Зотов Рафаил Михайлович - Два брата, или Москва в 1812 году

;   Злая судьба опять влечет меня!.. Я сегодня сидел в киоске и смотрел на море. Нечаянно я свесился, чтоб посмотреть вдаль, и вдруг в гаремном киоске увидел женщину, которая как будто караулила меня тут целую неделю. Она мне тотчас же сделала знак, чтоб я прочел и написал ответ. Она не знает, что я давно уже читал.

   Долго сидел я в размышлении и думал, что мне предпринять! Наконец решился и написал:

   "Ты видела, что я смерти не боюсь, но не хочу вовлекать в погибель новой жертвы. Если я не могу получить свободы, то лучше умру один".

   Возобновились прежние сцены, и через два часа нашел я уже ответ:

   "Я видела, что ты мужествен и прекрасен, я тоже смерти не боюсь. Любовь отвратит все опасности. Погибель Зюлемы научила нас осторожности. Если ты согласен прийти на свидание, то я научу тебя самому безопасному средству. Отвечай".

   Я отвечал тотчас же следующее:

   "Я хочу тебя видеть, чтоб вверить тебе мой жребий".

   Не прежде как на другой день получил я ответ:

   "Останься на ночь в киоске".

   И она пришла!.. Это была гречанка кандиотка, с малолетства проданная в гарем. Черты ее были прекрасны, чувства пламенны, а сердце благородно... Ее зовут Зофила...

   Я ей рассказал мой жребий, и она проливала слезы... Я спросил, каким образом открыл ага мои свидания с Зюлемою, но она не хотела отвечать, уверяла только, что теперь никто ей не изменит. Я решился наконец сказать о переписке моей с посольством, об участии Зюлемы, о торговке и о моем теперь неведении насчет принятых мер... Она удивилась.

   - Так если б Зюлема не погибла и если б предприятие твое удалось, ты бы увез ее с собою? - спросила она.

   - Это от нее зависело,- отвечал я.- Она знала, что в отечестве моем у меня есть жена и что там я не могу уже любить ее...

   - Не можешь? - сказала она задумавшись.- Жена! Ну так что ж? Ведь у тебя есть же невольницы?

   - Нет, Зофила! Наш закон не позволяет иметь невольниц.

   Она опять задумалась.

   - Послушай,- сказала она после некоторого молчания.- И у меня есть отечество и, может быть, родители и братья. Можешь ли ты отвезти меня на мой остров, если помогу тебе уехать и если уеду с тобою?

   - Даю тебе клятву, что по прибытии в мое отечество я тотчас же найму корабль, который доставит тебя на твою родину.

   - Хорошо же. Пиши письмо к своему посланнику. Требуй скорейшего исполнения. Завтра я приду сюда за письмом.

   Мы расстались.

   На следующую ночь отдал я письмо... Что-то будет!

  

   Ответ самый благоприятный! Судно давно готово к отплытию в Херсон... Но его нарочно для меня задержали. Торговка сказала о трагической кончине Зюлемы, и никто не хотел делать новых попыток, чтоб не испортить всего дела. Первая ночь, первый попутный ветер, и корабль поплывет мимо моего киоска... подъедет лодка, и, о боже! Грудь разрывается при одной мысли! Неужели я буду так счастлив, что увижу мое отечество... О моя милая, моя добрая Вера! Где ты? Что с тобою? Ждешь ли ты меня? Знаешь ли ты о моей участи и страданиях?..

  

  

   Милосердый творец! Заслужил ли я подобное счастие! достоин ли я твоей небесной милости? Где я? что со мною делается? Я на корабле! Я плыву в Россию! Я не невольник варвара! Я русский - и скоро обниму родимую свою землю... Скоро упаду на колени у подножия алтаря русской церкви! Услышу православные молитвы! Всякий нищий будет там мой брат, мой соотечественник, единоверец. Он будет говорить со мною по-русски. А моя жена, моя Вера... Нет! я не доживу до этого! я умру от одного восторга, ожидая!.. А мой брат!.. О! Он, верно, простит меня. Если уже судьба надо мною сжалилась, если сам бог простил меня и позволил мне опять увидеть отечество и семейство, то неужели он будет строже рока. Я довольно пострадал!..

   Как ветер тих! Как медленно корабль подвигается!..

   Великодушная девушка! чем я буду в состоянии наградить тебя за твою великодушную помощь? Простые, непросвещенные дети природы! Ваши понятия ограниченны, но ваше благородство чувств не испорчено эгоизмом. Ваши желания далее чувственных наслаждений, но вы готовы делать добро по одному побуждению сердца, а не из видов благодарности.

   Она была тут, в киоске, когда в темную ночь я с трепетом ждал появления корабля и лодки. Ветер был попутный. Вдруг я услышал тихий шум весел и, рыдая, бросился перед нею на колени, целовал ее руки, обнимал... Я был вне себя!

   - Ступай, русский! - сказала она, прильнув на минуту к моей трепещущей груди! - Ступай! Будь счастлив и вспоминай о бедной Зофиле! Я остаюсь здесь! Чего мне искать в моем отечестве! Турки и там владычествуют. Первый янычар, который меня увидит на берегу, схватит и увлечет в свой гарем... Лучше покориться своей участи... Ступай... Я тебя буду любить до гроба...

   Я еще раз обнял ее и как сумасшедший бросился в лодку... Она полетела, а я в это радостное мгновение смотрел на белое покрывало Зофилы, покуда мрак ночи позволял мне различить его. Я слышал ее рыдания и сам плакал...

   Теперь я сижу в каюте... Все спят, а я не могу. Кровь волнуется, как в горячке... Я слышу биение собственного сердца! В Россию! В Россию!

  

   Как долго! Третий день, а русского берега еще не видать. Ветер отошел к востоку, и шкипер сердится на меня. Он целый месяц простоял для меня в Константинополе, и хотя посольство заплатило ему за эту отсрочку все, что он запросил, но он все-таки сердится.

  

   Ветер крепчает... Говорят, что это буря... Все боятся, а я один тихонько радуюсь... Каждый порыв бури приближает меня к России...

   Шум, треск, беготня... Мы сели на мель... а берег в виду... Волны почти заливают корабль... Положено пассажиров по жеребью отвозить на берег... Какое несчастие! Всеобщие проклятия сыплются на меня. Во всем виноват я. Чтоб смягчить всеобщий гнев, я отказался от своего билета... Мне вышло ехать на берег в первую поездку. Я объявил, что остаюсь последним. Это удивило, но не успокоило всех... Все думают, что я остался охранять свои сокровища! А у меня, кроме этого журнала, ничего нет. Зофила дала мне свой перстень... А денег у меня нет, чтоб нанять и телегу до первого города. Но все равно; я скоро буду в России... А там с голода не умирают!

  

   Я в России, в Херсоне, в карантине... Какая смертельная скука! Три недели пробыть взаперти!.. Впрочем, я писал к жене, к брату, к Громину, к графине! Мне было нечем заплатить за письма, и я принужден был продать перстень Зофилы... Жид клялся мне, однако, что сбережет его, потому что я обещал ему прислать двойную плату...

   У меня требуют вида, паспорта и не хотят верить моему плену и побегу.

  

   Когда я вышел из карантина, то какой-то чиновник градской полиции объявил мне, что я должен с ним идти к полицмейстеру; я отправился. Это было уже вечером. Меня привели и оставили в передней. Прождав тут около получаса, я вышел из терпения и требовал, чтоб полицмейстер вышел ко мне. Лакеи мне смеялись в лицо, говоря, что он занят; я настаивал и закричал на них... На этот шум пришел мой провожатый и с величайшею грубостью сказал мне, что он свяжет мне руки и ноги, если я не замолчу... Я не выдержал и отвечал грубо. Поднялся ужасный шум, на который явился сам хозяин. Он закричал на меня. При всем моем бешенстве я изумился и спросил его, знает ли он, с кем говорит.

   - С бродягою, с беспаспортным, с беглым, с самозванцем!..

   Я не знал, что и отвечать на это обвинение, и он принял это, верно, за смущение и сознание.

   - А ты думал, что тебя и не узнают! -- вскричал он.- Нет, голубчик... Ты смел себя выдать за генеральс-адъютанта Григорья Зембина? И ты осмелился говорить это начальнику здешней полиции... Вот я тебя проучу...

   - Послушайте, г. полицмейстер,- сказал я с возможным хладнокровием.- Повторяю вам, что я тот самый, за кого себя выдаю, и вы можете отвечать за столь несправедливое обвинение... Я из плена... Корабль наш разбился; со мною нет никаких бумаг... Но я уже писал к жене, к брату, к своему генералу, к графине Б. Я получу от них ответы, и вы тогда убедитесь... а теперь прошу вас быть учтивыми.

   - Так ты генеральс-адъютант Зембин?.. Ну-ка, умеешь ли ты читать? Прочти-ка вот это?

   Тут он подал мне какой-то печатный лист. Я с удивлением посмотрел на него.

   - Что, небойсь струсил! Читай же, читай вслух... Я посмотрю, хорошо ли ты знаешь русскую грамоту?

   Я невольно начал читать. Это была реляция того самого сражения, в котором я был взят в плен... Тут после описания подвигов русской армии исчислены были наши потери и сказано, что, к общему сожалению, генеральс-адъютант Григорий Зембин был убит и что неприятели, вероятно, изуродовали труп его, потому что даже тела не могли найти.

   - Что ты на это, приятель, скажешь? Ну-ка, признавайся скорее! Ты, верно, беглый солдат... Я тебя отправлю в твой полк...

   - Г. полицмейстер, повторяю вам еще раз, что вы ошибаетесь. Я не был убит, а попался раненый в плен... Наше посольство отправило меня на корабле из Константинополя, и вы знаете, что корабль разбился.

   - Так ты хочешь, чтоб я тебе больше верил, как печатному акту!.. Да и в газетах уже было, что Зембин исключен из списков, как убитый... Ты знаешь ли, как поступают с самозванцами?..

   - Через несколько дней вы получите ясные доказательства, что я не самозванец и что вы обошлись со мною несправедливо.

  

   Он требовал, чтоб я признался во всем, и он простит меня... Я имел довольно хладнокровия, чтоб повторить ему прежние доводы и требовать, чтоб он подождал ответа из Петербурга.

   - Хорошо,- сказал он,- подождем. А до тех пор, как беспаспортный бродяга, который наделал здесь дерзостей, ты останешься в рабочей роте...

   Я не имел силы отвечать.

   Как долго нет ни от кого писем! Смеются надо мною при всяком прибытии почты.

   Боже! поддержи меня! Не допусти до отчаяния...

   Наконец, судьба моя решена! Через полгода принимаюсь опять за несчастный свой журнал... Но где и как?.. Господи! да исполнится во всем твоя святая воля! Ты мне назначил страдать, и я безропотно понесу крест свой. Теперь все кончено! Я уже умер для всего света! Я потерял все земное... Благодарю Господа! Он предоставил мне лучшую участь. Молитва и надежда на его милосердие! Теперь прошли минуты первой горести, и я с твердостью берусь за перо, чтоб набросить короткий рассказ всего, что со мною случилось... Бог спас меня от отчаяния, и я молю его продлить мою жизнь для того только, чтоб смирением, молитвою и терпением доказать всю силу моей веры.

   Я пробыл в Херсоне целые два месяца. Отчаяние уже готово было овладеть мною. Вдруг однажды прибегает за мною унтер-офицер и ведет к полицмейстеру... Кого же я там увидел! Моего брата!.. Я хотел броситься в его объятия, но суровый и холодный вид его остановил меня.

   - Вот тот человек, который выдает себя за вашего брата,- сказал ему полицмейстер, указывая на меня.

   - Кто б он ни был,- отвечал брат мой,- вы должны мне его сдать... Я привез вам предписание...

   - Я и повинуюсь... но все-таки я должен изобличить этого человека, который с такой наглостью и упорством утверждал, что он ваш брат.

   - Что это значит? - вскричал я.- Как, Иван! ты допускаешь, чтобы мне говорили это при тебе.

   - Вот видите ли!.. Он и при вас...

   - Что вам за дело, сударь,- сказал брат мой полицмейстеру,- брат ли он мой или нет... Вы мне его сдаете, вот и все...

   - Нет, не все! - вскричал я с негодованием.- Ты должен торжественно объявить, что я брат твой,- или я остаюсь здесь и буду уметь умереть...

   - Остаться здесь ты не можешь,- отвечал брат с холодною суровостью.- Этот же человек принудит тебя насильно ехать туда, куда ему предписано тебя отправить. А брат ли ты мне, это мое дело, а не его... Если ты помнишь свой поступок против меня, то я удивляюсь, что тебе даже вздумалось хвалиться нашим родством. Поедем со мною. Дорогою мы объяснимся.

   Гнев и изумление лишили меня слов. Наконец я обратился к полицмейстеру и сказал ему:

   - Вы были правы. Он не брат мне, и если хотите еделать доброе дело в своей жизни, то оставьте меня здесь... Я не поеду с этим человеком.

   - Если б я не получил предписания,- отвечал полицмейстер,- то прежде всего за дерзость наказал бы тебя, но теперь велю отправить, куда угодно будет г. Зембину. А вслед за тем пошлю по команде рапорт о новых твоих дерзостях, чтобы тебя наказали за них, когда ты приедешь на место.

   - И ты молчишь, ты терпишь это, Иван? Да отвергнет же тебя бог на Страшном суде своем, как ты меня отвергаешь. Поедем!

   Мы поехали... Две недели ехали мы и во всю дорогу не сказали друг другу ни слова.

   Наконец приехали в Петербург, остановились в доме брата, и первым предметом, встретившимся при входе моем, был граф Туров. Рыдая, упали мы друг другу в объятия.

   - Где моя Вера? - вскричал я.

   Он потупил голову, продолжал плакать и молчал.

   - Что это значит! Где Вера?

   - О, пощадите ее! Не убивайте! Я один во всем виноват!

   - В чем? говорите ради бога! Где жена моя...

   - Добрый, несчастный мой Григорий! Ты много пострадал, но это было только началом твоих бедствий. Много тебе надобно твердости, чтоб перенести все удары и еще больше великодушия, чтоб простить нас...

   - В чем! Кого? Не мучьте! Скажите, что случилось. Где Вера? где жена моя?

   - Она теперь жена другого!

   Я посмотрел на Турова, хотел что-то сказать, но вдруг густой туман разостлался перед глазами... Я хотел встать, но почувствовал, что лишился употребления ног... я хотел ухватиться за что-то, но вокруг меня была одна пустота и мрак. Более ничего я не помню... И однако же, с той минуты помню я о какой-то другой фантастической жизни, которую проводил несколько времени, даже мне казалось, что несколько веков... Не знаю, что в это время было с моим телом, оно не принадлежало мне, или я не принадлежал ему; но мой дух, мое воображение и мучились, и насладились Удивительным, чудовищным существованием... Земля, люди - все это исчезло для меня! Я видел, осязал какие-то непостижимые существа, то проскальзывающие у меня сквозь пальцы, то безмерностью своею обхватывающие горизонт, то иногда светлые, воздушные, прозрачные, то мрачные и тяжелые, давящие мне грудь... Я их видел, говорил с ними, летал в их обществе между тысячами звезд, крутился в вихрях огненных, купался в океане, заливающем все мироздание... Иногда существа эти принимали знакомые земные образы; я напрягал свою память, чтоб вспомнить о них, силился, чтоб схватить их, но в ту же минуту они превращались в прежние фантастические существа и ускользали сквозь пальцы... Какая чудесная и непостижимая жизнь! Кто разгадает мне таинственную причину этих явлений, этого неземного существования?.. Да! Я уверен, что не был на земле в это время. Мне после сказали, что я несколько недель пролежал в горячке... Но я этого не знал, не помнил... это было самое восхитительное время моей жизни.

   Когда я пришел в себя, то первым предметом, встретившимся мне, был Туров. Он радовался моему выздоровлению... Какое заблуждение! Мне прежде было гораздо лучше... Впрочем, земные мои отношения не скоро пришли мне на память. Долго я не понимал своего состояния и как будто собирал силы для страданий.

   Наконец мало-помалу вспомнил я все и осыпал Турова вопросами. Он долго не хотел отвечать, говоря, что я слишком слаб... Но наконец уступил моим просьбам.

   Ужасный рассказ! Я думаю, что болезнь тела отняла у меня в это время много способности, иначе я не постигаю, как я мог пережить этот рассказ.

   Зачем приводить все подробности моих несчастий! Ведь это было только началом моих страданий. Дело в том, что после сражения, в котором я взят был в плен, все были уверены, что я убит. Громин, видевший мое падение с лошади, наверное полагал, что я падаю от смертельной раны. Притом же неприятельская кавалерия, несущаяся на меня, не оставила никакого сомнения в моей погибели. И он, и брат написали об этом Турову. Вера сделалась опасно больна, узнав о своем несчастии... Но молодость спасла ее (как и меня теперь). Мир был заключен... Войско возвратилось, и брат явился к Турову.

   Каждый день являлся он к нему, утешал Веру, и наконец отец начал говорить ей о всеобщих слухах, чтоб она вышла замуж за брата... Долго противилась она... но даже я сам должен был убедить ее к этому. Брат отдал ей мой журнал, который он нашел в моем чемодане. Там я мечтал о моей смерти в первой битве, изъявлял все раскаяние в поступке моем с братом и даже сказал, что, в случае моей смерти, Вера, может быть, соединится с ним... Одним словом... ее принудили согласиться, выпросили разрешение на эту свадьбу, потому что первая была не совершена, и они обвенчались.

   Вдруг получили они мои письма... Все ужаснулись... Один брат сохранил свое хладнокровие... Он уговорил всех сохранить по возможности молчание до тех пор, покуда он ко мне съездит и меня привезет. Через Громина достал он предписание херсонскому полицмейстеру, чтоб тот ему сдал того, кто называет себя Зембиным, и уехал ко мне. Остальное известно.

   - Что ж вы теперь намерены делать? - спросил я у Турова.

   - Плакать, раскаиваться и умереть,- отвечал старик.

   - Но Вера...

   - Не спрашивайте меня... Брат ваш взял все это на себя... Он будет с вами говорить.

   - В таком случае я ни за что не соглашусь, потому что не хочу видеть этого человека. Избавьте меня от этого свидания... Отберите от него все, что вы, Вера и он полагаете за нужное, и принесите... От вас я все могу услышать и принять... От него не ожидаю ничего, кроме злобы и ненависти.

   После того прошло несколько дней... Все эти люди выжидали моего совершенного выздоровления, чтоб вторично убить меня. Я это видел, чувствовал и спокойно ждал.

   Наконец наступила роковая минута. Туров просил меня еще раз со слезами на глазах, чтоб я принял и выслушал брата, но я отказался.

   - Не все ли для вас равно,- сказал я.- Я буду знать, что вы мне говорите его слова, а не свои... Зато вы избавите меня от мучения видеть этого человека, который недавно не хотел признать меня братом и молчал, когда меня предавали унижению.

   Несмотря на все мои убеждения, бедный Туров не решился высказать мне предложение брата, а принес мне его письменно.

   Что я прочел! Мне предлагали отказаться от имени, от света и идти в монастырь!

   Много тут было причин, доказательств, убеждений, но я горько улыбался, читая все эти утонченности. К чему все это? Я понял их всех, прежде нежели они сказали одно слово, написали одну букву. Мне больно, мне стыдно за них! К чему выставлять мне, что странность нашего положения повредит нам обоим безвозвратно в обществе! Я только что любил мою Верочку, но не был ее мужем; теперь она жена другого!.. Они и этого не забыли в своей мемории... Они даже сказали мне, что моя Вера носит под сердцем плод второго своего брака! Жалкие люди!

   Я ни минуты не колебался, не раздумывал и написал на этой роковой бумаге, что согласен на все, но что в монастырь не пойду потому, что и там должен буду жить в сообществе людей. Я обязывался провести остальные дни жизни в какой-нибудь уединенной пустыне, где не буду видеть никого и где никто не будет знать, кто я. Подписав это отречение от всего, я требовал свидания с Верою.

   Она пришла!.. В этом слове заключено все!.. Она упала к ногам моим и лишилась чувств. Я ее поднял и возвратил к жизни. Если б можно было обмануть сердце, то глазам своим я бы не поверил... Она так переменилась, что при взгляде на нее по жилам моим пробежал холод. Бедная страдалица!.. Я простил ее!.. Целые два часа сидели мы и, кажется, не сказали двух слов... Мы плакали и целовали друг у друга руки... Да и на что нам были слова! Мы глядели друг на друга и гораздо лучше понимали наши мысли, нежели посредством тысячи фраз.

   Еще две недели провел я дома, виделся всякий день с Туровым и Верою, но объявил, что больше никого не хочу видеть. Графиня, получив мое письмо, равнодушно рассказала всем о моем возвращении. Она сама приезжала ко мне во время болезни, была и по выздоровлении, но я уже мысленно отказался от мира и не хотел никого видеть.

   Брат мой... О, я и его прощаю!.. Он недавно нанес и мне и Вере гнусное оскорбление... Он смел сказать ей, что ежедневные ее со мною свидания неприличны и могут подать повод к злословию... Боже мой! Кому и о ком он это говорит!.. В ту минуту, как я все принес на жертву для него, когда обрекаю себя заживо погребению, когда отрекаюсь от всего мира... он смеет думать о преступлениях. Я не осуждаю его, я прощаю ему, но неужели милосердый творец не обратит его к благороднейшим чувствам!.. Мне неприлично видеться с Верою!.. Злословие будет говорить об этом!.. Жалок тот, чей язык дерзнул бы сказать о нас хотя одно нечистое слово, но гораздо более жалок тот, кто боится этого злословия и, по-видимому, готов заранее верить! Боже, прости им!

   Через две недели я уехал. Со мною поехал верный мой Егор, которого я не мог убедить, чтоб он меня оставил,- вот одно существо, которого чувства искренни и благородны. И после этого мне жалеть о мире! О нет! Я узнал его, я испытал людей! Если б мне в минуту моего отречения предложили всевозможные блага, почести и даже безукоризненную любовь моей Веры, я бы с улыбкою равнодушия отвергнул и взялся за свой страннический посох. Он мне дает душевное спокойствие и тишину, а этот мир... О, я знаю его!

   Первые месяцы провел я в одной деревне близ Петербурга. Никого не видел, ничего не знал. Но тут брату показалось, что я слишком близко от него живу... Туров приехал ко мне, сказал, что дочь его разрешилась от бремени сыном Александром... но что между супругами происходят беспрестанно сцены несогласия и раздоров... Он просил меня, как будто от себя, переехать в другой город, в другую отдаленную пустынь! Я понял его. Это мысль брата, и мой долг был ее выполнить.

   Я отправился во Владимирскую губернию.

   Я прекращаю свой журнал. Это была выдумка молодого человека, который искал каких-нибудь занятий своей праздности. Потом это был поверенный рождающейся страсти... Наконец, это было моим утешением в плену и несчастии... Но теперь я уж умер для мира сего... Помышления мои сосредоточились на одном предмете: это бог и молитва! Занятия мои всегда будут одни и те же... Я уже не хочу вспоминать ни о чем, что со мною происходило... Я запечатаю этот манускрипт и надпишу, чтоб после смерти моей отдали его моему брату. Это будет единственное наследство после меня.

  

   Думал ли я, что через пять лет я принужден буду опять раскрыть этот несчастный журнал, чтоб вписать еще несколько печальных строк. Я уже начинал забывать свое несчастие. Найдя убежище у благороднейшего и добрейшего из людей, Петра Александровича Сельмина, я посвятил свою жизнь молитве, чтению и помощи ближним. Вдруг ужаснейшая несправедливость брата заставляет меня описать его поступок.

   Сегодня привели ко мне мальчика, оставленного неизвестно кем ночью у ворот Сельмина. При нем был пакет. Милосердый боже! Что я прочел! Это было письмо от моего брата. Он умел отвергнуть собственного своего сына, и за что? Может ли человек дойти до таких низких чувств?

   Он вообразил, что последние мои свидания с Верою имели целью преступление и что от этого дитя, родившееся у нее, было на меня похоже. И это смел думать брат, и о ком? - о брате, который отдал ему все на жертву.

  

   Если б я мог плакать, то я бы пролил слезы над этим бесчеловечным письмом... Но я их давно уже выплакал... Я могу теперь только молиться за заблудшегося... Да простит господь его жестокость и несправедливость! Бедная жена! Каковы должны быть твои страдания!

   Я принял дитя и буду воспитывать его, как собственного сына. Со временем узнает он о своей судьбе, и я его приучу страдать и любить...

   Теперь опять запечатаю эту рукопись. Теперь есть кому вверить ее после моей смерти.

  

  

   Когда Саша кончил журнал дяди, то первым его движением было броситься на колени и излить в теплой молитве свои чувства. Он и не заметил, что был не один. Софья Ивановна давно уже была в комнате и с любопытством наблюдала за ним, но он под конец так был углублен в чтение рукописи, что сквозь слезы не мог бы и разглядеть ее.

   - Что с вами, Александр Иванович? - спросила она его.

   Он оглянулся, но без малейшего смущения схватил ее за руку и сказал:

   - Плачьте и молитесь вместе со мною... Добрый мой, несравненный дядя!..

   Он зарыдал и не мог продолжать. Софья Ивановна старалась успокоить его и источала нежнейшие ласки. Мало-помалу он пришел в себя и, спрятав рукопись, отправился к гостям, которые в то время съехались.

   Надобно заметить, что Саша читал свой журнал урывками, при беспрестанных нашествиях Софьи Ивановны, которую мучило любопытство. Так прошло две недели, и Саша совершенно выздоровел. Из Москвы приходили ежедневно известия, по которым можно было знать, что ни русские, ни неприятели не трогаются с места. Даже начали носиться слухи о мире, и Саша решился отправиться в главную квартиру, к Тарутину.

   Софья Ивановна залилась слезами, когда Саша объявил ей о своем отъезде. Она употребила всевозможные убеждения, чтоб удержать его,- все было напрасно. Он был непоколебим.

   Все общество, с которым он успел в это время познакомиться, собралось, чтоб провожать его, и он отправился.

   Через несколько дней он явился к главнокомандующему. Тот вспомнил о нем и спросил, хочет ли он при нем остаться. Саша отвечал, что это будет величайшим для него счастием, и тотчас же вступил в исправление новой своей обязанности.

   Ввечеру, когда все дневные работы были окончены, он позвал Сашу и расспросил его о времени его лечения. Тот рассказал ему сперва вкратце, а потом, по приказанию его, подробно все, что случилось в монастыре. Этот рассказ чрезвычайно занимал Кутузова, а печальная кончина настоятеля и дяди растрогала его. Он обещал, что тела их непременно будут отысканы и преданы приличному погребению. Он велел притом Саше написать все это, и, в особенности, разговор Наполеона с пустынником, и представить себе. Саша спешил исполнить это приказание к совершенному удовольствию Кутузова, который при этом случае увидел и литературные его способности.

   С тех пор его стали употреблять и по письменной части в главной квартире. Все его полюбили, как за его достоинство и услужливость, так и потому, что главнокомандующий очень хорошо о нем отзывался.

   Однажды поутру явился в главную квартиру один генерал и, подойдя к Саше, спросил у него, можно ли видеть главнокомандующего.

   - Он всегда занят,- отвечал Саша,- но всегда и принимает. Нам приказано докладывать о всех являющихся к нему, в какое бы то время ни было. Как прикажете доложить о вас?

   - Бригадный генерал Зембин...

   Саша побледнел и обратил блуждающие свои взоры на генерала. Это движение изумило Зембина, который также, в свою очередь, окинул быстрым взглядом молодого ординарца.

   Они оба узнали друг друга.

   - Как, неужели это он! - вскричал Зембин.- Каким образом ты попал сюда?

   Вместо ответа Саша закрыл глаза, печально покачал головою и сказал:

   - Дяденька приказал вам сказать, что он вас прощает... Теперь ваша вражда кончилась... Он уже пред престолом всевышнего...

   - Умер?

   - Смертью мученика и истинного сына отечества!..

   Зембин побледнел... На глазах его навернулась слеза.

   - Он приказал доставить вам свое завещание,- продолжал Саша.- Куда прикажете прислать его?

   - Оставь его у себя... Мне оно не нужно,- с суровостью отвечал Зембин... Вдруг голос его смягчился, и он тихо продолжал: - Да! Я знаю! это его журнал... Через час я пришлю за ним.

   Он повернулся и хотел идти.

   - Еще одно слово...- сказал Саша, остановя его.- Где моя добрая, несчастная мать?

   - На что тебе? Ты никогда с него не должен видеться...

   - Я хочу и буду писать к ней,- с твердостию отвечал Саша.

   Внимательно посмотрел на него Зембин. Он привык к безусловному повиновению, а ему отвечали так решительно.

   - Хорошо, я пришлю адрес,- сказал он и отошел.

   В эту минуту Сашу позвали к главнокомандующему, и Зембин вступил в разговор с другим адъютантом.

   - Как это попал к вам этот молодой офицер? - спросил он и чрезвычайно удивился, когда ему тот рассказал, что Саша сделался любимцем главнокомандующего, что при Бородине он получил крест из рук Кутузова и что все его любят и уважают.

   Зембин задумался и не продолжал долее расспросов.

   Через час Саша получил от Зембина адрес своей матери и вручил посланному журнал умершего дяди. Потом тотчас же написал к матери письмо, в котором рассказал ей все, что с ним случилось в это время, и в особенности встречу свою с отцом.

   С этой минуты жизнь Саши заключалась в занятиях службы и не представляла ничего особенного.

   События отечества поглощали всякие частные происшествия. Война приняла вдруг самый неожиданный переворот. Наполеон, обольщая себя надеждою на мир, дождался русской зимы, и участь его великой армии была решена.

   Отступление по той же самой безлюдной и разоренной дороге произвело первое расстройство в неприятельских войсках. Стужа и голод начали ежедневно поражать тысячи жертв, а превосходное преследование Кутузова проселочными дорогами довершило погибель этого полумиллиона двадцати племен, вторгшихся в Россию. Березина была последним актом великой драмы 1812-го года. История всех веков не имела и, вероятно, не будет иметь подобных примеров. Кто бы мог в мае месяце подумать, что через три месяца Наполеон будет в Москве? И кто бы вообразил в сентябре, что через три месяца все эти полчища завоевателей исчезнут с лица земли, что император их убежит один в свою столицу, бросив на жертву печальные остатки своих ветеранов, и что русские явятся за Неманом, чтоб пробудить Европу от сна неволи и унижения... Непостижимый переворот! Потомство с трудом поверит ему!

   Но кто не знает всех этих событий? Мы должны ограничиться рассказом нашей повести, которая приближается к концу.

   После Березины Саша сделался болен. Суровость зимы пересилила его молодость, и главнокомандующий приказал ему ехать в столицу для излечения. Он отправился.

   Какое печальное зрелище представила ему теперь Москва! Он не находил не только знакомых ему домов, но и целые улицы исчезли. Везде еще видны были следы великого пожара, и направление прежних улиц можно было только находить по рядам труб, печально тянувшихся, как надгробные памятники погибших зданий. Правда, что теперь Москва уже кипела народом. Тысячи рук уже воздвигали новые жилища; половина народонаселения уже возвратилась, но никто почти не нашел своего дома. Все радовались торжеству отечества, но напрасно отыскивали себе приюта: огонь пожрал все. Отовсюду привезли припасов и товаров, но покупать было не на что. Несмотря на жестокую стужу, многочисленные толпы черни жили почти на биваках, да и среднему классу было не лучше. Целые семейства помещались в одной комнате и были очень довольны. Немногие из знатных находили свои дома в целости. Там только, где стояли французские маршалы и значительные генералы, было все пощажено, в прочих же домах уцелели одни стены, мебель была перебита и истреблена; большая часть дорогих зеркал, фортепиан и книг употреблена была на костры французских биваков.

   Остановясь в гостинице, Саша послал отыскивать, существует ли дом Леоновых и есть ли в нем кто-нибудь. Как он обрадовался, когда посланный объявил, что не только дом уцелел, но и сама барыня изволила воротиться. Он написал ей письмо и просил приюта на несколько времени. Добрая старуха тотчас же сама приехала и взяла его с собою. Там приготовили ему особую комнату, и через час явился даже доктор для пользования Саши. Болезнь его была одна слабость и изредка лихорадка. Спокойствие, теплая одежда и хорошая пища должны были в скором времени восстановить его здоровье, расстроенное походными трудами, бессонницею и дурною пищею.

   В награду за свое гостеприимство Леонова имела полное право требовать рассказов Саши, и он после первого отдыха рассказал ей все, что с ним случилось, не открыв ей только тайны своего рождения. Печальная кончина дяди ужаснула ее, и она тотчас же послала узнать, возвратился ли кто в его разрушенную обитель. Через два часа привезли к ней одного из иноков, которые бежали вместе с Сашею и по очищении Москвы от французов тотчас же воротились в свое жилище. И он и Саша как родные обрадовались друг другу. Инок рассказал, что по возвращении своем все они с помощью народа отыскали тело своего настоятеля, и хотя оно пролежало целый месяц под развалинами, но сохранилось почти невредимо, потому что, будучи ограждено отовсюду кучами камней, не имело сообщения с воздухом. Все духовенство, какое было в ту минуту в Москве, совершило над ним погребение и вместо памятника воздвигнут был над ним целый холм из развалин монастыря.

   И тело пустынника было отыскано в то же самое время и вместе с настоятелем предано земле. Инок обещал Саше явиться к нему по выздоровлении, чтоб проводить на могилу дяди, а до тех пор Саша заказал ему приличный памятник.

   Леонова снабдила иноков богатыми дарами и обещала собирать для них пожертвования по всей Москве.

   Еще другая сердечная радость готовилась Саше. В комнату его вдруг вошел Николай Леонов. С криком восторга бросились они друг другу в объятия, и мать восхищалась этим зрелищем. Леонов был ранен под Малоярославцем и отвезен в Калугу, где мать отыскала его и взяла к себе. Рана была легкая, и он уже выздоравливал.

   Тут Саша вспомнил о Сельмине и спросил о нем. При этом вопросе и Леонова и Николай взглянулись между собою, и по отрицательному знаку головою матери можно было догадаться, что они намерены что-то скрывать от Саши. Между тем на вопрос Саши Леонова отвечала, что Сельмин все еще не выздоровел от бородинской своей раны и находится все еще у нее.

   Саша решился спросить о Марии.

   - Она не так здорова,- отвечала Леонова, потупя глаза, и тотчас переменила разговор.

   Саша заметил эту хитрость, но не хотел настаивать. Он был уверен, что Николай расскажет ему все, когда они останутся одни.

   Это ожидание, однако же, не сбылось. Леонова, уходя от Саши, увела и сына, говоря, что ей нужно ему сказать о многом.

   Ввечеру пришли они опять оба и принесли ему разных книг. Впрочем, мать скоро ушла, и Николай, оставшись один с Сашею, говорил только о войне, политике, наградах и т. п., но о семейных отношениях ни слова. Саша опять спросил о Марии, но Леонов отвечал о ней как будто нехотя и продолжал свой военный разговор. Это подстрекнуло любопытство Саши, но он видел, что явные вопросы тут ничего не сделают, и решился действовать скрытно, противопоставляя хитрость хитрости.

   Он уже несколько раз писал из армии к своей матери, но не мог требовать, чтоб она ему отвечала, потому что письма затерялись бы. Теперь только мог он уведомить ее о постоянном своем жилище и спешил написать ей об этом. Запечатав письмо, отдал он его на другой день Леоновой, когда она к нему пришла. Адрес и переписка Саши с Зембиной изумили Леонову. Она ему сделала об этом несколько вопросов, на которые тот уже заранее приготовил ответы самые неудовлетворительные. Этого довольно было, чтобы вполне возбудить любопытство Леоновой.

   - Что это значит, любезный Александр Иванович,- сказала она,- что вы уж со мною секретничаете? Этого прежде не было... Разве вы разлюбили нас?

   - О! Совсем нет!.. Я только стараюсь подражать вам... Прежде и вы любили меня, как домашнего, а теперь скрываете от меня то... что для меня было бы, может быть, всего важнее... Конечно, я, может быть, не заслуживаю вашей доверенности...

   - Что вы! Что вы! Бог с вами! Я понимаю, о чем вы хотите сказать. Но это совсем не потому, чтоб скрывать от вас что-нибудь, а единственно для вашей же пользы... Теперь вы нездоровы... и наше известие может огорчить вас... Так чтоб поберечь ваше же здоровье, мы решились отложить всякое объяснение до вашего совершенного выздоровления...

   - Я чрезвычайно благодарен за это снисхождение... и прошу вас позволить отложить и мне мои рассказы до тех пор... Вы совершенно правы, иные воспоминания могут иметь вредное следствие для здоровья!

   Леонова замолчала и не хотела настойчивостью вынуждать доверенность. Она взяла письмо к Зембиной и сказала, что отправит его сейчас. После нее пришел Николай, но Саша не хотел у него ничего насильно выведать и разговаривал с ним о самых обыкновенных предметах.

   Так прошли две недели. Саша выздоровел. Он уже получил ответ от матери и плакал от радости. Это были первые строки, в которых он видел материнскую нежность, а до тех пор он не знал ее, потому что годы младенчества давно уже изгладились из его памяти. Это письмо снова возбудило любопытство Леоновой, и она самым невинным образом спросила его, что к нему пишет г-жа Зембина.

   - Я осведомлялся об ее здоровье,- сказал Саша,- и она отвечает, что, слава богу, здорова... Она такая добрая, милая... Я познакомился с ее мужем в армии.

   - Где же это?

   - В тарутинском лагере... Он зачем-то явился к главнокомандующему, и мы узнали друг друга... Тут мы с ним часто виделись, и он дал мне адрес генеральши.

   - Ну, что же он теперь говорит о вашем с ним сходстве?

   - Он находит, что это сущий вздор. Военное платье и труды похода так переменили мои черты, что он не нашел в них вовсе такого сходства...

   - Да, вы немножко возмужали, похудели... Но он ошибается. Черты те же самые... Конечно, тут один случай... Да где же вы познакомились с генеральшею? Помнится, вы ее видели только у церковного подъезда...

   - О нет! Я встретился с нею при выезде моем из Москвы и провожал ее несколько станций...

   - И были переодеты девушкою!

   Саша догадался, что Сельмин все рассказал. Нельзя было отпереться.

   - Да! - отвечал он.- Потому что отпуска я не мог взять в эту минуту... а дядюшка приказал проводить г-жу Зембину...

   - И вы продолжали в это время играть свою комедию с Сельминым... Он за вас сватался...

   - Я не мог ему открыться, не подвергаясь наказанию за переодеванье... Впрочем, я в ту же ночь уехал в армию...

   - Да, да! Мы все это уж узнали... и принуждены были открыть глаза бедному Александру Петровичу... а то, право, смешно... Он без ума был влюблен в вас... Мы его насилу разуверили... Только Маша могла убедить его... и успокоить... Он очень был сердит на вас и все грозился, что при первой встрече убьет вас.

   - Вы, разумеется, очень смеялись над такою пустою угрозою...

   - Напротив, и я и Маша очень боялись за вас сначала... Уж только тогда, как мы ему рассказали, что вы ранены при Бородине и получили крест из рук главнокомандующего, он успокоился и простил вашу шутку...

   - Простил? - вспыльчиво сказал Саша.- Это очень великодушно с его стороны... Жаль, что я не могу подражать ему, и за глупую его угрозу потребую объяснения.

   - Вот прекрасно! Да вы забываете, что не он, а мы в этом виноваты...

   - Зачем же вы открыли ему тайну переодеванья? Она не вам одним принадлежала...

   - Тут много было причин... Так как это и сначала была наша выдумка, которой вы из угождения повиновались, то мы должны были не вам, а себе просить извинения...

   - Я не все вижу, почему вы должны были...

   - Мы этому человеку очень много обязаны... Если б не он был все это время с нами, то мы бы подверглись тысячам неприятностей... Притом же он так нас полюбил, что нам совестно было оставлять его в заблуждении... Если вы за это в претензии, то взыскивайте с нас...

   - Нет ли еще какой-нибудь причины? Я по всему догадываюсь, что вы от меня скрываете еще другое какое-нибудь обстоятельство...

   - Если вы так догадливы, то я готова и все вам открыть... Вы всегда нас так любили... мы даже почитали вас за домашнего, за родного... следственно, вы, верно, порадуетесь... когда я вам скажу... что этот добрый Александр Петрович полюбил Машу, посватался к ней и в этом месяце женится.

   Саша опустил голову и замолчал. Два существа, из которых каждое его любило