величайшее самоотвержение и решимость. Мы отступим до Урала, превратив все в пустыню, но не покоримся чужеземному игу. Вы привели сюда всю вооруженную Европу, и армия наша была слаба, чтоб противостоять вам; но, победив войско, вы никогда не победите народа, который решился пожертвовать всем, чтоб сохранить свою независимость и достоинство. Завладев Москвою, вы думали предписать законы России и великому ее монарху, но русский народ сожжением Москвы доказывает всем, что сила России не в стенах Кремля и не в громаде зданий... Сила наша в боге и твердой воле, в преданности к государю и в любви к отечеству. Их вы не в состоянии победить.

   Он замолчал. Наполеон с изумлением смотрел на прекрасное и одушевленное лицо старца, так смело презиравшего гнев его. Все, окружавшие Наполеона, ожидали ужаснейших следствий его вспыльчивости; напротив, он вдруг сделался тих и даже ласков.

   - Вы очень смелы, г. монах,- сказал он ему и дружески положил ему руку свою на плечо.- Но я извиняю вашу ревность. Я люблю видеть людей, искренно преданных своему государю и отечеству. Только вы смотрите на вещи с ложной точки зрения... Можно быть патриотом, но не должно быть фанатиком... Первое чувство производит героев, второе порождает равальяков. Вы знаете ли, что ваши зажигатели хотели было в нынешнюю ночь завести меня в лабиринт огня?

   - Знаю, ваше величество.

   - Как знаете? - вскричал Наполеон и почти отскочил от него.- Почему вы знаете? кто вам сказал?

   - Кажется, моя обитель осталась одна, в которой православные могут слышать божественную службу. Каждый день толпы оставшихся московских жителей приходят к нам молиться и рассказывают об ужасах, совершающихся в несчастной столице.

   - Что ж вам рассказывали о сегодняшней ночи? - спросил Наполеон и устремил на пустынника проницательный и беспокойный взор.

   - Мне говорили, что пожар, усиленный ужасным вихрем, охватил все улицы около Кремля, что вы принуждены были оставить его и что один из жителей, взявшихся проводить вас, завел в глухой переулок, из которого не было выхода и в котором вы были в большой опасности.

   - И вы, сударь, одобрили, благословили этот замысл? - грозно вскричал Наполеон.

   - Я молился за душу погибшего, и это был мой долг. Когда законы осуждают величайших преступников, судьи допускают к осужденному священников, чтоб принять его раскаяние и спасти душу.

   - Так этот злодей точно погиб?

   - Он сгорел в том самом пламени, в которое вел он вашу свиту и вас.

   - Достойный конец фанатика!.. Послушайте, однако... к вам эти люди ходят, рассказывают... может быть, даже советуются. Я очень уважаю ваше звание, но никогда не щажу заговорщиков и фанатиков... И если вы для подобной цели остались в Москве...

   - Ваше величество! Я не заслуживаю этого оскорбления... Прежде моего духовного звания я был русский дворянин и даже старый солдат.

   - В самом деле! - весело сказал Наполеон и, с доверенностию подойдя к нему, взял его за рясу.- Зачем же вы променяли самое благородное звание на бесполезное?

   - Это будет слишком долго рассказывать, ваше величество... Есть в жизни обстоятельства, в которых мы становимся чуждыми для всего мира, и тогда один бог, уединение и молитва остаются нашим прибежищем... Но смею сказать, что вы слишком неблагосклонно судите о моем теперешнем звании. Из истории вы, верно, знаете очень много примеров, что из нашего звания были самые добродетельные и полезные люди... А в нашем отечестве эти примеры на каждой странице народного бытописания.

   - Да! знаю и очень уважаю дух вашего духовенства. У нас на Западе оно было причиною вековых кровопролитий и народных распрей. У вас оно, напротив, всегда было послушно властям и никогда не мешалось в политику... Это всего лучше... А где ваш монастырь? Покажите мне на плане Москвы...

   Он подвел его к столу, на котором разложен был план столицы, утыканный разноцветными булавками, означавшими расположение французских войск. Пустынник указал.

   - У вас стоят 28-я и 29-я батареи... Довольны ли вы постояльцами? Не было ли каких обид?

   - Права войны извиняют многое, и мы не жалуемся, ваше величество. Но если бы можно было оказать нам милость и вывести из монастыря солдат... Настоятель мне поручил просить об этом ваше величество...

   - Теперь это невозможно. Напротив, я еще более помещу туда. Пожар лишил войско всех способов размещений. Я не виноват, я должен беречь солдат.

   - Так, по крайней мере, позвольте нам беспрепятственно молиться и отправлять божественную службу; мы будем довольны.

   - Можете! Я не только не мешаю вам, но очень сожалею, что большая часть ваших собратий оставила Москву. Если б они остались, то чернь не осмелилась бы зажигать и злодействовать... И теперь, так как вы почти одни, то советую вашему настоятелю и вам употребить все ваше духовное красноречие и влияние, чтоб остановить это варварство, которое ни к чему не ведет. Исполните ли вы это?

   - Вероятно, наши советы не имели бы никакого влияния и прежде на решимость народа... Теперь же, ваше величество, взгляните на Москву... Кажется, всякие советы уже поздны...

   Досада видимо вспыхнула опять на лице Наполеона. Он начал с беспокойством ходить по зале. Наконец какая-то мысль снова прояснила пасмурное чело его. Он подошел к пустыннику и ласково спросил его:

   - Есть ли у вас родственники или знакомые при дворе Александра?

   - Нет, ваше величество! Я оставил мирское общество еще до вступления на престол нынешнего императора.

   - Знаете ли вы, куда отступила ваша армия?

   - Нет, ваше величество! Я не мешаюсь в политические дела.

   - Ив армии у вас нет родственников и знакомых?

   - Может быть, и есть, но я не имею с ними никаких сношений.

   - Желаете ли вы добра своему отечеству?

   - Я русский.

   - Думаете ли вы, что хороший и выгодный мир со мною будет полезен для России.

   - Война - бич божий, а мир - благодеяние для народов.

   - Вы правы! я с самых молодых лет вел войну, но никогда не любил ее. Меня всякий раз принуждали обнажать меч. Все континентальные войны Европы делались в угождение англичанам. Теперешняя война тоже. Она совершенно противна выгодам России. Я и не думал начинать ее. Какой-то фатализм увлек меня и Александра. Он был моим искренним другом. Еще недавно в Эрфурте мы жили как родные братья. Я уверен, что он и теперь любит меня тоже, как я его... Но кабинетные интриги разлучили нас. Мы начали войну, войну ужасную. Признаюсь, я никогда подобной не видал... Я всегда уважаю русскую армию. Она славно дралась под Аустерлицем, но я разбил ее. Она еще сильнее оспаривала у меня победу при Эйлау, но опять была побеждена под Фридландом. Теперь я вошел в Россию с четырехсоттысячною армиею. У Смоленска, у Можайска русские опять дрались хорошо, но опять были побеждены. Только с этой минуты война приняла самый печальный оборот, самый неестественный ход. Вместо того, чтоб военный и политический вопрос решить на поле битвы, против меня вооружают чернь, пожары и опустошение. Я повторяю, что это варварство. Это совершенно разорит, испепелит Россию. Я этого не хочу. Я не враг ни народу, ни царю вашему. И тот и другой заслуживают полное уважение. Вы должны занимать высокое место в системе европейских держав. Это было мое всегдашнее мнение. Пора окончить кровопролитие. Мы довольно пролили крови. Я возьму Тулу, и Россия будет обезоружена. Но повторяю вам, что искренно желаю мира, мира прочного, полезного, выгодного для обеих наций. Ваш император, вероятно, то же чувствует, верно, то же желает. Но может быть, самолюбие запрещает ему сделать первый шаг. Он не хочет, чтоб потомство сказало, что он просил мира. Пожалуй! Я не так самолюбив и готов первый сделать это предложение... Только дипломатические средства всегда очень медленны... мне бы хотелось все это сделать проще, скорее... Не хотите ли вы взяться за это? Вы себе открыли бы самую приятную страницу в народной истории и право на благодарность отечества. Вы бы могли ехать в Петербург к своему императору и пересказать ему наш теперешний разговор. Он, может быть, не знает всех несчастий Москвы. Опишите их ему. Бедствия народа тронут его сердце. Он добр и великодушен. Скажите ему, что я готов на всякие пожертвования, чтоб окончить эту чудовищную войну... Пожалуй, я оставлю Москву, отойду к Вязьме... Мы заключим перемирие... и займемся условиями прочного и полезного мира... Что? как вы думаете? хотите ли вы участвовать в таком прекрасном деле?

   Наполеон замолчал и обратил испытующий взор на пустынника, который, опустя глаза, как будто колебался и придумывал ответ. Вдруг он поднял взоры свои, взглянул на пылающую Москву, покачал головою и с твердостию отвечал:

   - Как бы я счастлив был, ваше величество, если б когда-нибудь мог оказать отечеству моему подобную услугу... Но я не смею оставить своей обители, а еще менее смею мешаться в столь важное поручение... Могу ли я, простой служитель алтаря, знать намерения моего монарха? Не заслужу ль я справедливого негодования его, когда явлюсь перед лицом его с таким неожиданным предложением. Вы сказали, сударь, что война приняла самый неблагоприятный вид... И что же теперь остановит ее, кроме совершенного изгнания врагов? Народная война иначе не может окончиться... Взгляните на Москву и судите, какие пожертвования могут вознаградить России эту потерю? Мир уврачует, конечно, ее раны, но этот мир должен быть приличен России и твердости ее великодушного монарха. Могу ли же я, слабый, ничтожный человек, вмешаться в столь великие вопросы? Усердие может ослепить меня. Я теперь думаю, что мир был бы значителен для России, а кто знает, не обременит ли потомство проклятием память того, кто теперь осмелится говорить о мире при виде пылающей Москвы? Нет, ваше величество! избавьте меня от подобного поручения. Оставьте меня в моей обители молить бога за моего государя, за верный народ его и православную церковь. У вас столько есть средств к сношениям... Употребите их... Я не смею принимать на себя подобного поручения...

   Наполеон грозно взглянул на него и пожал плечами. Пустынник замолчал.

   - Фанатики! фанатики! - проворчал Наполеон сквозь зубы и отошел к камину.

   - Если угодно вашему величеству,- прибавил пустынник,- то я по начальству донесу об этом разговоре, и если оно найдет приличным донести о нем до сведения государя императора...

   - Не беспокойтесь! не надобно! - холодно отвечал Наполеон.- Пусть война продолжается. Я верно не боюсь войны. Я умываю свои руки... Бедствие народов не на моей будет совести. Прощайте, г. монах. Вы можете ехать домой. Г. полковник (он обратился к провожатому пустынника)! отвезите хозяина... К вам присоединятся сегодня еще две батареи... В Москве стоять негде... Прошу вас беречь людей и лошадей. Г. настоятеля и братию его не беспокойте в исправлении религиозных дел... Но прекратите всякое сношение между ним и московскими жителями. Молиться они могут ходить, но разговоров не нужно... Если же что заметите, то поступайте по всей строгости законов. Прощайте.

   Полковник поклонился и дал знак пустыннику за ним следовать. Тот повиновался, поклонясь Наполеону.

  

  

   - Как вы худо поступили, г. аббат,- сказал ему полковник во время обратного путешествия,- не согласясь на предложение императора. Вы бы могли сделать много пользы, а теперь сделали много вреда.

   - Человек должен, прежде всего, делать то, что ему долг предписывает, г. полковник. Остальное во власти божией,- отвечал пустынник и печально смотрел на Москву.

   - Я так же, как император мой, не боюсь войны, но, признаюсь, хотел бы поскорее выбраться из этой враждебной земли. Я был три раза в Германии. О! в тамошних местах война - самое приятное занятие. Везде встречают с отверстыми объятиями, угощают, дарят, забавляют, а здесь!.. Император прав! это варварство! это ни на что не похоже!

   - Если вас дурно здесь встречают, зато с чувством большого удовольствия будут провожать отсюда,- с насмешкою отвечал пустынник.

   - Поверьте, что это не скоро случится... Да и тогда вам нечего будет радоваться. Русская армия, верно, не помешает нашей обратной прогулке.

   Оба замолчали и продолжали свой путь в дурном расположении духа.

   Пустынник тотчас же по приходе донес обо всем настоятелю, и тот одобрил его поступки. После этого он объявил всей братии о приказаниях Наполеона насчет сношений с жителями. Настоятель призвал свою братию и сказал ей:

   - Теперь начнут нас притеснять всеми силами, братья мои, и, следственно, теперь только начнется исполнение наших обязанностей. Страдать за веру и отечество - первый наш долг. Мы не будем нарушать воли победителей, не будем вызывать на себя без пользы их гнев и мщение; но будем молиться и терпеть.

   Полковник, с своей стороны, спешил принять все меры к строгому исполнению воли своего императора. Часовые были поставлены у дверей жилища братии, а когда началась вечерня, то и в самой церкви между прихожанами и алтарем расставлена была цепь часовых, которые, разумеется, беспрестанно говорили между собою, смеялись и нарушали божественную службу.

   На другое утро московские жители принесли монахам съестных припасов, и тут произошли, разумеется, ссоры и неудовольствия. Только чрез руки часовых могли перейти эти припасы, и большею частью оставались у них. Когда же москвичи, видя этот грабеж, хотели унести назад свои припасы, то французы отняли у них все.

   Пустынник пошел к полковнику и, объясняя ему все происшедшее, спросил у него, нет ли, может быть, приказания императора, чтоб уморить всю обитель с голода.

   Насмешливо взглянул на него полковник и сказал, что хотя император и не давал подобных приказаний, но что ему очень мало нужды до продовольствия русских монахов. А как главная забота каждого начальника состоит в продовольствии своих солдат, то очень естественно с его стороны, что он будет брать припасы везде, где ему попадутся.

   Пустынник, не отвечав ни слова, пошел к настоятелю. Тот собрал свою братию и объявил им о замысле врагов.

   - Теперь, друзья мои, делать больше нечего,- сказал он им.- Вы должны все оставить монастырь. Я каждому из вас дам свидетельство, что только голодная смерть принудила вас покинуть свою обитель, и вы везде будете приняты... до тех пор, пока господь освободит от врагов и святую Русь, и нашу обитель.

   Все приступили к нему, чтоб и он с ними удалился.

   - Нет, дети мои! - с печальною твердостию отвечал он.- Чувствую, что мне и без того не долго жить... Что же значит несколько дней раньше? Нет! я остаюсь! но вы должны в последний раз повиноваться моей воле. Вы должны удалиться. Завтра священный день коронования нашего августейшего монарха. Совершив соборно последнюю литургию, проведем весь день в молитве о спасении царя и святой Руси, а ночью вы уйдете через подземный ход.

   Все принуждены были повиноваться. Один пустынник, а за ним вместе и Саша решительно объявили, что не оставят настоятеля. Никто из них и не воображал, что неожиданное событие разрушит все их распоряжения.

   Поутру большой колокол созвал всех прихожан к обедне.

   Они пришли с многочисленною толпою. Зная, что в тот день нет никакого праздника, они догадались, что звон большого колокола означает что-нибудь особенное. Вскоре в церкви сделалась большая теснота, и французские часовые только ударами сабель могли удержать народ. Они потребовали себе подкрепление, но как полковник в это самое время уехал по делам службы к дивизионному генералу, то старший по нем и велел занять всю ширину церкви плотною шеренгою солдат.

   Началась обедня, и больной настоятель, поддерживаемый братиею, громогласно объявил народу, что это последняя служба, потому что неприятели решились их уморить голодною смертию, если братия останется в монастыре, и в эту же ночь все удалятся отсюда. От этих слов произошел в народе сильный ропот и волнение. Часовые догадались, что настоятель говорил не молитвы, и тоже зашумели, требуя, чтоб он не смел обращаться к народу. А чтоб понимать речи его, солдаты потребовали себе молодого офицера из варшавского легиона, недавно прикомандированного и исправлявшего везде должность переводчика. Тот явился и, будучи очень недоволен своим назначением, сел спиною к алтарю. Между тем обедня продолжалась, но шум и беспорядок ежеминутно возрастали. Солдаты, зная, что строгого их полковника нет дома, нагло смеялись над пением и обрядами и заставляли поминутно варшавского офицера переводить возгласы настоятеля. Народ же, видя это кощунство и наглость, волновался и шумел с своей стороны.

   Наступала священная минута выноса. Настоятель возгласил августейшее имя государя императора, и этою минутою враги воспользовались, чтоб оскорбить святыню и народ. Услыша наименование Александра Павловича, они вдруг громогласно потребовали, чтоб настоятель возгласил имена Наполеона и супруги его с сыном. Настоятель, не обращая внимания на дерзкие их вопли, продолжал свои возгласы и, окончив, хотел удалиться в царские двери, но несколько солдат выскочили из рядов и остановили его. Приставя сабли к груди и повернув его опять к народу, они потребовали, чтоб он непременно возгласил Наполеона. Народ взволновался, и шеренга французов принуждена была повернуться к нему, выставя острия сабель. Произошел ужаснейший крик и смятение. Над головою настоятеля блеснуло уже несколько сабель, офицер объявил ему, чтоб он для спасения жизни своей поспешил возгласить Наполеона. Тогда настоятель Гавриил поднял священный сосуд над головою, а другую руку простер вперед, требуя всеобщего молчания.

   Все мгновенно повиновалось.

   - Друзья и дети мои! - воскликнул тогда к народу больной архипастырь.- Помолитесь господу о мне грешном. Я же под остриями вражеских сабель возглашаю вместе с вами и со всею Россиею: Здравие и долгоденствие благоверному и великому государю нашему императору Александру Павловичу и всему его августейшему дому. Спасение и победу православному нашему воинству и святой вере над дерзким пришельцем! Смерть и проклятие врагам святой Руси!..

   Это было последним его словом. Несколько сабель блеснули и вонзились в великодушного старца. С судорожным стоном опустил он святую чашу, крепко прижал ее к устам своим и к груди и тихо опустился на землю. Удары продолжались на него сыпаться и вскоре прекратили жизнь его и страдания. При последнем своем вздохе открыл он глаза, умирающею рукою благословил беснующуюся толпу убийц своих и тихо прошептал:

   - Господи! прости им! не ведают бо, что творят {Рассказ об этом поступке был напечатан в журнале "Сын Отечества". 1813 года.}.

   Убийство настоятеля было сигналом всеобщей ярости. Безоружная толпа народа с криком устремилась на убийц, и началась рукопашная схватка. Несколько солдат бросились было из церкви, чтоб позвать своих товарищей, но народ успел уже запереть все двери, и тогда злодеям оставалось только дорого продать свою жизнь. Саша, забыв свою рану, был предводителем всей толпы, и пустынник бросился, чтоб спасти его и отомстить за настоятеля. Но - увы! - из первых жертв отчаяния врагов пал и этот великодушный старик. Удар вражеской сабли висел над головой Саши, пустынник как молния бросился на злодея. Удар обрушился на него, и несчастный пал, обливаясь кровию. С воплем отчаяния бросился к нему Саша, но великодушный дядя, обняв его в последний раз, шепнул: "Беги! беги в подземелье. Именем матери приказываю тебе! прости и вспоминай обо мне". Разорвав шеренгу французов напором всей толпы народа, легко уже было справиться с отдельными солдатами, которым теснота мешала действовать. Сперва каждый был обезоруживаем, а потом собственным же его оружием предаваем смерти; тела убитых народ клал в виде очистительной жертвы подле настоятеля и пустынника. Вместе с Сашею отличался деятельностию и ожесточенностию староста из гостиного двора. Через четверть часа все французы пали, и староста предложил отворить дверь и силою пробиваться сквозь неприятелей, потому что снаружи уже слышен был барабанный бой, созывавший солдат, которые по крикам и запертым дверям догадались, что с их товарищами что-нибудь случилось.

   Но Саша вспомнил подземелье и велел всем спешить к опускной двери. Все бросились туда с зажженными свечами. Саша и староста были последними, но когда Саша начал звать старосту, то тот очень спокойно отвечал ему, чтоб он один удалился.

   - Я остаюсь здесь,- сказал мужественный купец.- Я построю над телом праведника могилу, которая будет достойна его и нас. Ступайте скорее и не оставайтесь вблизи монастыря. Бегите по Владимирской дороге. У Гончаровой найдете вы некоторых моих товарищей. Скажите там, что я уже не ворочусь, но что я свое дело сделал.

   В эту минуту грянул выстрел из орудия и влетел в церковь. Не успев отворить двери, французы подвезли одно орудие и решились несколькими выстрелами уничтожить это препятствие. Саша спешил скрыться в подземелье, захватив под лестницею и свиток, а староста, сойдя вместе с ним в первый подвал, в котором несколько окон выходили на двор, вылез в одно из них, около которого не видно было французов.

   Уходя из церкви, староста взял с собою кадильницу с горящими угольями и с этим странным оружием пробежал незаметно небольшое пространство, отделявшее зимнюю церковь от главной соборной. Тут с удивительною ловкостию взлез он на одно из дерев, осеняющих храм и распространяющих свои густые ветви над крышею его. Достигнув крыши, он расположился у одного из окон, которые окружали свод. Сильным ударом руки разбил стекла этого окна и просунул свою голову, чтоб посмотреть во внутренность церкви.

   Внизу стояло более ста пороховых ящиков и около них с беспечностию ходил часовой. Услыша звук разбитых стекол, часовой взглянул наверх и увидел бородатую голову старосты, с любопытством осматривавшего внутренность.

   - Э, э! приятель! что это значит? - закричал он ему.- Уж не ворваться ли хочешь? высоконько забрался. Оттуда ничего не возьмешь.

   - Бормочи, проклятая нехристь! - сказал про себя староста.- Вот я те заставлю сделать прыжок.

   Тут он уселся на крыше у самого окна и начал раздувать уголья в кадильнице; когда от них показалось маленькое пламя, он начал поддерживать его сухими веточками с дерева, близ коего сидел, и таким образом развел небольшой огонек; стоящий внизу часовой не мог видеть его занятий, но ему видно было, что бородатая голова все еще тут сидит. Он уже хотел выйти, чтоб крикнуть кого-нибудь, как вдруг сверху из окна полетели вниз пылающие сучья на пороховые ящики, и в то же мгновение показалась опять голова старосты, который с любопытством смотрел на действие своей выдумки. Часовой обомлел от страха - и бросился бежать, крича со всех сил: помогите! помогите! На крик его сбежалось несколько солдат, которые, разломав наконец двери зимней церкви, были поражены изумлением и яростию, не найдя в ней никого, кроме убитых своих товарищей. Почти знаками объяснил им часовой причину своего ужаса. Все прибежали к дверям своего порохового магазина и со страхом увидели, что бородатая голова продолжает бросать сверху горящие сучья на пороховые ящики, посматривая, скоро ли они загорятся. Все солдаты с криками ужаса разбежались - один часовой мужественно бросился между ящиками, не успевшими прогореть, и начал разбрасывать пылающие ветви.

   - Проклятый басурман,- сказал староста,- постой же... я тебя погрею; тут он снял с себя кафтан, потом рубашку и, зажегши ее, бросил пылающую сверху. Часовой не мог разглядеть, что именно было брошено, но он видел в воздухе целую массу огня, летящего вниз, и, с воплем отчаяния ухватясь за близстоящий ящик, решился тут умереть. Действительно, горящая рубашка обхватила один ящик... прошла ужасная полминута, которая казалась и старосте и часовому целою вечностию, и вдруг струя дыма взвилась кверху, церковь зашаталась, раздался оглушающий треск, стены раздались и с грохотом опрокинулись на воздух, производя жалобный неявственный звон, весь монастырь превратился в развалины, посреди которых стонали раздавленные французы.

   Саша и монахи успели в это время выбраться из подземелья и бежали к ближайшей роще. Некоторые бродящие французы, увидя их, бросились было за ними в погоню, но земля заколебалась, раздался оглушающий взрыв, и вся окрестность покрылась летящими каменьями и пылью. Саша первый догадался тогда, зачем староста остался, и продолжал бежать по направлению Владимирской дороги. Вскоре, однако, рана его и утомление принудили его остановиться. Он просил всех, чтоб они оставили его и продолжали путь, но большая часть осталась для охранения его.

   Впрочем, все вскоре увидели, что в эту минуту опасно было идти далее,- ужасный взрыв встревожил все французские корпуса. Отовсюду были видны скачущие отряды; все спешили к развалинам монастыря; все бросились отыскивать несчастных своих соотечественников и ужаснулись зрелища, которое им представилось. Не только люди и члены их были на куски разорваны, но даже самые кости были раздавлены силою удара и тяжестию, на них упавшею, Только немногие кончали еще жизнь в жесточайших мучениях, но их напрасно расспрашивали... Бессвязные ответы их ничего не сказали. Русские... подожгли порох.

   Вот все, что можно было узнать. Нашли наконец и труп старосты, ужаснейшим образом изуродованный и держащие еще в одной руке кольцо паникадила, а в другой - медный крест, висевший на шее. Тем и кончились все розыски.

   Уже в сумерки пустились опять в путь Саша с своими товарищами и, идя вдоль опушки леса, наткнулись к утру на казачий пикет. Их опросили и пропустили далее. Чем далее теперь они шли, тем чаще попадались им русские отряды, и беглецы должны были всем рассказывать свое положение. Это утомило Сашу. Он кое-как достал себе телегу, купил офицерскую шинель и фуражку и, простясь с своими товарищами, отправился во Владимир.

   Там хотел он отдохнуть и докончить лечение своей раны, но весь город был завален московскими выходцами. Не было ни квартиры, ни